Текст книги "В полярной ночи"

Автор книги: Сергей Снегов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 34 страниц)

Михельс пробежал мимо них, громко дыша. Непомнящий дал Варе лопату, и они перебрасывали картофель, подвигая его ближе к печке. Непомнящий непрерывно болтал, а она с интересом слушала. Он, казалось, не мог прожить минуты неподвижно и молча. Варя еще ни разу не встречала человека, умевшего так весело и бездумно говорить – просто чтобы говорить, не останавливаясь, не подыскивая слов и не интересуясь, слушают ли его. Он немедленно сообщил о себе все, не требуя от нее того же. Она узнала, что он сын ленинградского профессора, в начале первой пятилетки бежал от семьи на Алдан, на золотые прииски. Намыл за год работы почти килограмм золота, но был ограблен на обратном пути. Учился потом два года в Институте инженеров путей сообщения, не поладил с математикой и перешел на филологический факультет университета. Здесь он возненавидел древнюю историю и сравнительную грамматику, что вызвало непоправимые столкновения с профессурой и деканом. Дальнейшая его жизнь представляла сплошные метания по стране. Он участвовал в качестве монтажника в пуске одной из домен «Запорожстали», вводил механизацию в астраханском совхозе, работал монтером на городской электростанции в провинциальном сибирском городе, а перед самой войной служил секретарем и начальником хозяйственной части какого-то научно-исследовательского института. Во время войны он пристал к южному металлургическому заводу и вместе со многими его работниками отправился на крайний север, на пуск каких-то, говорят – очень важных, промышленных объектов. Другие уехали на Урал, а он не захотел и первый записался на север.

– Как вы могли решиться? – спросила Варя, с удивлением глядя на него. – Добровольно я ни за что не поехала бы. Мне говорили – здесь три месяца ночь и ничего нет живого, даже ворон.

– Совершенно верно, – согласился он охотно. – Вороны не выдерживают психической атаки климата. Но что такое ворона? Это старая, отсталая птица, растерявшаяся в новых условиях. Вороны хороши только в балладах и на картине «Грачи прилетели» или какой-то другой, не помню. А какой от них толк в жизни? Наука точно доказала, что человек может выжить в условиях, в которых погибает всякое другое животное. Только некоторые бактерии и грибные споры выносливее человека.

– Мне от этого не легче. Я с ужасом думаю о полярной зиме.

– Ужас – это рефлективная реакция на грозное неизвестное, – так учила меня одна студентка психологического факультета. Арктика изучена насквозь – от полярного сияния до последнего метра вечной мерзлоты. Я категорически говорю вам: все в полном порядке. И это значит только одно – что все именно в полном порядке.

– А пурга?

– Пургу как серьезный фактор отменили. Она потеряла свое первенствующее значение и сведена на роль досадной помехи. Мне лично никакая пурга не страшна.

– Нет, я очень боюсь, – сказала Варя.

3

В домике, носившем важное название: «Пассажирская станция Пинежского узла Заполярной железной дороги», было всего две комнаты. В первой, маленькой, без окон, размещались пассажиры, ожидавшие поезда на Ленинск, в другой, побольше и посветлее, осело станционное начальство разных калибров – от самого начальника узла и начальника станции до диспетчера и дежурного осмотрщика вагонов. В обеих комнатах было накурено, шумно и душно. Пассажиры то и дело шли во вторую комнату – ругаться со станционным начальством. Варя, пришедшая вместе с Непомнящим – он тащил два ее чемодана, – встретила здесь сидевшего в углу Седюка и так обрадовалась ему, что сама изумилась своей радости. Седюк тоже посветлел, когда она вошла.

– А где Турчин и Романова? – спросила Варя, усаживаясь рядом с Седюком.

– Романова спит в том углу на своих мешках. Турчин ушел гулять и сейчас, вероятно, осматривает какую-нибудь водокачку. А что это за красочный тип, похожий на валета из колоды карт? – Седюк кивнул головой в сторону Непомнящего, продирающегося сквозь толпу пассажиров в комнату начальства.

– Мы с ним познакомились на картофельном складе, я там работала весь вечер. Он очень забавно рассказывает и много пережил. Нам еще долго ждать?

– Не знаю, право. Пути железнодорожные неисповедимы. Начальник станции клянется, что через пять часов, ровно в четыре утра, нас отправят. Я думаю, вы можете спокойно спать полных восемь часов, прежде чем паровозу предпишут заправляться водой. Не смущайтесь, здесь все спят как попало. Кладите голову на этот тюк и засыпайте мирным сном. Я сам тоже вздремну. Не бойтесь, я буду рядом.

