Текст книги "Со спичкой вокруг солнца"

Автор книги: Семен Нариньяни

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 34 страниц)

– Если вы не раздумали усекать фокстерьеру хвост, входите.

Тот вошел, мне пришлось выйти. Так бесцеремонно со мной не поступал еще ни один герой моего будущего фельетона. Злюсь. Иду в соседний кабинет. А там за отсутствием пациентов ветврач и ветсестра сидят вяжут. Ветврач – свитер, ветсестра – теплый шарф.

– Разрешите войти?

Ветврач прячет вязанье в стол, поднимается навстречу вошедшей. Смотрит, что у той в руках: кошка, собака, петух, черепаха? А у той в одной руке сумочка, в другой блокнот.

– Вы ко мне?

– Только не к врачу, а к парторгу.

– Слушаю.

Я начинаю разговор так, как его начинают все фельетонисты:

– В редакцию поступила жалоба на ветврача Мышкина Клима Владимировича.

– От кого?

– От его матери.

И Роза Ивановна делает то же самое, что пять минут назад сделал ее коллега из соседнего кабинета. Хватается обеими руками за голову.

– Мать ветврача была у меня в редакции. Плакала.

– И у меня была, и у меня плакала. И я под впечатлением ее рассказа уговорила, заставила руководство немедленно отстранить ветврача Мышкина от работы. А когда разобрались, выяснилось, зря обидела Клима Владимировича. Виноват не он, а она.

– Мать?

– Оговаривает она его.

– Родного сына? Не может быть.

– Члены партбюро тоже не поверили мне. Создали комиссию. Та ходила, проверяла. Разговаривали с соседями. В квартире Мышкина живет семь семейств, двадцать четыре человека. И ни один не подтвердил обвинений матери. Все ругали ее, а сына жалели, удивлялись его долготерпению. Пришлось нам закрыть дело Мышкина, восстановить его на работе. Извиниться за поспешное, необоснованное увольнение. А через год новая жалоба, на новое тиранство. Клима Владимировича снова вызывают для разговора – сначала руководство лечебницы, потом председатель месткома, потом я, как секретарь парторганизации. Создается новая комиссия. Эта разговаривает не только с теми людьми, которые живут с ветврачом Мышкиным в одной квартире, а с жителями всего подъезда, их на пяти этажах оказалось сто пятнадцать человек. И результат тот же. Все ругают мать и жалеют сына. Вот, читайте.

И, вытащив из несгораемого шкафа толстенную папку, Роза Ивановна кладет ее передо мной.

Здесь выводы двух комиссий. Записи разговоров со всеми соседями. Читаю и думаю: мать оговаривает сына, а зачем?

III

Выхожу из ветлечебницы. Иду по улице, рассуждаю: «Предположим, мать сердита за что-то на сына-«вертеринара», мстит ему. Но у нее же не один сын, а три. Да еще две дочери, и она всех пятерых обвиняет в тиранстве. Неужели она оговаривает всех?»

Бегу на завод, где работает сын-токарь, и начинаю разговор с секретарем парторганизации стереотипной фразой:

– В редакцию поступила жалоба на члена вашей парторганизации Митрофана Влдадимировиач Мышкина.

– От матери?

– От матери.

– Пишет, что сын бьет ее, привязывает к ножке стола?

– Вы все уже знаете?

– Трижды заседали, разбирались. В этом году, в прошлом, в позапрошлом…

Я разворачиваю еще одну толстенную папку, читаю еще несколько десятков свидетельских показаний, и, хотя дом, где живет сын-токарь, не тот, в котором живет сын-ветврач, и соседя у токаря не те, показания не тех соседей те же. Сын – хороший человек, а мать – не дай боже.

На следующий день я уже не пешком, а для скорости на редакционной машине объезжаю остальных троих детей Капитолины Прохоровны: сына-полковника и двух дочерей – кандидата технических наук и кандидата физических наук.

Говорю не только с ними, но и с секретарями их парторганизаций, с их соседями. Читаю выводы еще шести комиссий. И что же?

IV

Шесть лет назад в Голынино, это в тридцати пяти километрах от нас, умирает счетовод райфинотдела. Пятеро – взрослых детей едут, хоронить отца. Выполнив печальный долг, дети на обратном пути привозят в город мать.

