Текст книги "Фасциатус (Ястребиный орел и другие)"

Автор книги: Сергей Полозов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 27 страниц)

(Н. А. Зарудный, 1901)

…эти перья принадлежат птицам, родичи которых некогда несли жемчужные яйца…

(Хорасанская сказка)

«21 мая…. Из скальной ниши вылетел филин коричневый, как шоколад. В той же нише сидит вторая птица ― целиком серый, почти пепельный, совсем без коричневого. Этот тер пел меня на сто метров дольше, чем первый. Демократичная парочка: никаких расовых барьеров.

Под обрывом нашел замечательно мягкое, как у всех сов (для бесшумного полета), перо от коричневого филина и отправил его вам во вчерашнем письме. Не уверен только, получите ли вы его: я бросил конверт в почтовый ящик, висящий где‑то на отшибе и которым я никогда до этого не пользовался. Уж очень подозрительно одиноко это письмо бухнулось в нем на дно: будто ящик удивился, что в него бросили письмо. Привык, наверное, висеть просто так, думая о своем».

ЗАПАСНЫЕ ДЕТАЛИ

В ярких чашечках тюльпанов, пламенеющих вокруг, Чернота печали скрьгга ― посмотри, мой нежный друг…

(Хорасанская сказка)

«5 июня. Привет, Чача!

…Фотография, которую ты прислал, поразила меня уникальным сочетанием и композицией деталей. Потрясающе. И интерьер уникальный, и снято, конечно. Молодец. Про оптику молчу; завидую черной завистью.

Я, кстати, отчетливее, чем раньше, сознаю сейчас свое пристрастие к наблюдению как раз неочевидных и незаметных на первый взгляд особенностей и штрихов (которых и оказалось так много на твоем снимке). Выискиваю их везде и во всем с маниакальностью коллекционера, с иезуитством и тщательностью проверяющего сержанта в казарме или инспектора санэпидемстанции (хм, а ведь так и есть: это же мое хобби… Только сейчас сам для себя сообразил. Впрочем, нет. Это и моя основная профессия…).

О чем я говорю? О наблюдении того, что при беглом взгляде на предмет или явление вообще незаметно. Возьмем птичек. Все жаворонки ― наземнокормящиеся птицы. Но если начать копать глубже, выясняется, что кормящиеся в одном скоплении жаворонки отличаются как сокол и коршун или как «Запорожец» и «мерседес».

Прилетая и садясь в какое‑то место, они кормятся на склонах разной крутизны; поедают разные корма, а коль питаются одним и тем же, то используют совершенно разные приемы добывания пищи. Если же они и подобны во всем вышеперечисленном, то имеют совершенно разный «почерк» кормления и поведения вообще, по–разному проявляя настороженность, двигаясь, поддерживая структуру стаи. Это детали важные, имеющие. принципиальное значение для понимания живого.

А ведь все это расцвечено еще и огромным количеством деталей случайных, у которых нет назначения (по крайней мере, понятного мне). Вот у этого кормящегося в стае жаворонка на хвосте белое пятно от птичьего помета: наверное, капнула другая пролетающая над ним птица. Вот этот хромает. Вот у этого маховое перо неловко завернулось боком, нарушив обычное расположение оперения, когда каждое перышко, как черепица, накрывает другое, лежащее под ним, создавая идеальный по линиям птичий силуэт.

И вот, значит, идет жаворонок, клюет что‑то в огромной стае собратьев, а это перо торчит у него из крыла совершенно необычным образом, я сразу вижу это. А уж если я вижу, то атакующий хищник увидит такое с пятисот метров. Ну и что? Привлечет такое отличие атаку балобана именно на этого жаворонка? А если да, то скажется ли неловко загнувшееся перо на летных качествах этого жаворонка в первую, возможно критическую, секунду его бегства от мелькнувшей сверху тени? Кто знает, да и не важно. Я сейчас о том, что подобного вокруг ― необъятное множество в каждой точке пространства и времени.

