Текст книги "Фасциатус (Ястребиный орел и другие)"

Автор книги: Сергей Полозов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 27 страниц)

Снимали ребята в Вологде много и разное. Уникальную деревянную архитектуру, соединяющую (порой на соседних улицах) элементы стилей шести столетий и исчезающую буквально на глазах: сгоревшие дома иногда подолгу даже не убирают, оставляя чернеть руинами даже в центре города.

Местных умельцев, делающих потрясающие игрушки из бересты (и, стесняясь, продающих их за бесценок на улице, чтобы хоть как‑то свести концы с концами).

Музей вологодского кружевного промысла с потрясающими экспонатами. Детский танцевальный ансамбль. И многое другое.

И вот в один из этих дней все наши запланированные съемки отменились из‑за дождя. Мы сидели в гостинице и точили лясы про разное, ожидая, когда нам подыщут для съемки что‑нибудь, не зависящее от погоды. В этот момент позвонил принимавший нас в Вологде журналист Юра и предложил поехать снять Спасо–Прилукский монастырь.

– Отлично. А чего там? ― спросил Сашка. ― Чего примечательного наберем, сюжет какой?

– Вы что, ребята, ― ответил Юра, ― это же Прилуки… Он в четырнадцатом веке заложен.

Мы сели в пришедший за нами «уазик» и поехали под проливным дождем в Спасо–Прилуцкий монастырь.

Древняя монастырская стена, молчаливые башни по периметру, неподвижные и молчаливые колокола на колокольне внутри монастырского двора, тяжелое темное небо, дождь ― все это создавало ощущение трудной и непарадной приземленности, парадоксальным образом обрамляя исходящее из всего этого места невидимое сияние святости и чего‑то важного настоящего. Сподвижничества за веру, вот чего.

Мы, не сговариваясь, приумолкли, войдя в монастырские ворота. Колька, Сашка и Юрий незаметно перекрестились на входе; я конечно же обратил на это внимание.

Нас встретил молодой монах с отчетливыми монголоидными чертами лица; он был одет в видавшие виды ботинки, ветхую, поношенную рясу, подпоясанную затертым веревочным поясом, и в простую черную монашескую шапку. Проводив нас через двор к церковным дверям, он вошел доложить о нашем приезде.

Каждая деталь окружающего поражала меня своей непоказушной настоящестью и неимоверным трудом, сокрытым за всем этим. Стены, заложенные в 1371 году вологодским чудотворцем Дмитрием Прилуцким, пришедшим в Вологду из Переяславля–Залесского; башни, крытые посеревшей от времени дранкой; сложенные в арчатых углублениях монастырских стен поленницы дров на зиму; совсем не лубочно–рекламная колокольня и купола церкви внутри периметра стен. Трава местами не скошена, лошадь пасется без привязи.

К нам вышел наместник монастыря, удививший меня своей молодостью; выглядел он лет на двадцать пять, то есть был много младше всех нас. Без суеты и какого‑либо заискивания перед телевизионщиками расспросил нас о деталях программы и о целях съемки, согласился дать интервью, но на вопрос, можно ли снять внутри, ровным, спокойным голосом сказал, что лучше от этого воздержаться: интервью можно записать и здесь, под сводами вне храма, а сам монастырь снаружи выглядит не менее колоритно, чем внутри… Братии же ни к чему столь явное вторжение мирского…

Когда отсняли фрагмент, он уже вне кадра рассказал, что они ежегодно получают несколько сотен, а то и тысячу с лишним просьб со всей страны допустить к постригу, но выдерживают испытательный срок лишь единицы, да и то не каждый год. Сейчас в монастыре всего двенадцать монахов.

Досняли все, попрощались, направились к выходу, и вдруг меня прямо как толкнуло что‑то изнутри: «Вот оно!» Я на ходу развернулся, догнал священника, извинился и, запинаясь под его строгим взглядом, задал свой вопрос (не может ли он меня здесь покрестить).

– А что это вдруг приспичило?

– Ни в коем случае. Совсем не приспичило и уж тем более не вдруг. Но место такое, что уйти просто так не могу…

Он расспросил меня подробно и неспешно, кто я, откуда, где и что делаю; еще о чем‑то, что, как казалось, не имело отношения к моему вопросу–просьбе.