Было уже светло, когда Варя проснулась. Народу в комнате было немного. Около Вари сидел Турчин и, придерживая мешок с едой, словно боялся, что его украдут, закусывал черным хлебом с заплесневевшей, черной колбасой.

– А где люди? – спросила Варя с испугом. Ей казалось, что она проспала и все уехали в Ленинск без нее.

Турчин неторопливо прожевал колбасу, потом ответил:

– Болтаются люди. Развлечений ищут. Делать людям нечего.

Варя, успокоенная, хотела еще спросить, скоро ли они уедут, но передумала. Неразговорчивый Турчин смущал ее. Ей все казалось, что он и на нее за что-то рассержен, – так хмуро и недоверчиво он глядел.

Варя вышла наружу. Было темно и сыро. Серое небо низко навалилось на землю, и клочья торопливо проходивших облаков цеплялись за телеграфные столбы и трубы домов. На линии стоял, пыхтя и выпуская клубы белого, медленно оседавшего пара, почти игрушечный паровозик с трубой конусом. Около него стояли люди, среди них Непомнящий. Он пошел к Варе, приветственно махая рукой.

– Идите смотреть! – кричал он. – Последний отчаянный крик техники! Результаты длительных раскопок археологической экспедиции, работавшей на железнодорожном кладбище! Воскрешение мертвых в натуральную величину! Паровоз, каким он был до Черепановых и Стефенсона! Товарищи, прошу не чихать! – строго крикнул он. – От неосторожного чоха может отвалиться труба!

На смех зрителей из окна паровоза высунулось перемазанное углем лицо машиниста – юное, с добрыми, наивными глазами. Машинист, похоже, был рассержен. Он крикнул какое-то неразличимое ругательство и потянул рычаги. Паровоз, зарычав, как побитая собака, стал уползать.

– Когда я подошел к вам, вы уже спали, – говорил Непомнящий, идя рядом с Варей. – Вы провалились в сон, как призрак старой графини в открытый люк. Это был снеговой обвал сна, он засыпал вас, как лавина горную деревушку. Расскажите, как вы так ловко делаете?

– Просто я очень устала, – отвечала Варя, смеясь. – А разве вы сами не спали?

– Я положил голову на чьи-то сапоги, и все завертелось. Я так крепко спал, что не успел посмотреть, как я сплю. Но как вам нравится Заполярная железная дорога? Идемте-ка в наш салон первого класса. Пока вы спали, я достал кусок соленого муксуна, и это на голову выше всего, о чем вы можете мечтать с вашими рейсовыми карточками.

Но Варе не пришлось попробовать муксуна. Когда они подходили к станционному домику, на путях показалось несколько платформ – их подталкивал все тот же старенький паровоз. Началась суматоха, все кинулись к своим узлам и чемоданам. Седюк уже шел навстречу Варе. Он схватил одной рукой два ее чемодана, в другой руке у него были свои чемодан и тюк, на плечах висел дорожный мешок. Она пробовала протестовать, но он шагал так упруго и легко, переноска тяжестей доставляла ему такое видимое удовольствие, что она умолкла.

Для пассажиров подали только одну платформу, остальные были загружены техническими грузами. Варя села рядом с Романовой и Турчиным, угол платформы заняли Седюк с Непомнящим. Посередине разместились незнакомые Варе люди, среди них печник, уронивший ящик консервов в воду. Он казался пожилым, усталым и неразговорчивым. На другом конце платформы, занимая весь край, разлеглись на одеялах Жуков и Редько, напугавшие вчера Варю. Теперь она могла хорошо разглядеть их. Страх и отвращение вновь ожили в ней, хотя оба держали себя вежливо, никого не задирали ни словом, ни взглядом. И, похоже, другие пассажиры испытывали то же, что Варя, – везде была теснота, толкотня, все жались один к другому, а Жуков с Редько лежали свободно, и никто не теснил их. Жуков тихо разговаривал с Редько, временами показывая рукой то на станцию, то на скрытую за бараками и высоким берегом реку, откуда доносился мерный шум разгрузочных работ – свистели катера, слышались окрики, с грохотом падали цепи в трюм.

