Текст книги "Со спичкой вокруг солнца"

Автор книги: Семен Нариньяни

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 34 страниц)

ХВОСТЫ И КОПИИ

– Следующий!

В комнату входит мужчина. Старенький. Сгорбленный. В комнате три стола. Около каждого стул. Мужчину приглашают сесть. Он кряхтит, а не садится. Мужчина слышит за своей спиной нетерпеливое дыхание очереди и просит:

– Пожалуйста, поскорей!

Чтобы снять копию со свидетельства о браке, заверить ее печатями, зарегистрировать в книге исходящих бумаг, три сотрудницы тратят пять минут. Как будто бы немного, а поток посетителей тем не менее не иссякает. В нотариальной конторе с утра до вечера длиннющий хвост. Он начинается у стола Татьяны Степановны Павленко, тянется через две комнаты и два коридора и оканчивается где-то у входной двери. Мне нужно взять справку у старшего нотариуса. Но попробуй пройди к ней. Вход в комнату Татьяны Степановны только в порядке живой очереди. Вчера я был в этой очереди сорок пятым. Сегодня пришел пораньше, а у двери до меня двадцать три человека, и почти все требуют заверенных копий со свидетельства о браке, кричат: скорей, скорей!

Что случилось? Отчего такая спешка? Может быть, ЦСУ проводит экстренный переучет всех женатых, вдовствующих и разведенных? Оказывается, ничего подобного. Сведениями о семейном состоянии трудящихся интересуются не органы статистики, а совсем другие учреждения и организации.

У работницы Носовой заболел десятилетний сын Алеша. Мать везет ребенка в полушкинскую больницу. И хотя этот ребенок записан в паспорте у матери, больница требует нотариальные копии с двух документов: со свидетельства о браке матери и со свидетельства о рождении сына.

Паспорту не верят не только администрация больницы, но и сотрудники райсобеса. У работницы Назаровой не один сын, а семь, и ей приходится снимать копии с семи метрических свидетельств. А так как четверо из семерых женаты, то у матери требуют дополнительно еще четыре копии и с брачных свидетельств. Без этих документов работники собеса отказываются признавать наличие хронического ревматизма у старой работницы.

Корреспондент газеты забежал в нотариальную контору на несколько минут, за справкой, и задержался здесь на несколько дней.

Чтобы лучше изучить обстановку, он стоит уже на только по ту сторону письменного стола, но и сидит по эту, на месте секретаря-машинистки. Разговор с посетителями ведется уже не в три голоса, а в четыре, бумажки считываются не в шесть, а в восемь глаз. Мы подгоняем один другого. Скорей, скорей! Пишущая машинка творит чудеса. Она уже не печатает, а выстреливает свои копии. Десятками… Сотнями… А люди, стоящие в очереди, требуют еще и еще.

Я прихожу в нотариальную контору, как на службу. День, два, а на третий начинаю бунтовать. Я смотрю на трех новых своих товарищей – двух нотариусов и консультантку Марину – и думаю: что мы делаем? Помогаем трудящимся? Нет! Мы в поте лица льем воду на мельницу волокитчиков и бюрократов. Каких? Да многих. И прежде всего бюрократов из министерств просвещения и высшего образования.

В самом деле. Чтобы поступить на очное отделение высшего учебного заведения, молодой человек должен предъявить приемной комиссии свой паспорт. Только и всего. А для поступления на заочное или вечернее отделение, в техникум или какую-нибудь специальную школу предъявления паспорта уже недостаточно. Абитуриент должен представить копию свидетельства о рождении, заверенную нотариусом.

Чтобы записать ребенка в общеобразовательную школу, родителям достаточно предъявить метрику. Директор посмотрит на нее и тут же возвратит назад. А попробуйте записать сына или дочь в ясли, детский сад, школу-интернат, в спортивную или музыкальную школу. – с вас потребуют копию с метрики, засвидетельствованную нотариусом.

Сильны бюрократы из ведомств просвещения и образования, ничего не скажешь! Но бюрократы из жилищных органов еще сильнее.

