Текст книги "Со спичкой вокруг солнца"

Автор книги: Семен Нариньяни

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 34 страниц)

СЧАСТЛИВЫЙ БИЛЕТ

Грозовой дождь настиг меня на Спартаковской улице. Стою, прижимаюсь к стене дома, прячусь под козырьком старенького крылечка, а на расстоянии легкого вздоха от меня – обнаженный скелет преогромной арфы. Только вместо струн к этой арфе от неба до земли натянуты дождевые струи.

Их столько и они такие тугие, что кажется, только тронь одну из них, и летний ливень перейдет во всемирный потоп. Но мне сегодня потоп ни к чему. Меня ждет в редакции посетитель. Утром я специально предупредил, просил его прийти ровно к двум, не опаздывать. Он, по всей видимости, пришел, не опоздал, а я, вместо того чтобы быть в редакции, в десяти километрах от нее. Стою, прячусь от дождя, и, сколько еще простою, неизвестно.

Злюсь, ворчу, а небо все темнее и темнее. И вдруг у тротуара останавливается машина. Водитель открывает дверцу и гостеприимно приглашает внутрь.

Растягиваю над собой свежий номер «Правды» и под ее защитой ныряю в машину. Водитель включает скорость, а я, вместо того чтобы сказать «спасибо», говорю:

– Пожалуйста, побыстрее.

Машина ползет по мостовой, как по дну реки. «Дворники» надрываются, пытаются отмыть в толще воды на ветровом стекле хоть какую-нибудь видимость, но тщетно. Дождь наддал, надбавил, и водитель затормозил, остановился. А в каком месте города, на какой улице, неизвестно. Ни впереди машины, ни с ее боков разглядеть ничего нельзя.

Ветровое стекло стало стеной гигантского аквариума, только вода, на наше счастье, не внутри, а снаружи.

– Вы не волнуйтесь, я оплачу сверх счетчика и вашу любезность, и эту вынужденную остановку, – сказал я и по тому, как улыбнулся водитель, почувствовал, что сказал не то. – Минуточку, я где, в такси?

– Нет.

Водитель снова улыбнулся:

– Не припоминаете меня? А я сразу узнал, когда увидел вас под дождем. Думаю, нужно остановиться, помочь фельетонисту.

Внимательно смотрю на владельца машины. Лицо круглое, большое. И на большом лице черненькие бусинки глаз.

– Не можете вспомнить? – пробуравили меня бусинки и добавили: – Так и должно быть. В конце концов, кто я? Рядовой советский служащий. Человеческий ширпотреб, и только. С такими знакомятся, чтобы через минуту их забыть.

Краснею, зажмуриваюсь, и мне начинает казаться, что мы встречались, но где, когда?

– Хорошо, кину веревочку. Концерт Вана Клиберна помните? Не в тот его приезд, а еще в тот, когда городские старушки брали приступом театральные кассы?

Концерты Клиберна я помню, помню и старушек, которые опустошили кассы и заставили меня, хоть и не люблю я этого, доставать билеты через черный ход.

И, вспомнив про черный ход, я сразу, вспомнил про большеголового, круглолицего человека с колючими бусинками вместо глаз.

– Вы директор главной театральной кассы?

– Увы, всего только администратор. Знаю, что запамятовали, поэтому назову свою фамилию: Елисапетов Август Леонидович.

Да, это он, тот самый Август Леонидович, который выручил меня, дал возможность послушать Вана Клиберна не в тот приезд, а еще в тот, когда Ван только-только стал знаменитостью…

От посещения главной театральной кассы у меня остался смутный, неприятный осадок. Мне показалось тогда, что большеголовый, круглолицый Август Леонидович, извлекая билеты из дальнего, потаенного ящика, так пробуравил меня своими бусинками, точно хотел сказать:

«Нехорошо, товарищ фельетонист, на страницах газеты выступать образцом добродетели и моральной чистоты, а чуть приспичило, и вы, забыв о добродетелях, стучите в дверь всеми осуждаемого черного хода».

А может, он и не думал так и мне только показалось! Чтобы не портить новой встречи неприятными воспоминаниями, я с благодарностью пожимаю руку Елисапетову, который дважды пришел мне на выручку. Тогда и сегодня. И так как видимость за ветровым стеклом стала улучшаться, говорю:

– Может, тронем?

