Текст книги "Фасциатус (Ястребиный орел и другие)"

Автор книги: Сергей Полозов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 27 страниц)

Входим внутрь, в первый момент ничего не видно, а привыкнув к темноте после яркого солнца, видим молодого туркмена в национальных штанах с широченной мотней и в расстегнутой рубахе с влажными пятнами от пота. Мужчина сидит на затертом ковре рядом со спящим ребенком.

Это мальчик лет четырех, он спит на простынке, постеленной поверх ковра, абсолютно голышом, вытянувшись не просто во весь рост, а сведя руки за головой, словно ныряя из удручающе–жаркой действительности в свой, наверняка сказочно–прохладный, детский сон. Так и кажется, что это для того, чтобы раскрыться совсем полностью, чтобы даже части тела не соприкасались друг с другом в этом пекле. Отец закрывает мальчику наготу, накидывая ему на чресла лежащий рядом выцветший платок. Жара в комнате такая, что находиться там, даже зайдя на минуту, очень трудно.

Место не просто бедное, дальше некуда ― неухоженный одинокий домишко на отшибе, сторожка–времянка у перекрестка двух дорог рядом с ржавой трансформаторной будкой, питающей насос на артезианской скважине (поить скот). Постоянного жилья нет на многие километры вокруг.

Мужчина занят делом, требующим от него постоянного участия: он сложенной газетой, не останавливаясь, машет над сыном, отгоняя от него полчища жирных мух и создавая хоть какое‑то движение прокаленного воздуха над распластанным под тягостным пеклом детским телом.

Такого я ни разу не видел: темнота, зной, десятки мух вьются над ребенком, нагло облетают машущую газету, садятся мальчику на тело, на лицо, на приоткрытые губы, даже не думая вылетать на свет дверного проема. Им в этой комнате явно лучше, чем на солнцепеке снаружи.

Отец отвечает на наши вопросы, не прекращая обмахивать газетой мальчика, который убегался так, что не просыпается, даже когда мухи залезают ему в рот. Выглядит это ужасно; лишь судорожно поднимающаяся при каждом вдохе раскаленного воздуха детская грудь да капли испарины на остриженной головке выдают в ребенке жизнь. Мужик выполняет свою выглядящую для меня бесполезной работу с несгибаемым восточным упорством, не прерывая ни на минуту равномерные движения газетой над спящим ребенком и лишь периодически меняя руку.

Спящий мальчик и мужчина в темной, душной и раскаленной, как духовка, комнате; там же десятки сочных, даже в темноте отливающих драгоценной зеленой позолотой, нагло и медленно–натужно жужжащих мух, каждую из которых я равнодушно ненавижу персонально, но бессильно…

Получив разъяснения, выходим из дома назад на зной и солнцепек, испытывая явное облегчение. Завидев нас, Стас бросает окурок:

– Ну, чего?

Интересно, появятся когда‑нибудь в этих краях кондиционеры, вентиляторы и сетки на окнах? Риторический вопрос «западного» человека… А ведь это только май. Курортный сезон».

«ХОТИТЕ СЕМЕЧЕК?»

…совсем отчаявшись, он облачился в рубище… и, уединившись в мечети, стал молиться…

(Хорасанская сказка)

«20 апреля…. На автостанции в Кизыл–Арвате взял билет одной стройной туркменке лет двадцати шести (дают два билета в одни руки), она сидела в автобусе рядом со мной и пыталась всячески ублажить в знак благодарности. Начала с того, что, когда штурмовали при посадке несчастный «пазик», она, протиснувшись внутрь одной из первых, высунулась из окна и заголосила: «Давайте сюда ваш рюкзак!» ― рюкзак неподъемный и втрое больше автобусного окна. Когда я влез и сел рядом на занятое ею для меня место, она опять: «Давайте семечек поедим?» Она держит газетный фунтик с семечками тонкими изящными пальцами с красивыми продолговатыми ногтями, маняще светлеющими на фоне смуглой кожи.

Выезжали из Кизыл–Арвата долго, так как шофер–либерал насажал умоляющих безбилетников и вынужден был объезжать пост ГАИ по старой дороге, где ни асфальта, ничего.