Человеку дают ордер на квартиру в новом доме. Его бы поздравить. Одарить улыбкой. Куда там! Деятели райжилотделов, ЖЭКов, управдомы, председатели жилкомиссий наперегонки стараются омрачить человеку радость новоселья. У будущего новосела все необходимые документы в руках. Он показывает их жилищным работникам. Читайте. Но тем одного прочтения мало. Те читают, говорят «хорошо», «правильно» и, несмотря на это, просят представить заверенные копии.

С каких же документов будущему новоселу нужно снять копии? Вот считайте: со справок с места работы (мужа, жены, детей), со свидетельств о браке, рождении и разводе (если таковой был), с выписки из домовой книги, с решений и определений судов (в случае, если они происходили). А пенсионерам, кроме того, требуется представить дополнительно: копии с пенсионного удостоверения, со справки ВТЭКа, с медицинских заключений, с трудового списка. А в этих списках по 20 – 30 страниц!

Везде ли так? Нет! Разбирая дела о назначении алиментов или о разводе, народные суды не требуют никаких копий. Кому нужны копии, если судья собственными глазами видел подлинные свидетельства о браке или о рождении? Сам читал справки и с места работы и с места жительства. Молодцы судьи! А вот управдомы, инспектора собеса, директора техникумов, заочных институтов не желают следовать прекрасному почину народных судей. Эти по-прежнему не доверяют не только ближним, но и самим себе. Этим мало прочесть, мало увидеть. Им нужно, чтобы кто-то третий заверил ими прочитанное двумя штампами и тремя печатями.

Отрыжки недавних, недобрых порядков. Времена всеобщей подозрительности давно минули, осуждены, а дух этого времени нет-нет да и проглянет в самом неожиданном месте.

Заведующая яслями требует копии со свидетельства о рождении Екатерины Евгеньевны Воробьевой. Требует не для пользы дела, а для «личного дела» в папку Екатерины Евгеньевны. А Екатерине Евгеньевне от роду всего восемь месяцев и три дня. Екатерина Евгеньевна ест, пьет и пачкает пеленки. Вот и все ее дела. Зачем же заводить специальную «папку» на Екатерину Евгеньевну?

Как зачем? На всякий случай! Для перестраховки! А изъян от перестраховки не только моральный, но и материальный. По подсчету нотариуса Ждановского района Никольской, за год их контора произвела 58 тысяч нотариальных действий, из них 46 тысяч пришлось на выдачу копий. Это по одной конторе, а двадцать шесть других московских контор выдали еще около миллиона копий. Чтобы заверить одну копию, человек должен три-четыре часа, то есть половину рабочего дня, простоять в очереди. Значит, только за один год жители Москвы истратили на получение никому не нужных бюрократических бумажек 500 тысяч рабочих дней!

Это про рабочие дни. А как подсчитать, сколько было испорчено крови, потрепано нервов на разговоры и уговоры управдомов, инспекторов райсобеса, на бесцельные хождения от стола к столу в районо, райздраве?

Нотариусы Москвы писали по этому поводу письма в Министерство юстиции. Министерство юстиции входило в контакт с министерствами просвещения, социального обеспечения, с жилищными органами. Юристы просили отменить старые инструкции. А результата никакого.

Посидев несколько дней на стуле секретаря-машинистки Краснопресненской нотариальной конторы, я захотел войти в контакт с представителями трех высоких организаций, которые не пожелали ответить делом на добрый призыв Министерства юстиции. Я звоню, спрашиваю:

– Вам нужны копии с брачных и иных свидетельств?

– Нет!

– Так не требуйте их. Не мучайте людей!

А в ответ многозначительное молчание. И я понимаю. И работники Министерства просвещения, и работники жилищных органов давно бы составили новые, более современные инструкции, да боятся, как бы их не обвинили в отсутствии бдительности.

Страшное дело – сила привычки!

1962

БЕЗ БЛАГОСЛОВЕНИЯ УПРАВДОМА

– Вы человек семейный?

– Холостой.