В московском метро наблюдать такое еще интереснее. Вон стоит девица весьма нерядовой внешности: лицо, мгновенно привлекающее внимание, прекрасно одета, идеальный маникюр, держится как королевская кошка; идет, что называется, по жизни шагами победительницы; но кожа около ногтя указательного пальца на левой руке обкусана совсем по–детски; значит, был момент, когда были нахмуренные без свидетелей брови, сосредоточенность на чем‑то, когда сознательно удерживаемый имидж отступил на второй план.

На нее, как балобан на песчанку (в смысле концентрации внимания, а не в смысле как хищник на жертву, потому что такая краля сама кого угодно сожрет), смотрит мордатый детина в стандартных для сегодняшнего «делового» люда пиджаке, слаксах, ботинках с бахромками и с огромным золотым перстнем ― явно случайный человек в метро. Смотрит на девицу внимательно, а на все прочее вокруг ― как наблюдатель из другого мира: с отчетливым сознанием своего «крутого» превосходства и удаленности. Но вот рубашка у него точно надета уже даже не второй, а, наверное, и не третий раз подряд, на бортик воротника смотреть неловко, честное слово…

Женщина лет тридцати пяти листает журнал, не обращая внимания ни на кого вокруг. В каждой детали одежды, от уже сбитых краев у аккуратно начищенных туфель до незаметно оттянувшегося вокруг пуговиц материала на уже не самом модном плаще, отчетливые штрихи экономии и материальных ограничений. Она, наверное, переживает из‑за этого, не сознавая сама, что является исключительной красавицей, одаренной от природы не просто великолепными чертами лица и изяществом всего силуэта, но и проявляющимся во всем обаянием и вкусом. Просто смешно, насколько это очевидно. Даже цвет ее плаща случайно, но идеально совпадает по гамме с цветом наклейки–рекламы на стенке вагона у нее над головой. А ведь у нее и волосы свои ― и фактура и цвет. Вот есть же люди, всегда находящиеся в гармонии с окружающим, вернее, создающие такую гармонию своим обликом и своей индивидуальностью. Для женщины это дар вдвойне. Обалдеть можно. Хотя, судя по всему, мужчина, с которым она живет, этого главного про нее не понимает. Женщина, у которой есть мужчина, понимающий про нее это главное, листает журнал иначе.

У молодого парня незаметно склеена дужка на очках: оно и понятно, хорошая оправа для очкарика ― большое дело.

У пожилого дядьки, неподвижно смотрящего перед собой, скрестив руки на расползшемся бесформенном портфеле, под стеклом часов капельки водяного тумана; наверное, неосмотрительно сунул под кран, когда мыл руки, на рыбака или дачника он не похож.

И ведь все это детали образов, детали статические. А сколь великолепны детали движения! Вода течет, обтекая камень с обеих сторон; пальцы гитариста двигаются, зажимая аккорды на грифе; чешуйки смешаются на теле ползущей змеи; камень катится по осыпи, ощущая своим каменным телом каждый удар; женские волосы вздрагивают при ходьбе или повороте головы; падающая капля воды отрывается от кончика сосульки; монета вращается на столе; рваное облако медленно ползет прямо по горному склону; птица, инстинктивно приседает в момент опасности; движение бровей или ресниц; шелковый изгиб рыбьего плавника; порхание бабочки; расширяющиеся в особый момент зрачки глаз; плывущее по воздуху невесомое перо; сжимающийся и раскрывающийся во сне детский кулачок; появление краешка восходящего солнца из‑за горизонта; исчезновение края уходящего солнца за горизонт…

А есть еще детали запаха. И детали звука. И детали симметрии.

Не знаю, что было у меня первичным исходно: внимание к деталям, стимулировавшее именно такой характер последующей работы в поле, или, наоборот, изучение поведения птиц, непроизвольно заставляющее меня сейчас обращать во всем внимание прежде всего на незаметные детали. Да нет, конечно же пристрастие к деталям было исходно. Во всех детях это есть. (Несу однажды Ваську на плечах из детского сада, а он вдруг как заголосит сверху: «Стой! Стой!» Что такое? Оказалось: «Муравьишка по асфальту пробежал…»)

Помню, что во втором классе я сантиметровым детским почерком описывал в специальной записной книжке, как в Казахстане, в пригороде Алма–Аты, на степном пустыре, из травы, торчащей над снегом, высыпаются семена и как они раскладываются по сверкающему на солнце насту в загадочный узор, цепляясь за невидимые неровности жесткой, уплотненной снежной поверхности, находя себе на ней микроскопические укрытия от ветра.

