Текст книги "Со спичкой вокруг солнца"

Автор книги: Семен Нариньяни

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 34 страниц)

Хрынин замялся.

– У этой Саломонии особое положение. Она владелица не могилы, а фамильной усыпальницы. Сокольский хоронят там своих предков уже больше двухсот лет. И все предки, как нарочно, проходят у меня по разный темам. Прапрапрапрадедушка Питирим Сокольский профессор химии, и он, как и его прапрапраправнучка Саломония, идет по теме номер четыре – «Наука и техника». Эта тема помечена на карте зелеными крестиками. Прапрапрадедушка Иероним – адмирал, это тема номер один. Прапрадедушка Адриян был артистом императорских театров, это тема номер два. Прадедушка Гермоген – вице-губернатор, это тема номер три. Дед Филарет – художник, его картины есть в областном музее, это снова тема номер два, а отец нашей Саломонии – Аверкий, командир Красной Армии, – идет по теме номер один. Всем Сокольским поставлены красивые памятники, и всех придется развозить по тематическим кладбищам, а Саломония не хочет. Пусть, говорит, стоят, где стояли.

– В самом деле, пусть!

– Ни в коем случае. Сделай поблажку одному, и другие откажутся перевозить своих предков. И потом, я вообще против захоронений по семейному принципу.

– Почему?

– Шлаку много просачивается. Вот у тех же Сокольских, рядом с прапрадедушкой Адрияном – тема номер два – стоит памятник прапрабабушке Агриппине, а дальше памятник прапратетушке Ариадне. А кто они, эти прапрабабушки, прапратетушки? Домохозяйки! Кому они нужны?

– Вам они не нужны. А Саломонии дороги как родственники.

– Это вы зря насчет родственников. Я работаю где? Здесь. А когда придет мой час, куда меня повезут? На Васильевское, по теме номер три «Государственные и общественные деятели».

– Вы относите себя именно к этой категории работников?

– От директора и выше все относятся у меня к этой. А вот жена моя – домохозяйка, и я ей скидки не делаю. Умру, пусть и ее кладут рядом. Пусть дети садят цветы, поливают. А пройдет десять лет (у меня такой срок установлен для домохозяек), и ее захоронение будет подлежать сносу, как не соответствующее темам номер один, номер два, номер три, номер четыре.

Я подхожу к окну и делаю глубокий вдох. Хрынин идет по моим следам, наклоняется к уху, спрашивает:

– Как, подсобите мне напечатать статью?

Сказать «Сгинь, исчезни, злой дух» – значило поссориться с директором кладбища, а я ждал от него совета, как помочь Люсиной маме уехать подальше от крестов и памятников.

Помните, что записал в подобной ситуации Мик. Иванченко, не вынимая руки из кармана:

«М. М. Т. С. Д. Т. X.»,

Что означало:

«Молодец, Микола, ты становишься дипломатом талейрановской хватки».

Очевидно, каждому фельетонисту приходится раз или два в жизни быть таким дипломатом. Думать «нет» и говорить «да». Так поступил и я. Вместо того, чтобы сказать «сгинь», я сказал:

– Что ж, присылайте статью.

– Спасибо. Послезавтра вам доставит ее могильщик Афанасий.

– Кто?

– Штаты на кладбище сиротские, поэтому Афанасию приходится по совместительству исполнять и функции курьера. А могильщик Сурров через день работает в конторе машинисткой. Если вам нужно что-то напечатать, приносите. По четным Сурров с лопатой. Копает. По нечетным – на машинке. Стучит.

Наступила моя очередь подойти к карте кладбища. Я ткнул указкой в квартал № 42, который стоял рядом с кварталом № 43, где покоился прах секунд-майора Бардешина, и спросил:

– Вы знаете, что делается тут?

– Как же, даже отметил крестиками: тема номер два и тема номер четыре.

– Я говорю не о темах, а о двух домах – номер двадцать шесть и номер двадцать восемь.

– Есть у нас такие.

– А как они попали сюда, знаете?

– Это нужно спросить у тети Маши.

– А она кто?

– Сторожиха-уборщица этого квартала.

– А вы сами были в этих домиках? С жильцами говорили?

– Руки не дошли. Меня кинули сюда неожиданно. Я работал в областном музее экскурсоводом. Кладбищенского дела я не знал совсем. Сначала входил в курс. Потом стал знакомиться с захоронениями. Обошел все могилы, читал надписи на памятниках, говорил с владельцами, вызывал к себе родственников усопших и уточнил, где, кто и на какую тему лежит. Попробовал для себя провести экскурсию по теме номер один и, поверите, задохся. Триста метров – вот средняя длина экскурсии в областном музее. А здесь четыре тысячи метров, из них три тысячи пятьсот метров холостых. Я уже говорил, это по теме номер один. Отмерил я экспозицию и по другим темам, то же самое. Три тысячи, четыре тысячи и четыре тысячи пятьсот метров. И пришла мне в голову светлая мысль об организации тематических кладбищ.

Я слушал Хрынина, а думал о своем:

– Посоветуйте, как помочь людям, которые живут на бывшей Непролазной?

– А при чем тут я?

– Их дома стоят на подведомственной вам территории. А вы человек не простой, вас будут хоронить на Васильевском по теме номер три. Устройте скандал работникам жилотдела, горсовета. Пусть они дадут несчастным новые квартиры!

Хрынин принял важный вид и сказал:

– Сейчас для меня главное – тематическое кладбище. Пока не протолкну вопроса о мертвых, заняться живыми не смогу…

Я пошел в жилотдел. Оттуда в горсовет, к председателю Абросимову. И на все мои доводы и заведующий и председатель сказали одно и то же:

– Пусть ждут. Сейчас у нас в списке первоочередников значатся другие.

Вышел я из горсовета, сел в сквере на лавочку и думаю: как быть? Написать фельетон? Неудобно.

– Что, тема не та, – сказал кто-то.

– Тема как раз та. Души казенные и души живые. Место действия не то. Вот где беда. Писать о крестах и памятниках со скорбью на лице – скучно. Острить, каламбурить – бестактно. Это именно тот случай, когда главное для фельетона не напечатать его, а принять меры.

Пошел я к секретарю горкома Французову и рассказал про Непролазную улицу. Он слушает, спрашивает:

– А не приврал ли ты, Козлов, чуток для прикраски?

– Давайте съездим, проверим.

– Давайте.

Спускаемся вниз. У нас горком на третьем этаже, а горсовет на втором. Французов заходит к председателю Абросимову и говорит:

– Срочное дело, поехали.

Абросимов надевает на ходу макинтош, догоняет нас у машины, спрашивает:

– Куда?

– На Никольское кладбище.

Абросимов показывает мне кулак, шепчет:

– Твоя работа?

А Французов услышал и отвечает:

– Сейчас увидим чья.

Приехали. Идем между крестов и памятников, и так же, как и в прошлый раз, два злосчастных дома показываются из-за деревьев сразу, неожиданно. Пересекаем кусок булыжной мостовой и кусок тротуара. Французов толкает калитку, и табличка: «Во дворе злая собака!» остается позади.

Между домами стоят два корыта. Домохозяйки стирают белье. Это вид с фасада. А с той стороны младшее поколение жителей двух домов играет в футбол. Между крестов замер вратарь. Он прыгает, ловит мячи, которые летят к могилам.

Мы поглядели, как проводят досуг десятилетние, и я сказал:

– А теперь пойдемте посмотрим, что делают старшие братья и сестры этих футболистов.

Веду гостей к гранитной плите секунд-майора Бардешина, а сам думаю: «Не подведет ли меня Витька Клочков? А вдруг он решил устроить себе выходной и сегодня не целуется?»

Но Витька был на месте. Я кашлянул.

– Прости, что беспокою. Пришли гости, хотят с тобой поговорить.

Витька поднялся. Переступил с ноги на ногу. Лениво оглядел Французова и Абросимова.

– Что, опять комиссия?

За ним лениво подняла глаза на гостей средняя дочь Люсиной мамы, Соня.

– Здравствуйте, молодые люди, – сказал Французов.

– Здравствуйте, – ответили молодые люди.

И мы впятером пошли назад к дому. К нашему приходу по всем восьми квартирам бывшей Непролазной уже распространился слух о приехавшей комиссии, и у двух корыт собралось примерно десять женщин.

– Здравствуйте, – сказал женщинам Французов.

– Здравствуйте, – ответили женщины.

– Его знаете? – спросил Французов и показал на председателя горсовета Абросимова. – Он бывал у вас?

– К нам по своей охоте не ходят. К нам привозят, – сказала какая-то из женщин.

И, словно нарочно, именно в эту минуту из-за поворота показалась траурная процессия.

Бам! Бам! Ба-бам! Бам!

Ба-бам! Ба-бам! Ба-бам!

Когда процессия прошла, Французов спросил Абросимова:

– Что скажешь?

– Обстановка, конечно, здесь не та. А что касается двух домов, то они теплые, хорошие.

– Хорошие? Так давай уступим свои квартиры этим людям, а сами переедем сюда.

Шутка дошла до женщин, и они рассмеялись.

– Я не председатель, я только член президиума горсовета, – сказал женщинам Французов. – Обещаю на первом же заседании сообщить членам горсовета, где вы живете, и не сомневаюсь – они обяжут Абросимова предоставить вам квартиры.

– Через три года приходите на новоселье, – сказала Люсина мама.

– Надеюсь побывать у вас на новой квартире еще в этом. Конечно, если вы, не помня зла, пригласите нас с Абросимовым.

Когда мы шли с кладбища назад, я увидел в открытом окне конторы Хрынина.

– Как моя статья? – крикнул он.

– Печатать не будем!

– Почему?

Мне уже не нужно было быть Д. Т. X. (дипломатом талейрановской хватки), и я сказал, что думал:

– Вздор, поэтому и не будем!

Хрынин выбежал из конторы и, нагнав меня, сказал:

– Я буду жаловаться!

– Сначала познакомьтесь! Директор кладбища Хрынин, – говорю я своим спутникам. – А это секретарь горкома Французов, – добавляю, поворачиваясь к Хрынину.

– Простите, не узнал, – извиняется директор кладбища. И тут же галопом начинает жаловаться на меня: – Товарищ Французов, сотрудники редакции глушат инициативу.

Французов вопросительно смотрит на меня. Я объясняю:

– Хрынин хочет перестроить городские кладбища в тематические.

– То есть?

– Хоронить людей не просто так, а приноравливаясь к экскурсионным экспозициям. Деятелей науки и техники – тема номер четыре – на Васильевском кладбище…

– На Ново-Проломном, – поправляет меня Хрынин.

– Верно. На Васильевском пойдет тема номер три – «Государственные и общественные деятели», на Рождественском – тема номер два, «Деятели культуры, искусства, просвещения»…

Французов начинает злиться:

– Зачем перестраивать кладбища?

– Для удобства экскурсоводов. Товарищ Хрынин хочет, чтобы люди, навещая в родительские дни умерших, получали бы на кладбищах интересную информацию, знания.

– Это верно? – спросил Французов Хрынина.

– Я хочу внести свежую, посильную струю по месту своей работы.

Посильную струю Хрынину внести, однако, не удалось. Ему пришлось вернуться в областной музей. И хотя назначили Хрынина на прежнюю должность, работает он не столько экскурсоводом, сколько экспонатом. Каждый, кто приходит теперь в музей, обязательно остановится поглазеть на новатора, каждому любопытно узнать, как выглядит автор проекта переустройства кладбищ по тематическому принципу.

* * *

Григорий Козлов закончил свой рассказ, и слово взял Кир. Кириленко.

– Козлов прав, иногда фельетон лучше не напечатать, чем печатать. Мне в этом году пришлось самому без помощи редактора забраковать собственный фельетон.

– Что, не написалось?

– Написалось, и довольно прилично.

– Тогда в чем дело?

ЧЕТВЕРТНОЙ

Приехал я в город Т. с заданием: изобличить мздоимца. Не какого-нибудь там столоначальника второго разряда, а главного хирурга больницы Пыжеватова. Человека в городе известного, уважаемого.

Ольга Григорьевна Прынцева писала в редакцию:

«Если не дать Пыжеватову в лапу четвертной, он ни за что не положит тебя в больницу».

Прямо с вокзала отправляюсь на прием к главному хирургу.

– Кто последний

Сажусь рядом с больными, жду очереди, а сам осторожно закидываю удочку, хочу выяснить: берет или не берет?

Никто не говорит прямо «берет». Люди мнутся, уклоняются от ответа.

Ольга Григорьевна Прынцева написала без обиняков: «берет». Но ей на слово верить нельзя. Мало ли кто что напишет. А вдруг у Прынцевой личные счеты? Вот если бы мне удалось поймать Пыжеватова за руку с поличным. А как? Взятки берут один на один, без свидетелей. А мне без свидетелей нельзя. Без них, если Пыжеватов и берет, мне его не уличить.

Скоро моя очередь на прием, а я еще не знаю, что буду делать в кабинете врача, о чем говорить.

Сижу нервничаю и вдруг слышу голос соседа в серой толстовке:

– Пошли покурим?

Выходим. Я протягиваю серой толстовке папиросы, а он мне в лоб вопрос:

– Вы кто?

– Человек.

– Работаете в органах?

– В каких?

– ОБХСС.

– Откуда вы взяли?

– Задаете людям глупые вопросы. Берет или не берет? Вам что за дело?

– В нашу редакцию поступила жалоба. Я приехал расследовать.

– Будете писать?

– Чтобы писать, нужно знать правду.

– Берет или не берет? Берет.

– Вы знаете это точно?

– Вот, принес барашка в бумажке, – сказал человек в толстовке и вытащил из кармана конверт с деньгами.

– Слушайте, – взмолился я, – помогите разоблачить взяточника.

Серая толстовка сделала шаг назад.

– Не помогу.

– Почему?

– Доктор хороший.

– Так ведь он берет?

– Новые больницы строить нужно, вот о чем напишите в газете. А когда у каждой койки пять больных в очереди стоят, и каждый сует тебе в лапу, и каждый просит «положи меня, а не его», тут и не захочешь, возьмешь.

– Оправдываете взяточника.

– Объясняю, что к чему.

– А вот Прынцева рассуждает по-другому.

– Ольга Григорьевна?

– Вы знаете ее?

– Регистраторша из паспортного отдела.

– И главный хирург взял с маленького человека, регистраторши?

– Пожалели Прынцеву?

– Прынцева вдова. У нее двое детей.

– А вы были у этой вдовы в паспортном отделе? А я был. Мать ко мне из деревни приехала. Семьдесят семь лет. Отработалась женщина. Ноги с трудом волочит. Дожить век решила рядом с сыном да внуком, а Ольга Григорьевна отказывает в прописке.

«У нас, говорит, город режимный».

Объясняю:

«Я один остался в живых у матери, понимаете, один. Некуда ей от меня уезжать».

А Прынцева уже и не слушает меня. Кричит в дверь:

«Следующий».

Пять дней ходил в паспортный стол. Все надеялся пронять Ольгу Григорьевну Прынцеву. У нее ведь тоже есть мать. И дети у самой растут. Но Прынцеву разве разбередишь? И тогда меня осенило завернуть барашка в бумажку…

– Неужели взяла?

– Она не берет. Она только открывает ящик стола, а ты сам кладешь туда денежку.

– Ах, ведьма! Ах, гадина!

Я ругаюсь, а у меня в голове уже прорисовываются контуры нового фельетона. Не об одном, а о двух мздоимцах. Я снова кидаюсь к серой толстовке:

– Дорогой, помогите вывести на чистую воду Прынцеву.

А серая толстовка делает еще один шаг назад.

– Писать в газете нужно не о бабе-дуре.

– О ком?

– О председателе горсовета, который запрещает старой матери жить в доме своего сына.

– Все равно Прынцеву нужно ударить.

– За что?

– Пусть не берет.

– У нас в городе все берут.

– Как все? Вы же не берете.

– Беру, если дают.

Теперь наступила очередь сделать и мне шаг назад.

– И вам не совестно?

– Совестно.

– Зачем берете?

– Прынцевой дай, Пыжеватову дай, а на что самому жить?

– Вы педагог?

– Завуч мукомольного техникума.

– Интересно, а за что берут завучи?

– За то, что люди родятся неодинаковыми. Вот у доктора Пыжеватова руки золотые и голова на месте. Пыжеватов делает в нашем небольшом городе такие операции, что и московские врачи позавидовать могут, а сын у Пыжеватова никудышный. В школе по два года в каждом классе сидел. Все прошлое лето с репетитором занимался. В наш техникум готовился поступить.

– И как?

– Провалился на экзаменах. В этом году Пыжеватов сунет мне в ящик стола барашка в бумажке, чтобы я на экзаменах был снисходительней к его недорослю.

– Вот как?

– Все на земле возвращается на круги своя. Пыжеватов взял четвертной с Прынцевой, Прынцева взяла с меня, а я в августе возьму у Пыжеватова. Так эти конверты с барашком который уже год ходят по нашему городу от одного к другому. Без этого круговорота мы бы и не знали, как при наших скромных достатках сводить концы с концами.

Я спросил серую толстовку:

– А вы не боитесь, что я напишу о нашем разговоре в газете?

– Чтобы писать с указанием фамилии, нужны факты, доказательства, а их у вас нет. А без указаний пишите. Я же говорил не о себе, о жизни.

И я написал, но не напечатал. Доверительный разговор о жизни выглядел в напечатанном виде неправдоподобно. А сейчас в узком кругу фельетонистов и в учебных целях я решил рассказать о человеке, который так сжился с барашком в бумажке, что сделал правилом своей жизни выраженье «бери и не мешай брать другим».

* * *

Кирилл Кириленко довел до конца рассказ, и слово взяла дальневосточная фельетонистка Вал. Одинцова.

– Не спорю, – сказала она, – у каждого из нас может написаться и такой фельетон, который лучше не печатать, чем печатать. В одном случае, скажем, попалась не та тема, а в другом – не то место действия. Здесь все ясно. А вот как быть, когда фельетонист говорит «печатать надо», а редактор – «не надо»? Кого тут звать в судьи?

– Ответить на этот вопрос точно не берусь, а поведать о любопытном случае, который произошел у нас в редакции, могу, – сказал Вл. Бабушкин и начал так:

ДЕНЬ И НОЧЬ

Одно время нашу газету возглавлял Прокопий Byхин по прозвищу «День и ночь». На летучках, планерках Вухин выступал с горячими речами, призывал нас к смелости.

После планерки еще часа два-три по инерции он заходил в отделы и в том же тоне фортиссимо кричал: «Давай-давай!» И не только кричал, ставил в номер на одну полосу критическую корреспонденцию, на другую – фельетон, на третью – карикатуру.

Но вот солнце скрывалось за горизонтом, и в сердце редактора происходила смена караула. Вместо бесшабашного, молодого «Давай-давай!» на часы становилось рассудительное «А стоит ли?».

Фельетон держался в номере обычно до полуночи, и, когда газета вот-вот должна была пойти в печать, редактор приглашал к себе фельетониста.

– Ты уверен, что все в фельетоне правильно?

– Уверен.

– В каждой точке уверен, в каждой запятой?

– В каждом тире и многоточии – тоже.

– Не балагань, не время. А вдруг ты что-то перепутал?

– Вы же сами сверяли фельетон с документами.

– Значит, отвечаешь?

У меня из груди вырывается тяжелый стон: «О, господи!», Главный сейчас же настораживается, смотрит в глаза, спрашивает:

– Ты в чем-то не уверен?

– Хотите, дам расписку, что все в фельетоне правильно и за все я отвечаю головой?

– И партбилетом, – добавляет редактор.

– И партбилетом, – говорю я и, схватив редакторскую авторучку, тут же на блокноте зло начинаю писать: «Я, Вл. Бабушкин, отвечаю головой и партбилетом…»

У редактора просыпается совесть. Он мягко забирает у меня ручку, обнимает и говорит:

– Вот ты разволновался, а ведь зря. Я не за себя хлопочу. За авторитет газеты.

Редактор наливает в стакан воду, поит меня и, провожая до двери, говорит:

– Фельетон идет в номер. К тебе просьба: прочти его еще раз. Сверь с документами. Сверишь?

– Сверю.

– Не обманешь?

– Нет.

– За это знаешь что может быть?

– Знаю.

Я иду в комнату дежурных, а моя левая щека никак не может успокоиться, горит чахоточным румянцем и каждые три-четыре секунды дергается в препротивном тике. Ребята сочувственно окружают меня.

– Что, снял?

– Оставил.

– Все равно снимет, – заявляет Гена Ильин, дежурный по отделу информации.

– Снимет, если ты напугаешь его.

– Слова о фельетоне не скажу. Честное пионерское, – божится Гена. – Зайду, попрошу пирамидон, и баста.

Я умоляю Гену не дурить, не ставить фельетон под удар, но он уже завелся и, подмигнув дежурным, отпраляется к кабинету редактора.

Редактор пьет чай. Только что из кабинета вышла курьер тетя Настя и засеменила с самой последней редакторской правкой вниз, в типографию.

«Самая» последняя была у нашего редактора и самой неожиданной. В этот раз, к примеру, редактор задержал отливку стереотипов, чтобы внести стилистическое исправление. Фраза «Не сказав ни слова, труженики села…» стала читаться так: «Не говоря ни слова, труженики села…»

Получив от тети Насти полосу с редакторской правкой, линотипист долго пытался вникнуть в ее внутренний смысл и, так и не вникнув, охнул и заменил в хронике «не сказав» на «не говоря». Затем старался вникнуть в смысл и, не вникнув, сказал «ох» метранпаж, потом охнул тискальщик, делая новый оттиск полосы, и, наконец, наступила очередь сказать «ох» старшему корректору.

Между «ох», сказанным линотипистом, до «ох», вырвавшегося из уст старшего корректора, проходило обычно 12–15 минут. Другие редакторы выкуривали обычно в эти минуты последнюю за день папиросу, а наш, как некурящий, кейфовал с чашкой густо заваренного чая в руках.

И вот в эту блаженную минуту к нему входит Гена Ильин. Конец редакционного дня близок, редактор добр, гостеприимен.

– Садись, пей! – потчует он Гену.

Но Гена не садится.

– Полосы видел? – спрашивает редактор. – По-моему, в номере есть что почитать. Передовая, международный обзор. Кстати, как тебе фельетон?

– Пирамидона у вас нет? Хоть одну таблеточку, – неожиданно говорит Гена.

Редактор настораживается, смотрит Гене в глаза, спрашивает:

– У тебя сомнения насчет фельетона?

– Наоборот.

– Говори, что не нравится?

– Нравится, ей-богу.

– Не думай, что я дурак. Я знаю, зачем ты попросил пирамидон.

– У меня болит голова.

– Не у тебя. Ты хотел намекнуть, что у меня завтра начнет болеть голова из-за фельетона Вл. Бабушкина.

– Честное слово, нет.

– Говори, если что-то знаешь.

– Ничего я не знаю.

– Не хочешь подводить своего дружка Бабушкина?

– Фельетон хороший! Ей-богу!

– Понимаю, цеховая порука. Отрыжка тред-юнионизма у члена ВЛКСМ. За это тебя по головке не погладят. Выкинут из редакции, из комсомола.

Гена Ильин не рад, что затеял игру. Он хочет прекратить ее, но где там! Редактор испытующе смотрит ему в глаза:

– Говори, зачем завел разговор про пирамидон?

– У меня болит голова.

– Больше ничего?

– Больше ничего.

– Обманываешь?

– Нет.

– За это знаешь что может быть?

– Знаю.

– А как фельетон?

– Хороший.

– Он не подведет газету?

– Нет.

– Не обманываешь?

– Нет.

– За это знаешь что может быть? – еще раз спрашивает главный.

– Знаю, – еще раз говорит Гена и направляется к двери,

Редакторский зык останавливает его!

– Вернись.

Левая щека Гены Ильина покрывается чахоточным румянцем И начинает дергаться в препротивном тике. Гена снова подходит к столу редактора.

Редактор дает Гене таблетку пирамидона.

– Возьми, ты же просил.

Гена протягивает руку, а она не слушается его – трясется.

– Милый, да тебе нужен не пирамидон, а валерьянка.

Гена капает в стакан валерьянку. Пьет. Зубы стучат о стакан.

Редактор обнимает его за плечи и сочувственно спрашивает:

– У тебя что, не в порядке нервы? Ай, ай, нехорошо. Завтра же сходи в поликлинику, покажись невропатологу. Пойдешь?

– Пойду.

– Не обманешь?

– Нет.

Гена говорит и выходит в коридор, хочет засмеяться, но смех не получается. Ждет, когда начнут смеяться над ним товарищи, а они не смеются,

Молча направляемся в дежурку. Но Гене молчанка в тягость. Гена виновато берет меня под руку и говорит:

– Ночью с ним шутки плохи. Ночью он как сумасшедший. Ты не сердишься?

– Нет.

– Ты, старина, не волнуйся. Фельетон из номера он не снимет. Тебе это и ребята скажут. Ребята, скажите ему.

Гена дунул на тлеющие угли, и в дежурке снова вспыхнул спор. Трое говорят: «не снимет», четверо – «снимет». Гена взрывается и протягивает этим четверым руку:

– Пари, что не снимет.

Пока мы в дежурке спорим – «снимет», «не снимет», редактор вызывает к себе отв. секретаря редакции.

– Что мы можем поставить на место фельетона?

По правилу ответственному секретарю следовало бы встать на защиту фельетона, схватиться с редактором, но у нашего отв. секретаря было мало характера и много иждивенцев (жена, двое детей, теща), поэтому секретарь недостающую ему смелость заменяет, где только можно, рационализацией. В те дни, когда редактор планировал фельетон в номер, отв. секретарь одновременно с фельетоном посылал в набор и статью для его замены. Замена набиралась и версталась на те же две колонки до подвала, что и фельетон, и стояла рядом с ним весь вечер на талере в состоянии «товьсь!».

Замена была постной, обтекаемой, рассчитана на то, чтобы не вызывать сомнений у редактора. Редактор, конечно, знал, какой материал приготовил секретарь-рационализатор для замены фельетона, тем не менее строго предупреждал:

– Жвачку не давайте, забракую. Фельетон нужно заменить равноценным материалом. Острым, общественно интересным.

Секретарь молча протягивал редактору приготовленную с утра замену.

– Что это?

– Советы врача-дантиста: «Как правильно чистить зубы».

– Борьба за чистые зубы – борьба за народное здоровье. Это все прочтут. Звоните, пусть метранпаж ставит в номер.

А метранпаж, уже знает (господи, как быстро в редакции распространяются новости) о сомнении, зародившемся в сердце редактора, и, не дожидаясь звонка ответственного секретаря, сам заменяет фельетон советами дантиста и посылает новый оттиск наверх.

Курьер тетя Настя – давний и верный друг нашего отдела. Она не только читает, но и собирает фельетоны. Рядом с напечатанными она вклеивает в тетрадку гранки с ненапечатанными.

Добрый, верный друг тетя Настя, вот уже который год работает она с Вухиным и все никак не уразумеет, почему в полночь Вухин бракует то, что утром сам же ставит в номер.

– Ну почему?

Этот вопрос тетя Настя задает не Вухину, а мне – фельетонисту. А я, как сознательный журналист, не могу сказать тете Насте правду, потому что эта правда может подорвать авторитет редактора в глазах технической сотрудницы газеты. И я говорю неправду, стараюсь сделать некрасивые действия редактора красивыми. Вот и завтра утром тетя Настя придет ко мне со своим «почему?» по поводу сегодняшнего фельетона. И завтра, взяв себя в руки, я, как и в прошлые разы, буду, увы, оправдывать действия редактора, но сегодня, сейчас я полон обуявшего меня возмущения. Сегодня мне не хочется рисовать некрасивые действия редактора красивыми. Сегодня, сейчас мне хочется взять Вухина за грудки и сказать ему напрямую, почему я не уважаю его как редактора.

 
Если тебе
«корова» имя,
у тебя должны быть
молоко и вымя.
Если ты
без молока
и без вымени,
то черта ль в твоем
в коровьем имени!
 

Но я не беру редактора за грудки, не говорю с ним напрямую. За те два года, что я работаю в отделе фельетонов, Вухин как будто бы убедительно доказал, что он не редактор-боец, а редактор – чтец-декламатор. Другие сотрудники отдела давно не рвут себе сердце, не тратят времени напрасно и – пишут вместо фельетонов очерки и передовые, и только я продолжаю на что-то надеяться. Ночью кляну, ругаю редактора, даю слово перейти завтра с фельетона на передовую, но достаточно только редактору произнести завтра утром на летучке речь в похвалу сатиры и юмора, как я, забыв о разочарованиях только что прошедшей ночи, вновь зажигаюсь надеждой…

Если бы наш редактор хоть раз открыто выступил против фельетона как жанра, я бы схватился с ним тут же на летучке, пошел бы с жалобой в обком, написал бы письмо в Москву. А то ведь нет. Вухин никогда не выступал против, а всегда только «за» фельетон. Причем говорил он «за» так горячо и самозабвенно, что я начинал верить в искренность его слов. Два года он вводил меня в заблуждение, и два года я, как мальчик, верил ему.

Да что я! Он сам верил себе, верил в свою смелость. Не было случая, чтобы Вухин ругал фельетониста за перехлест. Наоборот, он всегда подстегивал нас, призывал вести разговор не пиано, а только форте-фортиссимо.

– Прочел фельетон, – говорил он, вызывая меня утром к себе в кабинет. – Вообще ничего, но ниже твоих возможностей. Написано вяловато.

– Что делать?

– До вечера далеко. Сядь, усиль критику. Усилишь?

– Усилю.

– Не обманешь?

– Нет.

Я усиливаю критику, но редактору все мало. Он вызывает меня, отчитывает:

– Фельетон должен бить бюрократов по зубам, а ты только щекочешь им нервы.

– Что делать?

– У тебя в распоряжении час времени, сядь, углуби разработку. Углубишь?

– Углублю.

– Не обманешь?

– Нет.

Разработка углубляется, но тут, к несчастью, наступает вечер, на редактора начинают находить сомнения, и фельетон с сегодняшнего номера переносится в завтрашний, а с завтрашнего – в послезавтрашний…

Утром иду к редактору ругаться. А он не дает даже открыть рот. Выходит из-за стола, обнимает, доверительно шепчет:

– Талантливый ты парень, Вл. Бабушкин, а растрачиваешь себя на мелочишки. Пишешь, проталкиваешь в номер сущие пустяки. Скажи, ну кто тебе мешает печатать в газете фельетоны на темы главного направления?

– Например?

– С сельским хозяйством в нашей области не все благополучно. Поезжай в глубинку, выясни, что и как, и пиши. Помоги труженикам села разобраться, что к чему.

– И вы напечатаете такой фельетон?

– Обязательно.

– Не обманете?

– Нет.

И я верю, загораюсь. Ребята смеются. Говорят:

– Не трать зря времени, все равно он тебя обманет.

А я не слушаю ребят. Иду в облплан, узнаю, какие районы у нас числятся в отстающих, и еду в глубинное село Климкино.

Еду не случайно. Три года назад я был в Климкине и даже писал о нем. Только не фельетон, а очерк, который назывался «Бонжур, Миледи!». Так я приветствовал со страниц газеты чудесную рыжую красавицу, внесенную в племенную книгу областной сельскохозяйственной выставки. В Климкинском колхозе не было недостатка в рыжих красавицах: Ветка, Лизистрата, Лента, Рыжуха, Графиня-мать, Графиня-дочь, Джульетта-мать, Джульетта-дочь… Одна к одной. И даже среди этой элиты Миледи была № 1. Не корова, а фабрика. Она одна могла снабдить целый детский сад молоком, маслом, сливками.

Так было, когда я писал очерк «Бонжур, Миледи!». И вот я снова в том же колхозе. Хожу и не узнаю. Доярки скучные. Коровники полупустые.

– Что случилось? Где Лента? Где Графиня-дочь? Графиня-мать?..

– Пали смолоду.

– А куда девались ваши корма?

– Эва о чем вспомнили!

Климкино всегда славилось эспарцетом. Эту траву сеют один раз и лет пять-шесть снимают урожай. Эспарцет – трава неприхотливая, медоносная. Она не только кормила климкинское стадо, но помогала снабжать государство чудесным медом… И вот теперь на полях, где зеленой стеной стоял эспарцет, росло нечто непонятное. Приглядываюсь ближе. Господи, да это же кукуруза! Но в каком жалком виде!

– Вы перешли на кукурузу! Зачем?

– Мода.

Председатель колхоза говорит и отворачивается, Ему и стыдно и горько.

Климкинский председатель – мужик не глупый, волевой. Прежде чем пойти по следам моды, он долго сопротивлялся. Ездил в райком, райисполком, спорил.

– От добра добра не ищут. Эспарцет – наше богатство.

– С кукурузой вы станете еще богаче.

– Не пойдет у нас кукуруза. Не те у нас земли.

– А вы попробуйте, посейте.

Предколхоза решил засеять десять га. Его вызвали в райисполком.

– Почему так мало?

– Для пробы больше и не нужно. Пойдет кукуруза хорошо, мы в будущем году посеем двадцать.

– Не в будущем году, а в этом и не двадцать, а десять раз по двадцать.

И Климкинский колхоз получил предписание: распахать все земли, где рос эспарцет, под кукурузу.

И вот уже два года, как в Климкине сеют кукурузу, а она не растет. Не то солнце ходит по климкинскому небу, не те соли лежат в климкинских землях. В других местах кукуруза вымахивает в два человеческих роста, а тут она чахлая, жидкая. За низкий рост острые на язык климкинские доярки прозвали свою кукурузу незабудками. Эти «незабудки» не давали не только початков, но и мало-мальски приличного силоса. В результате в первую же зиму Климкинский колхоз потерял треть своего высокопородного стада. Предколхоза надеялся, что после столь дорогого опыта ему разрешат вновь перейти на эспарцет, но увы! Районные организации все еще были во власти моды, и Климкинскому колхозу вторично пришлось сеять «незабудки».