Анна Сергеевна сурово оглядывает Костю Колотова и кричит в коридор:

– Следующий!

В комнату входит Шура Марова и начинает извлекать из своей сумочки документы. Анна Сергеевна внимательно просматривает их. Все как будто бы в порядке. Вот диплом об окончании вуза, а вот отношение из министерства, свидетельствующее о том, что молодой инженер направляется для работы в город Дедунинск, на кордную фабрику.

– Замужем? – ласково спрашивает Анна Сергеевна Шуру.

– Пока одинока.

Улыбка сходит с лица Анны Сергеевны.

– Не тех людей прислали нам в этом году из текстильного института, – ворчливо говорит она. – Восемь специалистов, и все несемейные. А что бы им взять да и прислать вместо холостяков и незамужних девиц четыре инженерно-текстильные супружеские пары.

– А разве это имеет значение для успешной работы фабрики?

– Для прядильного отдела, может, и не имеет, а вот для коммунального – очень большое. Завтра все эти холостяки женятся…

– Ну и что тут плохого?

– Коммунальный отдел должен видеть дальше молодоженов. Им, как говорится, радость, а коммунальному отделу дополнительные заботы: готовь супругам после свадьбы отдельные комнаты.

Анна Сергеевна была когда-то милой, сердечной женщиной, а как только назначили ее заведующей жилищно-коммунальным отделом, сердечность Анны Сергеевны заметно пошла на убыль. Вместо того чтобы радоваться вместе с фабричными девчатами и парнями их счастью, Анна Сергеевна берет под подозрение каждую новую свадьбу, каждого новорожденного ребенка.

Как мы уже сказали, текстильный институт прислал на фабрику восемь своих воспитанников. Прошло три года, и за это время почти все вновь прибывшие инженеры превратились из одиночек в семейных. Первой пришла в коммунальный отдел Шура Марова.

– Анна Сергеевна, поздравьте! Я выхожу замуж.

– А он кто, твой жених?

– Хороший парень. Добрый, умный.

– Я не про ум спрашиваю, а про его профессию. Он текстильщик?

– Нет, железнодорожник.

– Это плохо. Коммунальный отдел не одобряет твоего выбора.

– Почему?

– Нам нет никакого резона прописывать на фабричной площади чужого человека.

– То есть как чужого? Мы любим друг друга.

Но Анну Сергеевну эти разговоры мало трогают. На все доводы Шуры Маровой она отвечает сухим, бесповоротным «нет».

К Косте Колотову приехали из Фрунзе родители. Костя окончил институт, стал инженером и, как добрый сын, решил перевезти к себе своих стариков.

– Анна Сергеевна, – сказал Костя, забежав перед работой – в коммунальный отдел, – у меня радость: отец приехал!

– А он кто, твой отец, текстильщик?

– Нет, пекарь.

– Отправляй своего отца немедленно обратно. Мы его не пропишем на фабричной площади.

– Но вы же прописали отца Марксины Караськиной?

– Отец Марксины электрик. Такие люди нужны нашей фабрике. А пекари не требуются.

Римма Плотвина и Алексей Котлов приехали в Дедунинск в числе других молодых специалистов. Их обоих поселили в новом доме: Римму с подругой во втором подъезде, а Алексея с товарищем – в третьем. Выписывая четыре ордера по соседству, работники коммунального отдела лелеяли мечту женить подъезд на подъезде. Зачем, думалось им, молодым людям искать счастья вдали от своей фабрики, среди работников чужих профессий, если счастье живет рядом с ними?

В самом деле, чего как будто бы проще! Женихи и невесты записаны в одной домовой книге. Их только расписать по парам, и все. Но увы! Молодые люди женятся не по разнарядке управдомов. Алексей Котлов объяснился в любви не Римме Плотвиной, а Варе Ивановой, а Римма Плотвина вышла замуж не за Алексея Котлова, а за Валентина Ананчева. И обе пары прямо из загса отправились в коммунальный отдел.

– Анна Сергеевна, поздравьте!