На автостанции девочка–туркменка лет семи продавала семечки. Сидит около ведра с семечками, лузгает сама; рядом бумажные фунтики наверчены; в подоле кошелек. Торгует бойко, мелочь считает свободно: рано приобщилась к взрослой жизни. Одаривает совсем уж малолетних пассажиров бесплатными горсточками, словно выделяя представителей своей детской нации, волею судьбы заброшенных на чужбину к чужестранцам–взрослым.

Здесь же семья офицера–пограничника, уезжающая в Ашхабад: сам лейтенантик с еще тонкой мальчишеской шеей, такая же молодая жена в больших и слишком модных для всей этой обстановки очках. У них девочка ― года два с половиной, совершеннейший ангел: пухлые локти и коленки, белые кудряшки, белые носочки, нарядное платье, чистенькие сандалии. Глазеет на эту туркменку–продавщицу как завороженная. А когда та протянула ей семечек, взяла их ужасно неудобно, в оба кулака сразу, прижала к своему кукольно–игрушечному платьицу и со светящимися от восторга глазами побежала показывать неожиданно свалившееся на нее счастье маме.

Пока я вспоминал и обдумывал все это, моя соседка рассказала мне два двухсерийных фильма: арабский («Неизвестная женщина») и турецкий («Красная косынка»).

– Очень душевные кино; сходите обязательно; я с самого начала до самого конца все время плакала; это не то, что индийские: любила ― убили ― другого полюбила; нет, эти со смыслом; очень переживательные; а Вы какие книги читать любите? Вы книгу «Мартин Иден» читали? Объясните мне, пожалуйста, он что, утопился? а почему? Ведь все же получил, и богатство было, и слава? А ведь правда Руфь вела буржуазный образ жизни? а у меня муж следователь, он приносит каталоги убийств, толстые такие, знаете, как ценники, там все расписано, где как все было, кто дело вел, сколько дали; а вы детективы читать любите? я очень люблю, так интересно; вот у нас пятнадцать лет ― высшая мера, при Сталине двадцать пять было, а сейчас расстрел только за госизмену; приходите к нам чай пить; вот я вам расскажу, парень с девушкой гулял, у нее живот растет и растет, к врачу пошла, посмотрели ― срок большой, на кресло не стали брать, ее отец парня в коровник заманил и топором, а оказалось, у нее киста; кисту вырезали, девушка за другого вышла, родила ему (отец того, первого, в коровнике припрятал), а через двенадцать лет открылось, девушка та сама и узнала, в газету написала, ее отцу дали пятнадцать лет; я так читать люблю, я десять лет в русской школе училась; только уж очень летом жарко; вы знаете, ну просто невозможно, когда ночью тридцать три, то никак не уснешь, уж что только не делаем: и мокрые простыни на окна вешаем и заворачиваемся в них, а все без толку; я и читала все подряд, но только Пушкина и Крылова не люблю: у Пушкина одни сказки, а у Крылова ― басни…

Я ведь почему еще читаю… Мне в этой жизни ― не судьба… У меня детей нет и не может быть… Сама не понимаю, как муж со мной живет… Хотите семечек?»

24

…Шах немало подивился рассказанному и возжаждал увидеть все своими глазами.

(Хорасанская сказка)

Годом позже мы приехали на Сумбар зимой с Лешкой Калмыковым ― моим близким коллегой, московским орнитологом, занимающимся хищными птицами. Более благодарного спутника трудно себе представить: Алексей Борисович как никто способен оценить всю прелесть и смысл наблюдаемого в природе и до сих пор радуется каждому интересному наблюдению, как юннат. Следы леопарда в четырех километрах от Кара–Калы с ее телевизорами и холодильниками вызывали у него откровенный восторг. Это неоценимое качество для преподавателя, работающего со студентами. Плюс, в свою очередь, это доставляло неизмеримое удовольствие мне: для меня увидеть самому, но не показать увиденное другим ― хуже, чем не увидеть вообще.

А. Б. КАЛМЫКОВ И ПУСТЫННАЯ КУРОПАТКА

– Я узнал тебя, дружище, по великодушию и милосердию, коими наделил тебя Аллах, ― отвечал волк…

(Хорасанская сказка)

«25 января…. Внешне Калмыков часто напоминает мне лемура: медленные повороты головы, плавные движения тонких рук… Каждый раз, оказываясь рядом с ним, я непроизвольно сбавляю обороты, перестаю дергаться и внутренне отдыхаю. Даже комары рядом с ним летают медленнее.