И машина тронулась. Сначала еле-еле, но по мере того, как прояснялось небо, скорость увеличивалась.

У Земляного вала дождь прекратился, и я попросил Елисапетова остановиться.

– Хотите пересесть на такси?

– Боюсь злоупотребить вашей любезностью.

– Не бойтесь. Вы в редакцию? И мне в ту же сторону.

У Красных ворот Елисапетов сказал:

– У меня о фельетонистах было до сегодняшнего дня ложное представление.

– А именно?

– Фельетонисты всех учат, всех разоблачают, и мне казалось: раз так, редакции должны держать фельетонистов на привилегированном положении, чтобы у фельетонистов не было соблазнов. А у вас даже нет элементарного сервиса.

– Например?

– Автомашины «Волга».

– Не положена по штату.

– Приобретите собственную.

– Не по карману.

Бусинки пробуравили меня.

– Понимаю, вы хотите задать вопрос: «А где взял деньги на машину ты, мелкий советский служащий?»

– Даже не думал.

– Думали, думали, и я отвечаю на ваш вопрос: «Счастье заменяет мелкому советскому служащему деньги».

Два квартала мы проехали молча, затем Елисапетов снова пробуравил меня, сказав:

– Сделайте одолжение, спросите, где я взял машину. Купил за тридцать копеек. Выиграл.

– Не по трамвайному ли билету?

– По билету денежно-вещевой лотереи.

– Может быть.

– Вы не верите мне?

– Верю.

– Если бы верили, не сказали «может быть».

– Простите, это вырвалось непроизвольно.

– У меня есть свидетель. Милисандров Виктор Викторович. Худрук театра драмы. Сидим мы как-то в его кабинете, обсуждаем вопрос: как продавать билеты на спектакли, которые рецензентам нравятся, а зрителям нет. Вдруг входит кассирша Леночка и предлагает купить на счастье выигрышные билеты. Милисандров берет десять, я один. Его десять ничего не выигрывают, а мой один – «Москвича».

Бусинки быстро ожгли меня, спросили:

– Знаете, к кому первому прибежал я поделиться радостью? К секретарю партийной организации.

– В таких случаях, по-моему, первой уместнее быть жене.

– У людей вашего положения – да! А кто я? Человеческий ширпотреб. Театральный администратор – оклад девяносто семь рублей пятьдесят копеек. Купить на свои законные машину я не могу, а быть у всех на подозрении не хочу. Секретарь парторганизации подходит ко мне, чтобы обнять, поздравить, а я говорю:

«Только не сегодня. Если можно, обнимите меня завтра в девять ноль-ноль».

– Почему?

– Потому что в этот час у нас ежедневно проводится планерка.

Значит, секретарь поздравит меня не один на один, а по крайней мере на глазах двадцати старших билетных администраторов. Кроме двадцати старших у нас есть сорок простых администраторов и двести пятьдесят билетных кассиров. И знаете, о чем я подумал тогда, в девять ноль-ноль, когда старшие администраторы недоверчиво сверяли номер моего счастливого билета с таблицей, напечатанной в газете? Вот если бы пустить мой билет с таблицей по рядам на общем собрании главной театральной кассы, чтобы каждый из трехсот наших сотрудников, по примеру старших администраторов, самолично проверил бы и убедился, что Август Леонидович Елисапетов – человек честный. Денег он не крал, взяток не брал и приобрел свой «Москвич» всего за тридцать копеек.

Но общие собрания сотрудников каждый день не созываются.

«Ближайшее выборное состоится только через полгода, – сказал председатель месткома, – если хочешь, жди».

Я мог бы, словно министр, ездить на машине, а я, выиграв «Москвич», шесть месяцев не получал его. Ждал. Попридержал свой выигрышный билет, чтобы пустить его по рядам общего собрания. И пустил, добился своего.

– А вы, я вижу, человек осторожный.

– Смелыми могут быть только те, которые получают в месяц от трехсот и выше, а такие, как я, всегда под подозрением. А теперь мне бояться нечего. Разве неправда?

– Может быть! – сказал я механически, не думая, что последует за этой вторично и легкомысленно произнесенной фразой.