Да и еще раньше это было, глаз сам цеплялся за такое; а теперь еще и память цепляется за детали прошлого. Лет в шесть, помню, когда летом жили в Едимново на Волге и Мама бросала курить, маясь и не находя себе места, наш Дружок ― деревенская дворняга, переселявшаяся к нам в день нашего приезда в деревню, всюду понуро ходил за ней повесив хвост и ложился у ее ног, размусоливая брошенный ею окурок.

Я помню именно не всю картину целиком, а то, как он, поднимая губы, передними зубами растормашивает длинный бумажный мундштук брошенной папиросы, разрывая тонкую многослойную бумагу, тяжело вздыхая при этом и глядя на Маму с преданным сочувствием, двигая своими собачьими бровями…

Говорили, что по Дружку все безошибочно узнавали день нашего приезда в начале лета: он с утра сидел на берегу Волги и неотрывно смотрел на невидимый за островами противоположный берег, не реагируя на оклики хозяев; задолго чувствовал и ждал моторку, привозившую нас с кучей дачного барахла. Он ведь узнавал это тоже по каким‑то деталям? И все это само тоже есть деталь чего‑то. Важная деталь.

Природа же вся целиком состоит только из деталей, какой бы ошарашивающе глобально–сенсационной она ни представлялась: огромные волны ― из капель и брызг; сверкающие горные вершины ― из микроскопических шероховатостей камня и гладкости льда; бескрайнее зеленое лесное пространство за бортом вертолета ― из растущих на ветках и уже опавших хвоинок; плавные очертания песчаных барханов ― из песчинок; парящий орел ― из мозаики перьев; сами перья ― из невидимых глазу пластинок–бородок…

Я не про абстрактную диалектику дискретности бытия, а про то, как все это воспринимаю кожей… Неисчерпаемые детали окружающего мира ― это топливо, которое питает мой внутренний мотор; все они ― внешние Части, составляющие мое внутреннее Целое….

Мне никогда не бывает скучно, потому что я всегда где‑то, а любое всегда и любое где‑то ― это бесконечное множество деталей пейзажа, интерьера, внешности, поведения, интонаций, света, звука, вкуса и проч.

«Скучность» места не имеет значения. Даже, наоборот, она порой желанна, как противоядие заведомо экзотическому «шику», мешающему восприятию деталей. Великую Китайскую стену любой заметит, и ей любой поразится. А вот рассматривал ли кто‑нибудь когда‑нибудь облупленную краску на табличке с давно уже устаревшим расписанием 337–го автобуса на остановке в Балашихе? Не очевидно. А ведь эта деталь есть, и она для чего‑то есть.

Так вот, для меня несомненно/ что она ― полноценная часть разнообразия и конкретности окружающего мира, без которых мой внутренний мир, мое внутреннее «я» просто развеются в никуда, и все…

Настораживающая меня самого страсть к собирательству ― оттуда же. Детали. Не могу пройти мимо необычного камня, птичьего пера, гнутого сучка. А сейчас уже ― мимо необычного пейзажа, восхода, заката, ракурса на куст держидерева или на голый склон холма. Обязательно должен сфотографировать. А разве бывают обычные ракурсы, обычные восходы или закаты? Бывают скучно снятые вещи, фотографии, которые смотреть неинтересно, это да, но сам ракурс и сама вещь в реальности почти всегда уникальны и интересны. Так что аппарат теперь с шеи не снимаю…

Кстати, Зарудный собирал в своих экспедициях не только научные коллекции, но и все интересное подряд. Вот уж кто наверняка знал цену деталям. Подозреваю, что он этим порой даже слишком увлекался. Подвиды некоторых птиц он выделял на материале, в котором другие систематики никаких отличий не находили.