– Раньше была норма – сорок человек или восемь лошадей в товарном вагоне, – весело сообщил Непомнящий, вытягивая ноги вдоль края платформы. – Норма определенно отражает лошадиный период в истории человечества, в ней не учтены чемоданы и тюки.

– А вы не нормировщик? – сухо осведомился Седюк. – Могли бы предложить железной дороге свои услуги для переработки устаревших норм.

– Был и нормировщиком, – еще веселее ответил Непомнящий. – Специальность не пыльная. Три месяца составлял сборник норм по такелажным работам – он был сожжен рукой главного истопника завода, в местной печати появилась статья под заглавием: «Невежество и отсталость под маской технического нормирования». Хорошая статья, очень убедительная.

У паровоза громко спорили. Дежурный по станции и другой, высокий и грузный, человек настойчиво убеждали в чем-то машиниста и при этом грозили ему кулаками. Машинист упорно не соглашался, и хоть его слов не было слышно, но по его жестам – сам он в ответ грозил черным кулаком – было ясно, что он не останавливается ни перед какими выражениями.

– Вручают жезл! – прокомментировал их разговор Непомнящий. – На других трассах эта операция совершается просто и без остановки поезда, прямо на ходу. На нашей полярной магистрали вручению жезла предшествует деликатная обработка машиниста словом и действием. Сейчас доругаемся – и поедем.

Его предсказание исполнилось через несколько минут. Дежурный и второй, высокий, видимо не договорившись, выразительно плюнули, махнули рукой и поплелись в станционный домик. Паровоз пронзительно свистнул, и поезд, полязгав буферами, тронулся.

Пройдя линию станционных построек, поезд свернул к реке и некоторое время шел вдоль берега. Пассажиры на платформе всматривались в великую северную реку – огромную, спокойную и угрюмую. Каралак был так широк, что другой, низкий берег еле проступал на горизонте. Буксирный пароход «Ленин», пришедший вчера в Пинеж с караваном барж, дымил двумя трубами – дым стлался по течению реки. И лента дыма и самый этот пароход казались крохотными на пустынном просторе реки. Варя, как и остальные, молча глядевшая на реку, вдруг почувствовала волнение. Она как-то внезапно увидела то, чего не видела все дни, проведенные в дороге, – что Каралак не только огромен и суров, не только подавляет воображение пустынностью своих сперва таежных, потом тундровых берегов, но и прекрасен особой, ранее ей незнакомой, величественной красотой. Седюк взглянул на покрасневшее Варино лицо и улыбнулся. Он сказал с доброй мягкостью в голосе:

– Засмотрелись! Есть на что. Какой простор, Варя!

Все шумно и оживленно заговорили как будто впечатление от Каралака требовало разрядки в словах.

– Речушка толковая! – воскликнул Непомнящий, с уважением смотря на широко распростертую воду. – Все основные речные показатели явно превзойдены.

– Наша Волга кажется совсем маленькой по сравнению с Каралаком, – сказал Седюк, приподнимаясь на платформе, чтобы лучше видеть реку.

– К Волге продвигаются немцы, – мрачно проговорил Турчин, враждебно глядя на Каралак. – Там города, там сердце страны. А здесь что? Пустыня, тундра, вечные снега. Кому нужна эта ваша красивая, пустая вода?

Каралак медленно отодвигался к горизонту, и его высокий левый берег, казалось, наползал на правый и смыкался с ним, стирал и поглощал широкую ленту воды. По обеим сторонам поезда теперь неторопливо бежали многочисленные озерки и небольшие холмики, покрытые серо-зелеными мхами. Все было мрачно, нище и угрюмо – ни деревца, ни кустика. А над нищей, угрюмой землей торопливо проходили угрюмые, плотные тучи. Они цеплялись за вершины холмов и окутывали их непроницаемым туманом. Потом вдруг пошел густой, крупный снег, и все кругом побелело, граница между землей и небом стерлась, и уже на расстоянии трех метров ничего не было видно – только насыпь, придорожные ямы да соседняя платформа. Метнулся сырой, пронзительный ветер, и все превратилось в белую крутящуюся мглу.

– Арктика берет за горло, – заметил Непомнящий, кутая шею грязным, рваным шарфом.

Снег заваливал платформы, грузы и пассажиров. Ветер усиливался и проникал сквозь одежду. Люди жались друг к другу, чтобы согреться. Варя невольно привалилась спиной к широкой спине Седюка, он отвернулся от нее – может быть, чтобы ей было удобнее. На несколько минут ей стало очень приятно и хорошо. От спины Седюка шло тепло, это тепло проникало сквозь пальто и согревало ее. Она отодвинулась: Седюк совсем не знал ее и мог подумать о ней плохо.