Алексею Котлову повезло. Его жена работала в фабричной лаборатории, поэтому его выбор был одобрен коммунальным отделом:

– Молодец! Ты женился на своей.

А Римме Плотвиной не повезло – ее мужа не прописали в фабричном доме. Он «чужой».

Почему чужой? Валентин родился в Дедунинске. Его отец, мать, сестры работают на Дедунинской фабрике. Сам Валентин по возвращении из армии работал и учился на поммастера здесь же, на фабрике, и только недавно перешел из ленторовничного цеха на соседний завод. Тем не менее Анна Сергеевна не прописала его на площади жены: «Чужой!»

В домах текстильной фабрики должны жить текстильщики. Это правильно. Но члены семей текстильщиков могут быть кем угодно – железнодорожниками, лекарями, педагогами, плотниками – и спокойно жить в фабричном доме. Так сказано в советских законах. Почему же управдомы Дедунинской фабрики нарушают эти законы? Муж Риммы Плотвиной не прописан в комнате жены… Римма должна стать матерью, и комсомольцы решили помочь Римме собрать свою семью под одной крышей. Комсомольцы отправились к главному инженеру фабрики с жалобой на коммунальный отдел, а главный инженер встретил комсомольцев довольно неожиданным заявлением:

– Пусть Плотвина живет врозь с Ананчевым!

– Почему?

– Поммастера не пара мастеру, У нее высшее образование.

«Наш главный инженер, кажется, человек современный, – пишет в редакцию технолог прядильного цеха Ольга Чмутова, – а рассуждает этот инженер по-прадедовски. Что значит не пара? Разве Римма и Валентин – люди разных классов? «Он был титулярный советник. Она – генеральская дочь». Они любят друг друга, так почему бы им не быть мужем и женой?»

Директор Дедунинской фабрики не разделяет рассуждений главного инженера о неравном браке, тем не менее он не помог Ананчеву прописаться в доме, где живет его жена.

– Дело не в высшем образовании, – говорит директор. – У нас просто-напросто туго с жилплощадью, а молодые специалисты, не считаясь с этим, обзаводятся семьями и создают чрезвычайное положение.

В прошлом году в город Дедунинск было прислано восемь молодых специалистов, в этом – двадцать два, И если в том году молодые инженеры отпраздновали шесть свадеб, то на будущий год таких свадеб будет раза в три больше. И зря на Дедунинской фабрике относят каждую свадьбу в разряд чрезвычайных происшествий. Молодежь женится, обзаводится детьми не затем, чтобы досадить коммунальному отделу, как – кажется Анне Сергеевне, а по велению своего сердца.

Мир должен быть населен, сказал Шекспир.

1951

ГОЛАЯ НАТУРА

В студии изобразительных искусств молодые рабочие тракторного завода с увлечением рисовали картину «На пляже». Художник Шабуров был доволен: его ученики – токари, литейщики, техники, лаборанты, совмещая ударную работу на заводе с серьезной учебой в студии, достигли за четыре года немалых успехов.

Очередное занятие подходило к концу, когда в студию внезапно пришел секретарь комитета комсомола Самолазов. Секретарь многозначительно осмотрел работы, подошел к натурщикам и мрачно произнес:

– Слазьте.

– Почему «слазьте»? – удивился Шабуров. – Это наша модель.

– Модель без носков и рубах? – иронически спросил Самолазов.

– Да, полуобнаженная. Так полагается по учебной программе.

– Покажите.

Принесли программу. Самолазов небрежно перелистал ее и задал новый вопрос:

– Откуда вы это взяли?

– Программа разработана изостудией ВЦСПС и прислана нам из Москвы.

– Так пусть там и рисуют полуобнаженную модель, а у себя на заводе мы не допустим подобного безобразия, – решительно заявил Самолазов.

Студийцы обратились за помощью к директору клуба. Тот выслушал их, почесал за ухом и сказал:

– Я, ребята, на вашем месте не спорил бы. Нельзя полуобнаженную – рисуйте натуру в шубе. Пусть ваша картина называется не «На пляже», а «На зимовке».

Студийцы отвергли это предложение и отправились за помощью к заведующему культсектором завкома. Однако профсоюзный деятель не стал поддерживать молодых художников.

– Мне Самолазов уже учинил из-за вас один скандал, я не хочу, чтобы был второй.

Пошли художники к председателю завкома, чтобы выяснить в принципе, можно ли в рабочей студии рисовать полуобнаженную модель или нельзя.

– Нельзя, – ответил председатель.

– Тогда как же мы научимся рисовать человека? – спросил один из молодых художников.

– А зачем вам рисовать человека?

– Древние греки с этого начинали свою учебу, Нельзя стать художником, не умея рисовать человеческое тело.

– Древние греки нам не указ, – сказал председатель, – и по ним равняться – нечего. Хотите рисовать – пожалуйста, срисовывайте коленчатые валы, подшипники, это вам не запрещается.

И тракторозаводские блюстители нравственности строго-настрого запретили студийцам закончить картину «На пляже».

Хорошая художественная студия, получавшая на конкурсах премии, почти прекратила работу. Узнал об этом Центральный Комитет комсомола. Возмутился. Тракторозаводским искусствоведам было сказано коротко и ясно: не мешайте студии работать, дайте ей возможность вести занятия по программе, которая прислана на завод из Москвы.

Все как будто бы в порядке? Вопрос ясен, и споры можно прекратить! Ан нет, Самолазов и другие псевдоблюстители нравственности остаются на прежних позициях. И до сих пор ведут спор на тему: «Допустима ли голая натура, и если она уж голая, то до каких пределов?»

1956

КАПЛЯ ДЕГТЯ

Сделав уроки, девочки выбежали в садик попрыгать через веревочку. Аня сосчитала всего до пятнадцати, как ей перехватило дыхание. Аня сказала «шестнадцать» и прыгнула еще раз. Дышать стало труднее. Аня посидела на скамейке, отдохнула и снова вышла на круг. На этот раз ей удалось сосчитать всего до восьми… Закружилась голова, подкосились ноги, и девочка потеряла сознание. Подружки заволновались, закричали:

– Аня! Аннушка!

Из дома выскочила Аннушкина мама Мария Ивановна, брат. Вскоре у садика остановилась машина «скорой помощи». Врач вытащил из саквояжа нашатырный спирт, шприц, камфару. Санитар принес подушку с кислородом. Проходит пять, десять минут… И вот наконец у девочки начинают розоветь щеки, открываются глаза. Девочка делает первый глубокий вздох.

– Доктор, что с ней? – спрашивает Мария Ивановна.

А доктор не отвечает. Он берет девочку в машину и увозит с собой.

Аня пролежала в больнице два месяца. В декабре ее положили еще на два, потом еще… Девочка таяла, слабела. Она не могла уже ни бегать, ни прыгать. И как ни старались врачи, что они ни предпринимали, лечение не помогало дочери Марии Ивановны. А тут как-то ночью девочке стало совсем худо. Мария Ивановна в панике. Посылает сына на завод за мужем. Степан Миронович просит подручного подменить его – и домой. А дома полно врачей. Из неотложки, «скорой помощи», районной поликлиники.

Крепкий человек был Степан Миронович. Двадцать пять лет имел он дело с огнем, горячим металлом. А тут сробел, раскис. Хочет подойти к врачам, спросить, как дочь, и не может. Вместо него к доктору подходит кто-то из заводских товарищей и говорит:

– Если девочке что-то нужно, вы скажите, не стесняйтесь. Мы поможем по-соседски. Соберем деньги на самые дорогие лекарства.

Но Анечке трудно было помочь лекарствами. Даже самыми дорогими. После перенесенной когда-то ангины у девочки трансформировался митральный клапан сердца. Он был в семь раз меньше нормального. Спасти больную от гибели мог только нож хирурга.

Операция на сердце. И не на каком-то чужом, абстрактном сердце, про которое рассказывалось в журнале кинохроники (Анечкины родители видели этот фильм весной), а на сердце родной дочери. Ну, как решиться на такое?

Друзья, родные не оставляли в эти дни семью старого вагранщика. Они приходили, успокаивали и Марию Ивановну и Степана Мироновича, уговаривали их не бояться операции.

Уговаривали и уговорили. А уговорив, тут же пустили шапку по кругу:

– Это, Мария Ивановна, тебе с дочкой на дорогу.

Скорый поезд привозит Анечку в Москву. Рядом с вокзалом гостиница. Дойти до нее здоровому человеку – три минуты. А Анечка идет тридцать. Останавливается. Отдыхает. Мария Ивановна вводит дочку в вестибюль, а сама – к дежурному администратору. Тот видит бледную, больную девочку и, вместо того чтобы предложить ей стул, сухо говорит:

– Свободных коек нет.

Мария Ивановна идет к директору. А директриса Евгения Ивановна, оказывается, ненамного добрее администратора. Она дает маме с дочкой койки, но не в одной комнате общежития, а в разных.

А в общежитии в этот день были свободные комнаты. Директриса могла поселить мать с дочерью, вместе. Могла и не захотела. Дочь разлучили с матерью, она разволновалась. От волнения ей стало хуже. Ночью пришлось вызвать врачей «скорой помощи» с камфарой, кислородной подушкой.

В Институте сердечно-сосудистой хирургии, том самом, про работу которого рассказывал журнал кинохроники, Марию Ивановну встречают гостеприимнее. И хотя в институте действительно туго со свободными местами, врачи кладут Анечку в палату вне очереди и сразу же начинают готовить к операции. Анечку осматривают, выстукивают. Терапевты, хирурги, невропатологи прослушивают больное сердце, просвечивают, зондируют его.

Двадцать третьего июня Вероника Александровна Быкова при двух ассистентах – докторе Александре Давидовиче Леванте и докторе Жевдате Саидовиче Каримове – приступает к операции. Проходит час, два, три, четыре, и все это время Мария Ивановна сидит во дворе больницы и не спускает глаз с окон пятого этажа, за которыми находится операционная. Трудно сказать, что переживает, думает, сколько раз за эти четыре часа бедная мать прощается с дочерью. Но вот занавеси на пятом этаже колыхнулись, и Мария Ивановна видит в окне доктора Каримова. Он кивает ей и, сбежав вниз, говорит:

– Все в порядке!

Мария Ивановна хочет подняться наверх, но Жевдат Саидович не пускает:

– Анечка утомилась. Сходите домой, отдохните и вы, а вот завтра…

Усталая, возвращается Мария Ивановна поздно вечером в гостиницу. Уборщицы, горничные поят ее чаем, спрашивают про дочь, и вдруг является посыльный:

– Вас вызывает дежурный администратор.

Мария Ивановна бежит по лестницам вниз. Может, администратору позвонили из больницы, сказали что-нибудь про Анечку? Но администратор ведет речь не про Анечку. Он даже не спрашивает про нее. Администратор предлагает Марии Ивановне немедленно выехать из гостиницы.

– Как выехать?! Куда?

– Домой, в Одессу!

– Я не могу ехать в Одессу. Моя дочь в больнице. Она маленькая. Ей будет страшно оставаться одной.

Но администратор неумолим. Несмотря на поздний час, он вычеркивает Марию Ивановну из списка жильцов и выпроваживает на улицу.

Большой ночной город. А в этом городе ни родных, ни знакомых. До рассвета пять-шесть часов. И вместо того чтобы спать в чистой, мягкой постели, Мария Ивановна плутает по темным переулкам, сидит, прикорнув к стене, в чужих подъездах. Наконец наступает утро, Анечкина мать спешит на рынок. Покупает цветы, яблоки и – в больницу. А дочь не радуется цветам, она с тревогой смотрит на мать, спрашивает;

– Что с тобой, мама?

А маме не двадцать лет, а под шестьдесят. Ночь без сна не проходит для нее незаметно. Лицо у мамы бледное, усталое. Под глазами большие черные круги. А следующая ночь снова без крова. Черные круги еще больше. Мария Ивановна идет к директрисе. Евгения Ивановна не только директор гостиницы, она женщина, мать. Она должна посочувствовать. Но эта женщина не умеет сочувствовать. Директриса держит Марию Ивановну в своей приемной до двенадцати ночи, А в двенадцать выходит и говорит:

– У меня для вас койки нет.

Операция на сердце. После нее сердце должно находиться в полном покое. А Анечка взглянет в усталые, невыспавшиеся глаза матери – плачет, волнуется.

Смелая, удачная операция. Это очень много, но это, к сожалению, не все. Моральный фактор значит порой в лечении не меньше фактора хирургического и медикаментозного.

Я сосчитал всех тех, кто готовил девочку к операции, оперировал ее, ухаживал за ней в послеоперационный период. Таких оказалось сорок. Врачи, профессора, сестры, няни, лаборанты. Эти сорок совершили чудо воскрешения из мертвых. И вот теперь медицинское чудо по милости одного жестокосердного чудища должно было пойти насмарку. В бочку меда попала капля дегтя.

Я иду к директрисе, спрашиваю, почему она заставляет Марию Ивановну жить на улице. И директриса отвечает:

– Согласно имеющемуся циркуляру, жить в гостинице больше тридцати дней нельзя.

Правильно, нельзя. Но кому? Толкачам, любителям командировочных. Тем, кто тратит на гостиницы государственные деньги. А Мария Ивановна – мать. И эту мать держит в гостинице не корысть к государственным деньгам, а чрезвычайное обстоятельство.

Евгения Ивановна, говорят, неплохой администратор. В ее гостинице тепло, светло, чисто. Но у хорошего администратора вздорный, деспотичный характер. Будь Мария Ивановна побойчее, она могла бы пожаловаться на директрису. Достать койку в другой гостинице. А мать Анечки – пожилая полуграмотная женщина. Эта женщина впервые выехала из родного города. Да еще при таких чрезвычайных обстоятельствах. Растерялась. Марию Ивановну, конечно, не бросили в беде. Помогли. Но сделала это, увы, не директриса, а рядовые работники гостиницы.

Видит горничная Афонина, как мать Анечки выходит заплаканная из кабинета директрисы, бросается вслед за ней на ночную улицу и приводит ее черным ходом назад.

Два дня живет Мария Ивановна в общежитии под чужой фамилией и все боится: не дай бог, дознается до ее тайны директриса, тогда Афониной не миновать увольнения. И чтобы успокоить Марию Ивановну, другая горничная, Люба Вязанкина, приглашает Анечкину маму к себе домой. И хотя дом этот тесен, одна комната на пятерых, но муж Любы и ее дети принимают Марию Ивановну как близкого, родного человека. И этот человек живет шестым членом дружной семьи Вязанкиных вплоть до полного выздоровления Анечки.

А когда Анечку выписали из больницы, Вязанкины напекли пирогов и устроили в честь своих гостей настоящий праздник. Не было в этот день матери счастливее Марии Ивановны. Еще бы, сидела эта мать рядом с дочкой. Здоровой, розовощекой. В кругу настоящих друзей.

О счастье и злоключениях Марии Ивановны можно было бы написать еще месяц назад. Но наш фельетон мог бы в те дни разволновать больную девочку, помешать ее выздоровлению. Сейчас Анечкино здоровье уже вне опасности. Я советуюсь с работниками Института сердечно-сосудистой хирургии и с работниками гостиницы, и все они благословляют меня на фельетон. Лишь одна Люба Вязанкина отводит автора в сторону и шепчет ему на ухо:

– Только не сообщайте, пожалуйста, мою фамилию. Директриса узнает, уволит!

Плох директор, если подчиненным приходится скрывать от него добрые поступки. Но вы, Люба, не бойтесь. Если директриса захочет уволить вас, вступятся и товарищи по работе и редакция. А вот если уволят вашего директора, то вступиться за нее желающих уже не будет.

1967