Примерно через неделю получаю в пакете тисненное золотыми буквами приглашение в театр драмы на сотое представление какой-то пьесы. Такие торжественные пакеты в редакции получали всего два человека – главный редактор и редактор отдела искусств. Газетный ширпотреб, выражаясь языком Елисапетова, а именно рядовые литсотрудники приглашений, тисненных золотом, не удостаивались. И вдруг неожиданность – приглашают и меня, грешного.

Бегу домой, переодеваюсь, и к началу спектакля я в театре. Поднимаюсь по парадной лестнице, гадаю, кто мог вспомнить, позаботиться обо мне, а он, этот благодетель, стоит на верхней ступеньке, беспокойно ощупывая меня своими бусинками.

– А я думал, вы не придете,

– Пьеса-то хоть хорошая?

– Дрянь!

– Зачем же вы прислали тисненное золотом приглашение?

– В прошлый раз вы дважды сказали «может быть».

– Ну и что?

– Дважды усомнились в моих словах.

– Милый, вам нужно лечиться. Вы псих.

– Может быть.

– Вот и вы сказали, «может быть».

– Между моим «может быть» и вашим – разница. Вам от моего «может быть» ни жарко ни холодно, а мне от нашего грозят неприятности. Идемте, он вас ждет.

– Кто?

– Милисандров Виктор Викторович. Худрук театра. Мы с ним вместе покупали выигрышный билет. Господи, разве я виноват, что мой оказался счастливым.

Я повернулся и быстро пошел вниз, к выходу. Елисапетов догнал меня, схватил за руку.

– Вы не имеете права уходить, не выслушав Милисандрова. Пойдемте, он подтвердит, что я выиграл машину по лотерейному билету.

– Мне не нужно подтверждений, я – верю вам и так.

– А я не верю, что вы верите мне. Скоро год, как этот проклятый «Москвич» у меня. И весь этот год я у всех на подозрении. Кому ни скажу про выигрышный билет, каждый иронически улыбается.

– И вы каждого водите к Милисандрову за подтверждением?

– На всех тех я плюю.

– Плюньте и на меня.

– Плевал, не помогает. Достаточно только мне представить в завтрашнем номере газеты фельетон под заголовком: «Москвич» по трамвайному билету», как у меня тут же начинается тахикардия. Сердцебиение.

– Я не собираюсь печатать о вас в завтрашнем номере газеты фельетон.

– А в послезавтрашнем?

– И в послезавтрашнем.

– Сегодня вы говорите так, через неделю возьмете и перерешите.

– Не перерешу.

– Честное слово?

– Честное слово.

Елисапетов ощупал меня бусинками.

– Чтобы не перерешить, вы должны быть убеждены в моей честности.

– Убежден!

– Не верю. Фельетонист – человек серьезный. А серьезный человек не может верить людям на слово. Серьезному нужны веские подтверждения. Пойдемте к Милисандрову. Он худрук. Народный артист. Врать не станет.

– Не пойду.

– Господи, за что?

Елисапетов сказал, и впервые его бусинки не прожгли, не ощупали меня, а глянули с тоской и страданием. Я решил не перечить, выполнить его просьбу. В самом деле, что мне стоит выслушать вторично нехитрую историю о том, как два советских человека приобрели на счастье одиннадцать лотерейных билетов. Один купил десять и ничего не выиграл, а второй купил один и оказался хозяином «Москвича».

Потеряю две минуты, послушаю худрука, зато навсегда отделаюсь от этого чересчур впечатлительного театрального администратора.

Но пришлось потерять не две минуты, а много больше.

– Виктор Викторович просил посидеть, подождать его, – сказала секретарша.

Елисапетов заволновался.

– А вы назвали, кто к нему пришел?

– Назвала.

– Я не один, а с Пав. Крохалевым. Фельетонистом.

– И это передала.

Елисапетов не унимался:

– Может, у Виктора Викторовича посетитель?

– Никого.

– Тогда в чем же дело?

– Думает. Изобретает мизансцены.

Думал Виктор Викторович, сидя один в кабинете, минут двадцать. Затем на столе у секретарши загудел зуммер. Секретарша улыбнулась:

– Пожалуйста.

Мы входим. Елисапетов говорит:

– Добрый вечер.