И Капитолина Прохоровна начинает жить у детей. Сначала у старшего сына, потом у среднего, младшего. Дети выделяют, в зависимости от своей жилплощади, кто комнату, кто половину, а кто только угол. Стул для матери дети ставят во главе обеденного стола. Первую тарелку подносят ей.

– Кушайте, дорогая мамочка,

У Капитолины Прохоровны свои представления о законах гостеприимства и правилах потчевания.

«Кушайте, дорогая мамочка» невестка обязана была сказать свекрови пять раз. И свекровь пять раз отвечала невестке:

– Спасибочки, я уже сытая.

И только после шестого приглашения дорогая мамочка, перекрестясь, бралась за ложку.

К своеобразному пониманию законов гостеприимства и правил потчевания родные Капитолины Прохоровны скоро привыкают и говорят ей «Кушайте, дорогая мамочка» столько раз, сколько она требует. Но была у дорогой мамочки еще одна удивительная, богом данная ей особенность – вносить раздор всюду, где она жила, – привыкнуть к этой особенности было уже труднее. За время пребывания в нашем городе Капитолина Прохоровна разбила три из пяти семей своих ребят. А сына-токаря, у которого жила дольше, чем у других, развела даже дважды. И с первой женой, и со второй.

Рассорившись с детьми, дорогая мамочка начинает жить автономно. Сыновья и дочери платят ей ежемесячно министерскую пенсию в 120 рублей. Двадцать Капитолина Прохоровна отдает вдове за комнату, а остальные тратит на еду и кино, которое очень любит. Вместо того чтобы сказать детям «спасибо» за пенсию и заботу, дорогая мамочка начинает поливать их грязью. Сегодня она плачет, делится мнимым горем с домохозяйкой в рыбном магазине, завтра жалуется нянькам, которые сидят на бульваре с младенцами, послезавтра делает своим поверенным кондукторшу автобуса. Заплатит монетку за билет и тут же с ходу скажет:

– А у моей дочери три любовника…

И кондукторша сразу перестает называть пассажирам остановки, у которых те должны сходить. Некогда. Кондукторша держит за руку Капитолину Прохоровну, подгоняет ее:

– Говорите, что дальше, про дочь и трех любовников.

Про каждую из дочерей и про каждого из сыновей дорогая мамочка сочинила по легенде. Один морил ее голодом, другой бил, привязывал к ножке стола, третий заставлял спать на полу в передней. Про дочь, кандидата технических наук, говорилось:

– Не дочь – зверь. Сама ест рублевые конфеты, а больной матери пятак на лекарство жалеет.

Про вторую дочь, кандидата физических наук, рассказывалась другая легенда. Будто эта дочь имеет трех любовников и каждого принимает в свой день недели.

– Его, полюбовника, она, дочь, сажает в мягкое кресло, поит чаем с вишневым вареньем, а меня, мать, выставляет за дверь, на улицу, мокнуть под дождем.

Дорогая мамочка рассказывает, давится слезами, а няньки, домохозяйки, кондукторши, приняв близко к сердцу услышанное, кидаются на защиту бедной, старой матери. Одни пишут жалобу в партийный комитет завода на сына-токаря; другие – директору ветлечебницы на сына-ветврача, третьи – председателю месткома почтового ящика 07/14 на дочь – кандидата физических наук.

Секретарь партбюро завода вызывает Капитолину Прохоровну:

– Это верно, что пишут люди про вашего сына-токаря?

Капитолина Прохоровна плачет, говорит «верно».

Усилиями одиннадцати комиссий и целой дивизии соседей неправда разоблачена, и я отправляюсь на квартиру к вдове, чтобы поговорить с Капитолиной Прохоровной.

V

Звоню. Дверь открывает соседка.

– Можно видеть Капитолину Прохоровну?

– Она ушла в кино.

– Будьте любезны, передайте, чтобы Капитолина Прохоровна зашла сегодня в редакцию.

– Не передам.

– Почему?

– Мы с ней не разговариваем,

– Попросите соседку, чтобы она передала,

– Не попрошу.

– А это почему?

– Мы все тут не разговариваем друг с другом.

– И давно?

– С того времени, как эта ведьма к нам переехала.

– Покажите, где ее комната, я подожду.

– Постучите в ту дверь.