Сидит Калмыков, курит, видит около лица надоедливое насекомое, медленно вытягивает руку и неспешно берет его в воздухе в кулак. Потом раскрывает ладонь, рассматривает, что от этого комара осталось; ну, думаю, точно, ― тонкий лори; сейчас съест. Ан нет, стряхнув мертвого кровопийцу щелчком тонких пальцев, Лешка вновь поднимает на меня глаза и, улыбаясь, говорит:

– Ты чего, П–в, на меня так смотришь? ― Кино.

Но вообще‑то Лешина внешность, в совокупности с привычкой носить в поле военное обмундирование старого образца, почти фотографически совпадает с узнаваемым образом Ф. Э. Дзержинского. Учитывая интеллигентную молчаливость Калмыкова, предпочитающего не говорить, а слушать, а также изящную манеру курить старомодные папиросы, не приходится удивляться, что его присутствие раз за разом приводило в трепет самых разных встречаемых здесь нами людей, посматривавших на него кто с попыткой припомнить что‑то давно знакомое по школьному учебнику истории, а кто ― и с почти панической настороженностью…

Сегодня, разделившись со студентами на две группы, мы разошлись в холмах, когда от Лешкиной группы прибежал гонец: «Сергей Александрович! Алексей Борисович просит вас подойти к нам туда, если можно…»

Я со своей командой отправляюсь в указанном направлении, где застаю Калмыкова, все так же, с мистической молчаливостью лемура, покуривающего около какой‑то дырки в лессовом обрыве:

– Взгляни‑ка, П–в. Я думаю, тебе понравится.

Я заглядываю в полуметровую нишу почти на уровне своего лица и еще раз убеждаюсь в том, что воистину «неожиданное рядом». Под толстым слоем черных сухих остатков хитина многочисленных насекомых на дне ниши видна целая куча мелких беловатых яиц. Это гнездо и яйца пустынной куропатки. Все это уже полежало здесь, спрессовалось и заветрилось. И никто этого не съел? Впрочем, ниша для шакалов и лис недоступна; плюс здесь жил сычик: хитин и кости грызунов, вне сомнений, из его погадок, накопившихся за долгое время; а сычик хоть и маленький, но хищник.

Описав и сфотографировав, как все выглядит до моего прикосновения, я запускаю в нишу руку и начинаю вытаскивать из нее холодные, как камни, яички: пять, десять… Я разгребаю пальцами хитин, перемешанный с мелкими косточками мышевидных грызунов, и нащупываю все новые и новые яйца в толще этого кладбища насекомых. Пятнадцать… Вот это да! Максимально известное количество яиц в гнезде этого вида, описанное опять‑таки Зарудным в 1896 году, составляет шестнадцать штук…

Мы извлекли из этого гнезда двадцать яиц! Факт недостаточно крепок для внесения в энциклопедии (гнездо старое, кто знает, как эти яйца были отложены? Может, не за один раз?), но тем не менее это находка нерядовая. Ай да Калмыков, ай да Феликс. Не дремлет ЧК».

И еще Калмыков непроизвольно преподал мне важный урок. Мы шли по Кара–Кале, и он вдруг спросил: «А почему мы не записываем кольчатую горлицу?»

Лешка своим свежим взглядом вновь приехавшего человека сразил меня наповал. У меня от его вопроса на лбу выступил холодный пот: я понял, что раздающееся из туи воркование («че–кууш–куу, че–кууш–куу») ― это воркование кольчатой горлицы, которую я до этого в Кара–Кале не отмечал.

Не было никакой уверенности, что эта птица встречалась здесь раньше (тем более с географическими причудами этого вида, расселяющегося за пределами первоначального ареала с непредсказуемой скоростью в непредсказуемых направлениях), но мгновенно закралось подозрение, что я этот вид элементарно пропустил по небрежности и невнимательности, не сосредоточившись на ее голосе на фоне повсеместного воркования бесчисленных малых и обыкновенных горлиц.

Наши совместные изыскания с Калмыковым ничего нового по орлу в ту зиму не дали. Но зато мы видели в сухих субтропиках снег; здесь это всегда событие.

ГРИБНОЙ СНЕГ

…и, когда огляделся по сторонам, вдруг увидел огромного семицветного скорпиона, быстро ползущего в сторону пустыни… Скорпион обернулся большим черным змеем… змей обернулся львом… Немного погодя лев обернулся луноликой юной девушкой. Девушка… обернулась лазутчиком… лазутчик обернулся глубоким старцем…

(Хорасанская сказка)

«2 февраля…. Сегодня ― настоящий зимний день. Холод собачий, что для Кара–Калы ― редкость. Утром сыпались редкие отдельные снежинки, которые как бы медлительно раздумывали, что им делать: объединяться им все же в снег или нет? Их явно было маловато, да и падали они как‑то очень обособленно, чтобы можно было сказать: «Идет снег».

Вдалеке от дороги и домов тихо так, что шипит в ушах. Горы белесые, покрыты, как белой прозрачной вуалью, тонким, просвечивающим слоем несплошного снега. Деревья и кусты в инее. После пасмурного утра днем выглянуло солнце, сразу потеплело, а вокруг все мгновенно изменилось.

Облачность стала подниматься, утаскивая за собой вверх по склонам эту снежную вуаль, словно невидимая рука поднимала прозрачную занавесь: прямо на глазах склоны гор снизу вверх начали темнеть, терять белесую припорошенность, вновь принимая свои необычные, становящиеся ярче, чем всегда, цвета ― красноватые, желтые, зеленые, коричневые, серые, лиловые. Посвежели, как шкура змеи после линьки. Очередное таинство превращения и обновления.

Потом опять пасмурно. Потом пошел снег. Да такой, какого еще надо поискать: снежинки с пятак, огромные тяжелые хлопья, мгновенно исчезающие при соприкосновении с уже теплой и мокрой землей. Пришлось бросить наблюдения: невозможно, очки и бинокль залепляет мгновенно.

Час брел домой, просто глазея по сторонам. Когда спустился ниже в долину, там все оказалось по–другому, снега не было, и тоже все быстро изменилось: натянуло плотную тучу, из которой сплошной стеной посыпалась крупа, шумно, как бисер на фанеру, падающая на комковатую и сухую здесь землю. А в это время солнце пробилось в разрыв облаков и подсвечивает все это сбоку. Грибной снег…

А как вышел на Обрыв Фалко ― аж в зобу сперло: вид до горизонта на всю долину Сумбара к юго–востоку, а на фоне необычно темного неба и силуэтов хребтов ― огромная радуга! Они вообще здесь редко бывают, а уж такой яркой и подавно никогда не видел.

Над головой темень, туча, вверх не посмотришь ― за шиворот сыплется, вдалеке ― многоцветные склоны с двумя белоснежными вершинами Сюнта и Хасара, освещенными ярким прямым солнцем. А в противоположную сторону ― на темно–синем фоне многоплановых иранских гор ― новорожденная радуга.

Словно вращаешь, как в детстве, волшебную трубку калейдоскопа, в которой одно превращается в другое. И все это красиво какой‑то неестественной праздничной красотой. Словно вокруг не реальность, а огромные, фантастически правдоподобные декорации…»

КВАКАНЬЕ В СУГРОБАХ

– Мы едем издалека и во время своего долгого пути видели много странного и удивительного…

(Хорасанская сказка)

«26 января…. Артезианская скважина в ВИРе, из которой в арык тугой струей безостановочно течет чистая вода с постоянной температурой восемнадцать градусов, в летнюю жару является центром вселенной для всего живого. Сейчас, в середине зимы, в день редкого, почти настоящего снегопада, покрывшего землю на несколько часов тяжелым липким снегом (по здешним критериям ― «сугробами»), из скважины раздается не к сезону энергичное кваканье лягушек, категорически не вяжущееся со снежным пейзажем. Надрываются прямо словно хвастаясь: вокруг снег, а нам ― хоть бы хны, квакаем себе!