Он смотрел на меня долго и строго, не стесняясь этой своей строгости, несмотря на нашу явную разницу в возрасте. Я еще больше смутился.

– Вообще мы здесь мирских не крестим. А если крестим, то очень редко. Тебя я покрещу. Приезжай завтра к одиннадцати. Крест и рубаха у тебя есть?

Новая белая футболка, купленная специально еще за кордоном, у меня была, лежала в гостинице в нераспечатанном пакете, а креста не было. Потому что я не хотел покупать любой попавшийся, а искал такой, какой мне исходно представлялся, когда я слышал слова «нательный крест». Понятия не имею, почему мне хотелось именно такой крест, я даже не помню, где и когда я его видел (ведь наверняка видел, не мог же сам придумать из ничего).

– Креста нет. Рубаха есть, ― ответил я.

Наместник обратился к постоянно присутствующему невдалеке молчаливой тенью монаху:

– Владимир, открой ему лавку, пусть посмотрит. ― Потом он повернулся и, лишь склонив голову в ответ на мое признательное прощание, ушел вверх по ступеням.

Монах подошел ко мне и, потупив взгляд, сказал тихо:

– Пойдемте, я вам открою нашу лавку. ― Мы прошли еще глубже под какие‑то следующие своды, он вынул из складок рясы большой ключ и отпер им деревянную дверь из толстых досок и с огромными, во всю ширину двери, коваными петлями. Вошли в маленькую комнатку без окон с единственным застекленным прилавком. ― Дело в том, что у меня всего один крест есть, последний остался, так что выбирать не из чего… ― Он выдвинул из‑под стекла коробку с черным подбоем и поставил ее передо мной. Там среди маленьких женских крестов лежал один–единственный мужской. До деталей точно такой, о каком я и думал с момента решения покреститься…

Должен сказать, что к этому дню у меня было уже несколько неправдоподобных возможностей убедиться в том, что Бог, несомненно, существует. И некоторые из них были куда более впечатляющими. Поэтому я не удивился. Я просто обрадовался. Быстро достал деньги, купил крест и цепочку к нему; положил на стекло солидную сумму, существенно превосходящую стоимость покупки.

– Монастырю.

– Спасибо. ― Володя ответил со спокойной сдержанной благодарностью…

На следующий день в одиннадцать мы были на месте (ребята без обязательной для них камеры смотрелись странно, как не удел). Сашка с Колькой спросили разрешения присутствовать (сначала у меня, еще накануне, в гостинице), а потом ― уже на месте, у самого наместника. Тот разрешил.

Крестил он меня в старых, исконных, стенах под низкими сводчатыми потолками, и длилось крещение в общей слож–ности часа полтора. А потом пригласил меня на трапезу с братией (Кольку с Сашкой не позвал).

Мы молча прошли с ним через монастырский двор под тяжелые своды уже другого приземистого здания и оказались в обширной трапезной с длинными дощатыми столами. Обед уже начался. Все двенадцать монахов ели за одним столом, а за соседним сидели еще человек десять, но без ряс. Настоятель направился к столу, за которым обедали монахи, а мне приглашающе указал на другой стол.

Я уселся вместе с мирянами, работающими с монахами в монастыре. Все они были одеты очень бедно. Нет, даже не бедно ― отрешенно–аскетически, вот как. Все серое, черное, ношеное–переношеное. Они уже ели второе, а когда я подошел, кто‑то сразу подвинулся и передо мной поставили старую гнутую алюминиевую миску с пустыми щами, пододвинув такую же видавшую виды тарелку с крупно нарезанными ломтями черного хлеба.

Я ел, будучи буквально погруженным во весь этот, еще день назад непредставимый для меня мир, с трудом увязывая собственные звенящие ощущения с рациональным восприятием окружающего.

На второе была картошка, варенная прямо вместе с рыбой (даже будучи опьяненным этими небывалыми впечатлениями, я с трудом глотал с алюминиевой ложки картофельнорыбные комки, отрешенно констатируя, насколько же это невкусная еда). Я видел, с каким благодарным аппетитом ели эту картошкорыбу мои соседи по столу, но сам все же сразу запил комок во рту предупредительно поставленным кем‑то передо мной компотом.

