Текст книги "В полярной ночи"

Автор книги: Сергей Снегов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 34 страниц)

– Злой! – Жуков приятельски подмигнул Седюку. – А ты, папаша, очень не расходуйся, это вредно для горла, – заметил он Сурину. – У нас гость сидит, человек новый, никого из нас не знает, вдруг поверит тебе. И пойдет слух, что мы не стахановцы, а прохвосты. Вот Редько, правда, случаем подкачал, месячишко только на сто семнадцать процентов свернул. Зато Козюрин выручает, другие тоже промаха не дают. Комната у нас, как на подбор, из самых крепких мужиков.

– Комната у вас хорошая, высокая, а вот грязи в ней, как в хлеву, – сказал Седюк.

– Смотря какая грязь. У нас все холостяки, нам не до уборки. Уборщица приходит по утрам, а днями и глаз не кажет. Конечно, у таких, как Турчины, все языком вылизано, у него бабе делать нечего и гости важные набегают. А мы корреспондентов из газет не принимаем, нам эта забота совсем даже напрасная.

– Нехорошо! – возразил Седюк с укором. – Все-таки можно было бы дежурства назначить, убирать в очередь.

– Человек не свинья, везде проживет, – равнодушно бросил Жуков, разливая спирт в кружки. – От излишней чистоты таракан разводится.

Козюрин пожаловался виновато:

– Трудно нам с чистотой. Пробовали эти дежурства вводить – все время срывается. То один отказывается, то другой. Гости из других общежитий приходят, тоже много грязи разводят.

– Зачем говоришь неправду? – вдруг озлобленно закричал со своего места Сурин. – Кто отказывается? Ты говори прямо, кто отказывается! Жуков отказывается, Редько отказывается. Мало, что сами отказываются, другим не дают чистоту наблюдать, даже отдохнуть не позволяют. И гости, которые сорят, – их гости. Как свиньи живем, других стыдно!

– Папаша, закругляйся! – кротко произнес Жуков. – У меня сегодня голова болит, и нет охоты на скандалы. Помолчи, пока мы выпиваем. А то на крик комендант придет, начнется разбор, кто да почему.

– Не замолчу! – закричал Сурин. – Знаю, что все коменданты у тебя куплены или запуганы. Ты только этим и берешь, что все тебя боятся. А я не боюсь! И гостю твоему скажу, пусть и гость твой знает.

Жуков встал и подошел к кровати Сурина. Он стоял молча, похожий на медведя, и всматривался Сурину прямо в лицо. Под его» кривым носом появилась злобная улыбка, от нее лицо стало еще страшнее. Сурин, замолчав, отвернулся. Но когда Жуков заговорил, голос его по-прежнему был кроток и ласков.

– Ах, какой горячий старичок! – сказал он с мягкой укоризной и покачал головой. – Не старичок, а сухая солома. Ну что бы помолчать, когда помоложе его люди разговаривают! Не имеет папаша Сурин уважения к молодости.

– Оставь его! – громко сказал Седюк. – Прав твой старик, как свиньи живете!

Жуков повернулся, улыбка медленно сползла с его лица. Он постоял, не отвечая, словно раздумывая, потом уселся на свое место у стола.

– Хаять всякий может, а помочь никто не поможет, – проговорил он. – Тебе легко, начальник, ругать за грязь, в твою комнату уборщица три раза на день бегает. А я свои проценты не языком, а руками вырабатываю, мне нет интересу после работы помои выносить и метлой размахиваться. В дежурные не пойду. И другим не дам особенно раскидываться, это верно. Мне со смены отдохнуть надо, пусть это все понимают. Выпьем, начальник! – предложил он, поднимая кружку со спиртом.

– Чистый спирт будешь пить? – спросил Седюк, с интересом наблюдая за Жуковым.

– Только чистый! Не так горчит в горле и в голову меньше бросается. Так выпьем, что ли?

– Выпьем, конечно. Только что же, мы втроем пить будем? А как остальные? Или их ты не приглашаешь? Вроде бы и неудобно так пить.

Жуков нехотя поставил кружку и обвел глазами комнату. На скамье и на койках сидело человек восемь, и все, кроме Сурина, с живейшим интересом следили, как гость и пригласившие его Козюрин и Жуков готовятся выпить. Та же кривая, уродливая улыбка обрисовалась на губах Жукова.

– Эй, приятели! – сказал он негромко. – Всех, которые хорошие, милости прошу к нашему каменному шалашу. А которые за себя знают, что черти не нашего бога, тех покорнейше прошу не мешать нашему параду.

Похоже, своеобразная формула приглашения к столу была уже известна жильцам комнаты. Три человека, в том числе Редько и Паша, торопливо уселись за стол, Сурин и его сосед, некрасивый юноша, стали раздеваться и укладываться спать, а остальные один за другим вышли, накинув на себя полушубки.

– Видишь, начальник, не все принимают запах спирта, – заметил Жуков. – Многие бегут, а которые в дремоту впадают. Ничего с такими не выходит.

– Будто уж ничего не выходит? – Седюк улыбнулся. – Просто приглашаешь не очень любезно и обходительно. Вот я приглашу, может, меня послушают – Он встал и подошел к Сурину, – Товарищ Сурин, вы не откажите в любезности, выпьем за успех войны.

Он говорил тихо, наклонившись к старику. Сурин отрицательно покачал головой.

– Не пьете? – удивился Седюк.

– Почему не пью? Пью, как все люди. А не со всеми пью. – Сурин говорил еще тише, чем Седюк, видимо, чтобы Жуков, сидевший в грозном молчании у стола и явно прислушивавшийся к их разговору, ничего не услышал. – Вы человек здесь новый, первый раз у нас, вам извинительно. А я, простите за выражение, с такими, как этот Жуков, не только пить, а в некотором месте рядом сесть не сяду. В другой раз как-нибудь, а сейчас нет.

– Не вышел домовой из своей домовины? – насмешливо спросил Жуков, когда Седюк возвратился к столу. – Напрасная затея. У папаши от честного хмеля душу воротит. Ну, все в сборе, посты на дозоре, разбойники во мгле, вино на столе. Будем здоровы!

– За победу! – провозгласил Седюк, выпивая разведенный водой спирт.

– За победу! – крикнул Козюрин и стукнул об стол опустевшей кружкой.

Седюк не пил водки давно, чуть ли не с начала войны. Выпитый спирт наполнил его теплом и затуманил голову. На минуту все как-то странно отдалилось от него, предметы и люди словно отошли в сторону, уменьшились, стали расплываться. Стараясь не показать, что опьянел, Седюк зачерпнул большой ложкой холодного мяса с горохом. Прошло несколько минут, пока вещи постепенно возвратились на свои места, обрели обычные размеры и форму.

– Ешьте, братцы, свинину с горохом! – угощал Жуков. – Конечно, лучше бы картошечки печеной, да ничего не поделаешь, время военное, трудности.

– Везде трудности, Афанасий Петрович, – хихикая сказал захмелевший Редько. – До войны трудности от строительства, на материке трудности от войны, здесь трудности от зимы, а на том свете какие трудности повстречаются? Наверное, от нехватки уголька чертячьего?

– Молчи, головешка с мозгами! – строго прикрикнул Жуков. – Товарищ начальник может тебя вовсе неправильно понять, от этого неприятности выйдут. Вон Пашка Поливанов жует, ничего не говорит – учись хорошему примеру.

– Так это тот самый Поливанов, о котором по Ленинску рассказывают, что он всю свою одежду проиграл? – полюбопытствовал Седюк.

– Ну и что же? Свое проиграл, ни у кого не брал, – с вызовом сказал Поливанов, исподлобья глядя на Седюка.

– А ты, начальник, обо всем наслышан! – весело воскликнул Жуков. – Был грех, был. Одно исподнее парню оставили, да и то чтобы уборщица не обмерла. Ну, да быль молодцу не укор. Выпьем по этому случаю.

От второй кружки опьянели все. Редько затянул визгливым фальцетом песню, Поливанов сиплым басом подтягивал, Козюрин, внезапно умилившись, стал хвалить Седюка: до чего человек душевный, крепко свое дело знает, а сейчас вот пришел к нему в гости… Потом Козюрин стал просить прощения за грязь и наконец разразился целой речью. Если говорить правду, так у них хуже, чем во всех общежитиях. Нечего греха таить, везде плохо, строители поторопились с домом, масса недоделок, поддерживать чистоту тут нелегко, но в семейных комнатах чисто. Турчин – он живет напротив – строгий насчет этого, комсомольцы на первом этаже тоже, а вот у них ничего не выходит. Пробовали, старались – нет, не получается…

– Выпьем, начальник! – сказал Жуков, презрительно слушавший Козюрина, и разлил остатки спирта в две кружки.

Теперь и в глазах Жукова появилась пьяная муть, и они потеряли свой колючий, пронзительный блеск.

– Хорошая штука! – сказал Седюк, кивнув на пустые кружки. – Где берешь?

Жуков захохотал.

– Уморил, начальник, ох, уморил! – всхлипывая, бормотал он и, немного отдышавшись, заговорил уже серьезно: – Где беру, спрашиваешь? Там уже нет, где брал, так что и спрашивать нечего. Одно тебе скажу – у кого деньги имеются, тот все, что угодно, достанет, не то что спирт. Были бы денежки да была бы охота их тратить… А Жуков не кусочник, нет! – добавил он с пьяным хвастовством. – Жуков не трясется над рублишкой! Пусть трясутся те, у кого больше рубля за душой нет. У Жукова были деньги и всегда будут, так и знай, начальник!

Седюк посмотрел на часы. Был уже первый час. Сурин и его сосед спали. В комнату поодиночке возвращались ушедшие жильцы. Седюк встал и поблагодарил хозяев за угощение. Его пытались удержать, но он не остался. Вначале ему было любопытно наблюдать жильцов этой комнаты, но сейчас он испытывал отвращение – порядки тут были как в кабаке.

– Заходи, Михаил Тарасович, заходи, – бормотал совсем пьяный Козюрин. – Предупреди только – будет чисто, как у тещи. Сам увидишь.

– Пашка, помоги раздеться Ефиму Корнеичу! – приказал Жуков.

Поливанов взял Козюрина под мышки и повел к кровати.

– Мы проводим тебя, начальник, – сказал Жуков, поднимаясь вместе с Редько. – Одевайся, Миша, и мой полушубок достань.

В коридоре никого не было. Сквозь открытую настежь наружную дверь врывался морозный воздух и стлался паром по полу.

– Беззаботно живете, – заметил Седюк. – Говорят, кругом грабят, а у вас даже засова нет на наружной двери. Вроде сами приглашаете воров. И не боитесь?

– А чего нам бояться? Пусть лучше нас боятся, – ответил Жуков, хитро подмигивая. – Еще, знаешь, папаня-покойник меня учил: «Зачем тебе, сынок, людей бояться? Держись так, чтоб другие тебя боялись, и все пойдет на лад». Я эту папину завещанию помню. Пусть воры забираются – не обрадуются.

Он повел плечами, показывая, что вору, забравшемуся в их общежитие, придется несладко. Седюк глянул на улицу. Ярко освещенная электрическими фонарями, она была пустынна. Вверху, в темном навесе неба, пылало неяркое полярное сияние.

– Прощайте, ребята! – сказал Седюк.

– Прощай, начальник! – ответил Жуков, а Редько молча поклонился ему вслед.

Жуков минуту смотрел в темноту, затем обернулся к Редько. Лицо его, полное звериной, слепой ярости, было страшно. Редько в страхе метнулся назад, но Жуков схватил его рукой за грудь и стал трясти с такой силой, что у Редько застучали зубы.

– Контрреволюцию разводишь, сука! – хрипел он не помня себя. – Этот гад инженер пришел все высматривать, понял? А ты ему песенки поешь про трудности, все свое нутро выворачиваешь! Хочешь, чтоб следить начали? Жукову такие товарищи не нужны! Столько труда положил с документами, в ихнюю шкуру заползли, а на болтовне попадемся – за пустяк сожрут, как кусок мяса!

Он швырнул ослабевшего Редько в снег.

– Еще когда-нибудь лишнее слово скажешь – завалю, как пса! – сказал он грозно. – Ты меня знаешь, понял? Теперь всю политику придется менять – гад приходил не зря. С завтрашнего дня организуешь мне чистоту. И карты на срок убери, слышишь?

– Слышу, Афанасий Петрович, – покорно пробормотал Редько.

14

Когда Ивану Кузьмичу Турчину предложили ехать в Заполярье, он согласился охотно: коренной сибиряк, из Обской тайги, он не страшился ни морозов, ни тяжелой работы. Но скверная дорога – его, знаменитого человека, везли в трюме, в темноте – рассердила Турчина. В Ленинске тоже все оказалось иным, чем он ожидал. Но главное, однако, было не это. Сам он, человек, известный каждому крупному строителю, кавалер трех орденов, оказался иным, чем привык думать о себе, и по справедливости уже не мог ждать к себе особого уважения, без которого жизнь казалась ему не в жизнь.

В Ленинске его поставили бригадиром, дали учеников и заверили, что ожидают от него новых рекордов. Ивану Кузьмичу только того и надо было, и он сразу повеселел.

Одетый в свой выходной костюм, с орденами по случаю первого знакомства с новым местом работы, Турчин взошел на невысокий холм площадки ТЭЦ. Под ногами лежал слоистый зеленоватый камень – диабаз. Этот диабаз предстояло крушить и выбрасывать наружу. Турчин осмотрелся. На севере блестели озерки, ниже холма, до гор, замыкавших с трех сторон горизонт, простиралась тайга: береза, ольха, лиственница и ель – хорошо знакомые лесные жители, только поменьше ростом и пожилистее. Турчин стукнул сапогом по кромке скалы. Выветрившийся камень легко раскалывался на пластинки, в изломе тускло поблескивала ржавчина.

– Можно работать! – сказал Турчин одобрительно Сене Костылину, своему новому ученику.

– Особенное здесь все, Иван Кузьмич, – отозвался Костылин, с недоверием глядя на низкое небо, озера, камни. – Думаю, трудно будет.

Мелкий, пронзительно холодный дождь заливал болотистую тундру. На вершине холма, среди расщелин, ползли полосы белого ягеля, склоны были густо покрыты багульником и брусникой – шла сумрачная полярная осень.

– Индюк тоже думал, а знаешь, чем кончил? – ответил Турчин. – Сказка долго в народе говорится, а дело скоро делается. Вот пойдут постройки, паровозы, собрания, соревнования – вся твоя особость и кончится.

Костылин, невысокий, белобровый, с упрямым ртом, недоверчиво молчал.

Сначала казалось, что Турчин прав. Вырастали конторы, склады, обогревалки, мастерские и депо, прокладывались рельсы, свистели паровозы, грохотали ударные бурильные станки, тонко пели электропилы, тяжело сопели самосвалы, на щитах у входной вахты крупными буквами прославлялись передовые рабочие, клеймились позором прогульщики и лентяи. Полуразрушившийся, выветренный диабаз легко ломался под клинком пневматического молотка, дробился кайлом, выбрасывался лопатой. Все было так, как должно было быть. С первым морозом пошел мягкий, пушистый, обычный снег. Но на третий день после снегопада ударил ветер, в воздухе заметалась мутная мгла, некрепко поставленные крыши бараков и складов смело. Тысячи тонн снега проносились над строительной площадкой, заваливая карьеры и ямы. А когда буря кончилась, земля, обнаженная и чисто выметенная, снова была черной, грязновато-бурой, красной от умирающих растений. Ни одной снежинки не осталось на ветвях деревьев – голая, темная тайга сухо скрипела замерзшими ветвями. Началась полярная зима.

Зима наступала на Ленинск темнотой. Настал день, когда в южной части неба, среди гор, медленно расцвело багровое зарево и так же медленно погасло, не показав ни дольки солнечного диска. Отныне сутки делились на две неравные части – часы полной тьмы и часы неполного света. Часы света с каждым днем становились короче, рассвет, едва появившись, стирался в сумерки. В полдень, при тускло розовевшей южной кромке горизонта, куда подбиралось к вершинам гор невидимое солнце, над самой головой висела яркая луна, и ее свет не смешивался с непогашенным светом дня. Эта дневная луна смутила Ивана Кузьмича. В обеденные перерывы он долго стоял, запрокинув голову, забывая о еде, и глядел на золотой, медленно ползущий по светлому небу диск.

– Видела сегодня чудо природы, мать? – сказал он за ужином Анне Никитичне. – Это у нас часто – вроде день, а над головою полная луна, широкая, свет яркий, ну, солнце…

– Чертов край! – ответила она, с ожесточением передвигая тарелки.

Утром, выходя на работу, Турчин внимательно осматривал трубы домов. Если погода была тихая, дым, выходивший из трех соседних труб, отклонялся в три разные стороны. Иван Кузьмич видел это изо дня в день, знал со слов своего соседа по квартире, метеоролога Диканского, что в горных странах у ветра нет определенного направления и что в воздухе в этих краях всегда причудливо мчатся и сталкиваются воздушные потоки. Но хоть Турчин и видел это каждый день и знал причину, примириться с этим он не мог. Он глядел на дым, смутно надеясь, что рано или поздно все станет «как у людей». Но дым отклонялся в одну сторону только в дни, когда задувал большой ветер.

Морозы начались в первых числах октября. Каждый следующий день был холоднее предыдущего. Еще не прошел октябрь, а холод стал железным – температура упала ниже тридцати. И снег был уже совсем иной, чем в первые дни зимы, – мелкий, колючий, не снег, а ледяной песок. Когда начался слабый ветер, поземок, – Диканский именовал его по-ученому «хиус», – снег переносился с места на место, как пыль, шипел и укладывался в плотный, быстро смерзающийся слой. Нога, обутая в валенок, уже не увязала в этом снегу, ветер не уносил его. Но на деревьях снега не было, лес стоял прозрачный, темно-серый на белой земле.

Начались нелады с работой. Разрыхленные, выветрившиеся слои диабаза были сняты, и под ними открылась коренная, ненарушенная скала. Это был огромный, плотный камень, монолит без трещин и слоев. Клинок отбойного молотка скользил по этому монолиту, скала не откалывалась, а обламывалась. Еще ни разу Иван Кузьмич не встречался с таким неподатливым материалом.

Иван Кузьмич любил свою работу. Он гордился своим умением. Он был честолюбив, и рекорды, которых он добивался, поднимали его в собственных глазах. Много раз его пытались повысить, выдвинуть на административную должность. Его направляли на курсы, в стахановские школы, делали прорабом, но проходил месяц, проходило два – он возвращался к кайлу или пневматическому молотку. Дело было не в том, что он не умел распоряжаться, не любил командовать людьми, предпочитал одиночную, не зависимую от других работу – нет, в траншее или в котловане, с молотком или лопатой в руках, он никогда не бывал один, с ним работали подсобники и ученики. Суть была в том, что ни в одном деле он не достигал такого мастерства, как в этом: повышенный в должности, он терял свою исключительность, делался не выше, а мельче, становился одним из многих, а он привык быть первым и лучшим. Теперь же всего его умения не хватало, чтобы выполнить норму, обычную для среднего рабочего. Ивана Кузьмича охватывало сомнение, сомнение превращалось в уныние, уныние становилось молчаливым, скрытым от всех отчаянием.

– Вы не последний человек на площадке ТЭЦ, Иван Кузьмич, – сказал ему Седюк вскоре после их заново состоявшегося знакомства, – о вас в газете пишут. Скажите, почему у вас прорыв за прорывом?

– Скала, – коротко ответил Турчин. – Я этот камень ломаю отбойным молотком, а он не колется. До такой злости доходишь, что зубами готов грызть ее, эту скалу.

– Молоток крепче зубов, – спокойно возразил Седюк.

Турчин рассеянно взглянул на него и нехотя согласился:

– Молотки у нас хорошие. – И тут же сердито добавил: – А что толку в молотке, если он этот камень не берет! Я на многих стройках работал, а такого несчастья, как с этим диабазом, не видел. За целый день еле-еле полнормы наворотишь.

Это была его личная обида, его страдание. О скале он говорил с ненавистью.

Как-то утром, идя на работу, Иван Кузьмич взглянул на термометр – было тридцать семь градусов мороза. Поселок был затемнен – на площадке медного завода заканчивался ночной электропрогрев грунта. По темным улицам торопливо и молча шли люди. Легкий морозный туман стлался по улице. Иван Кузьмич неторопливо шагал, втянув голову в воротник полушубка, и думал, думал все об одном. Перед ним стояла все та же, изученная до мельчайшей черточки картина: зеленовато-рыжий, крупнозернистый камень, этот камень откалывался то целыми глыбами, то мелкими осколками, то крупинками. Загадка была именно в этом. Нужно было найти прием, с помощью которого камень кололся бы глыбами, а не крупинками. Иногда от диабаза удавалось отламывать целые плиты. Но существо приема оставалось непонятным, и воспроизвести его по своему желанию Турчин не мог.

Через вахту ТЭЦ вливались люди – рабочие, служащие, инженеры. Ивану Кузьмичу с уважением уступали дорогу. Он молчаливым кивком отвечал на приветствия. В прорабской его уже ждали два подсобника – Сеня Костылин и Вася Накцев. Они весело смеялись, но когда вошел Иван Кузьмич, лица их стали озабоченными и серьезными. Оба гордились своим мастером и при нем всегда старались казаться взрослее.

Прораб, побаивавшийся неразговорчивого мастера, быстро и неясно растолковывал задание.

– Третий восточный? – коротко спросил Турчин, перебивая длинное объяснение прораба.

– Третий восточный, – подтвердил прораб. Турчин придирчиво осмотрел предложенный ему инструмент и отправился со своими подсобниками на третий восточный участок. Он находился в центре площадки, на самой высокой ее отметке. Участок был пересечен разрезом – часть работы по его планировке уже была выполнена. Передвижной компрессор находился возле самого места работы, и перебоев в подаче воздуха не было. Но этим исчерпывались достоинства участка. Турчин с тоской осмотрел окрестность. Это было то самое место, где два месяца назад он стоял с Костылиным. Сейчас почти ничего не было видно – из густой тьмы неясно выступали близкие предметы, тускло освещенные лампочкой, укрепленной на деревянном столбе. Костылин и Накцев с вниманием и готовностью смотрели в лицо мастеру. Из темноты донесся высокий, резкий гудок электростанции – пробило восемь часов.

– Начнем – сказал Турчин, беря молоток и проверяя давление воздуха.

Стрекотание трех молотков сливалось в один четкий звук. И, как всегда, приступая к работе, Турчин ощутил нечто похожее на вдохновение. Не только руки, сжимавшие молоток, и тело, навалившееся на руки, но и мысли, внимание, быстрота соображения – все вдруг обострилось. Так было всегда – изо дня в день, из года в год – в течение двадцати пяти лет, и неизменно случалось так, что он вдруг начинал видеть в ломаемой молотком или разрезаемой лопатой земле то, чего прежде не видел сам и чего почти никогда не видели другие люди, стоявшие с ним рядом: мельчайшие трещины в сплошной массе, плоскости спайности, линии механического сращения – тысячи мест, по которым земля или камень легче кололись и нажимая на которые можно было сравнительно легким усилием обрушивать и снимать несоразмерно большие их массы. Его искусство состояло именно в том, что он умел видеть все это, оно было в безошибочном чутье, в чувственном понимании материала, усиленном многолетним опытом.

Сейчас ничего этого не было. Острота чувства, меткость и сила движений – все тратилось впустую. Из тьмы, тускло освещенной раскачивающейся на столбе лампочкой, неразличимо выступал зеленоватый угрюмый камень. В нем не было видно ни жил, ни линий сращений, ни плоскостей кристаллизации. Клинок скользил по этому камню, упирался в случайные углубления, не имевшие связи с внутренним строением диабаза. Турчин не смотрел, как работают его подручные, – он знал, что кто бы ни работал с ним, он сделает в два раза больше. Но сейчас он понимал, что причина эта не в его удивительном, единственном в своем роде понимании разрабатываемого материала, а просто в сноровке опытного рабочего, физической силе, отработанной четкости и целесообразности движений. Напряженно, до боли и красных прыгающих огоньков в глазах, всматривался он в разрез, но ничего не видел, кроме однообразно серой массы. Отдыхая, он поглядывал на небо, Он работал десятки зим, зимы были жестокие, бурные, снежные. Но впервые зима была темной. Темнота – вот его главный враг, истинная причина всех неудач. И эта густая, обширная темнота с каждым днем будет становиться гуще и обширнее.

Невидимое солнце постепенно приближалось к краю горизонта – дымное зарево охватывало юг, горы четко и строго вставали темными силуэтами в окружении пламени. Казалось, где-то внизу, за горами, начался исполинский пожар. От зарева шли красные полосы, высоко над темной землей висели красные перистые облака, звезды потухли. Рассвет, начавшийся на юге, распространился на серый восток и запад – один север оставался черным. Из тьмы выступали озера, лес, дома поселка. Турчин всмотрелся в поселок – дымки на крышах домов тянулись в разные стороны.

– Совсем светло, – удовлетворенно сказал Костылин, отставляя в сторону молоток и беря лопату. – Смотри, газету можно читать.

Турчин поглядел на своих помощников. И Костылин и Накцев были совершенно белы – пар от дыхания намерз на бровях, на ресницах, на шерсти шапок, воротников и шарфов. Костылин радовался, глаза его блестели – кучка отбитого диабаза у него была больше, чем у Накцева. Он быстро перебрасывал этот диабаз на железнодорожную платформу, стоявшую у самого разреза. Турчин молча отвернулся и налег всем телом на молоток. На дворе день, а он, Иван Кузьмич, прославившийся на всю страну своим умением разрабатывать землю, видит сейчас почти так же плохо, как и в полной темноте.

Перед самым обеденным перерывом на участок прибежала Зина Петрова, нормировщица и хронометражистка площадки. Закутанная до глаз в шаль, быстрая и решительная, она пришла не снизу, а сверху – прыгнула в разрез с самой вершины, широко распахнув руки, словно это должно было задержать ее в воздухе.

– Здравствуйте! – крикнула она звонко. – Вы не замерзли. – Почему не ходите в обогревалки?

Не глаза, смеясь и щурясь, перебегали с одного на другого. Турчин говорил с ней, не отрываясь от своего молотка. Костылин наставительно заметил:

– Когда человек работает, он производит жар в себе. – Подумав, он добавил для усиления: – Нам, например, закутывать лицо ни к чему.

– Да разве ты работаешь? Ты на меня смотришь, вот что ты делаешь, – презрительно возразила девушка и отвернулась от него. – Иван Кузьмич, у меня новость, – сообщила она, любуясь красивыми и скупыми движениями Турчина. Ей часто приходилось бывать в звене Турчина – она хронометрировала его работу.

Турчин, скосив глаза, взглянул на Зину.

– Выкладывай, – сказал он коротко.

Она нетерпеливо сдвинула с лица шаль, живое, красивое лицо ее разрумянилось от мороза.

– Утвердили новые нормы! – говорила она, счастливая тем, что все жадно слушают ее. Парни пораскрывали рты, а Турчин, продолжая работать, изредка взглядывал на нее с одобрением. – Все утверждено – данные стройлаборатории, хронометражные наблюдения. Теперь будем рассматривать три сорта диабаза: выветрившийся или разрушенный, потом массивный, то есть слабо нарушенный, и, наконец, коренной монолит. Понимаете, три совершенно различные нормы! Ваша работа сейчас будет оцениваться справедливо, никто не запишет вам невыполнение норм, когда по существу вы их перевыполняете. Даже ты сможешь выйти из отсталых в середнячки, – добавила она, небрежно взглянув на Костылина.

– Как там насчет норм, не знаем, мы народ неученый, – возразил он, глядя прямо в лицо девушке большими ясными глазами. – Может, по карандашу мы ходим в отсталых. А вот по этой штучке, – он с гордостью ударил по молотку, – нас никто не догонит, это я тебе твердо!

Турчину тоже было приятно, что несправедливые старые нормы пересмотрены и теперь повысится их низкий заработок и не будет этих обидных и страшных для него слов: «Норма не выполнена». Но он понимал, что не только в этом дело. И знал, что новые нормы не освободят его от глубокого и горького недовольства собой.

– Ну, хорошо, вы мою треть куба назовете не полнормой, а нормой. Но треть куба от этого не станет целым кубом, – сказал он, покачав головой.