Текст книги "Фасциатус (Ястребиный орел и другие)"

Автор книги: Сергей Полозов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 27 страниц)

– Мама, а не бабушка… Бабушка… Бабушка уж двадцать лет, как на кладбище. Это ведь мы Валерку и привезли. А это ― его дочь. Эх ты, Полозов…

Валеркина дочь смотрела на меня поверх своего обветренного носа с отстраненным умеренным интересом, как подростки смотрят на что‑то диковинное и тем достойное внимания, но при этом не относящееся непосредственно к их реальной действительности.

Ё–моё… Я настолько погрузился в свои детские ощущения, что всамделишное появление передо мной этого узнаваемого женского лица, перенесшегося прямо из детства, вытеснило из моего сознания чувство реальности и прошедшие тридцать лет.

У меня от стыда аж такт сердца проскочил, екнуло.

– О, Господи, ну конечно. Извините. Забыл я про время, отвлекся…

Тебе смешно, поди, это читать?

Интервалы по пятнадцать лет.

Вспоминаю посреди здешних гор и пустынь Едимново без ностальгии, умиротворенно, с удовлетворением от того, что все было, как надо. Как можно вспоминать лишь безоговорочно счастливое из детства, те особые моменты, которые предопределили впоследствии многое важное, может быть ― главное. Без Едимново я бы биологом не стал, это факт. И свою роль в этом сыграл ты. Сам‑то ты конечно же ничего этого не помнишь, но я запечатлел некоторые моменты своим детским восприятием крепко–накрепко.

Первый ― когда я тебя месяц доставал бесконечными просьбами взять меня на охоту. Мне было лет пять–шесть, а ты уже несколько лет, как из армии вернулся тогда.

Короче, договорились в один из дней, что завтра идем. Еле уснул накануне от волнения. Утром Мама меня будит, а около кровати ты сидишь в черном флотском бушлате, привезенном со службы. Бушлат этот помню на уровне фактуры материи, царапин на желтых металлических пуговицах и особого мужского запаха (махра и еще что‑то).

Вышли из дома и пошли мимо кладбища, у которого редкостный забор: приземистые деревянные столбы, а между ними по три круглые толстые жердины одна над другой с интервалом в полметра; шершавые, серые от солнца и ветров, теплые к вечеру. На них так удобно лазить, как специально сделаны ― и размер удобный, и промежутки как раз ― ни много, ни мало. И стоять, и сидеть на них хорошо, и даже лежать животом, глядя через силуэты крестов на медленный закат. А в зарослях сирени обломки старинных обелисков зарастают ― черный мрамор с непонятными ятями, осколки каких‑то заблудших заморских баронов. Я еще все думал про странные нерусские фамилии ― кто такие? Чего ради это они вдруг к нам в Едимново?..

Потом выходим на поле, где Вышка стоит, а там нам какой‑то мужик встретился (пас коров). Вы присели покурить, разговаривая о своем. Он еще спросил, кивнув на твою мел– кашку, мол, чего это ты? А ты в ответ, что вот, мол, замучил пацан, веду его «на охоту».

Отчетливо помню, что уже в тот момент я понял, что все это ― устроенная для меня игра, но поддаться этому пониманию, разочароваться, отказаться от «охоты с винтовкой» не было решительно никаких сил. Поэтому я не только виду не подал, что понимаю, а даже сам от себя оттолкнул подальше это понимание, отгородился от него рассматриванием затвора и потертого вороненого ствола, предчувствием столь особого ― стрельнем на охоте!

Затвор‑то с шариком на рукоятке, вроде как детская игрушка, а лежит в глубине настораживающе темнеющего вороненого замка, как змея под камнем: и не выпячивая себя, не на виду, но опасность свою сразу показывая; боязно, уважительно смотрится.

А на прикладе царапина глубокая; то есть царапин‑то на нем не счесть, а вот одна особенно глубокая, чернеет рубцом рядом с треугольной вмятиной от какого‑то тупого жесткого предмета, наверное, от обуха топора.

Вы разговариваете, а я смотрю по сторонам, на лес, на Вышку, на стоящую рядом с ней Кривую Сосну (неплохо бы залезть, но сейчас некогда, ведь идем на охоту с винтовкой); еле сижу от нетерпения.

Как вы докурили, мы дальше, в низину, к лесу. Там еще амбар стоял на отшибе, где года через два под крышей Валерка с Толькой прятали махорку в зеленой железной банке из‑под чая и курили тайком. А я, хоть и был членом стаи, и сидел с ними за компанию, нюхал этот сладковатый дым, но сам не курил (устои родительского воспитания были незыблемы). Один раз затянул, но панически испугался греха, удовольствия не доставило.

Потом прошли через темный осинник вглубь до первых Кузнечих. Кузнечихи эти до сих пор мое воображение теребят. Почему? Поляны как поляны. Специально в приезд семьдесят второго Маркыча на них водил, убедиться, что все на месте. И не такими огромными они оказались на самом деле. А вот загадочность подтвердилась. Наверное, это из‑за названия. Как в детстве был уверен, так и сейчас согласен с тем, что название это ― от сумасшедшего, ничем не заглушаемого стрекота кузнечиков в полуденном летнем зное.

Словно случилось у этих кузнечиков что‑то особое, что‑то настолько важное, что уже и не до обычных насекомых забот, а лишь стрекочи, стрекочи изо всех сил на восторженно–эйфорическом надрыве. А на следующий день опять так же. Я еще удивлялся: если каждый день у них что‑то такое важное, почему же они не привыкнут никак к этому, все кричат и кричат на этих полянах. Среди дрожащего над травой воздуха; среди разноцветия летних трав; среди моей непреодолимой усталости после утреннего похода за грибами или ягодами, когда бредешь по жаре в нелепых к полудню сапогах, еле волоча ноги, обвешанный снятой теплой одеждой, мечтая дотащиться до дома, сбросить все и, приплясывая от нетерпенья («Мам! Ну скорей!»), броситься босиком по теплой тропинке к берегу, сорвав по пути в огороде шершавый огурец (а у калитки, после грядок, где высокий бурьян вдоль забора и тень от него, тропинка еще холодная, влажная от утренней росы, босые ноги этому каждый раз удивляются)… Отвлекаюсь.

Так вот, подходим с тобой к Кузнечихам, а там у опушки здоровая осина повалена. Ты говоришь: «Во, осина, значит, зайцы должны быть рядом, они ведь осиновую кору больше всего любят, смотри внимательнее… Точно, вон заяц сидит, видишь? На, стреляй, Серега!»

Я, естественно, ничего не вижу, но говорю, мол, вижу, вижу, давай! Ты мне заряжаешь мелкашку, кладешь ее себе на колено, говоришь, мол, целься внимательнее, под яблочко и задержи дыхание. А какое уж там дыхание, если я, как до приклада дотронулся щекой, так и не дышу уже давно. Целюсь изо всех сил, высматривая место, которое больше всего подходит для зайца, как если бы он и вправду там сидел…

Потом этот хлесткий звук мелкашечного выстрела. Потом ты с сожалением: «Эх, промазал ты, Серега, ускакал заяц‑то! А может, и не ускакал? Ну‑ка, давай, еще разок пальни». Я весь дрожу, трясет меня, дышать начал после выстрела, давай, говорю, давай, не убежал он, вон сидит под ветками… И опять нахлыст выстрела. А ты: «Теперь‑то уж он точно убежал! Ну да ничего, не расстраивайся, в следующий раз повезет…»

Посидели еще, посмотрели на темную лесную глушь за поляной и молча идем назад, ты ― думая о чем‑то своем, я ― потрясенный и гадая, должно мне быть неловко от того, что все это было игрой, или нет…

Второй запомнившийся момент ― это когда мы плавали на острова и набрали там (во, дураки‑то) полную лодку птенцов крачек (тогда думали ― чаек), штук сорок. Солнце яркое, лилии на воде тысячами промеж островов, пестрые мягкие птенцы жмутся под их гладкие тяжелые листья, а все вокруг наполнено пронзительно–истошными криками взрослых птиц, пикирующих на нас. Потом подплыли назад к деревенскому берегу и стали этих птенцов по одному выпускать, а они все друг за другом прямиком назад к острову, как пушистые кораблики.

И как раз Красолым на берегу, вышел к лодкам с веслами на плече. Датый, как всегда, водянистые глаза слезятся под красными веками, но при должности: взгляд строгий, зеленая фуражка с кокардой, в диковинных японских высоких сапогах (богатый столичный охотник подарил) и с ножом на поясе.

Я этот нож уже года три каждое лето издалека рассматривал. Рукоятка костяная, потертая на коричневых волнистых изгибах, белеет обточкой у железного набалдашника. А кожаные ножны пристегнуты карабином к кольцу на поясе, клацают, качаясь, при ходьбе.

Я тогда еще подумал, не миновать нам за птенцов егерской расправы, но вы о чем‑то совсем другом перемолвились, и все, а нас, пацанов, он и не замечал.

Кстати, как там Красолым и что? Я ведь видел его мельком в последний свой приезд. Поразило, что смотрелся он тридцать лет спустя с того солнечного утра на берегу уже не великаном, у которого сначала высоко вверх поднимались редкостные сапоги, потом висел на поясе нож, и уже где‑то совсем в поднебесье сверкала на фуражке кокарда, а выглядел суховатым стариком, в меру усталым, в меру пропитым, спокойно смотревшим на меня из окна, явно узнав и словно говоря со скрытой усмешкой: «Вот так, Серега…» Помер уже, поди?

Третий раз ― когда ты брал меня с собой на покосы. Телега жестко качается на неровной лесной дороге; гордо держу затертые руками вожжи; перед глазами ― широкий лошадиный зад со светло–рыжим хвостом; по сторонам ― куртины высокой калины с просвечивающими насквозь алыми бесполезными гроздьями (это не рябина, которую можно раскусить, зажмурившись от желанно–страшной горечи, или кидать горстями жесткой картечью в визжащих девчонок); коса; запах скошенного дудника, и я плююсь бузиной через его пахучие трубки, пока ты косишь.

А на обратном пути: копна сена на телеге (стягивающую ее заскорузлую брезентовую стропу ладонью до сих пор помню на ощупь); сижу высоко; качает, боюсь упасть.

Видишь, как бывает: для взрослого ― незаметная мелочь, обычный день, даже часть дня, для ребенка ― важное на всю жизнь. Вот так.

Ну, ладно, Валентин, заканчиваю. И так получилось длинно. Утешаюсь тем, что это первый раз, когда я тебе пишу, причем пишу издалека, поэтому надеюсь, что и тебе будет отрадно вспомнить те времена.

И уговор, что, как вернусь домой, приеду к тебе в гости. Расскажу тебе про мои здешние пустынные дела и узнаю про твои. Я ведь слышал, тебя окрестный народ единогласно депутатом потребовал, а старушки, как и в былые времена, молятся там на тебя.

Да и просто так хочу посидеть с тобой, посмотреть на нас нынешних в продолжение нас тех ― из моего детства и твоей юности. Все.

Еще раз с юбилеем тебя!

Желаю здоровья и счастья! Увидимся.

Твой Сережа».

Это письмо я не отправил. Чувствуя его важность и особенность, решил передать для надежности с оказией, полагая, что время у меня до Валюшкиного дня рождения еще есть. Но оказия отложилась, а приехав в Москву в июне, я узнал, что день рождения у него не шестнадцатою июня, как я думал, а шестнадцатого мая. И что он неожиданно умер за два дня до своего шестидесятилетия, что совпало (секунда в секунду?) с тем мгновением, когда я неожиданно проснулся раньше обычного со столь отчетливой потребностью немедленно ему написать…

«P. S.

Дорогой Валюшка!

Прости, что не успел поблагодарить тебя в этой жизни. А если позже увидимся, извинения, наверное, и не понадобятся. Просто вспомним, как все это с нами было. Присядем на солнечном волжском берегу на край лодки, опустив ноги в мелкую воду и баламутя песок на дне пальцами. И вот тогда я и поблагодарю тебя за то, что ты был мне хорошим человеком… А ты скажешь, бросив окурок в воду и отталкивая лодку от берега: «Да перестань ты, Сереж… Поехали!»

12

…И ум мой улетучился, и, презрев весь свет, я устремился к…

(Хорасанская сказка)

Наверное, было бы поучительно рассказать про этот час моего подъема к гнезду во всех деталях. Но я, пожалуй, опущу большинство из них. Признаюсь лишь, что сейчас, по прошествии многих лет, я отчетливо понимаю, что переживаемый кураж просто зашкалил меня тогда полностью. Потому что в трезвом уме я бы, конечно, осмотрелся повнимательнее, а на ту скалу вообще бы не полез. Тем более в столь плачевной физической форме, да еще со всей аппаратурой, да еще и вечером.

Как бы то ни было, скажу лишь, что чуть выше середины подъема я нашел себя в очень непривлекательном положении: застрявшим на крутом скальном обрыве таким образом, что вернуться уже пройденным путем было невозможно, а дороги вперед тоже не было: я стоял, распластавшись вдоль плавной округлости скалы, которая оказалась более выпуклой, чем я предполагал, и почти нависала над карнизом, по которому я лез.

13

…я закинул на стену веревочную лестницу, поднялся по ней вверх и очутился в покоях шахской дочери…

(Хорасанская сказка)

«26 мая…. Прижимаясь всем телом и щекой к прогретым за день камням и проклиная трудовые будни орнитолога, я понял, что застрял капитально и звать на помощь некого. Как говорят в Туркмении, «кутарды»… Отчетливо запомнилась муха, вальяжно подсевшая на камень в полуметре от моего прижатого к скале носа и, казалось, злорадно–торжествующе потирающая лапки («Влип, очкарик?»), посматривая своими переливчатыми глазами на меня ― такого большого, но такого бестолкового и беспомощного.

Кое‑как стащив через голову лямку саквояжа, я раскачал его в воздухе и закинул за скалу на куст боярышника, где он удачно застрял. После этого я сам, как прыгающий паук (есть такие ― прыгают на добычу, оттолкнувшись всеми ногами одновременно), сиганул на тот же куст, вцепившись в него чуть ли не зубами. Все закончилось благополучно. Покорячившись некоторое время, как червяк на крючке, подобрав саквояж и передвинувшись на безопасное место, я мужественно вытащил колючку из‑под ноггя, залил ссадины на руках всегда дисциплинированно носимым с собой йодом и полез дальше, добравшись‑таки до точки, откуда гнездо было видно как на ладони.

Оно было пустым. Даже не обжитым. Неизвестно чье старое гнездо с прошлого года, которое и не обновлялось никем в этот засушливый сезон…»

14

О неразумный юноша! Оставь свои надежды и не терзай себя понапрасну. Стань ты даже ветром, тебе все равно не удастся коснуться моих следов…

(Хорасанская сказка)

Поднимаясь выше к уже близкой вершине, я думал о том, что везение, в конце концов, совсем не обязательный компонент моей жизни и работы и что случившееся куда правдоподобнее, чем могло бы быть, если бы я жилое гнездо так сразу вот и нашел. Поднявшись наконец наверх и переведя дух, я посмотрел вокруг с той точки, откуда распахивается обзор перед глазами сидящих здесь орлов.

Вид этот был великолепен. Заходящее солнце опустило контрастные тени на бескрайние опустыненные увалы–адыры. Чандыр местами поблескивал внизу, вплетаясь извилистой речной ленточкой в курчавые заросли прибрежные тугаев. Внушительные скалы противоположной части долины ― на нейтральной полосе и уже на иранской территории, заманчиво чернели недоступными для меня, советского педагога, обрывами. Азиатское небо без единого облачка сочетало целую гамму цветов: от оранжевого и розового на западе до темно–синего на востоке. Картина была величественная и полностью окупала пережитый стресс, не компенсируя, однако, неизбежного разочарования тем, что гнездо я не нашел.

Хуже мне стало, когда я обернулся в противоположную сторону. От вершины горы, на которую я только что залез, чуть ли не рискуя жизнью, вниз шла даже не тропа, а почти дорога, испещренная множеством следов от овечьих, козьих и ослиных копыт и вполне подходящая если не для машины, то уж для мотоцикла с коляской…

ИШАКИ

…вьючные ишаки идут не особенно скорым аллюром…

(Н. А. Зарудный, 1900)

…Где уж ей разгадать хитрость осла! И она снова принялась благодарить осла за мудрый совет…

(Хорасанская сказка)

«29 сентября. Здорово, Маркыч! Как оно?

…Час за часом, день за днем, месяц за месяцем, вышагивая под стук шагомера по здешним горам и пустыне, я часто думаю о транспорте, который мог бы радикально изменить всю мою работу, да и всю мою здешнюю экспедиционную жизнь.

Вначале почти купил велосипед; потом брал старинный велик попользоваться; потом занимал напрокат мотоцикл. Голосуя на дороге попутным грузовикам или «Жигулям», думаю о джипах, на которых кто‑то ездит по Африке…

А надо было просто с самого начала купить себе ишака. Заодно, может, и сам бы суетился поменьше. Едешь себе на ишаке, как аксакал, никуда не торопишься; жизни у тебя впереди ― до бессмертия; «тук–тук» ― маленькие копыта по камням. Да и собеседник он хороший ― все выслушает и спорить не будет…

В этой части Копетдага, по–видимому, нет места, куда при желании нельзя было бы добраться на ишаке. Возможности этих животных поистине неограниченны. Это лучше других понимают туркмены, которые, несмотря на все большее проникновение в здешнюю жизнь различной техники (вчера видел, как рабочие в ста метрах от иранской границы ставили бетонные столбы краном, сделанным на автокрановом у нас в Балашихе!), повсеместно держат ишаков для особых оказий и для специальной работы, выполнить которую подчас невозможно ни на лошади, ни на мотоцикле, ни на машине.

Осел ведь в общем‑то маленький; когда сажусь, ноги почти до земли достают (это не огромный мощный мул, без которого бледнолицым, кстати, даже в приступе золотой лихорадки в жизни бы не пробиться через Сьерра–Неваду. И которого, опять же таки, без скромных прозаических ишаков не получить). Когда видишь, как этот ишачонка монотонно, но без устали, час за часом, переставляет тонкие ножки, везя на спине огромную, втрое больше его самого, вязанку дров, понимаешь, что такого помощника надо уважать. Только ноги и уши торчат из‑под поклажи, а он идет себе и не жалуется. Симпатичное животное.

Когда со мной сюда попадает новая группа студентов, я уже знаю, что последует за нашей первой встречей с ишаком ― вся орава с восторгом начнет его гладить, и каждый обязательно потреплет его за уши. Такие уши надо поискать. Всем ушам уши. Замшевые и в то же время жесткие, мускулистые, поворачиваются туда–сюда.

В первый год своего пребывания в Туркмении я не мог равнодушно пройти мимо ишака. Бегенч, вировский шофер, периодически подвозивший меня по округе и знающий эту мою страсть, даже притормаживал порой, спрашивая: «Этого осела будешь фотографии»?» Вновь и вновь поддаваясь обаянию этих скромных существ, я раз за разом «фотографил» их, тратя пленку, но не в силах устоять.

Тебе, компьютерный червь, небезынтересно и поучительно будет узнать вот что. Мужики из Ашхабада рассказали, что целая группа компьютерщиков разрабатывала специальную программу, определяющую по карте оптимальную траекторию движения по пересеченному рельефу. Бились, бились, сделали. А потом им кто‑то и говорит: «Вам, ребята, что, делать нечего? Пустите ишака вперед, он и выберет лучшую дорогу». Они посмеялись, а потом, видать, засвербило: проверили ― пустили ослика по участку местности, с картой которого работали, и сравнили траекторию движения осла с расчетной. Как и следовало ожидать, компьютер проиграл.

И еще мне нравится, что характер у ослов хороший. Поговорка «Упрямый, как осел» используется людьми в искаженном смысле. Нет, осел не упрямый ― у него просто сильный характер. Так что если он с чем‑то не согласен, то это всерьез и спорить с ним в этой ситуации трудно. (Упорство в следовании однажды принятому решению ― вообще особенность Востока.) Но в большинстве случаев ишаки вполне сговорчивы и очень терпеливы. А будучи ближе к диким животным, чем, например, лошади, они обладают еще и другими несомненными достоинствами. Например, смелостью. В той же Америке их вон держат вместо сторожевых собак для охраны скота от койотов. Бредет себе рядом с отарой ― ишак ишаком, а при появлении опасности сразу ― конь–огонь: голова поднята, ноздри раздуваются, уши прижаты ― и галопом на врага.

И уж что невозможно описать словами, так это прелесть и обаяние маленьких ослят. Недельный ишачонок ― это, несомненно, одно из чудес света. Как мне рассказывал на одной московской свадьбе оказавшийся рядом за столом преуспевающий депутат какого‑то совета:

– Ты понимаешь, я как увидел этого ослика в Ашхабаде, так и понял, что улететь от него не могу. Не могу! А уж когда представил, что с дочерью будет, когда она увидит, решил: черт с ним, буду держать сначала на лоджии, а потом на даче. Навоз, конечно, выносить… Не поверишь, в самолет пронес!.. Завернул в пиджак и пронес через депутатский зал, он не брыкался совсем, сидел тихо–тихо… Но потом, правда, уже в самолете, выскочил и побежал по салону… Высадили. Не разрешили провезти…

Так‑то вот. Сам отношусь к ишакам с уважением и тебе советую».

15

Тебя озарило солнце счастья, ты купаешься в лучах луны, твоя печаль обернулась радостью…

(Хорасанская сказка)

И все‑таки мне в тот вечер повезло. Механически переставляя еще дрожащие от напряжения ноги вниз по торному пути, набитому тысячами овечьих копыт («клик–клик» ― шагомер), и думая про птиц, я вновь увидел их. Оставались последние минуты светлого времени здесь, наверху у скал, я ускорил шаг и, выбрав удобное место, вновь уселся наблюдать. Вот тут‑то мне и воздалось за перенесенные страдания…

Обе птицы сместились к западной части скал, уселись на камни и по–домашнему занялись чисткой оперения. Было ясно, что на ночевку они останутся поблизости, никуда далеко не улетая. Через несколько минут они взлетели, начав неторопливый облет территории, после чего летящая впереди самка спланировала на явно особое для нее место ― далеко от вершины, под которой я сидел вместе с мухой час назад, на низком отроге подножия горы она плавно опустилась на верхушку небольшого инжира, а самец сел на камень в паре метров от нее.

Орлы вновь начали чиститься и потягиваться, расправляя мощные крылья, после чего вновь слетели, уже труднозаметные в густеющих сумерках, пролетели вдоль пологого склона и сели опять. Причем самка села на гнездо! На другое гнездо, о существовании которого я и не подозревал! Прекрасное новое гнездо, выглядящее вполне жилым и аккуратным!

Захватывая последние остатки света, я вновь, почти бегом, запыхиваясь и спотыкаясь на крупных камнях, понесся к этому месту, конечно же спугнув птиц, уже устроившихся на ночевку.

Гнездо это, в отличие от первого, располагалось очень удобно для обзора, будучи построенным на приземистом кусте, растущем в щели двенадцатиметрового обрыва в четырех метрах от его верхнего края. Я без труда заглянул сверху прямо в лоток гнезда. Оно тоже было пустым… И, судя по размерам и особенностям постройки (что я выяснил в деталях уже следующим утром), принадлежало вовсе не этому виду…

16

Надежды призрачные слаще утраченных…

(Хорасанская сказка)

К костру на стоянке я долго брел в полной темноте, никуда не торопясь, с трудом выбирая путь на каменистых склонах, прислушиваясь в ночной тишине к пульсу невозмутимого шагомера («клик–клик») и посматривая на великолепные беззвучные всполохи сильной далекой грозы высоко в горах на востоке. Мне представлялось, что молнии ― это вспышки фотоаппарата, которым Бог фотографирует нас, самозабвенно усердствующих внизу в своих порывах и суете, часто путающих одно с другим…

Фантастикой было уже то, что в своих прогнозах, сделанных в московских библиотеках, я не ошибся и выбрал для наблюдений именно то место, где и увидел птиц. Я шел назад, понимая, что вся моя орлиная эпопея переходит с этого момента в новое качество и что теперь‑то уж я на порядок ближе к цели: найден гнездовой участок, теперь найти гнездо ― это дело времени и техники, если, конечно, орлы вообще гнездятся в эту засушливую весну. До возвращения в Москву сейчас уже не успеть (только если завтра повезет), а вот на следующий год я их обязательно найду.

Еще я думал о том, что Перевалов и Кот, пьющие сейчас чай в лагере, изначально относились к моему устремлению во что бы то ни стало разыскать фасциатуса с вежливо скрываемым скептицизмом: уж больно маловероятным казалось удачно ткнуть на карте в точку среди пятнадцати тысяч квадратных километров. И вот я, поносник, несу им столь желанный результат, и мы сможем ему вместе порадоваться.

Я застал мужиков гордо варящими уху из наловленной в Чандыре маринки. Встретив меня вполне ожидаемыми армейскими комментариями на предмет моей подозреваемой преждевременной кончины от мучений животом, Перевалов поведал, что Кот в процессе рыбной ловли так увлекся, что свалился с берега в воду. Я ехидно заметил, что это нормально, так как все уважающие себя коты рыбу ловят лапами… Кот в ответ возразил, что виной всему я, не давший им купить с собой пива… Потом мы дважды опрокинули в темноте котелок с дефицитной водой («…конечно, без пива и ноги ― крюки»…). Потом они вкусно ели уху, а я пил пустой чай и думал про орлов. И уже потом, отдохнув от собственных переживаний, я рассказал им, что нашел… Нашел!

Мой рассказ произвел эффект, поверьте мне. Потому что они оба накрепко замолкли, когда я рассказал им об увиденном. И потом еще минут десять я описывал, как все происходило, в полной тишине, а они лишь курили «приму» из нашей общей пачки, глядя на костер и ничего не говоря…

17

…Уж коли есть на то воля Аллаха ― придется ей покориться…

(Хорасанская сказка)

На следующий день мы с Котом ничего нового во всей округе не нашли. И даже не видели толком самих птиц на нашей территории ― они лишь раз на огромной высоте залетели с иранской стороны и потом вновь скрылись там же, уже далеко за погранполосой, ― над Ираном…

Вернувшись после обеда из маршрута, мы обнаружили на Чандыре катастрофический паводок. Скромная пересыхающая речушка, как бы подтверждая, что она ― действительно великая азиатская река, не зря присутствующая на всех картах континента, превратилась в бешеный коричневый поток, бурлящий на полтора метра выше обычного уровня, ― ночная гроза далеко в горах не прошла бесследно. Еще пятьдесят лет назад такого бы не произошло: леса на склонах гор и в ущельях, бездумно вырубленные за последние десятилетия, задержали бы выпавшую с дождем воду.

ВОДА И ЗАКОН ДЖУНГЛЕЙ

…волею Аллаха одни существа призваны быть источником благополучия других…

(Хорасанская сказка)

«6 марта. Привет, Чача!

…Весна пошла разворачиваться вовсю и повсеместно, но жизнь все же тяготеет к воде. Поэтому отправился сегодня на Пархай ― постоянный теплый сероводородный источник в предгорьях.

Появляются местные гнездящиеся птички, которых не было во время зимовки. Все фруктовое цветет сейчас полным цветом, пчелы жужжат, стрекозы летают, птицы надрываются; из тростников ― жабьи трели. Вода везде здесь ―дефицит, а уж тем более вода постоянная, не иссякающая, как в большинстве мест, уже к маю. Вдоль арыка, на бортике, через каждые двадцать сантиметров сидят лягушки и поочередно булькают в воду по мере того, как я к ним подхожу.

Недавно здесь кроме старых купален построили два больших гаудана ― здоровенных зацементированных бассейна со спускающимися в них железными лесенками. Один из них пустой и сухой, по нему ветер гоняет пыль, а во втором вода и полно лягушачьей братии, которая молча и испуганно восседает над водой на узеньких железных ступеньках. Некоторые лягушки опрометчиво плавают рядом с лесенками, неосмотрительно игнорируя притаившуюся на дне опасность.

Притаилась она в виде нескольких болотных черепах, облюбовавших вместе с лягушками этот не использующийся никем бассейн. Черепахи эти водные, прекрасно плавают и ныряют, проводя большую часть времени под водой и поднимаясь, лишь чтобы вдохнуть новую порцию воздуха, погреться на солнышке или для кормежки. В частности ― для охоты за лягушками.

Плавает лягушатина на поверхности около восседающих в тесноте на лестнице выше уровня воды собратьев, изредка безумно квакает, в предчувствии уже подкатывающего весеннего восторга, и не видит, как со дна по направлению к ней начинает всплывать грязно–бурая плоская тарелка ― черепаха. Шикарный пример поступательного эволюционного прогресса: рептилия жрет амфибию.

Всплывает эта тарелка зловеще и медленно, а приблизившись к лягушке, делает резкое движение головой и хватает своими безжалостными роговыми челюстями (твердыми, как плоскогубцы) беззаботно оттопыренную лягушачью лапу. Интересно, что жертва дергается лишь в самое первое мгновение, а потом уже, видимо в шоке, безвольной тушкой уходит вниз, увлекаемая вновь заныривающей черепахой, которая, опустившись на дно, начинает неторопливо, постепенно перехватывая челюстями и придерживая добычу неуклюжими когтистыми лапами, поедать еще живую плоть.

Посмотришь на такое, вспомнишь, что в былые времена черепашки были размером с клумбу, ― и сразу не так уж и тяжко от жаркого солнца и оттого, что ходишь на этой жаре по суше на двух ногах (вместо необходимости сидеть в воде, дожидаясь собственной погибели). Хотя это ― иллюзорное утешение и самообман: в те времена на суше еще хуже было…

Ладно. Привет там Военному, Ленке и Эмм очке».

ЗЕЛЕНАЯ ЖАБА СЕРОГО ЦВЕТА

…Подошел он к роднику и тут увидел самку и самца бутемар, кои вели между собой разговор…

(Хорасанская сказка)

«8 марта. Андрюня, приветствую!

Виноват, «Здравия желаю!». Как там у нас в генштабе, на внутреннем фронте? Без перемен? Сигнал к атаке по–прежнему ― три зеленых свистка?

…Общался сегодня с твоими коллегами (погранцы подвезли). Маршрут утром решил начать от теплого источника на Пархае. Источник этот естественный. Течет из‑под горы (точнее, скважина качает). Построены две купальни: забетонированные ванны шесть на шесть, полтора метра глубиной, окруженные невысокой кирпичной стеночкой. Посреди зимы такое ― настоящая благодать.

Сегодня меня сюда подкинул на «газике» знакомый лейтенант–пограничник ― только что из Уссурийска, после погранучилища; всего на год старше меня. У него мальчишеский светлый чуб, ясные детские глаза и румянец на щеках. Подобрали меня по дороге. Молодец лейтенант, поехал купаться, взял трех солдатиков с собой, еще не забурел: общается с подчиненными.

Приехав, мы тут же с воплями попрыгали сначала в одну купальню («М»), а как там намутили, ― в другую («Ж»), которая тоже пустая. Раздолье.

Вода, говорят, целебная. Аксакалы периодически приезжают сюда на своих «Уралах» в тельпеках, с развевающимися бородами и в трепещущих при езде пижамных штанах. Раздеваются, залезают по плечи и мокнут с деловым сосредоточенным видом, лечатся. От чего помогает ― неизвестно. Но помогает. И сероводородом несет отменно. Даже вроде нельзя в этой воде слишком долго сидеть (и ртути много, и еще чего‑то). Дети летом как перекупаются, потом малость дуреют.

То да се, слово за слово, час с погранцами пробазарил, в маршрут отправился, уже когда они уехали и пыль улеглась.

Проходил по горам целый день, а потом уже спускаюсь с Сюнт–Хасардагской гряды к долине Сумбара и вижу: в одном месте на покатых каменистых склонах ― округлые ниши по метру в диаметре от выпавших конкреций, и в некоторых из них ― вода. Эта вода ― единственная стоячая вода на всю округу, в ней всегда особая жизнь Л мимо не пройти.