Благодарность, которую я за все вместе, включая этот обед, испытал к самому месту и к этим незнакомым мне людям, живущим совершенно неведомой для меня жизнью, я описывать не буду. Получится слащаво и показушно. Но чувство этой благодарности за кратковременное, по случаю важного дня, приобщение меня, стороннего, мирского и суетного, к миру непарадной, мозольно–трудной благодати было у меня полностью искренним и воистину всеобъемлющим; это уже без каких‑либо высоких слов. Оно и сейчас во мне такое же. Впрочем, эта моя благодарность была не только и не столько к святому месту и людям, сколько к гораздо более важному, стоящему за всем этим. Понятно, к Чему и к Кому…

После трапезы я попрощался с моими застольниками, щедро и крепко крестившимися после еды, попрощался с монахами; отдельно попрощаться с самим наместником не успел: он поел раньше, выходя из залы, кивнул мне строго и приветливо, а чуть позже я уже видел его в окно спешащим с «дипломатом» к поджидающей у выезда машине. Видно, от мирских дел в наше время при такой судьбе, да еще и при ответственности за веру, и подавно не уйти…

Сашка и Колька ждали меня у ворот. Встретили без смеха и каких‑либо обычных подколок. Мы уселись в пришедший за нами рафик и поехали назад в гостиницу. А в голове у меня вдруг запелась давно не вспоминавшаяся песня: «Я наде–ену кольцо из желе–еза, подтяну–у поясо–ок и пойду–у на восто–ок…»

Еще тремя годами позже (уже через сорок лет после утра со взрывом), проходя по улицам своей подмосковной Балашихи жарким июльским днем, я привычно кивнул Владимиру Ильичу, еще более разочарованно и устало стоящему напротив кооперативных ларьков все на том же месте в той же самой позе. А пройдя мимо памятника, вдруг увидел то, чего раньше не было.

В городском сквере, рядом с нашим старым домом, в котором мы когда‑то жили, на месте взорванной церкви стоял новый деревянный крест. Прочитав надпись на прикрепленной к нему табличке, я узнал, что здесь, оказывается, был храм Святого Благоверного князя Александра Невского ― одного из самых почитаемых героев российской истории.

Крест деревянный, простой, и выглядит он куда менее помпезно, чем новый подъезд и автоматические ворота частного банка по соседству, занявшего здание бывшего детского сада, расположенного во дворе нашего старого дома.

Простой деревянный крест… Символ Веры. Символ того, что, как ни избегай высоких слов, нельзя победить ни взрывами, ни обволакивающей безликостью тоталитарного однообразия, ни самодовольным богатством…

Хотя, как знать, может быть, именно наши новые банкиры и установили этот крест, взявшись за строительство здесь новой церкви?..

«Клик–клик» ― стучит шагомер. Я иду по освещенным заходящим солнцем холмам, еще не зная ничего ни про Спасо–Прилуцкий монастырь, ни про новый крест на месте взорванного храма в Балашихе, я просто иду, возвращаясь из маршрута и подходя к молящемуся в глубоких поклонах туркмену все ближе и ближе…

Поравнявшись с чабаном, я вынужден бестактно поздороваться. Он молча кивает мне в ответ, поражая одухотворенностью и интеллигентностью выражения лица и изысканной элегантностью самого этого ответного кивка. Неужели и вправду снисходит что‑то во время молитвы?..

«Востав от сна, прежде всякого другого дела, стань благоговейно, представляя себя пред Всевидящим Богом, и, совершая крестное знамение, произнеси: «Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Аминь».

42

Птица Рух, со своими птенцами летевшая следом, тоже попрощалась и при этом дала шах– заде несколько своих перьев.

(Хорасанская сказка)

Пока я сижу у гнезда, невеселые мысли о надругательстве над природой Копетдага вновь и вновь прокручиваются в голове и никак не вяжутся с моими наблюдениями за ястребиными орлами, которые уверенно и, как мне кажется, жизнеутверждающе управляются со своими домашними делами, обеспечивая кров и стол своему пока еще не оперившемуся отпрыску ― продолжателю орлиного рода…

Уже под вечер, исчерпав отпущенное мне около гнезда время, я спущусь от него на шоссе, проголосую в очередной раз попутной машине и поеду домой в кузове грузовика вместе с двумя стреноженными баранами, пытаясь угадать, о чем они думают, и думая сам об иронии судьбы, ― это гнездо, по словам живущих здесь туркменов, устраивается птицами на скале испокон веков. Ни один зоолог, приезжающий в Западный Копетдаг, не минует этой дороги. Я ездил по ней туда– сюда за все эти годы несчетное количество раз.