В ответ – ни слова. Мы стоим в трех шагах от худрука. Смотрим в четыре глаза на него, а он думает, не видит нас. Мы стоим так минут десять, и он десять минут думает в нашем присутствии. Внешне это выглядит так. Худрук смотрит сквозь нас, не мигая, в левый угол кабинета. Потом, мигнув, переводит художническое око в правый угол кабинета. Затем поворачивается на вертящемся кресле к нам спиной и пребывает в таком состоянии примерно минуту. В этой позе худрука осеняет мысль. Эврика! Вертящееся кресло делает пол-оборота, И худрук фиксирует внезапно пришедшую мысль в блокноте.

Еще со школьной скамьи мне было известно, что глаголом «думать» определяется одно из свойств человеческой натуры.

Я знал, что акт думания самый интимный, стыдливый. Оказывается, ничего подобного. Есть уникумы, которые могут думать напоказ. Четыре раза вертящееся кресло заставляло худрука поворачиваться спиной к посетителям, и все эти четыре раза его осеняло вдохновение. И вот четвертая, внезапно пришедшая в голову мысль зафиксирована в блокноте, худрук выходит из творческого экстаза, и, не сказав своим посетителям ни «здравствуйте», ни «садитесь», объявляет:

– Хочу ставить «Отелло» и весь там, в материале.

– Мы к вам, Виктор Викторович, – робко говорит Елисапетов.

– До сих пор режиссеры трактовали «Отелло» символом ревности. Я пришел к другому выводу. Отелло не символ ревности – он жертва доверчивости.

– Такое мнение уже высказывалось, – говорю я.

– Не знаю, не слышал.

– Мнение это даже напечатано.

– Когда? Кем?

– Лет полтораста назад. Пушкиным.

Не спуская с меня глаз, Милисандров соединяется по телефону с заведующей литчастью театра. Говорит:

– Узнайте, что говорил Пушкин об Отелло, и через час доложите мне.

Елисапетов пробует переключить внимание худрука, спустить его на грешную землю.

– Виктор Викторович, познакомьтесь – это Пав. Крохалев.

А худрук еще весь там, в материале.

– Не ревность, а доверчивость. Вот исходная для сквозного действия спектакля. Эта новаторская мысль родилась здесь, в моем кабинете. Три минуты назад. И вы присутствовали при ее рождении.

– Пав. Крохалев пришел по вашему приглашению.

Виктор Викторович устало смотрит на меня. Закрывает глаза. Ему нужно время, чтобы переключиться. Шагнуть из шекспировского вчера в наше будничное сегодня. И вот переключение произошло. Виктор Викторович открывает глаза, говорит:

– Пав. Крохалев… Пав. Крохалев… Простите, не знаю. Не слышал.

Елисапетов смущен и удивлен одновременно. Всю последнюю неделю он уговаривал худрука принять Пав. Крохалева, рассказать ему о выигрышных билетах. Худрук согласился, назначил день и час приема – и вдруг все забыто. Елисапетов пробует освежить память худрука:

– Это Пав. Крохалев. Фельетонист.

– Сейчас не пишут настоящих фельетонов, – неожиданно говорит худрук. И, минуту помолчав, добавляет: – И фельетонистов нет сейчас настоящих.

Елисапетов кашлянул, давая этим понять, что при живом фельетонисте, да еще когда он приглашен вами в гости, такое категоричное заявление малоуместно.

Но худрук не обращает внимания на кашель.

– Гаснущая кривая советского фельетона, – говорит он, – началась в тридцатых годах. Дайте вспомнить, и я назову вам фамилию человека, который толкнул жанр смешного в газете вниз.

Елисапетов умоляющим взглядом просит Милисандрова не развивать дальше скользкую тему «гаснущей кривой», а поговорить лучше об автомашине, выигранной по счастливому билету. Но Милисандров не может так быстро переключиться на новую тему и задает мне вопрос:

– Вам нравится, как пишет Влад. Сиротин?

– Влад. Сиротин считается сейчас фельетонистом номер два.

– А кто у вас первый?

– Первых много. Больше десяти. Ан. Суменов, Сем. Мустанаки, Ген. Холдеев…

– Не читал, – говорит худрук, – но уверен, что Ген. Холдеев пишет так же скучно и бесталанно, как Сем. Мустанаки, которого я тоже не читал.

