Текст книги "Со спичкой вокруг солнца"

Автор книги: Семен Нариньяни

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 34 страниц)

ЛЮДА С ЧАСТНОЙ КВАРТИРЫ

Люди, которым сейчас двадцать – двадцать пять лет, знают из рассказов Своих отцов, из прочитанных книг о том, как дружно строился в далекие годы первой пятилетки Магнитогорский завод. Но ни отцы, ни книги, конечно, не говорили двадцатилетним, как сильно досаждали дружной работе магнитогорцев непорядки, имевшие место в органах Наркомпочтеля (Народного комиссариата почт и телеграфа). Особенно сильно доставалось от этих непорядков нам, спецкорам центральных газет. Пошлешь в редакцию корреспонденцию спешной почтой, она ползет семь-восемь дней до Москвы. Новости стареют и превращаются в труху.

А с междугородной телефонной связью было и того хуже. День телефон работает, два молчит. А работает тоже еле-еле, по голодной норме. Только-только ты расположишься в переговорной будке, скажешь стенографистке «Добрый день!», а станция уже перебивает тебя:

– Закругляйтесь, корреспондент. Ваши три минуты кончаются.

А что ж можно было передать за три минуты? Заметку-коротышку. Мы жаловались. Критиковали междугородную связь и на собраниях и на страницах газет. Наконец Наркомпочтель сжалился над журналистами и предоставил каждому из нас для связи с Москвой вместо трех минут пятнадцать.

Новый регламент был приурочен ко дню пуска ЦЭС (Центральной электрической станции). Вхожу в переговорную будку, называю телефонистке номер стенографического бюро редакции. Телефонистка просит повторить две последние цифры. Повторяю дважды – «67», «67».

Издали слышится слабый женский голос:

– Алльё!

Я говорю: «Здравствуйте!» и, не теряя времени, рысью начинаю диктовать корреспонденцию:

– «Сегодня большой день на Магнитке! Пускается первый действующий цех самого большого в Европе металлургического комбината. Только что комсомольский котел дал пар комсомольской турбине…»

И вдруг слышу:

– Подождите минуточку. Не диктуйте. У меня нет карандаша и бумаги.

Я выругался от злости. Черт знает что! У меня на счету каждая секунда, а стенографистка не готова к приему корреспонденции.

– Алльё! Диктуйте. Я уже нашла карандаш.

И потом эту дурацкое «алльё»! Ни одна наша стенографистка не говорила «алло» через мягкий знак и букву «ё». А может, это новенькая? С курсов?

Начинаю диктовать корреспонденцию сначала: «Сегодня большой день на Магнитке… Только что комсомольский котел ЦЭСа дал пар комсомольской турбине». И я рассказываю историю монтажа комсомольского котла. Как комсомольская бригада Банных в два раза сократила сроки монтажа котла, установленные немецкой фирмой «КАСТ». Я диктую, а стенографистка все время останавливает меня:

– Говорите медленней, не успеваю записывать.

Я не выдержал и говорю:

– Пусть вместо вас принимает корреспонденцию ваша соседка.

И слышу в ответ:

– Соседок нет. Я одна.

Делать нечего. Кончаю рассказывать о монтаже котла и начинаю говорить, как монтировала комсомольскую турбину бригада Мордуховича.

– Кого? Кого?

– Мордуховича, – повторяю и начинаю диктовать фамилию по буквам: – Мария, Александра, Руфина…

– Какая Руфина?

– Обыкновенная.

– Руфина Мордухович?

– Да нет. Просто Мордухович. Он мужчина, а не женщина.

– Повторите фамилию.

Повторяю по складам:

– Мор-ду-хо-вич.

С бригадиром монтажников все. Начинаю рассказывать про инженера Елену Джапаридзе, руководившую монтажом.

А Москва снова не разобрала фамилии.

– Кто? Кто?

– Джапаридзе, – говорю – я и поясняю: – Это дочь одного из расстрелянных бакинских комиссаров, Алеши Джапаридзе. Начинаю диктовать по буквам: Давид, Жорж, Александр…

В это время в разговор вмешивается московская телефонистка и говорит:

– Корреспондент, закругляйтесь. У вас осталась всего одна минута.

Закругляюсь. Диктую последнюю фразу:

– «И вот наконец, на контрольной лампочке разгорается сильней и сильней…»

И снова слышу вопрос из Москвы:

– Что разгорается?

– Лампочка.

А мне в ответ:

– А у нас электричество не гасло. Оно горит все время.

– Где горит?

– Везде. В комнате, на кухне, в уборной,

– Простите, это кто, стенографистка?

– Нет.

– А кто же?

– Люда.

– Какая Люда?

– С частной квартиры.

– Зачем же вы записывали корреспонденцию?

– Так вы же сами просили! Даже подгоняли: скорей, скорей!

В это время снова слышу голос московской телефонистки:

– Корреспондент, кончайте говорить. Ваши пятнадцать минут кончились,

– Как кончились? Вы дали мне не тот номер,

– Подождите, сейчас проверю…

– Вот дьявольщина!

– Вы чего ругаетесь? – спрашивает Люда с частной квартиры.

– Мне дали не тот телефон.

– А вы куда звонили?

– В «Комсомольскую правду».

– А-а-а!.. – раздается в трубке.

И в это время нас разъединяют, и московская телефонистка начинает приносить свои извинения, Она-де не расслышала, спутала две последние цифры телефона. Вместо «67» набрала «57».

Я вызываю старшую, прошу соединить меня с редакцией. Старшая не говорит «нет». Она говорите «Соединю, если останется время».

А времени, конечно, не осталось. Сначала говорили корреспонденты. Потом телефон занял начальник строительства, за – ним председатель приемочной комиссии ЦЭСа…

Всю ночь я не спал. Еще бы – такой прокол! Диктовать пятнадцать минут корреспонденцию неизвестно кому! А ведь у меня был повод спросить после первого же «алльё», с кем я говорю, А я не спросил. Был второй повод проявить бдительность. Я диктую: «Мария, Ольга, Руфина…», а девчонка даже не понимает, что это значит…

Я ругаю себя, а делу от этого нисколько не легче. «Комсомольская правда» осталась по моей вине без важной информации.

Ругаю себя не только всю ночь, но и два следующих дня, ибо эти два дня не было телефонной связи с Москвой, и я не имел возможности позвонить в редакцию. На третий день московский самолет доставил на Магнитку «Комсомольскую правду». На первой странице крупным шрифтом была напечатана статья о пуске ЦЭС под рубрикой «От нашего специального корреспондента. По телефону из Магнитогорска»,

– Ура! – закричал я по адресу Люды с частной квартиры.

Я ругаю девушку, называю ее бестолочью, а она, оказывается, настоящий товарищ. Не поленилась, разыскала редакцию, вручила заведующему промышленным отделом принятую по ошибке корреспонденцию от «нашего специального».

Ай да Люда! Ай, молодец! И я внимательно читаю, не внесла ли Люда в мою корреспонденцию отсебятины, Все в порядке, только в одном месте накладка: комсомолец Мордухович назван Руфиной, превращен из парня в девушку. За Руфину мне, конечно, придется извиниться перед Мордуховичем, свалить ошибку на плохую слышимость, на нерасторопную стенографистку.

Ошибка ошибкой, а Люда все равно молодец. Как только приеду в Москву, обязательно позвоню ей домой и скажу горячее спасибо.

Такой случай примерно через месяц представился. Я еду в Москву на совещание собкоров и прямо с вокзала, не заезжая ни домой, ни в редакцию, звоню по тому роковому телефону, две последние цифры которого не «67», а «57». Слышу в трубке знакомое «алльё». И начинаю разговор точь-в-точь как прошлый раз.

– Говорит Магнитогорск. Передаю корреспонденцию. Записывайте.

И слышу в ответ испуганный голос:

– Постойте, не диктуйте. Вас опять соединили не с тем номером.

– Нет, с тем, мне сегодня нужен как раз ваш номер. Добрый вечер, Люда!

– Это опять вы?

– Опять. Приехал в Москву сказать вам большое спасибо.

– И вам спасибо.

– За что мне?

– За ваше спасибо. Другой бы давно забыл, а вы через месяц вспомнили, позвонили.

Как будто все. Мы обменялись комплиментами, сказали друг другу спасибо. Можно прощаться, вешать трубку. А я не прощаюсь, на что-то надеюсь.

– А что, Люда, если нам встретиться?

– Зачем?

– Чтобы продолжить знакомство. Пожать друг другу руку

– Что ж, встретиться можно. Когда?

– Завтра днем, вам удобно?

– Где?

– Место назначайте вы.

– Давайте в час дня, у памятника Первопечатнику. Это близко и от Малого Черкасского переулка, где находится редакция, и от Большого Черкасского, где живу я.

– Как мы узнаем друг друга?

– В час дня, кроме нас двоих, никого у памятника не будет.

– Итак, до завтра.

Наступает завтра. В двенадцать я отправился к памятнику Первопечатника. По дороге зашел в парикмахерскую. Затем в цветочный магазин купить букетик гвоздики. Оттуда в кондитерскую за плиткой шоколада. Без пяти час я был уже у памятника. А здесь никого. Сажусь на скамейку, смотрю в сторону Большого Черкасского, откуда должна появиться Люда. Народу в мою сторону шло много. Парни, девушки. Парни мне были не нужны, а среди девушек я выбирал только хорошеньких. Как увижу лицо поприятней, так тут же говорю:

«Это она. Сейчас подойдет, сядет рядом. Я подарю букетик. Возьму под руку. Предложу пройтись по Твербулю имени Алпуша».

Так в те далекие годы мы, комсомольцы, – пользуясь рубленым телеграфным языком, называли Тверской бульвар имени Александра Пушкина.

Но хорошенькие не подходят. Идут мимо. Смотрю на часы: без пятнадцати два. Рядом на скамейке расположилась бабушка с коляской. Скоро подойдет Люда, а бабушка вместо того, чтобы встать, освободить ей место, внимательно смотрит на меня.

– Вы, кажется, кого-то ждете?

– Это очень заметно?

– Я сама жду одного человека.

– Кого, если не секрет?

– Корреспондента «Комсомольской правды». Из Магнитогорска.

– Люда?

– Людмила Кондратьевна, – поправляет меня женщина с коляской.

Я широко развожу руками и брякаю:

– Я представлял вас совсем не такой,

– Какой?

– Вы сказали по телефону: Люда… Я думал, вам лет семнадцать-восемнадцать.

– Внуки называют меня «бабой Людой» – я так и сказала вам.

– Простите, про «бабу» я не расслышал.

– А разве в редакции не сказали вам, сколько мне может быть лет?

– Я в редакции не был и звонил вчера прямо с вокзала. Спасибо за выручку в беде. Вы настоящий человек, вот вам на память! – сказал я и преподнес Людмиле Кондратьевне букетик.

– Гвоздика! – умилилась старушка. – Господи, сколько лет я не получала от молодых людей таких презентов! Понесу, подразню своего старика.

– Рассказывайте, как вас встретили в редакции?

– Хорошо. Зашла в комнату вашего заведующего Мирона. Он выслушал меня, посмеялся, Потом пригласил к себе человек пятнадцать молодых людей и велел второй раз рассказать, как я записывала вашу корреспонденцию. Затем повел меня в библиотеку и выписал на целый год «Комсомольскую правду» как премию.

– И вы читаете ее?

– Читаю.

– Ну и как?

– Говорить честно?

– Честно.

– А не обидитесь?

– Нет.

– Читала ваши корреспонденции – и вы рисовались мне совсем другим.

– Каким?

– Дедом-макоедом.

– Почему?

– Ворчите много! И то вам не нравится и это! Одни строят медленно, другие плохо разворачивают культурную работу…

– Я не ворчу, а критикую нерадивых.

– Да вы не сердитесь. Я сказала про деда-макоеда так, чтобы отомстить за девчонку семнадцати лет. Думаете, приятно, когда приглашают на свидание тебя, а ждут другую, в короткой юбочке с голыми коленками?

– Людмила Кондратьевна! – взмолился я. – Простите меня, дурака!

– А я поначалу чуть было не обиделась, хотела даже отдать назад вашу гвоздику. Да так уж быть, оставлю у себя на память о «Комсомольской правде».

1967

Рыбья кровь

СЛУЧАЙ В ДОРОГЕ

На полпути из Киева в Сочи Степан Иванович почувствовал приближение беды. Заныла, засвербила нога, которая с войны никак не могла прийти в норму. Утром боли были еще терпимы, а днем – хоть кричи. Как будто свора собак вцепилась зубами в жилы и каждая рвет и тащит в свою сторону. Степан Иванович принимает капли, порошки, греет ногу грелками, а боли все сильнее. Ноге могло помочь только одно-единственное средство: покой.

Степану Ивановичу следовало немедленно уложить ногу на мягкие подушки, да повыше, и не трогать, не прикасаться к ней.

А в дороге какой покой?

Путешествие пришлось прервать в чужом городе, где у Степана Ивановича ни родных, ни близких. Куда податься? Хорошо, что с ним была жена, Клавдия Ивановна. Степан Иванович опирается одной рукой на руку Клавдии Ивановны, а другой – на суковатую палку, поднятую у забора, и с превеликими страданиями добирается до гостиницы «Московская».

– Товарищ, будьте любезны…

А «товарищ» за стеклом с надписью «Администратор» смотрит на Степана Ивановича невидящими глазами и говорит:

– Свободных местов нет!

Девушка сказала и сейчас же уткнулась глазами в толстый истрепанный роман.

– Товарищ… – чуть не плача повторяет больной.

– Я уже сказала! – раздраженно бросает девушка, которую снова оторвали от интересной книжки, и с громким стуком захлопывает окошко.

Клавдия Ивановна бежит к старшему администратору. Но старший нисколько не лучше младшего.

И опять пришлось Степану Ивановичу, закусив от боли губу, волочить распухшую ногу по мостовым и тротуарам. Из первой гостиницы во вторую, из второй – в третью… А там на больного смотрят тем же равнодушным взглядом:

– Местов нет!

Но в том-то и дело, что свободные места были! В то самое время, когда Степан Иванович, мучаясь, стоял перед закрытым окошком, во всех трех гостиницах половина номеров пустовала.

– Они были забронированы местной табачной фабрикой, – оправдывались потом администраторы.

Какие же чрезвычайные обстоятельства заставили табачную фабрику забронировать за собой такую пропасть номеров? Может, здесь ожидался всемирный съезд курильщиков? Да нет: табачная фабрика просто-напросто готовилась праздновать свой юбилей. Директор разослал в разные концы страны приглашения, и хотя банкетные гости должны были приехать не сегодня и не завтра, тем не менее ни в один из свободных номеров Степана Ивановича не пустили.

Клавдия Ивановна побежала за помощью в горсовет, а там в воскресный день никого, кроме дежурного. Дежурный хотел помочь. Он долго и упорно звонил во все гостиницы, просил, умолял. Но администраторы гостиниц не поддавались на уговоры. Вот если бы им приказал директор треста гостиниц или директор табачной фабрики, – тогда другое дело.

Дежурный пытался дозвониться и к этим директорам, но… увы! В воскресный день нигде никакого начальства.

– Придется ждать до понедельника, – извинился перед Клавдией Ивановной дежурный. – А сегодня я рад бы помочь, да не могу.

Ждать, а как? Хорошо еще, что город южный, теплый. Клавдия Ивановна сажает мужа в такси и везет его за реку. Здесь, на опушке леса, она устраивает Степану Ивановичу импровизированную постель на еловых ветках, подкладывает под больную ногу дорожное одеяло, а сама думает: как быть дальше?

А Степан Иванович ни о чем не думает. Ему бы только хоть как-нибудь перетерпеть боль.

И вот в этот невеселый момент мимо Степана Ивановича проходит старичок из лесничества с лошадью и жеребенком. Старичок остановился, спросил:

– Что это с человеком?

Клавдия Ивановна ответила. Старичок вздохнул,

– Я бы пригласил вас к себе, – сказал он, – да я сам живу у сына. Вот, видите, в двух километрах отсюда домики. Я пойду поговорю с нашими.

И старик уходит. Через час рядом со Степаном Ивановичем останавливается еще один человек – рабочий, арматурщик Леонид Алексеевич. Да не один, а со всем семейством: с женой Раисой Наумовной, тещей Прасковьей Александровной, детьми. Семейство Жмениных выехало в воскресный день за город, на прогулку. И здесь, в лесу, Леонид Алексеевич увидел больного:

– Что с вами?

– Да вот несчастье с ногой.

Леонид Алексеевич смотрит на ногу и принимает немедленное решение:

– Едем в город. К нам. На Кузнецкую улицу.

– Что вы, неудобно! Мы даже незнакомы!

– Едем, едем, – поддержала Леонида Алексеевича жена.

– Едем, – сказала теща.

Глава семейства не стал терять времени зря и побежал за машиной. Степан Иванович сидел уже в такси, когда на опушку вернулся старичок. Он договорился и с сыном и с невесткой и теперь пришел за больным.

– Больной едет к нам, – говорят Жменины. Степану Ивановичу и Клавдии Ивановне неудобно перед стариком, который напрасно совершил из-за них четырехкилометровый путь. Клавдии Ивановне хочется как-то отблагодарить старика, а тот обижается:

– За что?

– За ваше доброе сердце.

– Так разве за это делают подарки?

…Леонид Алексеевич привез Степана Ивановича домой, уложил его в постель, позвонил в «скорую помощь», Приехал доктор. Осмотрел больную ногу, спросил;

– Почему не позвонили к нам раньше?

– Я думал, обойдется, – сказал Степан Иванович. – Мне бы только дня три-четыре полежать в постели,

И в самом деле, все обошлось бы благополучно, если бы к Степану Ивановичу отнеслись в гостинице по-человечески. А его заставили волочить больную ногу чуть ли не по всему городу, И вот теперь дело осложнилось. Больному угрожало заражение крови. Степана Ивановича в экстренном порядке пришлось отправить в больницу. Доктор Счастный, доктор Лейкина, медицинские сестры Римма, Татьяна Кузьминична бились полтора месяца, чтобы приостановить разрушительный ход болезни. Стараниями медиков заражение крови было предотвращено, нога спасена от ампутации.

Степан Иванович вместе с Клавдией Ивановной давно уже в Киеве. А их связи с новыми друзьями не порвались. Письма пишут все: Леонид Алексеевич, его жена Раиса Наумовна, их дети. Что же касается тещи, Прасковьи Александровны, то она недавно по приглашению своих друзей гостила в Киеве.

Честь и хвала им, добрым, внимательным людям! Ну, а что сказать о людях недобрых, равнодушных? Три девушки, что попались на пути Степана Ивановича, не только отказали ему в приюте. Ни у кого из них не нашлось для больного слова сочувствия. Хоть бы одна вышла из-за своей загородки, хоть бы одна спросила, что стряслось с приезжим, не нужно ли ему дать воды, не нужно ли вызвать врача.

А ведь приезжие стучались не только в окошки дежурных администраторов! Клавдия Ивановна бегала на прием к секретарю местной редакции Потапочкину, А тот даже не поднял на нее глаза, не сказал «здравствуйте», не предложил взволнованной, растерявшейся в чужом городе женщине стул.

– Простите, некогда, занят.

Секретарь, так же как и девушки из трех гостиниц, думал только об одном: как бы поскорее отделаться от посетителя. Когда через несколько дней сотрудники редакции устроили скандал Потапочкину за возмутительное, бюрократическое поведение, Потапочкин удивился.

– Какой Степан Иванович? – спросил он. – Неужели тот самый? Известный украинский поэт! Лауреат!

– Вот именно.

Секретарь схватился за голову:

– Ай, ай, какой позор! И такому человеку я отказал в помощи!

Это верно. Потапочкин невнимателен не ко всем своим посетителям. Полгода назад, например, к нему в кабинет вошел человек в модном сиреневом костюме и лаковых штиблетах. Представился:

– Будем знакомы. Степан Иванович!

– Как, тот самый?

– Да, тот самый, настоящий, из Киева.

Человек в сиреневом костюме не был ни настоящим, ни из Киева. Это был самозванный Степан Иванович, который, пользуясь славой украинского поэта, ездил под его именем по Советскому Союзу и обирал простаков. И секретарь редакции, завороженный сиреневой развязностью авантюриста, нашел и время и возможность быть радушным и гостеприимным. Он позвонил в ту самую гостиницу, где не нашлось места для настоящего поэта, и добыл номер для фальшивого. Но фальшивый не пошел в этот номер.

– Маловат.

И Потапочкин достал самозванцу тройной номер «люкс». Затем Потапочкин выделил в распоряжение гостя редакционную «Победу», А гость отказался от «Победы»:

– Не та марка.

Потапочкин растрогался и достал самозванцу «Волгу». Пусть ездит!

И тот ездил, бражничал, и все в долг. (Кстати, после того как фальшивый Степан Иванович сбежал, счета из гостиницы и ресторанов были отправлены для оплаты в Киев – настоящему Степану Ивановичу.) Но фальшивый не только ел, пил, ездил. Он безобразничал, скандалил, и никто его не призвал к порядку: ни дежурные администраторы, ни секретарь редакции Потапочкин. Наоборот, эти люди с обожанием смотрели на самозванца и были чрезвычайно счастливы, если самозванец, здороваясь, небрежно протягивал им два пальца.

– Вот с какой сердечностью мы встретили фальшивого Степана Ивановича! – сокрушаясь, говорит мне секретарь редакции. – А для настоящего я расстарался бы еще больше! Ну почему Клавдия Ивановна не сказала, что ее муж – поэт-лауреат! Ведь у Степана Ивановича такая громкая фамилия!

Ни рабочий-арматурщик, ни старичок из лесничества, ни доктор Счастный не спросили у Степана Ивановича, какая у него фамилия: громкая или негромкая. Люди увидели: человек в беде – и тут же пришли ему на помощь, предложили свой кров, свою дружбу.

А Потапочкин? Потапочкин из того сорта людей, которые бросаются в воду не сразу, Потапочкин должен сначала установить, кто тонет. Если заслуженный деятель республики, лауреат, тогда… пожалуйста. А если не заслуженный, то Потапочкин пройдет мимо, не оборачиваясь:

– Занят! Некогда! Обратитесь к моему заместителю!

1958