Поезд торопливо стучал колесами по стыкам рельсов, платформы часто вздрагивали и сталкивались, но по проплывавшим мимо ямам и столбам было видно, что поезд движется медленно и что торопливый стук обманчив. За каким-то поворотом, когда поезд объезжал широкое, пустое озеро, открылся одинокий домик. Возле домика стояла закутанная до глаз женщина с флажком в руках.

– Сколько проехали от Пинежа, мамаша? – крикнул Непомнящий.

– Семь километров, сынок, – ответила женщина глухим, низким голосом.

– Примерно восемь километров в час, – удовлетворенно заметил Непомнящий. – Неплохо. Если дело пойдет так же, мы завтра к утру доберемся до Ленинска.

Километрах в двух от одинокого домика поезд остановился. Он стоял минуты три, дернулся, снова остановился и попятился назад. На этот раз он стоял минут десять, прежде чем двинуться вперед. Было слышно, как с визгом проворачиваются колеса паровоза и пар с шумом вырывается из цилиндров. Паровоз взбирался на подъем и дышал, как человек, измученный тяжким трудом, но полный решимости преодолеть вес. Он то продвигался на несколько метров, то замирал, пыхтя и вздрагивая. Потом машинист соскочил с паровоза и пошел вдоль платформ.

– Слезай все! ¦– крикнул он озлобленно. Седюк соскочил первый и помог слезть Варе и Романовой.

– Давления не хватает? – спросил он у машиниста.

– Какое, к черту, давление! – отмахнулся машинист. – Привезли пять новых паровозов и все угнали в Ленинск, на заводские линии. А у меня что, профиль легче, что ли, чем там? Здесь подъем двенадцать тысячных, а впереди все пятнадцать. Эта старая ворона сама себя на пятнадцати тысячных еле поднимает, а тут восемь платформ… Дай покурить, товарищ! – Он жадно затянулся и продолжал: – Бесит не это, а несознательность. У меня перегрузка двадцать тонн, а мне перед отправкой еще две платформы хотели всучить. Я им как людям доказываю, а они мне суют, что за фронт не болею. Честное слово, если бы не убрались, я бы их гаечным ключом…

– А что сейчас делать будешь?

– Люди сойдут – все немного легче. Поднакоплю пару – может быть, выжму. Худо вот, что снег пошел, колеса буксуют, а у меня песка мало.

– Может, нам подтолкнуть платформы? Поможем паровозу.

– А вы что можете сделать, когда паровоз не берет?

– Нас человек двадцать. Ты возьми хороший разгон, а мы поможем на подъеме. Все-таки прибыток, а не убыток.

Машинист для разгона дал задний ход – состав медленно прошел назад и скрылся в снеговом тумане. Седюк вызвал желающих помочь. Варя оказалась рядом с пожилым человеком, уронившим в Каралак ящик с консервами, встали и другие пассажиры. Только Жуков и Редько уселись на куче старых шпал и, посмеиваясь, смотрели, как остальные готовятся к работе.

– Устали, ребята? – с сочувствием в голосе и злым блеском в глазах спросил Седюк, подходя к Жукову и Редько.

– В паровозы не договаривались, – вызывающе проговорил Жуков, отворачиваясь.

Седюк подошел еще ближе и внимательно посмотрел в лицо Редько и Жукову. Похоже, Редько был более труслив – он колебался. Жуков угрюмо и злобно встретил взгляд Седюка.

– Женщины взялись помогать, а у вас, бедных, ножки побаливают? – сказал Седюк голосом, звенящим от бешенства. – Саженное тельце на ногах не стоит?.. Встать, когда с вами разговаривают!

Первым, торопливо и покорно, вскочил Редько, а вслед за ним медленно и нехотя поднялся Жуков. Варя с тревогой увидела, что Жуков почти на голову выше Седюка и гораздо шире его в плечах. Седюк продолжал всматриваться в их лица…

– Много вас, командиров! – хмуро сказал Жуков. – Чего уставился?

– Пригодится. Может, на темной улице встретимся, так чтоб сразу признать. Так вот – все будем помогать паровозу. И вы запомните: или будете толкать, как все, или убирайтесь назад, в Пинеж. И не думай, что возьмешь горлом, – крика не боюсь. За паровозом побежишь – влезть не дам.