Стучу. Дверь открывает вдова,

– Входите.

– Я из редак…

– Знаю, – не дает мне договорить вдова. – Слышала ваш разговор с соседкой.

– Вашу квартирантку трудно застать дома?

– И сын был, и сын не застал.

– Какой сын?

– Ветеринарный врач. Принес мамочке полкило болгарского винограда.

– После всего, что случилось, я бы на месте сына к такой мамочке и не ходила б.

– А дочки и не ходят. Они посылают матери по почте свою долю пенсиона, и только. А сыновья и пенсии платят, и сами приходят. Гостинцы носят.

– Значит, простили?

– Мать, как не простить.

Хлопает парадная дверь.

– Она, – шепчет вдова и выходит из комнаты.

Капитолина Прохоровна входит, замирает в дверях.

– Вы? Пришли навестить старую, несчастную мать? Пятеро детей, и все бросили, забыли меня.

– Почему забыли? Сын Клим был, принес виноград.

– Значит, гнилой, прелый. Самому есть гнилое противно, так он мне принес. «Кушай, дорогая мамочка».

Я нарочно вытаскиваю виноградную гроздь из пакета. Виноградины крупные, с золотым отливом. Одна к одной. Протягиваю гроздь Капитолине Прохоровне:

– Где гнилое, покажите?

– Не гнилой, так кислый. Себе с женой они делают каклеты. Жарят курей. А мне дают жидкую кашку, сваренную на воде. «Кушай, дорогая мамочка».

Как и в прошлый раз, Капитолина Прохоровна после этой фразы достает платок, плачет. Мне становится не по себе. Встаю. Капитолина Прохоровна спрашивает:

– Куда?

А я, неизвестно почему, начинаю экспромтом сочинять свою легенду:

– К прокурору. Сажать ваших детей в тюрьму.

– За что?

– За то, что они тиранствовали над родной матерью. Морили ее голодом, били, привязывали к ножке стола…

Капитолина Прохоровна кидается ко мне, просит:

– Не сажайте их в тюрьму.

Она не только просит – плачет, и уже не фальшивыми слезами, а настоящими. Тянет к себе мои руки, целует. Кричит:

– Не сажайте, не сажайте. Дети у меня хорошие, добрые.

А я, поймав дорогую мамочку на слабом месте, продолжаю дописывать легенду:

– Добрые, а мать голодом морили?

– Не морили.

– Били! К ножке стола привязывали!

– Не били, не привязывали.

– А вы сами что говорили?

Капитолина Прохоровна перестает плакать, спрашивает:

– Если я скажу все честно, вы не пойдете к прокурору, не посадите моих детей в тюрьму?

– Нет.

– Я говорила неправду. Врала.

– О своих детях?

– Да.

– Зачем?

– Хотелось, чтобы люди пожалели. Скажу в булочной старушке, что бог обидел меня детьми. Она постоит, поплачет со мной у прилавка, мне и легче.

– Вас жалели, а детей ваших кляли, ругали!

– Ругань на вороту не виснет. Не страшно.

– Вы что, не понимаете? Из-за ваших жалоб ваших детей могли выгнать из партии, снять с работы!

– Вот это уже глупость. Мало ли что дура баба сбрехнуть может. А вы, партейные, ученые, на то и поставлены над нами, чтобы решать все с умом, по-правильному, как в писании сказано.

– Ну хоть теперь врать больше не будете?

– Понимаю. Мне, значит, теперь нельзя говорить с людьми про своих детей, которых я носила под сердцем, рожала в муках…

– У вас хорошие, заботливые дети. Вот вы и рассказывайте про это. Увидел сын Клим болгарский виноград. Купил. Принес. Кушай, дорогая мамочка!

– Если я стану хвалить детей, мне люди завидовать будут, а я хочу, чтобы меня жалели, утешали.

Капитолина Прохоровна говорит, а я точно так же, как два дня назад ветврач Клим Владимирович и секретарь партийной организации Роза Ивановна, хватаюсь за голову. Думаю: как быть? Жалеть ли мать, оговаривающую в поисках жалости детей, которых она в муках рожала, или высмеять ее в фельетоне, выставить на суд читателей?