Виктор Викторович снова закрывает глаза, но не для того, чтобы начать рассказ об одиннадцати выигрышных билетах, а чтобы сделать новое заявление в развитие темы «гаснущей кривой».

– Пав. Крохалев… Пав. Крохалев… – шепчут губы худрука. – Да, да, что-то припоминаю. Человек под такой фамилией напечатал в конце двадцатых годов фельетон «Вадим Вадимыч на уровне». Ничего был фельетон, так на три с плюсом, не больше.

Человек под фамилией Пав. Крохалев не мог напечатать в конце двадцатых годов фельетон, так как родился Пав. Крохалев только в тридцатых. Что же касается фельетона «Вадим Вадимыч на уровне», то написал его Мих. Кольцов и не на три с плюсом, а на все пять. Но я промолчал, не стал поправлять Милисандрова, а он продолжал подзадоривать меня:

– Пав. Крохалев… Пав. Крохалев… Помню и другой ваш фельетон – «Филичёвый табак». Он тоже тянул только на тройку.

Не знаю, на сколько тянул «Филичёвый табак», только писал этот фельетон не я, а Д. Заславский. Но я и на этот раз не стал поправлять Милисандрова. Зачем? Все было ясно и так. Десять минут назад Милисандров думал напоказ, теперь говорил напоказ. Я понимал, что такие спектакли разыгрывались в этом кабинете не впервой. Впрочем, у худрука театра драмы был в дефиците не только хороший вкус, ему недоставало и простой воспитанности. Мы с Елисапетовым пробыли в его кабинете больше получаса, и все это время худрук сидел, а мы стояли.

Мне тридцать три года. Ноги у меня молодые, крепкие. А вот Елисапетову давно за пятьдесят. Я пришел, ушел и больше, бог даст, никогда не встречу Виктора Викторовича. А Август Леонидович Елисапетов – не случайный посетитель. Он товарищ Милисандрова по работе, коллега. Правда, не народный артист, не худрук. В большой театральной семье администратор считается младшим братом худрука. Но младший и старший связаны одной веревочкой. Старший ставит спектакли, младший обеспечивает их зрителями. Худрук Милисандров, нужно отдать ему справедливость, плохих спектаклей ставит значительно больше, чем хороших, а Август Леонидович должен зазывать народ и на плохие. Дело это нелегкое, а в ответ ни уважения, ни благодарности.

Младшему брату понадобилась помощь старшего. Зачем – неизвестно. Младший попросил старшего сказать два слова в его защиту. Старший вместо двух сказал двести два и все не о том.

– Виктор Викторович, – чуть не плачет администратор, – вы же вчера обещали…

– Правильно, – снисходит наконец Виктор Викторович, – я что-то обещал. Только напомните, что именно?

– Поговорить с корреспондентом.

– Напомните, о чем?

– Про выигрышный билет.

– Ах да. О месте счастливого случая в жизни советского человека? Вы хотите знать мое мнение? Может ли быть такой случай? И да, и нет.

– Как нет? Почему нет? – взорвался Елисапетов. – Я выиграл «Москвич» или не выиграл?

– Резервирую за собой право высказаться по этому вопросу позднее, – говорит худрук. – А сейчас, простите, некогда. Сегодня у нас праздник. Сотый спектакль. Публика будет аплодировать, требовать меня на сцену. И я должен выйти, поклониться.

Худрук говорит это уже не сидя, а стоя. И хотя был худрук ростом на голову ниже меня и Елисапетова, проходя мимо, он все же умудрился посмотреть на нас обоих сверху вниз. Как это удалось ему, не знаю, но мне стало чертовски обидно, и я не захотел ждать более позднего времени, чтобы еще раз встретиться с Милисандровым.

– Куда? – заволновался Елисапетов. – Он не сказал вам главного.

– Главное я уже видел. Благодарю.

– Милисандров – человек уважаемый, солидный. На него только иногда что-то находит.

– С меня хватит.

Внизу у выхода Елисапетов нагоняет меня.

– А что, если я уговорю кого-нибудь позвонить вам завтра, подтвердить мои слова по телефону?

– Не нужно, я верю вам.

– Не смейтесь. Кто я такой, чтобы мне верить. Винтик. Ширпотреб. А вам позвонит лицо значительное.