Из тумана донеслись пыхтение паровоза и стук колес о стыки. Когда поезд проходил мимо, все более теряя скорость, Жуков и Редько вместе со всеми ухватились за доски и пошли рядом с поездом, изо всей силы подталкивая его.

– А ну, давай! Крой полным! – оглушительно крикнул Жуков, с таким ожесточением надавливая плечом на платформу, что ноги его выше каблуков ушли в гравий, а лицо покраснело и из худого стало одутловатым.

Паровоз, дыша с усилием и шумом, как больной астмой, рывками продвигался вперед, метр за метром преодолевая подъем. Из кабины высунулся машинист и благодарно кивнул головой. Все нажали еще ожесточеннее. Метров через сто машинист остановил состав и еще раз высунулся из кабины.

– Самое трудное свернули, ребята! – прокричал он. – Тут метров двести полегче будет, а там до самой Медвежьей дорога хорошая. Теперь просьба – идите своим ходом минут десяток, а я взберусь на подъем и подожду вас.

Он дал гудок и, медленно набирая скорость, ушел в снежный туман. Варя шла рядом с пожилым соседом, он заговорил с ней о ящике с консервами. Видимо, это происшествие было ему так тягостно и так занимало его мысли, что он не забывал о нем ни на минуту. Он объяснил Варе, что не понимает, как это стряслось, – шел вроде аккуратно, а потом все закачалось в глазах и руки сами разжались.

– У меня так же было, – подтвердила Варя. – Если бы товарищ Седюк не помог, я свалилась бы с мешком в воду.

Пожилой человек сказал с горечью:

– А они меня нечистыми словами, будто я нарочно. Меня, если сказать правду, вся Украина знает, – проговорил он вдруг с гордостью. – Тридцать лет кладу трубы – и ничего, кроме благодарностей. Ефим Корнеич Козюрин, знатный трубоклад республики, – вот как меня расписывали в газетах. – Он помолчал и снова стал оправдываться: – Ослаб я в дороге, дочка… И климат какой-то чудной – снег в августе…

Варя с тоской оглядела полотно дороги, побелевшие от снега придорожные ямы, невысокие холмики, тускло и голо встававшие в снежном крутящемся сумраке.

– Какой здесь климат! Здесь растения не выживают, нет птиц, нет зверей, ничего нет, а нам тут жить!

– О чем речь? – спросил Непомнящий, подходя к Варе. – Арктику ругаете?

– Зачем ее ругать? Просто сказать, какая она, – это хуже ругательства. Хоть бы одно деревцо!

– Арктика – это подвальное помещение природы, – поучительно заметил Непомнящий. – Когда на дворе тепло, здесь сыро, холодно и темно. Но, между прочим, человек здесь живет. Человек везде уживается.

– Вы это уже говорили. Но я лучшего мнения о человеке. Здесь не место для людей.

Поезд ожидал пассажиров в километре от подъема. Все разместились на платформе по-старому – кучками, прижимаясь один к другому, чтобы было теплее. Жуков, усевшись, заговорил с Седюком.

– А ты сердитый, начальник! – сказал он одобрительно.

– Бываю и сердитый, – коротко ответил Седюк. Жуков хотел еще что-то сказать, но передумал.

Седюк смотрел прямо ему в глаза, и лицо у него было жесткое и грубое – лицо человека, привыкшего добиваться того, что он задумал. Жуков отвернулся и, потеснив соседей, расправил складки одеяла и развалился на нем. Варя с тревогой следила за выражением их лиц. Этот короткий разговор показался ей новой ожесточенной и беспощадной схваткой – победителем из нее опять вышел Седюк. Слова Жукова, самый одобрительный их тон, как будто говорили: «Ну, смотри, я уступил, нет резона воевать из-за дерьма, но больше ко мне не лезь, на дороге моей не становись – сам сердитый, зашибу ни за копейку». А Седюк словно бы отвечал: «Да, уступил – твое счастье. И дальше будешь уступать, будешь делать, что нужно, что все делают. А начнешь отлынивать, на шею садиться – пеняй на себя, пощады не жди». Этот тайный смысл их разговора был так ясен Варе, что она испугалась: сейчас все вырвется наружу и начнется драка… Но Седюк пробрался на свое место и сел рядом с Варей. А Жуков тихо разговаривал с Редько, и лица его не было видно.