Стаи воробьиной мелочи, отжатые снегом из холмов, толкутся на раскатанных проезжих дорогах. Просянки, обыкновенные овсянки, вьюрки, зяблики, хохлатые жаворонки ― все вперемешку на пятнах мокрого асфальта среди снега.

На трассе Ашхабад ― Кизыл–Арват в такой день десятки тысяч жаворонков из заснеженной пустыни собираются на полотне дороги. Из‑за бампера машины на остановке каждый раз вынимаем сразу по нескольку птиц (серые, полевые и хохлатые жаворонки). Лисы жируют вдоль трассы откровенно, даже не убегая от проходящих машин, а лишь отскакивая на обочину, продолжая аппетитно хрустеть дармовыми тушками, повсеместно валяющимися на дороге».

КОММУНАЛЬНАЯ КВАРТИРА

Не успел он это сказать, как появилась огромная толпа, в окружении которой…

(Хорасанская сказка)

«25 января…. На одном пятачке в едином скоплении совместно кормятся двести десять степных жаворонков, Четырнадцать двупятнистых, восемьдесят пять хохлатых, тридцать два малых, сорок шесть рогатых, триста вьюрков, девяносто каменных воробьев и восемнадцать коноплянок.

При кажущемся хаосе распределения кормящихся птиц каждый вид занимает в этом общем пространстве свое определенное место, свою нишу. Продолжает жить своей жизнью, хоть неизбежно и связан паутиной невидимых связей со всеми соседями. Причем не с соседями, лишь вежливо здоровающимися, перед тем как закрыть за собой глухую дверь на общей лестничной площадке, а с соседями, разделяющими и общую кухню, и общую ванну, и даже общую спальню; с соседями по очень–очень коммунальной квартире…

Степные жаворонки щиплют траву и крушат кустики полыни своими мощными клювами на самых плоских участках пологих склонов.

Рогатые жаворонки тоже пощипывают травку, но более мелкую и тонкую; да и кормятся чаще на более крутых склонах; клювы у них намного слабее.

Хохлатые жаворонки кормятся долблением, как отбойные молотки, или переворачивая кусочки навоза и комки глины, собирая из‑под них притаившееся или завалявшееся там съестное; у этих клюв ― как долото.

Каменные воробьи в этой толкотне вообще перестают кормиться на земле и усаживаются на стебли редких растений, неудобно сидя на них, удерживая равновесие трепетом крыльев и поклевывая что‑то с ветвей.

Коноплянки и вьюрки подбирают мелкие съедобные частички вокруг кустиков полыни и солянок или остающиеся от брошенных степными жаворонками веточек.

Я упрощаю. Потому что на самом деле даже отдельные птицы, кормясь рядом, могут использовать очень разные приемы кормления, выковыривая корм из почвы, склевывая что‑то с земли, с растений или подпрыгивая за добычей в воздух…

Происходит разделение труда на ниве поедания всего съедобного. Потому что конкуренция за хлеб насущный правит бал. Чтобы ее избежать, каждый вид выработал свой стиль, свою специальность; занимает свое уникальное, лишь ему одному свойственное, место под солнцем (это и есть его ниша).

Разные виды или едят разное в одном месте; или едят одно и то же в разных местах; или едят одно и то же в одном месте, но по–разному, в результате потребляя ресурсы разной доступности. И ведь все это гибко, подвижно и может перестраиваться в зависимости от условий. Немыслимая сложность и динамика мозаики жизни, на которой: все и держится.

«Что за этим? ― спросит пытливый мичуринец. ― Статистика проб и ошибок, вероятностные процессы эволюции или гармония высшего творения?»

А вдруг и то и другое вместе: динамичная эволюция сотворенного. И никакого конфликта в этом нет? А истерики в стиле «или ― или» ― это для тех, кто науку от религии отличить не может или не хочет, смешивает все в одну кучу, пытаясь играть в одну игру по правилам другой, никогда не удосуживаясь с этими самыми правилами ознакомиться, а лишь целясь в глотку оппоненту.

Ой, что‑то я резковато выступаю… Как юный пионер. Как ортодокс… Резковато, но справедливо. Потому как традиционные ортодоксы с обеих сторон, что с научной, что с церковной, укачали уже до дурноты… «Эй, ребя–ата–а! Подъе–ом! Двадцать первый век на дворе!..» А мы все волнуемся: «Да как можно?! Да как не стыдно!..»

В Библии‑то, кстати, не только ни одного противоречия эволюции нет, в ней даже многие эволюционные элементы как обязательные атрибуты сотворенного мира описаны. Да иначе и быть не может. Неужели Бог с неизменным миром стал бы связываться? «Шкурка выделки не стоит».

«НЕ БЫВАЕТ НАЛЫСА»

Ствол этого дерева был сплошь покрыт струйками крови, стекающими в озеро, а ветви увешаны человеческими головами. Стал Хатем разглядывать эти головы, и ему померещилось, будто те ответили ему улыбкой…

(Хорасанская сказка)

«27 января. Здорово, Маркыч! Как оно?

…Почувствовав, что созрел для радикальных перемен, прихожу в кара–калинскую парикмахерскую, сажусь. Парикмахер–туркмен, в воодушевлении от необычного клиента, отодвигает в сторону уже многократно использованную простынку, виртуозно набрасывает мне на шею чистую, извлеченную по такому случаю из тумбочки, и мастерски поигры–вает ножницами, предвкушая клиента, несомненно способного оценить его мастерство!:

– Я Вас слушаю. Как над а?

– Налысо.

Он в первое мгновение не может понять, не ослышался ли.

– Но ведь Вы же рыжый?..

– Ну и что?

Убедившись, что не ослышался, он не скрывает разочарования.

– Нэт, ничего, канэшна… Только, знаэшь, зра ты эта… Ты–та вэдь нэ туркмэн.

– Ну и что?

– Да ничего… Мне‑то ничего… Эта ты будешь лысай хадыть… Ну так как, что ты решыл?

– Налысо!

Он вздыхает, уже безо всякого вдохновения опустив руки и скрестив их на животе.

– Как налыса? Не бывает налыса! Бывает нагола или под машынку! Как нада?..

Я оказался не готов. Подумав секунду и поняв, что не доверяю опасной бритве в руках этого разочарованного черноокого брадобрея, я сделал выбор:

– Под машинку!

С каким же разочарованием и раздражением парикмахер стряхивал потом со зря испорченной свежей простыни мои рыжие патлы!

За полное и неузнаваемое обновление своей внешности, повлекшее за собой удивительный по стойкости эффект глубинного духовного обновления, я заплатил тогда двенадцать копеек…

Поэтому сейчас я скажу тебе так: не складывается жизнь, или, наоборот, обуяла гордыня, или просто хочется встряхнуться ― побрейся наголо или хотя бы постригись под машинку. Поможет при любом раскладе».

ЗИМНЯЯ НОЧЕВКА ЧЕРНОЙ АМЕБЫ

…со стороны Найзара (огромное камышовое болото) несутся сливающиеся голоса лягушек и козодоев и неясный, неумолчный шум, производимый птичьим населением его громадных камышей…

(Н. Л. Зарудный, 1901)

…Вскоре раздался грохот, собравшиеся на площади, обратив взоры в сторону пустыни, увидели страшного змея. Он двигался, задрав голову до небес, хвоста же его не было видно…

(Хорасанская сказка)

«2 февраля…. Пархай, теплый сероводородный источник в южных предгорьях Сюнт–Хасардагской гряды, оказывается оазисом, переполненным жизнью в зимнюю холодную погоду.

По берегам текущего от него ручейка расположены густые заросли тростника. В этом тростнике, на участке всего сто на двадцать метров, сидит несколько тысяч буланых вьюрков. Писк просто оглушительный. Вдруг все это взлетает и садится вновь. Постоянно подлетают все новые и новые стаи; подсаживаются в заросли поверх уже сидящих птиц. А следующие стаи уже тянутся из‑за гор. Интересно, что днем в самой долине Сумбара такой концентрации буланых вьюрков нет; встречаются лишь редкие небольшие стайки; откуда прилетают на ночевку ― непонятно, надо выяснять.

Позже появляются скворцы. Когда летит стая скворцов хотя бы в две тысячи штук, но настолько плотная, что птицы впритирку друг к другу, то она совсем не воспринимается как стая птиц. Она выглядит как черная живая летающая амеба. Или даже что‑то еще более фантастическое. Понятно становится, откуда могли взяться легенды о летающих драконах.

Стая эта летит шаром, потом р–р-раз ― стала овальной, потом поменяла цвет ― птицы повернулись к заходящему солнцу другим боком, потом разделилась на две части, которые почти сразу вновь сблизились, прошли, не смешиваясь, друг сквозь друга (одна из них отсвечивает стальным, вторая ― угольно–черная), снова слились, и опять летит единая гигантская черная капля.

Вдруг из нее камнем падают вниз две, три, пять, десять птиц, садятся в тростнике; остальная масса летает кругами, снижается, снижается, снижается, потом опять с шелестом тысяч крыльев взмывает свечкой вверх; потом опять вниз, и, наконец, все это сыплется сотнями и сотнями птиц вниз; садится, с шумом сильного ливня, в тростник, поверх уже, кажется, вплотную сидящих там вьюрков. И сразу все заросли черные, и гомон стоит такой, что его уже и не перекричать, а на магнитофонной записи сплошной гвалт, шум и треск».

ГАСТРОНОМ–АРХИТЕКТОР

…И вот каменщики во главе с Мамуром построили просторный и удобный караван–сарай…

(Хорасанская сказка)

«23 ноября. Под козырьком скалы нашел гнездо большого скалистого поползня с двумя отверстиями–входами вместо одного. Очень необычно. И чего ради? Что могло сподвигнуть на столь экстравагантное строительство?»

«21 января. Опять большой скалистый поползень привлек внимание. Духарная все же птица. Правильно Зарудный подмечает его особенность: «…Поползень ― очень крикливая птица: он точно считает обязанностью подавать голос при всяком удобном случае. В компании мелких птичек, обыкновенно собирающийся около найденной кем‑либо из них змеи, поползень занимает первенствующее место: он то рассматривает гадину с самой серьезною миною и несколько свесивши свою большую голову, то ободряет зрителей особыми звуками, то издает крики предостережения, то вдруг вскочит на ближайший камень и во всю глотку оповещает о волнующем его маленькое сердце событии…» ― конечно антропоморфизм, но как хорошо. И как похоже, как узнаваемо!

И понятно, что «…чем короче становилось наше знакомство, тем все более и более нравились мне эти веселые птички с их звонкими голосами, архитектурными наклонностями, забавными движениями и оригинальным образом жизни». И не только это. У поползня ведь даже форма тела необычная для большинства птиц ― веретено веретеном; не поймешь, где хвост, где нос.

Вхожу в холмы левого берега Сумбара по Дороге Помоек и первое, что вижу, ― поползня с огромным жуком в клюве. Сидит на камне и свистит на всю округу с едой во рту. Странно. Я приготовился посмотреть, как он этого жука съест или спрячет, но увидел совсем другое.

Соскочив с присады, поползень юркнул к груде крупных камней и уселся вниз головой на оказавшееся там гнездо. Постройка классической правильной формы ― усеченный конус с отверстием на срезанной вершине; маленький и уютный бетонный бункер.

Сидя на стенке гнезда, поползень вдруг начал изо всех сил колотить по ней зажатым в клюве жуком. Причем совсем не так, как птицы это делают, убивая добычу. Он так усердствовал, будто хотел измочалить жука в лохмотья, а когда ему это удалось, вдруг начал размазывать разбитое жучиное тело по стенке гнезда, буквально втирая плоть и соки усопшего насекомого в поверхность своего жилища.

Разделавшись со столь странным занятием и окончательно размазав всего жука по стенкам гнезда, поползень поползал еще несколько секунд здесь же, вертя головой и явно рассматривая результаты своего труда, удовлетворенно вытер клюв о стенку гнезда, посмотрел вокруг, перелетел на верхушку ближайшего камня, лихо и победно просвистел своим бандитским свистом и отлетел прочь.

Я подошел к гнезду вплотную и первым делом на всякий случай решил заглянуть внутрь. Рановато для размножения, но мало ли что. Для этого пришлось достать из саквояжа карманное зеркальце, навести зайчик в узкую дырку входа в гнездо и посветить там в разные стороны. Пусто. То есть шерсти полно (явно таскает для выстилки погадки хищных птиц с шерстью песчанок ― не пропадать же добру), волос каких‑то, но яиц нет.

Рассматривая же потом эту уникальную конструкцию снаружи, я обнаружил в ее стенках остатки множества насекомых ― преимущественно жучиные лапы и надкрылья, а на стенках везде виднелись засохшие желтоватые потеки от раздавленных жуков, как на ветровом стекле машины летом после долгой дневной езды.

Ничего подобного я раньше не видел, но догадка возникла мгновенно: по–видимому, органические вещества из тканей насекомых укрепляют всю конструкцию, склеивают стенки, построенные из глины, пропитанной птичьей слюной.

Не случайно ведь глину для самых крепких в истории России кирпичей, изготовлявшихся века назад для стен церквей и монастырей, замешивали на яичных белках (или на желтках?.. не важно). Так, может, вот она где, самая древняя прикладная орнитология? Ведь не сами же мастера, строившие церкви, из ничего придумали такое? Добавили случайно в кирпичный замес белки или желтки и убедились потом, что кирпич получился крепче? Может, увидели что‑то подобное в природе и правомерно заключили, что раз птички так делают, то и нам самим так же надо попробовать?

Думал про это по пути домой. А вернувшись потом в Москву, прочитал в библиотеке зоомузея в старинной книжке Зарудного исчерпывающее описание того, как и где поползни строят свои гнезда. Что в стенках, помимо остатков насекомых, часто оказываются куски навоза, шерсть грызунов из погадок хищных птиц, тряпочки, веточки, смола арчи, камедь дикой вишни и миндаля; что на гнездо иногда идет более тридцати килограммов глины; а также нашел у него и многое другое уникальное. Например, что за выдающиеся строительные способности «курдские хакимы (знахари)… приписывают… необыкновенную силу поползню, ради чего пользуют своих расслабленных пациентов его мясом». Или что «между поползнями попадаются особенные любители украшать свои гнезда» (переливчатыми надкрыльями жуков). Или что птенцы его, начиная летать, иногда выпрашивают корм не только у родителей, но и у чужих птиц других видов, у моих жаворонков, например. Даже, дураки, увидев крупное пролетающее рядом насекомое, поворачиваются к нему, нетерпеливо разевают рты и орут благим матом: мол, давай, лети сюда, голодные мы… Прикол.

А вывод простой: тщательнее надо готовиться к полю ― «Век живи ― век учись…»

БЕЛОЕ УХО

Послушай, лиса, теперь ты спрячься где– нибудь, а я займусь этим делом сам.

Лиса тотчас схоронилась поблизости в ущелье и стала ждать…

(Хорасанская сказка)

«21 февраля. Привет, Зуб!

Сегодня вспоминал тебя, охотника.

…Короче, лезу вверх по склону, птиц смотрю. Не работа, а так, экскурсия для общего развития. Ящериц полно. Уносятся от меня вниз головой по вертикальным скалам. Тепло, все оживает. Все пока более–менее на виду, жара еще не подошла, да и для изощренной скрытности сейчас не сезон. Поют, понимаешь ли, танцуют.

Лезу и думаю: «Копетдаг подо мною… Один в вышине…» и вдруг вижу, что сбоку, на моем уровне, по склону спускается отара овец… Я, чтобы глаза мои их не видели, сворачиваю в лощинку и лезу дальше по узкой каменной щели. Ее борта ― ровные поверхности круто наклоненных известняковых пластов ― голый шероховатый камень. Местами ― крупный щебень, редкие подушки разных колючек, в щелях кое–где торчат хиленькие деревца по полтора метра высотой. А по трещинам вдоль границы пластов разной твердости, где активнее выветривание и накапливается почва, полно зеленой травки, держидерева, кустов: близко под землей вода. Местами попадается вишня и черемуха, все в цвету.

В этих кустиках по лощине, так же, как и я, сторонясь отары, пряталась лиса. Здесь, где скалы без деревьев, выпугнув зверя, порой долго можно за ним наблюдать. Удается разглядеть со всеми подробностями. У этой лисы сзади на черном ухе какое‑то светлое пятнышко ― случайная отметина, а можно было бы использовать как метку, чтобы узнавать ее «в лицо» по этой «серьге». Удобная деталь».