– Мне не нужно подтверждений лица значительного, – вторично и как можно строже говорю я.

Но строгость не помогла.

Елисапетов уговорил позвонить в редакцию председателя месткома.

– Здравствуйте!

– Здравствуйте.

– Говорят, вы написали фельетон про нашего сотрудника.

– Я не писал фельетон про вашего сотрудника.

– Значит, собираетесь писать?

– И не собираюсь.

– Елисапетов честный человек.

– Может быть.

– Это подтверждается хорошей службой и его распорядительностью, во всех случаях достойными быть отмеченными, особенно при распространении билетов на трудно идущие пьесы современной тематики. Там, где другие администраторы могут заполнить зрительный зал на сорок пять процентов, Елисапетов заполняет на восемьдесят и больше. Только в этом году руководство дважды премировало Елисапетова ценными подарками. В первый раз на сумму пять рублей сорок копеек и во второй – на сумму шесть рублей. Пожалуйста, не пишите фельетона про Елисапетова.

– Хорошо, не буду.

Я сказал и повесил трубку. А через час новый звонок:

– Редакция?

– Редакция.

– С вами говорит Бахрамов.

– Какой Бахрамов?

– Я говорю по уполномочию трех старших администраторов и двух кассирш. Мы все самовидцы…

– Как это понимать?

– Мы сами видели билет, на который Елисапетов выиграл автомашину «Москвич». Могу назвать точно день, месяц…

– Не нужно.

Вслед за Бахрамовым позвонил дирижер оркестра народных инструментов Голубкин, потом зубной врач Васильева-Какабадзе…

Елисапетов поднял на ноги чуть ли не весь город, и самовидцы звонили, писали:

«Я, профессор Ракобронхов И. В., руководитель кафедры сопромата, заслуженный деятель науки, доктор технических наук, имеющий приоритет в области безэлектродной сварки металлов, автор двух учебников для студентов третьих и четвертых курсов авиаинститутов, член райисполкома последнего созыва, награжденный правительством орденом «Знак Почета» и двумя медалями, удостоверяю, что Елисапетов А. Л. действительно показывал мне билет денежно-вещевой лотереи серии шестнадцать тысяч шестьсот шестьдесят два, номер ноль девяносто один, на который пал выигрыш «Москвич-407».

При показе счастливого билета присутствовали: моя жена Ракобронхова К. Т. и два моих сына от первого брака – Ракобронхов О. И. и Ракобронхов И. И.»

Начальник ЖЭКа № 12 вместо письма прислал характеристику:

«Елисапетов Август Леонидович. 56 лет. Беспартийный. Задолженности по квартплате нет. Дисциплинирован. Пьет, но общественность об этом не знает.

Выдана для посылки в редакцию на предмет ненаписания фельетона».

Получили мы небольшую записку и от Вана Клиберна, написанную им не в тот приезд и еще не в тот, когда… а в этот.

«Дорогой друг!

Обращаюсь по совету моих друзей-музыкантов к Вам – моему другу, с которым я, к сожалению, незнаком, с просьбой отнестись благожелательно к словам моего друга Елисапетова, с которым я тоже не имею чести быть знакомым, но в честность и добрые намерения которого хочу верить.

К моей просьбе присоединяют свои голоса первая скрипка и вся группа деревянных инструментов оркестра, которые лично видели выигрышный билет, принесший такое большое счастье моему незнакомому другу.

Заранее благодарен.

Остаюсь всегда Ваш – Ван Клиберн».

Среди ходатаев оказался один демагог. Он пришел в редакцию с портативным магнитофоном через плечо, протянул к моим губам микрофон и спросил:

– Вы не верите в то, что А. Л. Елисапетов выиграл автомашину?

– Я не говорил этого.

– Может быть, вы вообще не верите, что на билеты денежно-вещевой лотереи можно выиграть что-либо ценное?

– Я не говорил и этого.

– По-вашему, Министерство финансов просто-напросто морочит голову трудящимся, когда печатает в газетах таблицы выигрышей?

Человек с магнитофоном надоел мне, я взял его под локоть, проводил до выходной двери, а сам направился к председателю месткома Центральной театральной кассы,

– Оградите. Ваш Елисапетов замучил меня.

– Вы давно видели Августа Леонидовича?

– Дней пять назад.

Предместкома поднял телефонную трубку.

– Август Леонидович, зайди.

Август Леонидович зашел, и я с трудом узнал его. За пять дней он постарел лет на пять. Худой, седой. Полное, круглое лицо обмякло, пожелтело, и только бусинки на этом лице с прежней силой смотрели на вас зло, неприязненно.

– Не посылайте больше людей в редакцию, – сказал предместкома.

Бусинки ввинтились в меня.

– Понимаю. Чем больше свидетелей, тем меньше веры мне.

– Много у тебя еще этих свидетелей?

Елисапетов кинул на стол толстую тетрадь в клеенчатом переплете.

Предместкома развернул ее, а там на каждой странице фамилии, адреса, номера телефонов.

– Не считай, – сказал Елисапетов. – Их четыреста тридцать. Я переписал всех, кому показывал выигрышный билет.

– И всех вы собираетесь прислать в редакцию?

– Всех, и каждый подтвердит, что видел у меня счастливый билет.

Я быстро представил себе, как все четыреста тридцать самовидцев на рысях бегут в редакцию и выстраиваются в очередь у моего стола с письмами, характеристиками, магнитофонами. Меня взяла оторопь, и я, не подумав о последствиях, легкомысленно сказал:

– Вы могли ввести свидетелей в заблуждение.

– Каким образом?

– Показали им не свой билет.

– А чей?

– Кто сделал, тот продал, кто купил, тому не надо, а кому надо, тот молчит.

Бусинки уже не ввинтились, а вгрызлись в меня.

– Загадки загадываете?

– А что значит эта загадка? – спросил предместкома.

– Кто выиграл, тому не надо. А мне нужно, я и купил у счастливчика его билет, – говорит Елисапетов.

– Зачем тебе покупать билет у кого-то? У тебя был свой счастливый.

– Люди, которые хапают тысячами…

– Я не говорю этого…

– Не говорите, так думаете, что я спекулирую билетами на ходовые спектакли, концерты Вана Клиберна, Рихтера, Майи Плисецкой…

– Я не думаю, что вы хапаете, спекулируете.

– Люди, к… к…которые хапают, – спеша и заикаясь, объяснял председателю месткома Елисапетов, – пок…к. купают, чтобы замести следы, не машины, а выигрышные билеты у счастливчиков. Дают им по пять-шесть тысяч приплаты… Вот что хотел сказать фельетонист.

– Не хотел. Не придумывайте.

– Читайте в завтрашнем номере газеты фельетон под заголовком «Мос…c…квич» по трамвайному билету».

– Возьмите себя в руки. Вы же мужчина.

– К…к… какой мужчина. Я винтик. Ширпотреб. Пав. Крохалев уже не в…в… верит мне.

– В…в…верю, – теперь уже кричал и заикался я.

– И я верил, – сказал предместкома, – пока не увидел эту тетрадь. Посмотрите, здесь записана и моя фамилия, и фамилии секретаря партбюро, директора театральной кассы. Да тут переписаны все наши сотрудники.

Повернувшись к Елисапетову, предместкома спросил:

– Объясни, Август, зачем ты завел эту тетрадь?

– Если бы я получал в месяц свыше трехсот, я бы не заводил ее. А для человека, который получает девяносто семь рублей пятьдесят копеек, в этой тетради его алиби. Спасение и оправдание.

– Ты что-то темнишь!

– Он не темнит, – сказал я. – У него развинтились нервы. Достаньте ему путевку в санаторий. Пусть он съездит, отдохнет, наберется новых впечатлений.

– А вы тиснете тем временем за моей спиной свой фельетончик. Так?

Мне хотелось ударить Елисапетова, и я даже сжал кулаки…

– А ты, Август, зануда, – сказал предместкома.

– Правильно, – подтвердил я.

Из двух бусинок полетели в меня две молнии.

– Не будь дурачком, – сказал предместкома. – Успокойся. Не посылай больше в редакцию своих самовидцев. Как, даешь слово?

– Даю, – бросил Елисапетов и, не прощаясь, пошел к двери.

И он сдержал обещание. Целую неделю от четверга до четверга люди из общей тетради не звонили в редакцию, не писали, не приходили, а в пятницу отдел фельетонов навестила жена Елисапетова. Маленькая, седенькая женщина.

Не входя в дверь, прямо с порога комнаты она спросила:

– Когда?

– Что когда?

– Когда будет напечатан этот проклятый фельетон?

– Господи, за что? – простонал я.

– И он еще стонет? За что ему? Нет, скажите, за что мне? Пять часов утра. Вы спите. И ваша жена спит. И ваши дети спят. Вашему семейству снятся добрые утренние сны. А Елисапетов в пять утра будит меня, гонит в киоск купить газету. Я покупаю, приношу, а он боится открыть ее. Будто там внутри лягушка, змея, атомная бомба.

– Успокойтесь, – говорю я, усаживая жену Елисапетова в кресло. – Успокойте своих детей, мужа-психа. Мы не собираемся печатать фельетон.

– Нет, печатайте, – прошептала жена Елисапетова. – Хуже, чем теперь, нам не будет. Ну, напечатайте. Ну, вызовут нас в суд. Судья разберется, оправдает. А что сейчас? Он мучается от ожидания сам, мучает нас.

– А что, – подхватил я ее предложение, – может, и в самом деле написать, напечатать фельетон. Конечно, не упоминая фамилии Елисапетова. Уж больно смешная ситуация. Честный человек честно выигрывает автомашину и теряет покой. Начинает всех бояться. Работников газеты, работников ОБХСС…

– Работников ОБХСС Елисапетов не боится. Что может сделать ОБХСС честному человеку? Даст год-два по месту работы, и все. Елисапетов боится фельетона. Напишете, высмеете, опозорите его не на год-два, а на всю жизнь.

– Посоветуйте, что сделать, чтобы успокоить Елисапетова? – спрашиваю я.

– Не нужно было рассказывать ему эту загадку. Кто сделал, тот продал, кто купил, тому не надо, а кому надо, тот молчит. Кстати, про что эта загадка?

– Про гроб. Кому надо, тот молчит.

– Моему супругу при его мнительности не хватало только такой загадки.

– Двойственное впечатление производит ваш супруг. Человек он как будто добрый, дважды бескорыстно приходил на помощь мне, человеку ему совсем незнакомому, а глаза у него совсем недобрые. Почему?

– С вами можно откровенно?

– Пожалуйста.

– От обиды, Человек он не глупее других, а получает мало. Честно на его зарплату жить трудно, а нечестно страшно.

Тяжело вздохнув, она поднялась с кресла.

– Завтра он опять поднимет меня в пять утра.

– А вы не поднимайтесь.

– Значит, завтра в газете фельетона не будет?

– Ни завтра, ни послезавтра. Никогда.

– Я так и скажу ему, успокою.

Она сказала, а он не успокоился. Взвинчивал себя день ото дня сильней и сильней и переусердствовал. Когда я узнал, что театральный администратор Елисапетов скончался от инфаркта, мне стало не по себе. И хотя моей вины в его смерти не было никакой, я чувствовал себя виноватым.

Времени, чтобы подумать, поразмыслить над печальным концом Елисапетова, прошло уже достаточно, а я, честно говоря, так до сих пор и не решил, кем был он, обладатель счастливого билета, – человек честный, но мнительный или бесчестный и трусливый?

* * *

Кончил говорить Павел Крохалев, и за нашим столом минуту было тихо.

– Странные встречи бывают у фельетонистов, – сказал Адольф Губиньш. – Один мой приятель утверждает, что фельетонисты ищут только жуликов, встречаются только с жуликами, пишут только о жуликах. О тех, кто украл, растратил, обманул. Этих тоже дай бог, но больше у нас все же встреч других. И интересней, и поучительней. Иногда придет человечек, ну прямо для Гоголя. А то явятся в один день двое, и оба для Антона Павловича. Да хоть бы тот же самый Елисапетов Август Леонидович, это же брат Червякова из «Смерти чиновника».

– А что, не глупая мысль поговорить о людях, которые бывают на приеме в отделе фельетонов, – сказала Вал. Одинцова.

– Вы имеете в виду комические персонажи или психов вроде того, о котором нам только что говорил Пав. Крохалев?

– Я имею в виду людей необычных, любопытных.

– Что ж, разрешите начать эту серию мне? – попросил разрешения Ад. Губиньш и начал свой рассказ так: