Текст книги "В полярной ночи"

Автор книги: Сергей Снегов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 34 страниц)

13

Зина вышла из больницы в два часа дня. Костылину она ничего не сказала – он ждал ее только через неделю. Она простилась со всеми и долго стояла в коридоре – ей хотелось проститься с Никаноровым, а он был в палатах. Доктор крепко пожал ей руку и велел одеться теплее – на дворе пятьдесят два градуса.

– И насчет вашего отношения кое к кому, Петрова, не забывайте.

– Ах, да помню я все это, Роман Сергеевич! – возразила девушка с грустью.

Она не узнала поселка. Костылин не раз говорил ей, что ночь стала гуще и дневной свет исчез. Но память сохранила ей сумрачное сияние дня, высокие красные тучки, стоявшие среди непотухающих звезд. Теперь все кругом было черно, и эту черноту наполнял густой, неподвижный туман. Зина боязливо отошла от фонарей, освещавших вход в больницу, и тотчас же перестала понимать, где она находится. Пересиливая страх, она сделала еще несколько шагов и натолкнулась на стену какого-то дома. Беспомощно, как слепая, расставив руки и прислушиваясь к странно преображенному, тоже незнакомому скрипу валенок в снегу, она пошла к тускло светящейся в тумане линии лампочек, с удивлением понимая, что заблудилась днем на главной улице поселка, в ста метрах от больницы.

Мимо нее быстрым шагом прошел человек. Она отчаянным голосом позвала его. Человек возвратился и взял ее под руку.

– Да это Зина! – воскликнул он, и она узнала Седюка. – Поздравляю с выздоровлением! Ну как, все в порядке? Ни одной косточки не потеряли?

– Все в порядке, – ответила она, стыдясь рассказывать об ухе и пальцах на ноге. – А у вас теперь так страшно, ничего не видно в тумане, – пожаловалась она.

Он рассмеялся.

– Это с непривычки, Зина. Скоро вы будете бегать в этом тумане, не обращая на него никакого внимания. Расскажите, как Непомнящий? Я два раза был у Никанорова, звонил ему, он говорит – положение тяжелое.

– Ой, его так страшно порезали! – воскликнула девушка, содрогаясь. – Ни одного живого места не оставили. Он целую неделю не двигался и не говорил, к нему и сейчас никого не пускают. А это правда, что он один отбивался топором от пятерых бандитов?

– Ну, не совсем так! – рассмеялся Седюк. – Но вообще – он молодец.

Седюк довел Зину до дверей ее общежития и пошел дальше. Зина вбежала в свою комнату. Ни Ирины, ни. Вари не было. Кровать ее стояла на месте, вещи были прибраны. Она побежала к соседкам и застала там подружку. Девушки бросились друг другу на шею и всплакнули от радости.

– Ты все такая же! – уверяла подруга.

– А это? – с укором спросила Зина, подымая волосы и показывая ухо. – Я теперь совсем уродиной стала.

– Ну вот, ни капелечки! – воскликнула девушка. – Я даже удивляюсь тебе, Зинуша, как ты можешь так говорить! Теперь моды какие? Никаких, кос – первое. Простая прическа локонами – два. И ухо твое совсем не видно – три. Вот как получается, Зина!

– Сегодня локонами, а завтра гладкая прическа или косы.

– И нисколечко! Такая прическа это уже надолго, потому что самая простая. Знаешь, твой Сеня говорит: «Ходите растрепами, а называется модная прическа». Ой, через пятнадцать минут мне смену принимать, а я с тобой заболталась!

– Не заблудись в тумане! – крикнула ей вдогонку Зина.

Отдохнув, она снова вышла на улицу и осторожно двигалась от фонаря к фонарю. Она не узнавала даже хорошо знакомых мест – так все переменилось. Она долго бродила вокруг законченного цеха углеподачи и котельного цеха, потом прошла на то место, где два месяца назад, изнемогая, ползла по голой вершине, среди валунов. Места этого не было – стены котельного цеха протягивались дальше, захватывали вершину и образовывали новое здание. Она догадалась, что это сердце станции, машинный зал. Ворота – похоже, временные, монтажные – на минуту открылись, в здание прошел паровоз, из ворот брызнул широкий свет, послышался гул работающих машин, свистки сигналистов, звонки и тяжелый шум двигающегося мостового крана.

Зина прошла в отдел труда. Ее встретили радостными восклицаниями, крепкими рукопожатиями, смехом, поздравлениями. Ей в пять голосов объяснили, что дела идут великолепно. Скоро решающий день – задувка первого котла. Турбина уже собрана, заканчивается ее подключение. Генератор тоже установлен на своем постоянном месте.

– Вы, Зиночка, болели, а мы за это время все ваши отсталые нормы и прочую хронометрию начисто отставили, – сказал один из бригадиров. – Совсем по-другому работаем.

– Вот я скоро сама разберусь, – пообещала Зина и, сердитая, с силой толкнула дверь.

Она пришла на площадку для того, чтобы поразить Турчина и Костылина своим неожиданным появлением, но не удержалась и по дороге забежала еще в котельный цех. Один котел был уже смонтирован, второй монтировался. Она бродила по огромному помещению, осматривала мельницы, поднималась по железным лесенкам вверх, вышла к дымососам. Ей то и дело встречались знакомые, ее останавливали, забрасывали вопросами, поздравляли. Потом она спохватилась – время шло, и она могла опоздать к Костылину. Она поспешила к приземистому деревянному сараю, в котором работали землекопы, снимая остатки скалы и подготавливая неглубокие котлованы для второй турбины и генератора. Звена Турчина уже не было.

– Ушел твой Иван Кузьмич, – сообщили ей рабочие после приветствий. – Он часикам к пяти всегда шабашит, а сейчас смотри сколько, половина шестого.

Зина, не обращая внимания на туман, бегом кинулась к вахте. Знакомая табельщица сказала ей, что Костылин с Накцевым прошли недавно, если она поторопится, то догонит кого-либо из них.

Костылин шагал широко, и догнать его было трудно, но, услышав за собой торопливые шаги, он остановился, всматриваясь в туман. Она схватила его за плечи и, сразу потеряв все силы, прислонилась к нему головой. Ошеломленный, он сжимал ее руки, а она не могла говорить и только жадно глотала ледяной, обжигавший горло воздух.

– Зиночка, как же это? Тебе же еще неделю лежать, а ты здесь! Почему, Зиночка? – растерянно спрашивал Костылин.

– Сама вышла, – прошептала она сипло и тихо. – Ну и что, если еще неделя! Не могла я больше…

Она знала, что он рассердится, и готовилась ответить на его упреки смехом или шуткой, но того, что произошло, она не ожидала.

– Дура ты, Зина, вот кто ты! – кричал Костылин, не слушая ее и не обращая внимания на то, что прохожие замедляют шаги и с любопытством прислушиваются к их ссоре. – С тобой как с хорошей, а ты знаешь только свои капризы! Правильно про тебя говорят, что нет у тебя совести! Ты никого не уважаешь, оттого все так и делаешь. Я про тебя только и думаю, а ты, как сумасшедшая, по морозу больная бегаешь. Не стоишь ты, чтоб тебя любили, ни черта не стоишь!

– Сенечка, милый, да не кричи же, люди оглядываются! – молила она, а он, бушуя, кричал еще сердитее:

– Пусть все слушают, какая ты из себя, я не скрываюсь!

– Сенечка, пойдем, мне холодно, я замерзла! – со слезами попросила она.

Он замолчал и, отвернувшись от нее, пошел вперед. Она шла рядом, держась рукой за его руку, и вся дрожала от волнения, на нее разом хлынули испуг, обида, растерянность, смущение, стыд и сознание своей вины. Но рядом с этим поднималось новое чувство, огромное, все исключающее, все подчиняющее себе чувство счастья. Оно возникло сразу же, как он стал кричать, и шло не от прямого значения его слов, а от боли и страха за нее, звучавшего в них, от гневных слез в его голосе. И перед этим чувством счастья ей показалось маленьким и ничтожным все, о чем она мечтала и что надеялась найти в момент их встречи. Она даже не хотела вспоминать об этом, не хотела больше ни о чем думать. Она была счастлива – без мыслей, без рассуждений.

Он прошел несколько шагов и остановился.

– Зина, ты не серчай! – сказал он виновато. – Я ведь не со зла. Просто расстроила ты меня так, что и сказать не могу.

Эти старые, хорошо знакомые ей слова раньше вызывали в ней только досаду – теперь они сделали ее еще счастливее. Она прошептала, глядя на него полными слез глазами:

– Не надо, Сеня, милый, не надо!

Они медленно шли по улице, крепко прижимаясь друг к другу.

У дверей ее общежития они остановились.

– Зиночка! – сказал он тихо, и ему показалось, что еще ни разу он не был так красноречив, как сейчас.

– Сеня! – отозвалась она.

Они стояли обнявшись. Он сказал, с трудом шевеля губами:

– Так как же, Зина? Билеты достать, что ли, в кино пойдем? Или отдохнешь, а я приду, посижу около тебя?

А она, счастливая оттого, что может сказать эти не похожие на нее и радостные слова, шептала, прижимаясь к нему:

– Как хочешь, Сеня, как хочешь… Делай по-своему, мне все хорошо!

14

В конце декабря Забелин сообщил, что доклад о ходе строительства комбината был заслушан на заседании Государственного Комитета Обороны. Правительство подтверждало, что заводы комбината должны быть пущены в предписанный ранее срок. Правительство одобряет, что комбинат развернул свое производство цемента и серной кислоты, но предупреждает, что впредь затруднения в этой области не будут служить оправданием. Если нужно, правительство отпустит дополнительные фонды на цемент и серную кислоту и выделит эскадрилью военно-транспортных самолетов для переброски этих грузов в Ленинск. Согласие комбината на это предложение должно быть сообщено в Москву в течение двух дней.

Забелин не касался своих старых сомнений, но Сильченко понимал, что он не скрыл их в своем докладе – именно поэтому правительство и выделяло самолеты для переброски недостающей кислоты. Вместе с тем и он и правительство не отвергали начатых в Ленинске экспериментов и предоставляли решать самому Ленинску. Только так следовало понимать новое постановление ГКО.

Сильченко вызвал к себе Караматина и Дебрева и протянул им телеграмму.

– Будем решать вместе, – сказал он. – И, очевидно, решение должно быть окончательным. Возвращаться к этому вопросу правительство больше не станет.

– С цементом дело ясное, – сказал Караматин. – Цемента мало, качество его неважное, но все же он поступает. Думаю, просить самолеты для цемента не следует. А вот кислоты пока нет.

Дебрев подозрительно переводил взгляд с Караматина на Сильченко. Ему казалось, что начальник комбината и руководитель проекта уже сговорились между собой и собираются навязать ему свое мнение – без помощи со стороны не обойтись. Все в нем возмущалось при мысли, что придется просить самолеты. В час, когда еще идет битва у Сталинграда, они не имеют на это права! Кроме того, сам он горячее, чем когда-либо прежде, верил в успех начатого эксперимента. Эта вера не была основана на твердых фактах. Скорее наоборот – факты свидетельствовали, что процесс не ладится. Вчера Дебрев приехал в опытный цех, и Седюк сказал ему с отвращением:

– Снова все к чертовой матери проваливается. Не можем удержать температуру.

Слушая Седюка, Дебрев изучал его лицо. По поведению человека, попавшего в сложный переплет, Дебрев умел почти безошибочно определить, выпутается он или нет. Если человек бесится, неистовствует, ругает себя, это хороший знак, такой человек не помирится со своими неудачами и рана или поздно преодолеет их. Тот же, кто лавировал, защищался, закрывал глаза на неудачи, обычно проваливал порученное ему дело. Седюк с горечью и негодованием рассказывал о своих неудачах, кипел, вспоминая о них, а Дебрев успокаивался. На него произвел впечатление и размах проведенных исследований: казалось, все, что могло влиять на процесс, подвергалось тщательной проверке, темных мест становилось все меньше.

Дебрев понимал, однако, что доводы его, основанные на интуиции и внутренней вере, успеха иметь не будут. Еще Сильченко он сумел бы убедить в своей правоте – того иногда убеждали подобные доказательства. Но Караматин признает только расчёты И факты, эмоции для него – что дробь для слона.

И Дебрев, повернувшись к Караматину, сказал ему с вызовом:

– Отказываться от самолетов рискованно, но я предлагаю пойти на этот риск. Мы не в доме отдыха. Сейчас война, риск в каждом серьезном деле неизбежен. Почему мы должны требовать для себя каких-то особых условий, которых другие лишены? Идет проверка, чего мы сами стоим, – так я расцениваю вопрос, заданный нам правительством.

– Все дело в степени риска, – заметил Караматин.

Дебрев ядовито усмехнулся.

– Если кислоту привезут с материка, риск будет поменьше, тут я тоже с вами согласен, Семен Ильич.

Караматин снял и протер свои роговые очки. Без очков глаза его не казались такими большими и странными, они были просто красные и усталые. Он надел очки и заговорил:

– Напомню, что я с самого начала был против нового метода производства кислоты.

– История вопроса здесь ни к чему, – перебил его Дебрев. – Сейчас надо решить – запрашивать или не запрашивать самолеты.

Караматин улыбнулся и неторопливо закончил:

– В первую минуту я расценил предложение Седюка как настоящую авантюру. Московские эксперты, как вы знаете, были такого же мнения. Должен признаться, что я ошибался. Кислоты, конечно, еще нет, но многие препятствия уже преодолены. На меня очень большое впечатление производят последние работы Седюка по автоматическому регулированию температуры в подогревателе и контактном аппарате: тут, по-видимому, лежит искомое решение вопроса. Немецкие секреты, вероятно, именно в этом – в высокой технической культуре режима окисления. При отказе от самолетов риск, разумеется, остается, но это обоснованный, технический риск, а не авантюра. Присоединяюсь к мнению товарища Дебрева – мы не имеем права просить самолеты.

Дебрев с изумлением спросил:

– Значит, вы теперь за? Вот не догадывался! Теперь слово оставалось за Сильченко. Сильченко тоже повел себя не так, как ждал Дебрев. Он присоединился к мнению своих помощников. Тут же набросали ответ Москве. Комбинат сообщал, что справится собственными силами, и отказывался от предложенной помощи. Но, видимо, решение это далось Сильченко нелегко. Он со вздохом признался, берясь за перо:

– Знаю, что правильно поступаем. Думаю даже, что именно этого от нас и ждут, чтоб мы отказались от самолетов. Но страшно – такую ответственность на себя принимать… Ладно, кончим на этом.

– Постойте, – прервал его Дебрев. Лицо его снова стало мрачно и грубо. – С цементом мы еще не все решили. Хочу вашей санкции, хоть и знаю, что вы не любите перемещений: Ахмуразова – в начальники смены, это ему больше подходит. В нынешних условиях на его теперешнем месте требуется более знающий, умный и дельный инженер.

– Что же, не возражаю, давайте кандидатуру на его место, – согласился Сильченко, подумав.

Дебрев прошел к себе в кабинет и несколько минут думал, никого не принимая и расхаживая по дорожке. Потом он потребовал Янсона. Ему ответили, что Янсон ушел обедать. Дебрев распорядился:

– Вызвать его сейчас же ко мне!

Янсон в это время болтал в столовой со своими обычными соседями по столу – Лешковичем и Седюком. Темой беседы была неизвестная радиограмма, полученная утром Сильченко из Москвы. Янсон утверждал, что телеграмма эта очень важна – Сильченко целый час сидел запершись, затем вызвал Дебрева и Караматина. В телеграмме может быть только одно – строжайшая накачка. Темой накачки, очевидно, является серная кислота и цемент.

– Ручаюсь, что главк выносит Сильченко выговор за плохое состояние дел с этими материалами, – говорил Янсон. – Признавайтесь: о чем вы разговаривали вчера с Дебревым?

– Он интересовался, когда пойдет кислота, – нехотя ответил Седюк.

– Вот видите. У Ахмуразова он спрашивал, будет ли такое время, чтоб печь выдавала цемент в достаточном количестве и хорошего качества, – сам Ахмуразов мне звонил. Потом – его лицо. Я еще не видел у Дебрева такого лица, как после совещания у Сильченко.

– Бешеный? – равнодушно спросил Седюк, мало интересовавшийся болтовней Янсона.

– Хуже. Дьявольски спокойный. Каменная неподвижность. Я вам говорю, это еще страшнее, чем все его крики и ругань. – И, энергично набрасываясь на поданный ему суп, Янсон окончил свои изыскания новым утверждением: – Вечером ждите очередного разгона, на этот раз главную роль будете играть вы с Ахмуразовым.

– Ну, из меня сейчас много не выжмешь, – пробормотал Седюк и поинтересовался: – А как идут дела у Ахмуразова?

– Не идут, а плывут, – поправил его Янсон. – Дела плывут по течению волн. Сегодня поступает хороший известняк – он выдает кое-как хороший цемент. Завтра карьеры отгружают ему навоз со снегом – он снег вычищает, а из навоза пытается сделать конфетку. Ничего у него не выходит и ничего не выйдет. Будет сто лет биться – дела не получится.

Лешкович возмутился:

– Ты забываешь, Ян, что наш цементный цех выдает в два раза больше цемента, чем месяц назад! Выпуск продукции непрерывно растет.

– Ну и что же? – с насмешкой откликнулся Янсон, – Щенок тоже непрерывно растет, но до быка ему не дорасти. В два раза больше! А требуется в пять раз больше. Я тебе скажу вещь, которая тебя потрясет: чтоб наладить в Ленинске производство цемента, нужно предварительно решить квадратуру круга. Что вы так на меня уставились?

– Нет, температура нормальная, – озабоченно сказал Лешкович, дотрагиваясь до лба Янсона.

– Именно, квадратуру круга, – хладнокровно повторил Янсон. – Почему Ахмуразов выдает мало цемента и плохого качества? Потому, что у него сырье плохое. Почему он принимает плохое сырье? Потому, что боится провалить план. А почему ему наваливают плохое сырье? Да потому, что он его принимает! Вот вам круг и замкнулся. А если бы он разок вывалил в отвал всю продукцию карьеров и сорвал бы не только свой, но и их план, они сразу взвыли бы. Настоящего цемента в Ленинске нет и не будет – это мое мнение.

Его разглагольствования были прерваны прибежавшим курьером, передавшим требование Дебрева прибыть немедленно. Янсон встал и с сожалением посмотрел на стол. Он попросил Седюка:

– Михаил Тарасович, задержитесь немного: тут мне принесут второе и компот, вы посмотрите, чтоб уборщица не смела вместе с сором.

У Лешковича от перенапряжения последних дней пропал аппетит, он поковырялся в своем гуляше и спокойно вывалил остатки в тарелку Янсону.

– Ничего страшного, – ответил он на удивленный взгляд Седюка. – Ян обращает на свою еду внимание только в том случае, когда порция меньше положенной. Если у вас останется, тоже валите ему в кучу, он ругаться не будет.

Янсон возвратился минут через двадцать, красный и взволнованный, и, ничего не говоря, принялся за наложенную ему гору гуляша. Лешкович минуты три терпел его молчание, а потом взмолился:

– Не тяни кота за хвост, Ян, выкладывай: что случилось? Наводнение в диспетчерской? Приближается новая пурга? Рассыпалась гора Граничная?

– Ничего особенного, – ответил Янсон, принимаясь за третье. – Верховное начальство снимает Ахмуразова и назначает меня вместо него, Дебрев спрашивал моего согласия. Он требует в этом месяце удвоенное количество цемента, а высококачественного в три раза больше, чем теперь выдается.

Лешкович пронзительно, по-мальчишески, свистнул на всю столовую.

– Ты, конечно, отказался от этого предложения, Ян? – осведомился он коварно. – Ты честно заявил, что наладить производство цемента – это все равно, что решить квадратуру круга? Ты прямо предупредил, что настоящего цемента в Ленинске нет и не будет?

Янсон взглянул на Лешковича с презрительной жалостью.

– Запомни раз и навсегда, Валерьян, – отчеканил он. – Янсон может отказаться от задач глупых и никчемных, но никогда не откажется от задачи трудной. Какой это дурак болтает здесь, что в Ленинске не будет настоящего цемента? Цемент будет – хороший и в требуемом количестве. Вопросы имеются?

15

Дебрев по телефону рассказал Седюку о радиограмме Забелина и о том, какое решение было принято на совещании у Сильченко.

– Караматин теперь за тебя горой! – порадовал он Седюка. – Но скрывать не буду – настроение у всех у нас неважное. Я ночь не спал, все думал о твоей проклятой кислоте. Думаю, остальным тоже было не до сна – представляешь ответственность? Теперь не смей ни на что другое отвлекаться! Назарову я запретил беспокоить тебя даже телефонными звонками. Каждый день докладывай, как идут дела – не слезу с тебя.

Подстегивания Дебрева были излишни. Седюк давно уже ни о чем другом не думал и ни на что другое не отвлекался. Даже посторонние замечали, как сильно он переменился. Он ходил мрачный, не шутил, не смеялся, раздражался по пустякам хуже Киреева. Занятия в учебном комбинате он забросил, рассерженная Караматина вызвала его к телефону, он грубо отрезал, что ему не до уроков, пусть заменят его другим преподавателем. Она заспорила, он бросил трубку. В этот же день он поссорился с ней по-настоящему. Не предупредив, она приехала для объяснений в опытный цех и попала в неудачную минуту, когда опять раскрывали контактный аппарат. Она расчихалась и задохнулась, Киреев в испуге кинулся к ней, увел Лидию Семеновну в свой кабинет, смахнул с дивана все книги, совал ей спирт, разведенный в молоке, – средство это рекомендовалось при отравлении газами. Лидия Семеновна наотрез отказалась от отвратительной смеси, и видом и цветом напоминавшей мыльную эмульсию, и накинулась на Седюка. По ее словам, все было скверно. Мало того, что сам Седюк отказывается от занятий, он еще вгоняет в чахотку ее учеников. Яков вечерами сваливается на кровать, как труп, у него от сернистых газов пошла кровь носом, он потерял аппетит, отвратительно учится. А Най снова впал в уныние и мечтает о тундре. Она хочет знать: кто давал обещание поставить их на хорошую работу? Ведь ничего хуже того, что им досталось, нельзя и придумать.

Если бы этот разговор происходил в обычное время, Седюк дружески успокоил бы Лидию Семеновну, дав ей обещание в ближайший срок, как только процесс наладится, обеспечить нормальные условия работы. Но, измученный и раздраженный неудачами, он резко оборвал ее. У них, в конце концов, не детский сад, максимум, что он может обещать, – те же условия, в каких они сами работают. Караматина так возмутилась, что у нее слезы выступили от негодования. Она ушла, не простившись, и гневно хлопнула дверью. Киреев, умевший грубо обращаться со всеми людьми без различия пола и возраста, после ее ухода заметил Седюку:

– Слушайте, нельзя же так! Вы кричали на нее, как пьяный сапожник.

Седюка уже мучили угрызения совести. Он видел, что Киреев прав, и разозлился на него.

– Вот уж не думал, что вы будете преподавать правила хорошего тона, Сидор Карпович! – возразил он язвительно. – По-моему, вам это не совсем к лицу.

Киреев промолчал и весь день ходил мрачный и неразговорчивый.

Варе тоже доставалось, Седюк ни для кого не делал исключений. Временами ей казалось, что он разлюбил ее – До того он стал невнимателен и нечуток. Он не приходил даже на условленные свидания. Теперь они встречались не каждый день, она снова работала в проектном отделе, а он не выходил из опытного цеха, часто и ночевал там вместе с Киреевым. Варя понимала, что это происходит от его безмерной занятости и сосредоточенности, от постоянных неудач. Они мучили ее не меньше, она хорошо представляла его состояние. Однако ей было нелегко, она часто плакала, оставаясь одна, говорила себе с болью: «Нет, нет, любовь у нас не вышла, скоро это совсем кончится».

Седюк постоянно думал все о том же – во время еды, разговора, при чтении газеты. Он говорил, и слушал, и отвечал на вопросы, ни на секунду не отрываясь от своей внутренней работы. Он как бы раздвоился – внешне жил и действовал, как все другие люди, а в то же время весь был погружен в кипение и смену мыслей и рассуждений. Иногда эта раздвоенность прорывалась вовне, и тогда ее замечали другие. Телехов показал ему в газете портреты генералов, получивших новые воинские звания. Седюк рассеянно посмотрел на лица и ордена и увидел в них свой контактный аппарат: сквозь колбаски катализатора быстро просасывался газ, он как будто видел потоки газа, физически ощущал колебания его концентрации.

– Автоматика ничего не даст, она слишком запаздывает, – сообщил он Телехову, возвращая газету.

– О чем вы говорите? – удивился Телехов. – При чем здесь автоматика?

Седюк стал извиняться.

Это было в то время, когда уже прошло первое увлечение придуманным им автоматическим регулированием температуры в подогревателе. Так было каждый раз – он придумывал что-нибудь новое и, увлеченный, окрыляясь, готов был видеть в этом новом то самое решение проблемы, какого искал. Проходил день, другой – оказывалось, что новое решение не годится. Отчаявшись, Седюк отбрасывал его, и ему снова казалось, будто ничего не сделано и все по-старому темно. Он был несправедлив к себе, не замечал в своих поисках того, что видели Караматин и Дебрев. Он помнил только о неудачах и промахах, он продирался сквозь колючие кусты неполадок и не понимал, что каждая отброшенная им мысль сокращала круг поисков, а каждая принятая, не давая полного решения, означала шаг вперед. Он еще не понимал самого главного: не существовало той особенной, ослепительной мысли, того таинственного «секрета», какие он искал. Настоящее решение было в длинной цепи мыслей, и почти все звенья цепи были уже собраны и проверены. И последнее, завершающее звено, последняя, все связывающая воедино мысль уже росла, зрела, поднималась в нем.

Как одержимый, он думал все об одном и даже во сне то спорил с Киреевым, то открывал и закрывал контактный аппарат. В одном из таких видений, продолжавших его дневную жизнь, явилась и последняя, необходимая мысль. Он увидел свой цех, но преображенный и нарядный – контактный аппарат блестел лаком, на полу лежали резиновые дорожки, стены были выложены кафельной плиткой. И самое главное – процесс шел ровно, сернистый газ полностью окислялся, температура держалась ровная, кислота в баках прибывала. «Черт возьми, да это же так просто! Почему же я так долго мучился?»– воскликнул он, удивленный и обрадованный. С минуту перед ним еще стояли тускнеющие картины, а потом он кинулся к пиджаку, висевшему на спинке стула, вытащил карандаш и, нащупав спичечный коробок, записал на нем название аппарата, который нужно будет поставить в линию, и тотчас спокойно и крепко уснул. Утром он проснулся, помня только, что была какая-то очень интересная мысль, и в отчаянии смотрел на спичечный коробок: на нем было нацарапано слово, которое он не мог разобрать. Он побежал не в опытный цех, а к Варе. Она вздрогнула и побледнела, завидев его, от волнения не могла сразу заговорить.

– Варенька, вот смотри, «газ…» это видно отчетливо, а что дальше? Блеснула мысль, я торопился, чтобы не забыть, мне очень хотелось спать, а теперь ничего не пойму. – Он сказал нетерпеливо: – О чем ты думаешь, Варя? Что ты молчишь?

– Не сердись, – кротко сказала Варя, – дай мне коробок. – Она внимательно изучала его каракули. – Знаешь, две буквы я вижу отчетливо: сразу после «газ» буква «г», а еще «д». Остальное непонятно.

– Просто забавно, – заговорил он с досадой. – Ночью все так было четко и ясно… Ладно, Варя, давай коробок и лучше скажи, как ты себя чувствуешь.

Он спросил об этом, чтобы перевести разговор на другую тему, а ее больно уколол его равнодушный, торопливый вопрос.

– А разве тебя интересует это? – сказала она с упреком… – Ты даже не пришел проводить меня домой, а ведь я звонила тебе, что задержусь… Спасибо, я дошла благополучно.

Он покраснел. Упрек был справедлив. Вчера задула пурга и мела всю ночь. Еще не было случая, чтобы в непогоду он не провожал Варю домой, а вчера не сумел оторваться от работы: ему казалось, что он напал на след. Он пробормотал, что был очень занят, потом, взглянув ей прямо в глаза, сказал с раскаянием:

– Прости, Варя, я просто свинья. И уже не в первый раз, сам замечаю.

Но ей не надо было извинений. Оттого, что он покраснел и смешался, она все готова была ему простить. Она тут же рассердилась на свою черствость: ведь он бесконечно измучен и занят, ему сейчас не до нее, это надо понимать, а она злится на пустяки.

– Все-таки странно: что бы тут могло быть? – проговорил Седюк, возвращаясь к своему коробку.

Его не оставляла мысль, что в непонятной записи кроется что-то важное. Киреев вначале заинтересовался, но, не расшифровав закорючек, закричал: «Что вы лезете со своими дурацкими снами? Технология – это не сонник по Мартыну Задеке!» Седюк обещал себе больше не возвращаться к проклятому бреду, но вечером, идя домой, снова стал думать о нем рассеянно и мельком. И вдруг та же картина встала перед ним, живая и ясная: и баки, и трубопроводы, и слово «газгольдер», нацарапанное на коробке. Перед глазами возникли уже не туманные картины полусна, а логичные, убедительные схемы. Взволнованный, он снова кинулся к Варе.

– Смотри, как все это просто! – торжествующе сказал он. – Мы возьмем средний по крепости газ. Если газ пойдет крепче, мы его разбавим воздухом. А излишки крепкого газа в последней стадии конвертирования мы соберем и сожмем в газгольдерах. Варенька, ты понимаешь меня? В начале конвертирования газ идет очень бедный, мы его будем усиливать запасами из газгольдеров и доводить этими добавками до средней концентрации. Конечно, колебания концентрации будут, но маленькие, много меньше, чем сейчас, а это значит, что автоматика справится и сумеет удержать температуру. Варенька моя, конец нашим мучениям!

Он готов был при всех обнять и поцеловать ее. Обрадованная и воодушевленная, как и он, Варя принялась за расчеты. Получилось, что для большого завода понадобится два-три бака общим объемом в триста кубометров. Это даст возможность держать нужное количество крепкого сернистого газа, сжатого до десяти атмосфер. И сернокислотный цех сможет работать около пяти часов.

– Этого вполне достаточно, – сказал Седюк. – Пока один газгольдер опорожняется, второй наполняется – конвертеры всегда работают вразнобой, один начинает продувку, а другой ее заканчивает. Немедленно нужен опытный газгольдер, надо скорее все проверить!

Работа на сернокислотной установке снова закипела, новая схема получилась довольно сложной, но вполне жизнеспособной. Седюк работал с увлечением и страстью, каких еще не знал. Он сердился на неудачи, называл себя бездарным олухом, но самое главное было ясно – они шли по верному пути. И Седюка поражало, что все ранее хаотично разбросанное и разобщенное вдруг объединилось, вытянулось в линию, заняло определенное и четкое место в стройном процессе. За долгие недели наладки он и Киреев хватались то за одну мысль, то за другую, испытывали их, отбрасывали, забывали все, что не шло немедленно в дело, казалось ненужным хламом, пустой тратой времени. А сейчас все пригодилось. Они вспоминали старые неудачи и видели в них успех, это были важные вехи в поисках разумной схемы. «Черт возьми, кто бы мог думать, что все это так ловко выстроится!» —: с уважением сказал Седюк о недавних провалах.