ПТЕНЕЦ И ШУРАВИ

Этот очень редкий в Закаспийском крае орел известен мне только для Хорасанского участка; здесь в 1892 году в средних числах мая в хр. Асильма–Дат посчастливилось мне найти его гнездо; оно было выстроено на очень высоком можжевеловом дереве, росшем в глухом тенистом ущелье…; в нем я нашел двух птенцов, покрытых еще пухом, но уже с повсюду пробивающимися перьями.

(Н. А. Зарудный, 1896)

«17 июня. Здравствуйте, Сэр!

Представляете, гнездо я все‑таки нашел… Как говорится: «Мы строили–строили ― и наконец построили». И благодаря чему? Благодаря случайному стечению весьма неприятных обстоятельств. Парадокс. Хотя, кто знает.

Приезжаю на Средний Сумбар. Участок пять на пять кэмэ как на ладони ― огромные ветвящиеся ущелья, обозримые все враз. Место уникальное по ландшафту, но цивилизованное до неприличия: основная автомобильная дорога, от нее ― отвилок в горы, поселок. Что совсем хреново ― вдоль Сумбара пасека; пришлый люд откуда‑то из другого района гонит деньгу: выставили улья, поставили рядом бочку с сиропом, который невинные пчелки прямиком качают к себе в соты, производя вроде как «цветочный горный мед». Короче, дрын зеленый, шурави ― они и есть шурави; прут на окружающую действительность как на буфет. Понятное банальное жулье, не заслуживающее упоминания, но меня выводит из себя сам факт: хамское использование вечных природных механизмов, стоящих вне морали, в аморальных целях. Пчелы не могут обманывать, но оказываются втянутыми в обман, что при всем моем цинизме бесит меня, вызывая непреодолимое ощущение гнусности.

Короче, приехал, сидел–сидел, и что же Вы думаете? Высмотрел пару! У меня, можно сказать, торжественное событие, а они набрали высоту ― и за горизонт. Я ждал–ждал ― ничего. Встаю, саквояж на плечо, глубокий вдох и прямиком вслед за ними к горизонту вдоль одного из ущелий. Ноги до колен стоптал, шагомер мой весь истикался, фляги с собой не было ― сплошные трудовые будни. Ни фига. Красота непере–даваемая, но плюс тридцать три в тени, а тени нет. Птиц даже и не видел.

Возвращаюсь, плюхаюсь без сил на исходную точку; приготовился, сами понимаете, в поте лица размышлять о диалектике бытия, а тут вижу: они опять летят. Мотаются в пятнадцати метрах над домами, как будто так и надо…

Сижу, а у самого крыша едет: фасциатусы в поле зрения; я сижу; вокруг ― пейзаж; магнитофон на пасеке на подсевших батарейках тянет музыку которую вместе в Кабуле слушали, ― абсолютно сюрреалистический бедлам, честное слово. Будто все, что раньше за последние годы бывало, не осталось в прошлом, а перемешалось с настоящим… В общем, бред Аза птиц просто животный страх: все время маячат на выстреле от пасечников. И не улетают никуда, вертятся здесь же, мои хорошие.

Сижу, смотрю сверху, изучаю с высоты человеческого гения жизнь орлов, природы и общества: вот одно, вот другое. А они летают, крутятся, всегда рядом, все синхронно: самец всегда за самкой, как тень.

Стемнело полностью; бинокль, во–первых, чужой, во–вторых, не двенадцати, а десятикратный: еле–еле самку углядел, как она уже в темноте, перелетая по скалам, на гнездо села. Хорошо еще, что углядел.

Переночевал у однорукого сторожа Нурсахата с ночным приключением (чуть до разборки с местными не дошло, но утряслось; геройски погибнуть права не имел).

Утром, еще в темноте, кусок чурека откусил ― и бегом к гнезду. Представляете, в гладкой скале, посередине тридцатиметрового обрыва ― сферическая дырка от конкреции! Сколько раз, мотаясь здесь, представлял, как уютно можно было бы укрыться в такой дыре в подходящем месте. Конкреции эти как каменные ядра всех калибров валяются повсеместно, а в скалах везде от них округлые емкости.

В нише (диаметром метра полтора) дно с наклоном внутрь, а основание чуть выступает из скалы небольшим карнизиком: в результате птенец в гнезде совершенно незаметен снаружи (а прямо снизу и сама ниша с гнездом не видна).

Вопреки канонам, никакой особой гнездовой постройки, просто рыхлый веник зеленых веток, поверх которых с бестолково–гордым видом сидит птенец (маховые сантиметров по пятнадцать), длинноногий, как страус. (К слову: длинно–ногость ― хороший полевой признак вида, бросающийся в глаза у сидящих птиц, которые почти всегда держат корпус горизонтально, не опуская хвост вниз.) Я этого неофита сразу непроизвольно окрестил Васечкой и просидел на нем, не отрываясь, весь день под завязку. Закон подлости: последний день, трам–тара–рам…

Родители отпрыска своего блюдут, но мелочной опекой не балуют: за одиннадцать часов наблюдений самка провела на гнезде лишь сто сорок восемь секунд (из них две минуты ― в середине дня, когда притащила в гнездо в клюве метровую зеленую ветку, а потом поклевала от лежащей в гнезде пищухи); остальное время летают вокруг, охотятся.

Взрослые птицы неразлучны: самец от самки ни на шаг; всюду следует за ней, как приклеенный, в пяти ― десяти метрах; садится там же, где она, слетает вслед за ней. Смотрится это просто великолепно в своей изысканной элегантности: самка, сознающая себе цену, с аристократическими манерами, и ее блистательный кавалер, который сам не промах, но при этом не просто также сознает ее цену (и первенство), но и не преминет это галантно подчеркнуть. Удаляется самец от самки лишь в моменты демонстрационных полетов, когда пикирует с огромной высоты по синусоиде по нескольку раз подряд; да и то часть таких демонстраций адресуется целенаправленно самке в качестве ухаживаний: он пикирует сверху именно к ней. Эх… Вот с кого всем нам, «кобелям паршивым» (привет там Ханум), надо брать пример…

За девятьсот шестьдесят четыре минуты наблюдений отметил девятнадцать контактов двух взрослых птиц с другими видами. В большинстве случаев они окрикивались пикирующими сверху обыкновенными пустельгами (в одном случае ― сразу четырьмя соколами одновременно; в другом ― всего в сорока метрах от своего собственного гнезда). Орлы на это не реагируют, лишь иногда мелко потряхивают в полете концами крыльев (выглядит это до потехи смешно, словно они стряхивают с себя прорывающееся наружу, с трудом сдерживаемое раздражение из‑за этих надоедливых шумных мосек, что лают на слона). Пролетающих поблизости от гнезда стервятников сами они контролируют, сопровождают, но не атакуют. А вот беркуту достается (но в километре от гнездовой скалы они и его игнорируют).

В полной мере сознаю, что не могу претендовать при разговоре о фасциатусе на объективность, но все же птица эта необыкновенно элегантна. Есть в ней что‑то, мгновенно отличающее ауру этого вида от прочих орлов, выглядящих на его фоне, я бы сказал, слегка замшелыми неповоротливыми пентюхами. Это, знаете ли, как разница между интеллигентом по рождению и по воспитанию: в обоих случаях очевидные атрибуты налицо, но мелкие детали неизменно выдают разницу.

Антураж гнездовой территории этой пары шокирует: никакого ореола загадочной птицы, избегающей человеческих глаз; абсолютный синантроп. Опять та же песня: в ненаселенке ― сама осторожность, а как попривыкнет к цивилизации, так уже и никакого смущения. Восемь лет езжу под этим гнездом, а оно в двухстах метрах от дороги… Зря я Вам все это бегло описываю, устно рассказать интереснее было бы… Ладно, доживем.

Привет Татьяне!»

«ЛЕТАЮЩАЯ БАНЯ»

– Твоя просьба для меня весьма неожиданна, ― отвечал шах, ― некогда дал я зарок оберегать всех от летающей бани, ибо всякий, кто вознамерится разгадать ее тайну, обречен на верную гибель.

(Хорасанская сказка)

«20 мая. Дорогая Лиза!

…Сегодня видел НЛО. Точнее, ― почти видел. В общем, надеялся увидеть… Регион уникальный, народу ― никого, самое оно тарелкам полетать…

Так вот, иду сегодня, смотрю по сторонам на родной Туркестан в целом и на родной Копетдаг в частности и вдруг слышу отчетливый гул самолета, а самолетов здесь и в помине не бывает; ни одной трассы наверху.

А тут гудит. Но ничего не видно. Я остановился и думаю: «А вдруг не самолет?.. Вдруг они? Надо их чем‑нибудь привлечь».

А чем я могу их привлечь, кроме как зайчиком карманного зеркальца да небывалым всплеском телепатической энергии, заметным на фоне горно–пустынного ландшафта их точным приборам и утонченным чувствам?

Сел на камень, качаю зеркальцем в разные стороны, прислушиваюсь к звуку чего‑то невидимого над головой; сосредоточился, сконцентрировал желание войти в контакте братьями по разуму.

Зеркальце ― понятное дело: в солнечном зайчике ― миллион свечей, его из космоса заметить можно, а вот с телепатией как? Собрал, можно сказать, конджо в кулак, в критическую массу, чтобы рвануло посильнее, чуть ли не мычу от напряжения. А сам думаю, мол, ну вот прилетят сейчас, а что я им скажу? В зависимости от того, про что они меня спросят? А что они спросят?

– Ты кто?

– Сергей из Балашихи.

– Поверхностно. Надо глубже.

– М–м… Васин и Дашин папа.

– Это точнее. Что про вас всех здесь самое главное?

– Ничего себе…

– Не думай, чувствуй вглубь.

– То, что мы часто знаем, как надо, как правильно, как хорошо, а делаем все равно как хочется и как привыкли, поэтому ― часто плохо.

– Что такое «хорошо» и что такое «плохо»?

– «Хорошо» ― это когда по любви и по совести (по вере), а «плохо» ― это все остальное.

– Что у вас хорошо?

– Любовь и доброта ― вот что хорошо.

– А что плохо?

– М–м… Нехватка чувства меры. И миллионы голодных детей.

– Ты сам хороший или плохой?

– Хороший.

– Всегда думаешь, говоришь и делаешь добро по любви и по совести?

– Нет.

– Значит, Ты плохой.

– Нет, я хороший.

– А как тогда узнать?

– А вы не узнавайте, вы чувствуйте вглубь, в главное.

– Из Тебя фиг вынешь главное.

– Ну, если бы до главного в каждом легко было бы добраться, тогда уж точно все были бы хорошие.

– Так вы не все хорошие?

– Не все.

– Почему?

– Не знаю.

– Сдаешься?

– Сдаюсь.

– Потому, что вы не знаете, зачем вы здесь. Зачем живете. И не умеете быть вместе.

– А вы, конечно, знаете, зачем вы там у себя?

– Конечно знаем. Мы изучаем мир вокруг. Самопознание материи.

– И вы конечно же знаете, зачем вы здесь?

– Конечно знаем. Ты сам контакта просил.

– Я думал, вы чего расскажете, а вы только вопросы задаете. Те же самые, что мне дети задают каждый день ― детские.

– Все вопросы о Главном ― детские.

– Интересное кино… Тогда что же в вас особенного?

– А почему мы должны быть особенные? Потому что летаем на том, чего Ты никогда не видел? Мы такие же. Почему Ты про кино сказал?

– Не важно… Так, значит, у вас тоже, как и у нас: «хотели, как лучше, а получилось, как всегда»?

–Да. У нас просто «как всегда» другое.

– В том смысле, что лучше нашего?

– Не лучше и не хуже. Другое.

– Но техника‑то у вас лучше. Вот эта, на которой вы прилетели.

– «Эта», на которой мы прилетели, ― не техника. Мы это не строили. Это у нас всегда было. Это и у вас есть. Вы использовать не умеете. Потому что вы здесь не поняли Главного.

– Ну–у, началась философия…

– Это не философия. Это ― правда. А не нравится, так нечего и контакта просить, сидеть тужиться. Нам тоже не все нравится.

– И что же вам не нравится?

– Ты хамишь.

– Как я хамлю?!

– Если уважают, думают «Вы» с большой буквы, а Ты ― каждый раз с маленькой.

– Это потому, что с… Вами не поймешь: то ли Вас один… одно, то ли сразу много… Когда говоришь, все время такое ощущение, что Вас несколько. Множественное число.

– Понятно уже, но объяснил Ты плохо. Можешь спросить вопрос.

– Не «спросить» вопрос, а «задать» вопрос.

– Не отвлекайся на неглавное. Можешь задать вопрос.

– Что для Вас красиво?

– Это где Ты чувствуешь, что там Красиво. Как здесь. Чувствуешь?

– Чувствую…

– Красиво?

– Красиво… Так, значит, Вы друг другу можете дать почувствовать то, как сами чувствуете?

– Мы Тебе можем дать почувствовать, друг другу нам не надо. Мы и так друг друга чувствуем. Мы ― все разные, но мы ― одно. Ты тоже можешь.

– Я не могу.

– Ты не пробовал.

– Все‑то Вы знаете.

– Не все. Но Ты не пробовал. Задай еще вопрос.

– Так кто же Вы такие?

– А это важно? В «Науку и Религию» хочешь написать? Или в «Сайнс»?

– А сами не хамите?

– Не обижайся.

– Я не обижаюсь.

– Обижаешься.

– Опять все знаете?

– Не все. Но обиделся Ты очень заветно.

– Не «заветно», а «заметно».

– Заметно. Оговорки всегда возможны, «Бедность ― не порок».

– Это не про то.

– Сами уже видим, что не про то. А где Балашиха?

– На север отсюда, в Московской области.

– Значит, Ты ― «ЧМО березовое»?

– Сами Вы ― «чмо».

– Мы ― не ЧМО. А Ты ― ЧМО: Человек Московской Области.

– Очень остроумно.

– Это не остроумно. Это правда. Можешь задать еще вопрос.

– Я уже задал: что про Вас там самое главное?

– У нас все по–другому.

– Как?

– Мы ― все разные, но все вместе. Вы ― по сути одинаковые, но все порознь. Это главное. Остальное ― детали, не-, главно.

– А еще что не так?

– У вас всегда все с чего‑то начинается и чем‑то заканчивается. И жизнь, и кино, и зима, и дружба. У нас не так.

– А как?

– Без времени. Зато пространство сложнее. Вы грустите о времени, мы ― о пространстве.

– Мы тоже иногда грустим о пространстве.

– Нет, вы грустите о времени, когда в этом пространстве находились.

– Но уж без времени материи точно не бывает. Материя и время неразрывны.

– Теоретик, Ты лучше в своих жаворонках разбирайся, если до сих пор думаешь, что это возможно.

– Все равно время ― это основополагающий атрибут бытия. Теория относительности.

– Вашего бытия и вашей относительности. Для вас время очевидно, для нас его нет. Для вас Бог создал заповедник в пространстве (сад на востоке Эдема), для нас ― заповедник во времени. Вне времени.

– Ну так мы в свой заповедник при жизни не попадаем. А Вы? Вот именно конкретный… конкретные Вы, Вы уже того?.. Покойники?

– Нет, мы не покойники, мы так в обычной жизни живем. Просто вы прокололись в самом начале (подставила девушка вашего Адама), мы ― пока нет. И у нас труднее: нам изначальный грех назван не был. Так и живем, гадаем, чего можно, а чего нельзя; стараемся быть хорошими. А как ошибемся ― и нас туда же, как и вас, ― в бытие со временем. Подумать страшно…

– У Вас… от Вас… кусок, вон, слева исчезает…

– Это кажется. Просто изменение мерности; такое постоянно происходит. От настроения.

– Ну так Вы хоть живые, или как?

– Живые. Но другие. Другая природа жизни; это не главное.

– Ничего себе! Мы как раз про это и гадаем…

– Вы заняты не тем. Форм жизни много, их суть одна.

– И в чем же суть?

– Первое: каждый вносит свою корпускулу в субстанцию добра. Второе: вносит больше, чем берет.

– Не ново.

– Все Главное ― не ново.

– «Главное ― не главное»… Так если мы такие разные, то и главное у нас разное.

– Главное ― одно для всех форм.

– Субстанция добра?

– Упрощенно ― да.

– Для всех форм?

– Да. Кстати, у вас здесь деревья, дождевые черви и почвенные артроподы особенно добрые, сразу видно. И они скромнее вас.

– Как это?

– Все прощают вам.

– У нас такое антропоморфизмом называется.

– У вас много чего как называется.

– А еще что главное?

– Еще ― Быстрое Начало, Первый Шаг. Каждый старается внести добро первым.

– Это просто. Что еще?

– Это не просто. И это все пока. Пока… Пока, Сергей из Балашихи, Васин и Дашин папа. Смысл запомни, про саму встречу забудь.

– Так как же я про нее забуду?!

– Ты уже забыл. Ты про мозоль запомнишь. Будь не болен!

Так я ничего в тот раз и не высидел со своим зеркальцем и дружескими воззваниями на телепатических лозунгах. И не видел ничего. А ведь гремело над головой совершенно отчетливо.

Зато на обратном пути ногу стер. Сильно. Первый раз за все время. Сам не понимаю как. Шел–шел, ничего не замечал, думал о чем‑то. А домой прихожу ― волдырь. Странно…

Но зажило быстро».

43

– Я пришел в эту пещеру, чтобы разгадать ее тайну. Теперь… я должен немедля возвращаться назад…

(Хорасанская сказка)

Поздно вечером с Наташей, Игорем и Стасом мы открываем за здоровье ястребиного орла бутылку местного «Чемена», а на следующий день я уже лечу на самолете в Москву, возвращаясь совсем к другой жизни, множеством невидимых нитей связанной с тем гнездом на скале.

Я смотрю на облака за иллюминатором, вспоминаю жару, солнце, горы, происходившее со мной в Кара–Кале, дорогих мне людей, которые остались сейчас там, и дорогих мне людей, к которым я лечу домой.

ЖАЖДА С АКЦЕНТОМ

Невыразимо приятно чувствуешь себя, когда после целого ряда переходов через раскаленные, безжизненные горные пустыни очутишься среди массы зелени, слышишь поминутно птичьи голоса, видишь журчащую, прозрачную, вкусную воду.

(Н. А. Зарудный, 1901)

Только он приблизился к тому роднику и вознамерился было омыться холодной водой, как его окружили странные…

(Хорасанская сказка)

ЖАЖДА ― общее чувство, развивающееся при обеднении организма водой… При уменьшении количества жидкости в организме происходит возбуждение питьевого центра в головном мозге, что вызывает… реакции поведенческого характера, связанные с поиском и поглощением воды…

(Биологический энциклопедический словарь)

«31 мая…. На плоской вершине Хасара ― самой высокой горы во всей округе, в понижениях среди широченного степного пространства с великолепной травой и свечками ферулы, разбросаны настоящие рощи из высоких деревьев. Заросли местами непроходимые. И что же? В этих разрозненных дебрях, сконцентрировавшись до запредельной тесноты, распевает множество самцов пеночки–теньковки! Ушам в первый момент не поверил, впору озираться: уж не в Тарусе ли я? Уж не в Павловской ли я Слободе?

Пенка эта теоретически должна встречаться по всему региону, но в реальности я нигде ее в окрестностях Кара–Калы не отмечал; выше по Сумбару есть, а здесь нет. А на Хасаре поют, демонстрируя уникальные свойства осколков былого великолепия: эти рощицы ― останцы некогда сплошных лесов сухих субтропиков Копетдага, соединявшихся с Гирканией ― удивительной природной страной северных провинций Ирана ― сердца Хорасана.

И что самое потрясающее ― пение этих птиц (здесь свой особый подвид) по общему тембру просто на слух мгновенно отличается от песен наших российских теньковок ― отчетливый диалект с каким‑то металлически–вибрирующим акцентом! Класс!

Посмотрел на них, наслушался вдоволь, пошел вниз, свернул с тропы и, уже отойдя от нее довольно далеко, наткнулся на непреодолимое препятствие ― полосу густой ежевики шириной от силы метров десять, но ведь не пролезть. И не возвращаться же.