Помнишь, я в восемнадцать лет нашел в Сибири в тайге человеческий череп? Даже мысли тогда не возникло, что могу его не взять. Сережка Дорогин ― мой капитан на байдарке, сначала протестовал, но, увидев мою решительность, смирился, сделав вид, что его успокоили мои уверения в том, что я этот череп отмою. Недавно узнал, что Зарудный тоже хранил найденный где‑то человеческий череп. Интересно, смотрел ли он на пустые глазницы, представляя, какая жизнь некогда светилась в них, каким событиям был свидетелем тот человек, на каких деталях останавливалось его внимание? (Впрочем, про «бедного Йорика» наверняка каждый задумывается, кому черепушка в руки попадает…)

Короче, нечего здесь теоретизировать, а, опять‑таки, работать надо над собой, работать; изживать надо врожденное занудство. А то куда это годится: образ как таковой для меня не очень‑то и важен, если нет к нему в запасе десятка незаметных на первый взгляд деталей…

Фотография же действительно отличная, молодец. Я только не понял, предмет справа на столе ― это что? Тоже резня? Темная кость? Или светлое дерево?»

30

Из цитадели донеслись звуки рожка вечерней зари и голос муллы, призывающего правоверных к молитве, а совсем близко закричала, завыла, захохотала и заплакала большая стая шакалов. Потом все стихает.

(Н. А. Зарудный, 1901)

С Андрюхами мы тоже посмотрели ястребиного орла, парящего над иранскими горами. Пообщались с пограничниками на заставе. Раздавили колесом своего грузовика мой верный бинокль, подаренный перед началом аспирантуры родителями. Я непростительно положил его на бампер, он упал, колесо вдавило его в мягкую дорожную пыль, даже не повредив корпус, но сбив юстировку, исправить которую так и не удалось (Поляков, уезжая, оставил мне тогда до конца сезона свой, ― спасибо!).

Ничего существенного к материалам по фасциатусу мы с Андреями в той поездке не прибавили, но зато посмотрели прекрасные места и провели незабываемую ночевку вдалеке от поселков, посреди опустыненных увалов.

Остановившись еще засветло, мы быстро выбрали место, следуя рекомендациям Полякова: чтобы обзор был подходящий по профилю холмов вокруг долинки ― если повезет, может, шакалов ночью не только послушаем, но и посмотрим.

Шофер экспедиционной машины ― крупный рыхловатый Коля, недовольно, но беззлобно бурчал на все вокруг целый день, а уж упоминание про шакалов окончательно разбило давно надтреснутую чашу шоферского терпения.

– Вы чего, совсем, что ль, охренели? Шакалов смотреть… Мотаемся, мотаемся, целыми днями… А это ведь не асфальт, ёнть, по этим ухабам рулить, знаешь ли, Андрей, коэффициент платить надо… Смотри, если ночью они спать не дадут, завтра не поеду никуда, день отдыха.

Неделин, формально являющийся командиром отряда, на которого оформлена академическая экспедиция, молод и крут, но вздыхает с усталым пониманием:

–Ну и грузило же ты, Колюня… Слушай, если ты не перестанешь гундеть, я тебе сейчас тресну в репу, сяду сам за руль, а ты пойдешь пешком, куда хочешь, ― хоть домой в свои Люберцы…

Коля, обиженно насупившись, отходит за машину отлить по малой нужде, продолжая что‑то недовольно бубнить низким басом. Когда мы устраиваем лагерь, он, поев, залезает в свою кабину, закрывает все окна–двери («Комары поналетят, уж я‑то знаю»), и вскоре оттуда уже рокочет приглушенный ровный храп, словно оставленный на ночь включенным на холостом ходу мотор грузовика.

Полная луна в ту ночь освещала все вокруг, как пограничный прожектор, напоминая каждому смотрящему на нее о всеобъемлющем могуществе Селены. Майская азиатская ночь опять удивляла меня непривычным россиянину ночным теплом (мы сидели даже без футболок, отдыхая от дневной жары). Голые склоны пустынных адыров фантастически белели в лунной темноте, порой заставляя меня встряхивать головой, чтобы вернуться к реальности: так и казалось, что они сияют исходящим изнутри ровным холодным светом.

Зарудный видел такое же в 1901 году в Афганистане и писал позже: «…Окрестные горы пустынны и совершенно обнажены, и я представляю себе, какой ужас царит в них летом, в жаркие дни! Ночью, при лунном освещении, они представляли оригинальный эффект, так как, изобилуя выпариною солей, казались покрытыми снегом. Иллюзия зимы была бы совершенно полною, если бы не воздух, который не был зимним (в полночь + 30°С), если бы не летевшие на огонь свечи, зажженной в палатке, бабочки и не кусающиеся комары и если бы не крупные летучие мыши, мелькавшие перед входом».

Душераздирающий хохот и завывания шакалов раздавались той лунной ночью из‑за соседних холмов буквально с расстояния в сто метров, а мы сидели и безбожно курили, говоря о разном и считая преступлением спать, когда другим вокруг так весело… (Если вы никогда не слышали ночного песнопения шакалов, вам надо спланировать путешествие в Среднюю Азию специально для этого.)

Мы с Неделиным лишь дивились у костра этим песням, лаю, переливчатому хохоту и повизгиваниям, а Поляков, занимавшийся воем шакалов профессионально, периодически цыкал на нас или подносил палец к губам, прислушиваясь:

это дуэт ― сначала пропел самец, а потом ему ответила самка; это ―– групповое семейное пение явно с участием переярков; а это ― уже явно член другой группы…

Жена Сереги Перевалова ― Ольга (или, как я до сих пор зову ее, «ОБэПэ»), отвечающая в заповеднике за питомник копытных, по своей научной работе тоже занималась вокализацией шакалов, просиживая ночи напролет с магнитофоном в зарослях тугаев по берегам Сумбара. Чем не работа для современной зоологической амазонки и матери–героини?..

Матери–героини, потому что, имея на руках двух джейранят и двух маленьких козлят (призванных через свою небоязнь человека облегчить джейранятам адаптацию к человеку и к соске), котенка, щенка и принесенную кем‑то раненую сплюшку, ОБП управлялась еще и с двумя собственными малолетними детьми. Впрочем, котенка и щенка из бутылки выкармливал ее шестилетний Лешка ― единственный известный мне пример такого рода: шестилетний мальчишка сам вставал по будильнику два раза за ночь покормить эту малышню.

Амазонки, потому что ОБП, со своим энтузиазмом и жизненной энергией, умудрялась заниматься наукой даже будучи матерью–героиней.

Короче говоря, скучно на переваловской площадке молодняка никогда не было. Одно к одному: в подвале их дома длинноухая ежиха (это такой вид ежей, обитающий в Средней Азии, ― с длиннющими ушами и очень длинноногий) тоже родила, осчастливив заповедниковскую коммуну своим колючим потомством. И наглядно ответив тем самым на извечный вопрос многих юных натуралистов и каждой рожавшей женщины: как ежихи умудряются производить на свет своих столь негладких и непушистых детей?

Ежата рождаются размером со спичечный коробок, слепые и с мягкими еще иголками. Через час иголки на воздухе твердеют, и одновременно у этих еще почти эмбриончиков проявляется врожденное защитное поведение: стоит дотронуться такому ежонку до спины пальцем, как он рефлекторно подпрыгивает на сантиметр, что, по идее, должно привести к уколу потенциального хищника (лисы, шакала) в чувствительный нежный нос.

Выглядит такой трюк почти устрашающе, но вся картина целиком несколько теряет в ужасности за счет того, что, подпрыгивая, ежонок еще и фыркает изо всех сил, дабы пуще напугать противника. Если у взрослого ежа, проделывающего все это, фырканье звучит весьма солидно, то у новорожденного оно получается как детское писклявое чихание, наблюдать которое без смеха невозможно. Зрители вокруг буквально валялись, держась за животики, пока я фотографировал эту диковинку на переваловской ладони. (У Зарудного в Оренбурге среди прочей живности жил и ручной еж, но вряд ли Н. А. видел такое.)

Сам Перевалов тоже бодрствовал ночами, отчасти записывая на магнитофон шакальи песни вместе с Ольгой, но главным образом ― ловя бражников на свет. Поэтому нередко я, ведя со своими птичками сугубо дневной образ жизни, заходил к ребятам в заповедник после возвращения из маршрута и находил бездыханные тела дрыхнувших родителей, по которым ползала, играя сама с собой, их малолетняя Катька.

ШАКАЛЫ

Каждый вечер в разных,, сторонах слышатся их громогласные, странные концерты, полные самых разнообразных звуков: в одних слышится отчаяние, скорбь величайшая, тоска или горькая жалоба, в других ― радость и безмятежность; впрочем, скорбные звуки преобладают.

(Н. А. Зарудный, 1901)

― О благородные шакалы! ― сказал, открывая глаза, Хатем. ― Чем могу я отблагодарить вас за хлопоты?..

(Хорасанская сказка)

«2 мая…. Изучение шакальего воя позволяет узнать массу интересного об этих животных. Сколько их живет на той или иной территории и как они эту территорию используют, где охотятся, где устраивают логово? Как меняется активность общения животных в зависимости от стадии размножения: ухаживания (гона), беременности самок, рождения щенков? Как долго молодые и переярки (прошлогодние щенки) остаются в семейных группах и когда начинают самостоятельную жизнь? Живут отдельные семьи обособленно или объединяются на время?

Наконец, структура и характер самого воя как механизма общения и поддержания всей структуры популяции. Почему в одной группе песни разных шакалов более схожи, чем в другой? Означает ли это, что эта группа сплоченнее? Почему у свалок или в иных местах концентрации шакалов из разных групп совсем нет группового воя хором? Почему после рева леопарда в горном ущелье окрестные шакалы замолкают до утра?

По характеру воя и составу певцов можно судить о влиянии на шакалов природных факторов (наличие и доступность пищи, гибель от наводнений и селей) и деятельности человека. И многое другое. Интересно.

Поразительно, что может научиться понимать в природе заинтересованный наблюдатель. Например, узнавать шакалов индивидуально по голосам. Ну разве сможет человек, познакомившийся с этим видом столь близко и узнав о нем столь захватывающие вещи, сказать даже врагу: «Поганый шакал…»? Или обидеться на то, что его назвали шакалом? Конечно нет. Для любого понимающего человека «шакал» ― это комплимент. Так что Табаки ― это символ не вида, а характера.

Интересно, может, и правда чукчи у нас на Севере и эскимосы на Аляске понимают по волчьему вою его содержание?»

31

Тогда посланцы вернулись во дворец и доложили шаху, что, мол, толку они не добились никакого…

(Хорасанская сказка)

Вернувшись в Кара–Калу, неизменно служившую всем приезжающим в Западный Копетдаг базой и пристанищем, мы распрощались с Андрюхами, занявшись каждый своими делами: ребята погнали дальше по своему маршруту в другие края, а я стал готовиться к намеченной поездке с Романом, однако он неожиданно, без всякого предупреждения отказался ехать в поле по нашему плану, сказав, что у него другие приоритеты, много дел и он не считает возможным использовать полученный от заповедника транспорт на поиски ястребиного орла…

Я искренне недоумевал, но настаивать было неуместно, поэтому от дальнейших расспросов, аргументов и взываний к справедливости я воздержался.

«ОГНЕННЫЙ МУСТАНГ»?

– Неужели лошади умеют летать?

– Умеют, ― молвил Михравар…

И только он натянул поводья, как у лошади словно выросли крылья, и, оторвавшись от земли, она стремительно понеслась по воздуху…

(Хорасанская сказка)

«75 мая. Привет, Жиртрест!

…Между прочим, в долинах Западного Копетдага, на Чан– дыре, есть самые настоящие мустанги. Да, да. Одичавшие лошади, которые потерялись на самовыпасе, а потом нарожали уже по–настоящему диких жеребят. Я видел однажды такой табун издалека.

С этими мустангами связаны мои не самые приятные воспоминания о собственном малодушии. Директор заповедника Андрей Николаев позвал меня на Чандыр на отлов и объезд этих одичавших лошадей, а я не поехал, нетипичным для себя образом отказавшись от очевидного приключения. Причем в силу каких‑то банально–неочевидных причин, замешанных на ложном чувстве аспирантского долга, требующего от меня ударного орнитологического труда, а не экзотических прохлаждений… Дурак, теперь жалею. Бездарно не оправдал былого доверия.

У меня ведь в детстве, лет в семь, была кликуха, повешенная за неуемную прыть и ярко–красную рыжину двумя непоправимо и безнадежно взрослыми тринадцатилетними дочками московских художников, приезжавших на лето в Едимново на Волгу, где проводили лето и мы, ― «Огненный Мустанг»…

Так вот, я поначалу не задумывался над этим и лишь много позже, лет в двенадцать, постфактум, тайно ощутил удовлетворенное мужское самолюбие. Сейчас уже очевидно, что это было самое лестное прозвище или звание, которое я когда‑либо получал…»

ЧЕРНЫЙ КОРШУН И ЧАЧА

– Теперь я улетаю. А когда понадоблюсь тебе, сожги одно из перьев; и я сразу же явлюсь на помощь…

(Хорасанская сказка)

«18 мая. Здравия желаю, товарищ Андрюня!

Вольно. Сегодня я сподобился все же залезть на самую высокую вершину в округе. Это Хасар. Где бы ты ни ходил по долине среднего течения Сумбара, отовсюду видны две главные горы: Сюнт и Хасар. Сюнт конусовидный, а Хасар ― с плоской широкой вершиной, но повыше.

Поднимался от подножия, не торопясь, наблюдая птиц, четыре часа. Верх горы ― место очень своеобразное: широкое, слегка волнистое плато с великолепными травами и разбросанными в понижениях рощицами цветущего боярышника и дикой вишни.

А надо всем этим мотается в синем небе полтора десятка черных коршунов, кормящихся в воздухе жуками. Летают вперемешку, паря и время от времени выделывая пируэты и виражи, перед тем как притормозить в полете, поставив тело вертикально, и схватить насекомое вытянутой вперед тонкой лапой. Потом подносят добычу к клюву, обрывают жесткие жучиные ноги и едят жуков вместе с крыльями.

И вот смотрю я на все это и понимаю, что после Бомбея черный коршун стал для меня совершенно особой птицей. Причем, помню, Чача тогда, первым же утром после нашего прилета, за столом так по–будничному сказал: «Хватит рассиживать, орнитоптер, вставай, пошли птичек покормим».

Я еще не понял тогда ничего: не замечал я за ним пристрастия к содержанию птиц. А оказалось, что кормить мы идем диких черных коршунов, живущих в Бомбее прямо в городе в несметном количестве (мне еще Володин про такое же в Дели рассказывал).

Жены и дети наши спят, а мы с ним выходим на балкон какого‑то поднебесного этажа ― весь Бомбей под нами, солнце встает, Индийский океан в километре плещется, ― Чача достает кусочек сырого мяса и начинает им размахивать. Сразу откуда‑то появляется коршун и стремительно приближается к нам, ловя подачку на лету в метре от наших физиономий.

После такого я уже оторваться от этого занятия не мог. Извел весь провиант, но пронаблюдал потрясающие вещи. Они не только брошенное на лету подхватывают, они, пикируя на страшной скорости, берут кусочек мяса с раскрытой ладони! Подумай сам, какой это пилотаж и глазомер! Ведь страшно все‑таки: человек, рядом второй снимает это на камеру, а кушать‑то хочется.

И вот коршун видит мою руку, взлетает с крыши противоположного здания; летит к нам, метров за десять прекращает махать крыльями, складывает их наполовину, пикирует по плавной траектории, развивая устрашающее ускорение, а в момент подлета берет лапой угощение с руки так, что ладони касается лишь на микрон и только тупой наружной стороной когтя, которым подцепляет прозрачный ломтик мяса. Но что ощущается при этом безошибочно, так это железная хватка кажущейся такой тонкой лапки.

Собралось птиц десять одновременно, устроили целый хоровод перед балконом, сменяя друг друга на заходах за едой, как садящиеся самолеты в аэропорту. Потрясающе.

Такое исключительное зрелище, что мы даже Чачину любительскую видеосъемку поставили потом в Останкино (получив высочайшее разрешение на технический брак) в программу «В мире животных» перед импортным фильмом про индийских птиц, который я переводил и комментировал.

Я от этих птичьих игр пришел в такой пионерский восторг и так ошалел, что, закончив эту небывалую кормежку коршунов, находясь в эйфории нашего первого утра в Индии (и для пущей праздничности бытия), мы с Чачей прямо в семь утра набухались джина с тоником и поехали по еще сонному воскресному Бомбею на какую‑то специальную улочку, к знакомому ему индусу, торгующему фруктами на лотке–телеге с огромными колесами.

Стройный, с элегантным утонченным лицом, продавец выбрал для нас из целой горы два «самых лучших» кокоса, сделал с ними поочередно что‑то факирское: подкинул в воздух, одновременно подхватив с прилавка короткий нож, потом чиркнул несколько раз этим ножом по окружности кокосовой лысины, с подозрительной легкостью смахнул кривым лезвием жесткую ореховую верхушку и протянул сначала мне, а через три секунды Чаче уже открытый орех с трубочкой и с врезанной в стенку пластинкой скорлупы (чтобы выскрести после питья творожно–мягкую серединку).

В голове моей, как в лампе Аладдина, готовился к подвигам подзадоривающий сам себя джин; душа пела; а сам я, впервые в жизни потягивая кокосовую муть, щурясь от солнца, смотрел то на продавца, то на улицу, то на Чачу; а он, щурясь, смотрел на меня, на то же самое вокруг и на синее бомбейское небо, по которому столь необычно (в такую‑то рань) суматошно мотались несколько хищных птичьих силуэтов… А потом Чача и говорит:

– По, а чего это они крыльями хлопают, как куры?

Теперь, наблюдая каждого черного коршуна, парящего в охотничьем полете над долиной Сумбара | или над плоской вершиной Хасара, я его иначе, как привет от Чачи, и не воспринимаю. Смотрю на узнаваемый издалека вильчатый хвост, на крылья с изломом и думаю: «Где и как там Чача сейчас?»

Он ведь показал нам Индию так, как я мечтал бы показать все, что вижу сам, всем вам: изнутри, с полной отдачей и на дружеском вдохновении; так, как туристу никогда не увидеть… Пора мне ему, кстати, написать.

Вот такие вот дела… Пока, Ленке и Эммочке привет».

ЗА КОРДОНОМ

Куда уехал ты? В какие города?

Китай тебя не ждет,

Не ждут тебя индусы…

Куда уехал ты, действительно, куда?

Давай‑ка поворачивай в Тарусу…

(Студенческая песня)

Родом я из Восточных земель, а путь держу в Западные…

(Хорасанская сказка)

«6 июня. Привет, Чача!

…Жарко сегодня. Аты там живой подтропическим индийским солнышком? У тебя‑то хуже: влажность.

Шастая здесь, среди так и не разрушенных до конца мусульманских традиций братского туркменского народа, и вспоминая про тебя, пребывающего в индуистской части своей кармы, часто думаю о феномене удаленности от дома, о загранке, об эмиграции и о духовной связи с собственными культурными корнями (пардон уж за высокий штиль).

Сначала, конечно, то, что лежит на поверхности: экзотика незнакомого мира и ощущение отчужденности. С экзотикой вроде понятно. В разных регионах и для разных людских характеров она проявляется в разной степени, но почти всегда дает некую стартовую эйфорию, на волне которой интересующийся человек начинает знакомство с новой культурой. У кого‑то эти приподнятые ощущения развеиваются быстрее, у кого‑то медленнее. Кто‑то одарен свежестью восприятия настолько, что может сохранить это стартовое ощущение, этот «гормон новизны» на всю жизнь, а есть и те, у кого они вообще не возникают, а гормон этот вообще не вырабатывается (этим соболезнуем, но «тут про таких не поют»).