А эта мать в порядке информации о лучших минутах, пережитых ею в жизни, говорит:

– Господи, как это было хорошо, когда вы в тот раз, в редакции, взяли меня за руку, поплакали со мной. А некоторые жалеючи даже гладят меня по голове, целуют. В дом к себе ведут, чаем поят…

Как пьяница в поисках стопки водки, дорогая мамочка идет на все. Ради двух слов сочувствия и утешения она предает своих детей. Сегодня она, может быть, и угомонится, перестанет клеветать, а завтра все начнет сначала. Только бы вы пожалели ее. Только бы поплакали над горем, которое она обязательно придумает себе завтра.

* * *

Кончает говорить Вал. Одинцова. Ее спрашивают: был или не был напечатан фельетон про дорогую мамочку? Вал. Одинцова на вопрос отвечает вопросом:

– А как вы сами считаете, нужно было печатать такой фельетон?

Фельетонисты сидят, думают. А Вал. Одинцова не ждет, подгоняет:

– Что вас смущает: тема, материал, доказательства?

С места поднимается фельетонист из Закавказья Вахтанг Пираев и говорит:

– Если бы речь шла о подлостях «дорогого папочки», я не задумываясь напечатал бы фельетон. Но критиковать, высмеивать мать… Простите, такой фельетон печатать нельзя. Мать – имя святое.

– А если глупая баба порочит святое имя матери?

– Закрой глаза. Пройди мимо.

– Почему?

– Потому что она мать!

Поднимается шум. С мест летят реплики:

– Правильно!

– Неправильно!

– Жалко, не мне попалась, не со мной встретилась эта мать! – говорит один.

– А мне встретилась, и не так давно, – отвечает ему другой.

– Такая?

– Боюсь, не хуже ли.

– И что вы сделали?

– Если разрешите, – говорит Яр. Шпаковский, – я расскажу.

– Сегодня наше время подошло к концу, – извиняется председатель, – вот и директор кафе собрался домой, а завтра…

И завтра, как только окончились утренние занятия семинара, мы, пообедав, сдвинули столы вместе, и Ярослав Шпаковский начал свой рассказ так:

ОБЕЗЬЯНЬЯ ЛЮБОВЬ

В редакцию пришла женщина. Суматошная, бестолковая. Фразу начнет, не закончит. Я спрашиваю ее одно, она отвечает про другое. Наконец выясняется: у женщины арестовали сына.

– А что сделал сын?

– Была я у прокурора… Он говорит: сыну, самое меньшее, десять лет дадут. Это мальчишке. Не люди – звери. Сыну в прошлом месяце восемнадцать лет исполнилось.

– Что сделал сын?

– В день рождения я ему проигрыватель с пластинками на последние деньги купила. Они проигрыватель не тронули, а его арестовали.

– Что сделал сын?

– Не он виноват. Дед! Пятнадцатого числа… деду – почтальонша всегда по пятнадцатым пенсию носит… А прокурор, вместо того чтобы защитить сына…

– Что сделал ваш сын?

– Получил дед пенсию. Ему тетя Зина, почтальонша, принесла. Она всегда пятнадцатого приносит. Сын просит у деда пятерку. И теперь за эту пятерку мальчишку в тюрьме держат.

– Что сделал ваш сын?

– Попросил у деда пятерку из пенсии. Дед не дал. Ребята вечеринку устраивали в складчину с девчонками. Шесть бутылок «московской» хотели купить… А милиция, вместо того чтобы разобраться, скрутила сыну руки и повела.

– Что сделал сын?

– Вечеринку они хотели устроить. С девчонками. Он и с Катькой своей договорился. Не с соседской Катькой, которая от него ребенка должна родить. С этой он больше не водится. Теперь у него другая Катька, дочь нашего дворника. А они ему десять лет хотят дать…

– Что сделал ваш сын?

– Так я и говорю: попросил у деда пятерку. Ему наша почтальонша по пятнадцатым числам пенсию носит. А дед не дал. Ну сын осерчал. Я в милицию бегала, просила его отпустить на поруки. Не отпускают,

– Что сделал ваш сын? – в восьмой раз спрашиваю я.

– Я тогда же сказала деду: дай. Каждую получку давал, дай и теперь. Не зли. Нравный у меня мальчишка. Без отца рос. Я сама его поднимала, сама кормила, одевала. А деньги на вечеринки сын всегда брал у деда. Он думал, дед даст и теперь. Он с ребятами уговорился, с Катькой. Не с соседской, а с другой. Деду бы дать по-хорошему, не обижать внука, и не сидел бы теперь мой сын за решеткой.

– Что сделал ваш сын?

– Они уже уговорились с девчонками купить шесть полбутылок «московской», шесть «перцовой»… А дед уперся. «Хватит, говорит, бездельнику ополовинивать стариковскую пенсию. Хочет твой мальчик пить «перцовую», пусть поступает на завод, пусть сам зарабатывает на водку».

Дед пожадничал, а взяли не деда – сына.

– Что сделал ваш сын?

– Я сказала тогда деду: он не только мой сын, он и твой внук. Дай, не скупись. Два раза я прокурору писала. К секретарю райкома ходила. Думала, секретарь пожалеет мальчишку. А секретарь сказал: «Ваш сын – бандит. Мы его будем судить в показательном порядке». Мальчишке восемнадцать лет, а его в клуб под конвоем приведут. Ну, есть ли сердце у вашего секретаря?

– Что сделал ваш сын?

– Дед сам виноват. Ему бы дать пятерку, отвязаться. Они же молодежь, уговорились с девчонками купить шесть бутылок «московской», шесть «перцовой», десять пива…

– Что сделал ваш сын?

– Понимаю. Вы спрашиваете про это. С этим было все как надо. Завод духовой оркестр прислал, три венка. Два живых и один с бумажными цветами.

– Что сделал ваш сын?

– Вгорячах, не нарочно… договорился он со своей девчонкой… Катькой…

– Что сделал ваш сын?

– Деда поленом ударил. Моего отца. Ну, тот упал, кончился. Через полгода, год он и сам, своей смертью кончился бы. Старый был, больной…

Час сидела она в редакции. Говорила, ругалась, кричала. Пыталась защитить, оправдать сына. А то, что сын ее отца убил, это ее не волновало. Это она считала несущественным…

Два дня я не мог сесть за стол написать фельетон. Не мог найти нужных слов.

Наконец написал. Но не напечатал. Не получилось. Я хотел написать о глупой матери. А тут была не глупость. Тут было страшнее.

* * *

Кончает говорить Ярослав Шпаковский, и со всех сторон снова несутся реплики:

– Правильно, Ярик, что не напечатал про эту тетку фельетона! – кричит один.

– Неправильно! – перекрикивает его другой.

– О матерях нужно писать или хорошо, или ничего.

– Какая она мать? Почему она мать?

– Родила сына, – значит, мать.

– Родить и муха может.

– Главное – не родить, воспитать.

Откричавшись, ребята затихают. Слово просит Мирон Сердюк, газетчик из Казахстана. На зависть нам, журналистам узкого профиля, Мир. Сердюк был многостаночником. Он писал не только фельетоны, но и очерки и даже стихи.

– Правильно! Неправильно! Писать! Не писать! Почему так категорично! Почему или – или? – спрашивает Мир. Сердюк. – Мне тоже встретилась недавно одна дурочка…

– И ты написал о ней очерк к Женскому дню?

– Нет.

– Поэму?

– Опять не угадали.

– Говори сам, что дальше?

– Скажу, когда перестанете язвить.

Вал. Одинцова стучит ложечкой о стакан, и, когда наступает тишина, Мир. Сердюк начинает свой рассказ так:

НИ ВОЙНЫ, НИ МИРА

В комнату вошли двое. Он остался стоять у двери, она подошла к столу.

– Я к вам. Можно?

– Садитесь.

– С жалобой на мужа. Вот на него.

Она сказала и небрежно кивнула на дверь.

– Не помогает он мне воспитывать сына.

– Сын в плохую компанию попал? Хулиганит?

– Что вы! Что вы! Сын у меня хороший. Не как у других.

– Плохо у него с учебой?

– И на это пожаловаться не могу. Учится на пятерки. Был в районе конкурс юных математиков, он первое место занял. Комсомольская газета про него заметку напечатала, под заголовком «Победил Элегий!».

– Какой Элегий?

– Это я сама такое имя придумала сыну. Вот как я люблю его, а он меня нисколечко.

– А вы пробовали воздействовать на мальчика лаской, добрым словом?

– А как же! Как только Элегия приняли в пионеры, я тут же подала старшему вожатому заявление. Просила принять меры.

– Какие?

– Другие дети утром встанут с постели и сейчас же кидаются к мамочке. Целуют ее, ластятся. А мой словно чужой. Старший вожатый собрал сбор, мое заявление прочел. Поставил Элегия перед собранием и говорит:

«Отвечай товарищам по отряду, почему мать родную оставляешь без внимания? Почему не ластишься к ней, не желаешь доброго утра?»

– Ну и что ответил сын?

– А сын у меня в отца. Видите, этот стоит молчит, и тот всегда молчит, не оправдывается. Элегию Морозову было велено советом отряда оказывать матери больше уважения, потому что мать самый близкий и дорогой человек к своему сыну.

– После такого указания отношения сына стали теплее?

– Я говорила: сын у меня в отца. Только отец молчит от бесхарактерности. Ну, я про отца после скажу. А сын молчит, потому что с характером. Вы знаете, что он после пионерского сбора сделал? Не пришел ночевать домой. Я все улицы обегала, весь дом обшарила. И на чердак лазила, и в подвал со свечкой спускалась: думала, он там от меня прячется. До двух ночи не знала, где сын, чуть с ума не сошла. В два ночи бегу во второе отделение милиции, прошу дежурного позвонить Вере Александровне.

– Это кто?

– Моя мать. У меня с матерью официальные отношения. Я общаюсь с ней только через органы милиции. Дежурный по второму отделению звонит и докладывает мне: «Все в порядке, гражданка Морозова, ваш сын Элегий жив-здоров и находится у бабушки». Ну не ведьма?

– Кто?

– Моя мать. По моему требованию дежурный по отделению тут же отправляет этой ведьме телефонограмму: «Вернуть к утру внука домой». А она не вернула. Я иду снова во. второе отделение милиции, уже к начальнику с жалобой. Он тут же посылает участкового к Вере Александровне с предписанием: взять Элегия Морозова за руку, привести его в отделение для последующей передачи родной матери. Участковый идет, возвращается с пустыми руками и докладывает начальнику: «Мальчик отказывается возвернуться к матери. Не любит он ее, не уважает».

Ну, что вы скажете о нашей милиции? Зачем только ее наряжают в шинели, дают погоны, оружие, если она не в силах внушить мальчишке уважение к матери, объяснить, что мать самый близкий и дорогой человек сыну,

Я прошу начальника второго отделения послать за сыном другого, более ловкого милиционера. Он посылает двух. И эти тоже возвращаются с пустыми руками.

– Вам нужно было поехать за сыном самой.

– К этой ведьме? Мы не ходим друг к другу.

– Для такого случая можно бы объявить перемирие.

– Вы думаете, я не объявляла?

– Ну и как?

– Решенье было в мою пользу.

– Чье решенье?

– Народного суда Зареченского района.

– Вы подали на мать заявление в суд?

– А как же! Она же у меня сына перемануть хотела.

– Сын сам ушел от вас.

– Сам не сам, а раз решенье суда было в мою пользу, судебный исполнитель доставил мальчишку домой силой. За доставку в такси исполнитель взял с меня семьдесят копеек, а хороших мыслей Элегию не внушил. У меня к нему, к паршивцу, чувства, а у него к матери никаких.

– А какие чувства у сына к отцу?

– Про отца я потом скажу. Мы еще о сыне не договорили.

– Слушаю, говорите.

– Ой, что я только не делала, чтобы приручить этого волчонка к себе. Два года назад, когда педагогический совет постановил дать Элегию Морозову похвальную грамоту за хорошую учебу, я тут же подаю на педсовет заявление. Прошу учителей помочь горю матери. Заставить сына любить, уважать ее. Учителя пошли навстречу, обязали Элегия Морозова любить, уважать мать.

Постановление вынесли, а хороших мыслей ребенку опять не внушили, и мне снова пришлось принимать меры.

– Написали еще одну жалобу?

– А как же!

– Теперь куда?

– В прошлом году Элегий подал заявление в комсомол. Я угадала – и на то собрание, где обсуждали его заявление, подала свое встречное и все с той же материнской просьбой. Комсомольцы тоже уважили просьбу и вынесли решенье: «Элегию Морозову – любить, уважать мать». Скажите, комсомолец-школьник должен исполнять комсомольские решенья? А мой сын не исполняет.

– Опять из дома ушел?

– Уйти не уходил, но и дома не жил.

– Как так?

– Утром проснется – и в школу. Из школы к Ванечкиным идет.

– Это кто?

– Он инвалид войны, пенсионер, она в детском саду нянечкой работает. У Ванечкиных он ест, пьет, делает уроки, а домой приходит только спать. Скажите, чего он к Ванечкиным ходить приохотился? Живут они в одной комнате. У нас две. Едят только каши: пшенную, гречневую, манную. А дома я для паршивца и пельмени кручу, И голубцы делаю. Но ему соседская пшенка вкуснее моих пельменей.

– У Ванечкиных есть дети?

– Сын Петька. Но дело не в Петьке, а в его матери. Элегий с детского сада помнит ее. Она Элегию никто, а он любит, уважает ее. Ну я терпела, терпела, а потом пошла в соседний корпус и бросила Ванечкиным в окно камень. А мой паршивец пришел из школы и в отместку порезал мое новое платье в лоскуты.

– Сами виноваты.

– Чем?

– Живете с соседями не по-соседски.

– Я пробовала с ними и по-хорошему. А как же. Два раза писала на Ванечкиных жалобы начальнику второго отделения милиции. Начальник их вызывал, делал внушенье. И моего паршивца вызывал. Внушал любить, уважать не чужую ему мать Петьки Ванечкина, а свою, родную.

– Внушение подействовало?

– Наполовину. Элегий ест, пьет, делает уроки, как и велел ему начальник второго отделения милиции, дома, а сердце его по-прежнему в соседнем корпусе у Ванечкиных. Научите, что делать?

– А что думает по этому поводу ваш муж?

– О муже речь будет после. Да чего там, скажу о нем сейчас. Я мучаюсь, не знаю, как внушить к себе любовь и уважение сына, прошу его, – кивок в сторону двери, – научи. А он отвечает: «Мне трудно помочь тебе, Дуся. Я сам не люблю тебя, не уважаю». Скажите, что вы бы сделали на месте жены после такого признания мужа?

– Попытался бы вызвать его на душевный разговор.

– Я так и сделала.

– А он?

– Стоит молчит. Вот как сейчас. Товарищ Володин и так к нему и эдак.

– Какой товарищ Володин?

– Председатель товарищеского суда при нашем ЖЭКе.

– Вы пожаловались в товарищеский суд?

– В тот же день. А как же!

– Вот это зря. Так любовь и уважение мужа не вернешь.

– Мне то же самое сказала одна умная женщина, тетя Ганя.

– Это кто?

– Продавщица из «Гастронома». Тетя Ганя штучными товарами торгует.

– Продавщица из «Гастронома» знает о ваших отношениях с мужем?

– У нас вся улица про это знает. Я же хожу советуюсь с народом. И об сыне, и об муже, и об этой ведьме, моей матери. А как же!

– И как муж?

– Вы про что? Про товарищеский суд? Я думала, он и на этот раз постоит помолчит и все обойдется по-хорошему. Не обошлось. Председатель суда, товарищ Володин, очень душевный человек, подзывает его к столу и говорит: «Подайте, мол, руку жене, обнимите. Жена, мол, самый близкий и дорогой человек своему мужу». А муж поворачивается и уходит. Думаете, домой? Нет. К Цветковой.

– Это кто?

– Женщина, которую он вместо законной жены любить стал. Правильно говорила мне умная женщина, тетя Ганя. Когда мужчина чужую бабу полюбит, у него и у бесхарактерного сразу характер объявляется. И пришлось мне срочно исправлять ошибку. И я исправила.

– Как?

– Написала жалобу секретарю парткома. За развал советской семьи ему дали выговор и велели возвернуться домой.

– Теперь, надеюсь, все в порядке?

– Три ночи в неделю он ночует дома, а три у Цветковой.

– Как так?

– Как слышали. Я хотела писать жалобу в Москву, а мне умная женщина, тетя Ганя, сказала:

«Не хочешь остаться матерью-одиночкой, мирись, живи с половинкой».

Я говорю:

«Я законная жена, мне обидно».

Она отвечает:

«Делай вид, что ничего не видишь, ничего не замечаешь, и тебе будет легче».

Так с того времени и пошло. Три ночи он, – кивок на дверь, – спит с женой, укрепляет семью, как ему было велено, а три ночи в неделю спит с Цветковой, потому что у него к ней любовь.

– А вы делаете вид, что ничего не видите, ничего не знаете?

– В те три дня, что он у нее ночует, я, как жена, места себе не нахожу. Сижу в одной рубашке в кровати, плачу, пишу на него жалобы в обком, в Москву. А утром рву эти жалобы, потому что, как правильно говорит умная женщина, тетя Ганя, когда мужчина полюбит, то у него и у бесхарактерного объявляется характер. А при таком положении мне лучше не злить его, – кивок на дверь, – а то он совсем уйдет к Цветковой. А за ним уйдет и Элегий.

– Что ж тут страшного? Дадите семьдесят копеек на такси судебному исполнителю, он снова доставит к вам сына.

– Когда сыну четырнадцать лет, судебный исполнитель уже не властен над ним. В четырнадцать лет сын сам решает, с кем ему жить: с матерью, с отцом или с бабушкой? Элегий живет, спит, ест сейчас дома, потому что тут отец. Он любит, уважает отца, а не мать.

– Незавидное у вас положение.

– Помогите. Скажите ему, – кивок на дверь, – пусть он поговорит, заставит мальчишку любить, уважать мать.

– Вы думаете, он может сделать это?

– Пусть как член партии воздействует на сына-комсомольца. Прикрикнет на паршивца, отлупит его, выдерет за уши. Так ведь тоже нельзя, чтобы человека никто не любил, никто не уважал: ни муж, ни сын, ни мать, Вера Александровна, ни один из соседей… Этак и с ума свихнуться не долго. Ну как, поговорите, скажете, – кивок на дверь, – ему?

– Да.

Мне и самому хотелось вызвать молчальника на откровенность. А жена стоит рядом, не уходит.

– Вы хотели поговорить с ним? Говорите. Чего ждете?

– Жду, когда мы останемся с ним вдвоем.

– Зачем?

– Разговор без свидетелей будет откровенней.

– Я не свидетель – жена. Он, – кивок на дверь, – мои муж. Если он хочет что-то сказать, пусть говорит при мне. Один на один я вас не оставлю.

Вот, думаю я, он наконец взорвется, выйдет из терпения.

А он стал только чуть бледнее и, повернувшись, вышел из комнаты.

– Куда? – кричит она, как кричат кошке или собачонке. – Назад!

А он, не оборачиваясь, прибавляет шаг.

– Если он не придет домой, то вы вспомните тогда Дусю Морозову. Я и его и вас выставлю из партии, – говорит она мне и спешит за ним, чтобы догнать, сказать это же и ему.

Примерно через неделю я позвонил к нему в цех. Спросил:

– Ну как?

– Ох! – послышалось в ответ.

И в этом «ох!» была такая безнадежность, что мне сразу стало ясно: муж Дуси Морозовой решил пока оставить свои отношения с женой на прежних, половинных началах. Ни войны, ни мира. Будь что будет, он по-прежнему не откроет рта в свою защиту.

А она не из тех, кто молчит, она из тех, кто кидает камни в окна.

* * *

Кончил говорить Мирон Сердюк, а к нему уже летит вопрос: «Как, написал ты фельетон о Дусе Морозовой?»

– Написал.

– Правильно!

– Не написать про Дусю было бы грешно, – говорит кто-то. – Уж больно противная тетка. А вот я встретил одну…

– Тетку? – осторожно спрашивает наш председатель Вал. Одинцова.

– Да.

– Мать?

– Да.

– Может, хватит? – спрашивает Вал. Одинцова. – Я начала разговор на эту тему, и я вношу предложенье поставить здесь точку. Тема эта деликатная. Писать или не писать? И в каких случаях писать? Ответ на этот вопрос фельетонисту должен подсказать его вкус, его такт. Но на прием в редакцию ходят не только вздорные мамы, поэтому давайте говорить и о других встречах, которые бывают у фельетонистов.

– Вызов принят, – подхватывает предложение Вал. Одинцовой Аркадий Поскокин. – И если вы разрешите, я расскажу историю одного фельетона, который был напечатан недавно у нас на Дальнем Востоке.

И так как возражений не последовало, Арк. Поскокин начал свой рассказ так: