Текст книги "В полярной ночи"
Автор книги: Сергей Снегов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 34 страниц)
– А что толку в твоей бумажке? Она мне количество барж не увеличит, – зло сказал Серов. – Такие вещи мы должны с тобой уметь решать сами, без приказов Москвы, не первое десятилетие в партии. – Серов помолчал и пояснил: – Я не против твоего плана, план мне нравится, осуществить его с технической стороны легко. И помочь тебе нужно, это я понимаю. Суть дела в том, что нет ни одного свободного судна. В южных городах нашего бассейна свои и эвакуированные заводы – все они работают на фронт. Моя посуда перебрасывает грузы из этих городов в Пустынное, на железнодорожную магистраль. План этих перебросок очень напряженный, я и так еле с ними справляюсь. Сомневаюсь, чтобы Москва разрешила срезать его хоть на тонну. Фронт есть фронт. Слыхал сегодняшнюю сводку? А у нас прямая нитка к Волге.
Сильченко молча смотрел на угрюмого Серова и понимал, что все его доводы бесполезны и что к Москве обращаться тоже бесполезно. В такое время, когда бои идут у окраин Сталинграда, никто не разрешит срывать поток военных грузов, идущих на фронт. И сам он, Сильченко, не имеет права этого требовать. И без того его комбинату дается слишком много – в ущерб сегодняшним нуждам фронта.
Серов думал, опустив голову, потом снял трубку телефона.
– Начальника дороги, – сказал он. – Начальника дороги, говорят вам! – крикнул он и уже обычным тоном продолжал: – Егоров?.. Здравствуй, говорит Серов… Ну вот и хорошо, что узнаешь по голосу. Тут у меня сидит Сильченко, начальник нашего северного строительства. У них там крупное происшествие… Завтра на бюро крайкома расскажу. Дело оборачивается так: ты им навез сюда, на их базу, много всякой всячины – все это нужно немедленно, не теряя ни одного дня, перебросить в их Арктику, иначе строительство станет… Знаю, знаю, что твои рельсы так далеко не тянутся. Они тебя и не просят. Они просят у меня посуду до Медвежьего, с перегрузкой в Медвежьем на идущие с севера суда. Не могу сказать, чтобы это было мне приятно: сейчас там туманы, сам понимаешь, риск большой. Но у них положение отчаянное: если откажу, срываются правительственные сроки пуска. Да и не согласятся они с моим отказом, а устроят мне неприятности в ЦК… Правильно, и я так думаю, нужно дать. Но я не один, у меня ты на шее сидишь – я подвожу тебе из южных районов грузы. Я даю сейчас же суда, если ты за эти две недели, что они будут отсутствовать, согласишься перебросить из южных городов по всем твоим боковушкам эшелонов десять – двенадцать… Понимаю, Егоров, понимаю – сейчас в стране ни у кого нет легких планов. Я считаю, что другого выхода нет… Дело не в крайкоме, крайком не будет возражать, если мы с тобой договоримся… Хорошо, наведи справки, я подожду.
Серов положил трубку и выразительно посмотрел на Сильченко.
– Теперь все от Егорова зависит, – сказал он. – Если он примет на свои плечи те грузы, что я не смогу перевезти, отдав тебе суда, завтра же ты получишь две баржи, а на этой неделе дам еще штук восемь. А если откажется, значит ничего не вышло, тут только прямое решение ГКО сможет помочь тебе.
– А как ты думаешь, откажется?
– Трудно сказать. Дополнительная нагрузка велика, а линии у него забиты так, что мышь трудно просунуть в колею, не то что десяток эшелонов. Но Егоров умеет решать вопросы по-государственному, не только со своей колокольни. Подождем немного. – И, невесело усмехаясь, Серов добавил – Ты знаешь, что он мне сказал: «Большое же у них стряслось несчастье, Серов, если ты сразу, без нажима сверху, отдаешь им свою посуду!» Я тебе говорю – умный мужик.
Зазвонил телефон. Серов снял трубку, и лицо его просветлело. Не бросая трубки, он протянул Сильченко свободную левую руку, и Сильченко ухватил ее двумя своими руками.
– Правильно! Правильно! Завтра же проведем в крайкоме, я приеду с Сильченко. Ну, договорились! – кричал Серов в трубку. – Рад за тебя, Борис, – сказал он, оставляя телефон. – Этот Егоров молодец, полностью принимает грузы на себя, просит только оформить постановлением крайкома, Завтра заезжай ко мне в пять, поедем на бюро. Крайком, конечно, поддержит тебя. Теперь я со спокойной совестью могу выделить тебе караван или даже два на парочку недель. Десяти барж хватит?
– Вполне хватит, Василий. Твоя помощь выручает нас из тяжелой беды. Честно говоря, я даже не ожидал, что ты с такой открытой душой пойдешь мне навстречу.
– Все мы делаем одно дело, Борис… Ну что же, поедем ко мне домой, познакомлю с внучком, угощу хорошим чаем.
– Нет, благодарю, у меня сейчас только одно место – на погрузке барж.
– Понимаю. Ну, так завтра жди первой баржи и не задерживайся с погрузкой. Прогнозы неважные – в твоем распоряжении самое большее недели три.
– Прощай, Василий, не задержусь.
Было уже совсем темно, когда Сильченко возвратился в Пустынное. Погрузка при свете электрических ламп шла так же интенсивно, как днем. Сильченко половину ночи провел на пристани, переходя с баржи на баржу и проверяя, правильно ли размещены грузы. Он пришел в гостиницу только к трем часам ночи и приказал диспетчеру немедленно разбудить себя, как только придут баржи Каралакского пароходства.
Его разбудили в шесть часов утра. Он вышел, поеживаясь от холода. В сером полусвете туманного утра над Каралаком вырастали, надвигаясь на берег, две баржи. Их подтянули к берегу, набросили на борты трапы, связали мостовым переходом и стали загружать. Эти баржи должны были в дороге перегружаться, поэтому их наполняли товарами, которые удобно переносить на плечах, – мешками с мукой, цементом, ящиками консервов, кирпичом, фасонным огнеупором. Машины и арматуру грузили на суда строительства – об этом Сильченко позаботился заранее.
Серов был точен – каждый день поступали новые баржи. Теперь у пристани находилось полтора десятка барж, и так как погрузка шла одновременно на всех судах, то внешне не было заметно, что работа продвигается быстро: на рейде, вопреки обыкновению, не было еще ни одной готовой баржи, ожидающей, когда остальные закончат погрузку и начнется формирование каравана. Зато на четвертый день шесть тяжело нагруженных барж сразу отошли от берега, освобождая дорогу новоприбывшим судам.
Подгонять никого не приходилось, люди работали с усердием, каждый понимал, что караванам, отправляемым в Арктику в такое позднее время, дорог даже час.
Нормально караваны барж шли от Пустынного до Пинежа четырнадцать-шестнадцать суток. По прогнозу, переданному метеорологами из Ленинграда, где продолжались исследования ледового режима рек Советского Союза, выходило, что зима в этом секторе Арктики наступит на несколько дней раньше обычного и ледостава около Пинежа следует ожидать примерно четвертого октября.
Сильченко расписал по часам погрузку каждой тонны товаров. Между часами и тоннами шла борьба, и от того, кто победит в этой борьбе, кипевшей круглые сутки на пристани, зависел успех задуманного дела. С молчаливой радостью, скрываемой ото всех, как скрывают военную тайну, Сильченко видел, что тонны берут верх над часами – кривая фактической погрузки все выше поднималась над запланированной.
В конце седьмого дня, двадцатого сентября, восемнадцать барж, нагруженных почти десятью тысячами тонн разнообразных грузов, были выведены на рейд и сформированы в три каравана. Буксирные пароходы «Колхозник», «Чапаев» и «Таежный партизан» медленно тащили по широкой воде эти растянувшиеся на несколько километров караваны. Команды пароходов высыпали на борт и с криками, махая руками, прощались с Пустынным. А Сильченко лежал на диване в каюте капитана и спал глухим сном, отсыпаясь за целую неделю.
2В истории Каралакского пароходства не было еще случая, чтобы тяжело груженные караваны уходили так поздно в арктические воды. Даже здесь, недалеко от Пустынного, в двух тысячах пятистах километрах от Пинежа, была уже осень. Тяжелые тучи низко – ползли над берегами реки, временами шел густой, холодный дождь, и серое небо неразличимо сливалось с серой рекой, временами на караваны набрасывался ветер, и короткие, пенящиеся волны толкались в бока слегка покачивающихся барж. Маленькие буксирные пароходы раскачивались сильнее и форсировали тапки – густой темный дым низко стлался над водой и окутывал баржи. Только на поворотах или при боковом ветре дым относило в сторону, и тогда на баржах становилось легко дышать. Караваны, стремясь обогнать наступавшую зиму, шли со скоростью, неслыханной в истории Каралака.
Почти все свободное время Сильченко проводил на капитанском мостике «Колхозника», шедшего во главе каравана. Сильченко с невольным уважением глядел и на исполинскую реку и на сдавившие ее берега. Каралак он знал хорошо, но так, как обычно знают по учебнику географии: помнил населенные пункты на берегах, пристани, верфи и заводы, крупные притоки, примерные расстояния между ними. Много раз он летал над бассейном Каралака, но, кроме бесконечных лесов и пустынной голубой ленты, прорезавшей леса, в памяти ничего не осталось. Но сейчас, когда он впервые плыл по реке и ему предстояло плыть по ней еще две недели, все эти расстояния, цифры и общие впечатления вдруг необыкновенно выросли, стали живыми, зримо надвинулись со всех сторон.
Даже здесь, далеко от Каруни, вливавшей в него воды целой лесной страны, большей, чем Финляндия, Каралак был огромен. В трехстах километрах от Пустынного он пересекал горный хребет и мчался между высокими лесистыми берегами и скалистыми островками. Крутые, высокие склоны, обнажавшие коренные диабазовые породы, нависали над его стремительным течением, и Каралак казался горной рекой, отличаясь от нее лишь тем, что даже здесь, в этом угрюмом, прорезанном им в горах ущелье, он достигал почти километра ширины. Наметанным взглядом строителя Сильченко прикидывал, что можно воздвигнуть на этих берегах.
– Река коммунизма, – сказал он Крылову, стоявшему рядом с ним.
Крылов, как и все речники каралакского флота, гордился своей могучей рекой и с удовольствием слушал Сильченко. А тот продолжал:
– Ты представляешь, Петр Васильевич, какую неслыханную электростанцию можно воздвигнуть на этом месте – миллиона на четыре киловатт, не меньше. Вот закончим войну, подберемся и к этой проблеме. И не будет во всем мире таких крупных строек, как на Каралаке!
Прорвавшись через хребет, Каралак разливался до трех километров, но и тут его скорость превосходила пять километров в час. С высоты командного мостика Сильченко отчетливо видел огромные береговые деревья: мачтовые сосны, лохматые кедры, стройные ели, могучие пихтачи и среди них с каждым часом все более редкие лиственные породы – березу, осину, тальник. Временами уже появлялась лиственница – она резко выделялась среди других деревьев. Сильченко, ни с кем не делясь своими мыслями, молчаливо изучал цвета леса. Осень расширялась в тайге, тайга убиралась в праздничные одежды умирания – осина становилась огненно-красной, желтели лиственницы и березы, лишь зеленые ели и пихты темными стрелами прорезали оранжевую листву да синеватые шапки кедра нависали кое-где над лиственными породами. Яркая пестрота лесных красок резко подчеркивала угрюмую свинцовость глубоких вод.
У пристани Морозове прошла первая бункеровка. Сильченко добился того, что вместо шести часов она продолжалась два. На погрузку угля вышли все свободные от вахты. Даже первый помощник Крылова – Зыков, старый полярный матрос, подставил под ящик с углем свою широкую спину. Бункеровка шла перед самым рассветом, при свете керосиновых фонарей. Жители поселка тоже помогали в погрузке – радио уже передало им о приближении необычно поздних караванов.
К Сильченко, стоявшему на капитанском мостике и оттуда наблюдавшему за погрузкой угля, подошел Крылов.
– Борис Викторович, только что на берегу получена радиограмма, – сказал он, вздохнув.
– Какая? – спросил Сильченко, не поворачивая головы.
– В тридцати километрах к северу, в районе Пестовских порогов, стоит туман шириной километров на сотню. Видимость в тумане – десять-пятнадцать метров, не больше.
Встревоженный Сильченко обернулся к Крылову. Темно-красное, крупное лицо старейшего на Кара-лаке водника казалось озабоченным. Он уныло смотрел на погрузку, изредка проводя ладонью по своим пушистым усам.
– Что думаешь делать, Петр Васильевич?
– По инструкции полагается отстаиваться, пока туман не пройдет. Фарватер в районе порогов опасный, можно легко загубить судно и в ясную погоду. Даже по открытому течению идти в тумане воспрещено. Вообще ходят, конечно, но не через пороги и при начальстве этим не хвалятся.
– Я спрашиваю, Петр Васильевич: что думаешь делать?
– Думаю идти, Борис Викторович, – сказал Крылов. – Хочу твоей санкции на это. Туман в это время может простоять неделю, а опоздай мы на неделю – Каралак на низу, несомненно, станет.
– Не возражаю – иного выхода у нас нет.
Караваны вышли из Морозова, когда восток светлел. Тяжелые тучи, следовавшие за караванами, внезапно разорвались, и яркое, но уже холодное солнце осветило сразу посветлевшую воду и огненно-рыжие с зеленью берега. Пароходы, подгоняемые быстрой рекой, шли на полной скорости. Мимо глаз быстро проносился крутой правый берег, отстоявший от караванов всего на сотню метров. Бакены были здесь насажены густо, один за другим.
– Дразнит солнышко, – сказал Крылов, показывая рукой на восток. – Сколько дней не показывалось, а тут, перед самыми туманами, вынырнуло.
Сильченко осматривал линию караванов. Плавно выгибаясь вслед за изгибом неровного фарватера, отчеркнутого красными пирамидами бакенов, она протянулась километра на три. Даже не будучи водником, только видя изгибы огромной линии, можно было понять, как трудно будет вести эту массу судов вслепую, по звуку. Лицо Крылова, как обычно настороженное, не выражало особого беспокойства. Сильченко спросил:
– Какое в районе, где пал туман, течение?
– Крутится, – ответил Крылов, угадывая смысл его вопроса. – Речка, к сожалению, нигде по линейке не проведена. Это не страшно, Борис Викторович. Каралак – дядя солидный, крутых поворотов у него нет, за тысячелетия своей работы смыл их начисто. Другое меня беспокоит – Пестовские пороги в тумане еще никто не проходил. Ребята там, – он кивнул в сторону «Чапаева» и «Таежного партизана», – народ расторопный и смелый, но тут смелости мало, нужен опыт, нужно хорошее знание порогов. В себе я уверен. Еще в молодые годы бился в пари на бутылку водки, что проведу катер «Императрица Мария Федоровна» через пороги с закрытыми глазами. На глазах была повязка, рядом стоял капитан Иван Иванович Сердечный… Ни одного моего распоряжения не отменил. Тут же, за последней скалой, распили бутылку. А на «Таежном партизане» Михеев – молодой парень, три года назад техникум кончил, я за него боюсь.
Сильченко вспомнил Михеева – молодого некрасивого парня, даже в жаркие дни ходившего в форменке. Он дни и ночи проводил на капитанском мостике и, казалось, даже спал там. Сильченко вспомнил, как жадно Михеев слушал его короткое сообщение на совещании в Пустынном, с каким жаром он работал на погрузке, как четко вел своего «Таежного партизана» в кильватере последней баржи «Чапаева», держа дистанцию с точностью до нескольких метров, и артистически повторяя все эволюции Крылова, и подумал, что этот паренек, пожалуй, тоже сумел бы вести судно по шуму воды с закрытыми глазами.
– Надо бы его поставить вторым, а «Чапаева» в конце, – со вздохом сказал Крылов. – Не догадался я, а теперь поздно.
Солнце ярко светило часа два, а затем возник туман. Он не вырастал, постепенно сгущаясь, а открылся сразу, и «Колхозник» вошел в него, как в белую стену, протянувшуюся четкой, но неровной линией от берега к берегу. Граница между белой темнотой тумана и ярким сиянием остального пространства была так резка, что Сильченко некоторое время видел отчетливо все суда каравана, протянувшиеся сзади на три километра, и уже не различал матросов, стоявших на носу парохода, в пятнадцати метрах впереди него.
Когда весь пароход ушел в туман, включили сирену, и ее негромкий звук повторяли колокола барж и сирены других буксиров. По характерному дрожанию корпуса, изменившемуся шуму винта и сразу усилившейся качке Сильченко понял, что пароход сбрасывает скорость.
– Часов десять так будем идти, – сказал Крылов, повернув голову к Сильченко. – Хорошо день, а не ночь, – добавил он со вздохом, осматривая непроницаемо белое пространство. – Ночью, в туман войти га пестовские водовороты – дело нехорошее. Тут хоть вода у бортов видна.
– Почему сирены тихо гудят?
– Нет нужды. Впереди судов нет, это известно точно, звук нужен нам только для ориентировки.
В тумане было холодно. Сильченко поднял воротник шинели и засунул руки в карманы.
– Отдохнул бы ты, Борис Викторович, – посоветовал ему Крылов.
– Не хочется. Далеко до порогов?
– Часа два пройдет, пока доберемся.
Эти два часа показались Сильченко сутками. Он стоял на одном месте, пока совсем не продрог, потом, как Крылов, ходил по мостику и вглядывался в тьму. Затем он заметил, что мимо них с правой стороны проплывает в тумане что-то обширное и темное. Сильченко смотрел на эту надвигавшуюся на них черноту, стараясь угадать, что она означает. Крылов пояснил, проходя мимо него:
– Идем у самого берега – от силы метров сорок. Сейчас начинаются пороги.
Винт работал так тихо, что его почти совсем не было слышно. Звон колоколов с барж доносился неясным, растекающимся в тумане звуком. Зыков стоял у штурвала, а Крылов и Сидорин всматривались в воду и вслушивались во что-то, чего Сильченко не слыхал. Крылов время от времени отдавал короткие, быстрые распоряжения, Зыков поворачивал колесо штурвала, а издали, из тумана, доносились крики матросов – они передавали приказ по каравану.
Внезапно – так, по крайней мере, показалось Сильченко – возник угрюмый, тяжелый звук и широко распространился в белой темноте тумана. Спустя несколько минут все кругом шумело и грохотало. Шум исходил отовсюду, множество звуков сплетались и сталкивались один с другим. Крылов крикнул в трубку что-то похожее на ругательство. Матросы поспешно выбирали на палубу ослабевший трос, соединявший буксир с баржей. Сильченко всем телом наклонился вперед и увидел пенящуюся, словно кипящую, воду. Вода неслась уже не назад, а вперед, мимо бортов парохода, обгоняя его. Сильченко понял, что «Колхозник» движется только давлением стремящейся увлечь его воды. Высокий правый берег, неясно видневшийся в тумане, вдруг стал быстро стираться и пропадать, а с левой стороны проступило что-то черное, похожее на тень судна. Крылов снова крикнул в трубку, и матросы стали бросать за борт выбранный трос. Теперь вода отставала от парохода, но по-прежнему кипела и взбрызгивалась наверх.
– Нужно бы идти медленно, а я не могу, – озабоченно сказал Крылов. – Передняя баржа чуть не ударила в корму. Одно серьезное местечко прошли, а дальше хуже будет. Боюсь, боюсь я за Михеева – он эти скалы плохо знает.
Вода все кипела и медленно уходила назад, а в какой-то момент странно изменилась: она еще взлетала, словно кто-то выталкивал ее из глубины вверх, но теперь это была не вода, а сплошная пена. И тяжелый грохот, шедший со всех сторон, усилился, стал таким мощным, что уже не слышно было ничего, кроме этого грохота. В тумане справа и слева проступали темные пятна, они появлялись, росли и вновь исчезали. Крылов не обращал на них никакого внимания. Он вслушивался в шум и грохот бившейся о невидимые скалы воды. Скоро Сильченко увидел то, что улавливал ухом задолго до того, как мог увидеть глазами. Туман стал гуще и темнее, а слева воздвигалась огромная, похожая на исполинскую башню чернота, и вокруг нее неясно виднелись большие и малые пятна, создававшие какой-то причудливый барьер. Вода теперь, казалось, остановилась в своем беге, но черные пятна проносились назад с такой быстротой, что по этой быстроте Сильченко понял, как бегут воды в стремнинах Пестовских порогов. И когда силуэты скал стерлись в тумане, сразу стал глуше и тише шум беснующейся воды. Сильченко показалось, будто туман широко раздвинулся в стороны. Кругом стояла та же белая невидимость, но за нею угадывалась широкая, пустынная гладь реки.
Крылов, повернувшись назад, теперь вслушивался в шум, глухо доносившийся издалека. Он не отдавал приказаний, не шевелился, только слушал. Когда же грохот порогов совсем стих и были слышны только мерный шум винтов, негромкий вой сирены и позванивание колоколов, сзади, из белой далекой темноты, донесся какой-то громкий звук, похожий на выстрел из пушки. Железные голоса рупоров подхватили его и стали перебрасывать вперед.
Крылов снял фуражку и вытер вспотевший, несмотря на холод, лоб.
– Последняя баржа благополучно прошла стремнины, товарищ полковник! – сказал он торжественно и официально. И тотчас же добавил с одобрением, почти с нежностью: – Молодец Михеев, мальчишка, а не растерялся. Будет из него водник!
Сильченко спросил:
– Больше скал впереди нет, Петр Васильевич?
– Теперь уже до самого океана Каралак свободен. Горы остаются позади. Ты бы лег, Борис Викторович, самое опасное место прошли, скоро выберемся на свет.
Туман кончился так же внезапно, как и начался. Из тумана, как из белой стены, медленно выплывали пароходы и баржи. Когда вышла последняя баржа, сирена «Колхозника» мощно загудела, и ее приветственный, торжествующий звук дружно подхватили «Чапаев» и «Таежный партизан».
Крылов приказал «дать столько пара, чтоб чертям в аду тошно стало». Из труб пароходов снова повалил черный дым – он низко стлался над поверхностью реки. Берега Каралака были покрыты могучим таежным лесом. Тайга по-прежнему вся словно светилась оранжевым светом, кое-где прорезанным темной зеленью елей и пихт, но на берегах уже виднелись серовато-белые пятна снега. Не было и солнца, проводившего их ярким сиянием в туман, – над землей и водой нависало угрюмое, заваленное тучами небо.
– Забереги появились, – говорил Крылов, указывая на узкие полосы льда, тянувшиеся у берегов. – Не нравится мне эта погода! Ну и не нравится! – Он с сомнением оглядывал небо и воду. – Каждый день может ударить мороз, пойдет сало, а там и шуга всплывет. Придется добавить ходу. Жди сегодня снега, Борис Викторович.
На этот раз Крылов ошибся. Два дня караваны плыли при тихой и бесснежной погоде, и в эти дни Крылов, все ускоряя и ускоряя ход, многое сделал, чтобы осуществить обещанный рекорд короткого рейса. Лес терял свои яркие цвета. Сильченко видел В бинокль, что лиственная тайга с каждым километром уступает место ели и сосне, даже пихта пропадала.
– Каждую осень так, Борис Викторович, – сказал Крылов, – в южных районах тайга желтеет, а здесь сосны да ели, они всю зиму зеленые. Посевернее лиственница командует, там опять желтизна.
В один из вечеров повалил первый, мокрый снег. Он покрывал палубы и берега, оседал на верхушках деревьев, воды Каралака катились, поблескивая черным блеском, меж белых берегов. Когда Сильченко уходил спать, плотность крутящегося снега была уже такой, что сквозь него слабо виднелись фонари.
Утром снег прекратился, но берега были по-прежнему белы. Стало холоднее, термометр в окне рубки показывал минус два градуса. Матросы работали уже не в спецовках, а в бушлатах. Когда караваны приближались к берегу, было видно, что забереги растут – вдоль всей линии суши тянулась полоска размываемого водою и постоянно возобновляющегося льда.
Весь день караваны шли между белыми берегами. Ширина заберегов все росла. Теперь границу воды и суши различить было невозможно – ее скрыл снег, оседавший на утолщавшийся лед заберегов. Сильченко обратил внимание на то, что по реке катились, взблескивая на гребнях волн, тонкие, слоистые льдинки. На осколки берегового льда они не были похожи, они образовывались прямо на волнующейся поверхности реки. Их становилось все больше, они расползались по воде. Сильченко спросил Крылова, что это такое.
– Сало идет, – объяснил Крылов. – Ночью ударил холод, и поверхность воды стала промерзать. Сало не опасно, пока не пойдет шуга. Каралак такой богатырь, что ломает целые поля сала метров на сто длиной. Карунь остановилась, а он еще движется к океану как ни в чем не бывало. А если до того, как доберемся к Медвежьему, пойдет шуга, значит не пройти нам к Пинежу в эту навигацию.
Сильченко удивился меткости названия – перламутровые пластинки льда, утолщаясь, все более напоминали блестки сала в тарелке остывшего супа.
А потом снова пошел густой снег, и берега пропали в его пелене. Снег падал на сало, плывшее по реке, и, не стаивая, образовывал островки, уносимые водой. Сильченко с тревогой смотрел на побелевший Каралак. До Пинежа было далеко, они прошли только половину пути, а каждый следующий километр будет тяжелее предыдущего.
– Не беспокойся, Борис Викторович, – сказал подошедший Крылов, остановившись рядом с Сильченко. – Тут только вид страшноват. Это снежура, перед ледоставом ее много ходит по реке. Бывает и так, что она совсем забивает реку. Пока нет шуги, снежура не опасна. Завтра подходим к Медвежьему – может, выкарабкаемся. В кочегарке у меня дежурят полуторные смены, скорость хорошая.
Сильченко видел, что Крылов, а за ним и капитаны остальных буксиров выжимают из котлов все, что можно. За тяжело груженными, сидевшими ниже ватерлинии баржами расходились полосы бурлящей воды, и волны широкой косой линией уходили к берегам, ударяясь о них.
Караван снова плыл у высокого правого берега, покрытого густым лесом. Берег на сотни километров был совершенно пуст. Только изредка встречались избушка бакенщика и около нее лодчонка, вытащенная на песок. Чайки метались над водой с резкими криками.
Когда на другое утро Сильченко поднялся на капитанский мостик, Крылов, подняв воротник меховой куртки, стоял у штурвала. Он был угрюм и недоволен. Показывая рукой на реку, он сказал:
– Шуга растет, Борис Викторович. Пока, правда, не сильная, но раз она растет здесь, значит, там, на низу, Каралак становится.
Сильченко спросил, не отрывая взгляда от реки:
– Что такое шуга?
– Куски донного льда, – пояснил Крылов. – Когда воду проберет морозом, лед намерзает на дне, на якорях, на водорослях. Он растет, пока не сорвется и не выскочит наверх со всем своим гамузом, на котором растет, – водорослями, камушками и прочим. Одно сало река сама сбивает, а с сильной шугой при сале и Каралаку не справиться.
Теперь и сам Сильченко ясно различал шугу. Это были маленькие и неровные комки, плывшие между кусками сала. Пока он рассматривал один такой комочек, проносившийся мимо борта, рядом появился второй. Сильченко видел, как он возник где-то в глубине, пошел наверх и, выталкиваемый водой, слегка подпрыгнул над поверхностью. Шуги было много меньше, чем сала, но она уже виднелась по всей реке.
– Сколько до Медвежьего?
– Два-три часа. Что будем делать, Борис Викторович, если пойдет сильная шуга? Речные правила строги – при шугоходе нужно спасаться, немедленно уходить на отстой.
– Будем идти, – сухо сказал Сильченко, сжимая губы. – У нас нет другого выхода. Будем идти, пока возможно.
– Бывает и так, что шуга (примерзает к бортам парохода, образует вокруг него ледяное поле и останавливает пароход. Вмерзнем в лед посередине реки, Борис Викторович, – весной, при ледоходе придется тяжко, можно все суда загубить.
– Если не прорвемся, вмерзнем в лед, Петр Васильевич. Постараемся вмерзнуть поближе к Пинежу, если уж без этого нельзя обойтись. Зимой вывезем грузы по льду Каралака на самолетах, на оленях и лошадях, на всех видах транспорта, какие можно будет поднять.
– Вмерзнуть – дело не страшное. Меня беспокоит только весенний ледоход. Придется отыскивать для отстоя защищенную бухточку, устье какой-нибудь речушки. Впрочем, это уже дело Семена Семеновича, от Медвежьего командование принимает он. Думаю, он лучше всех нас сообразит, что делать при отстое.
– Нужно думать не об отстое, а о том, чтобы добраться до Пинежа. Что там виднеется – река, что ли?
– Хватился, Борис Викторович! Три часа уже виднеется, с самого первого света. Карунь, а на Каруни Медвежий. Дымки различаешь?
Сильченко не обладал таким острым зрением, как Крылов. Он ничего не различал, кроме покрытой снежурой и шугой реки, белых берегов и какой-то блестящей ленты, прорезавшей правый берег. Он догадался, что эта лента – Карунь.
