Текст книги "Со спичкой вокруг солнца"

Автор книги: Семен Нариньяни

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 34 страниц)

ПОД ЗВОН БОКАЛОВ

Как-то днем в отдел информации, где я работал, забежал курьер и крикнул:

– Коляку к главному!

И хотя порядки у нас в редакции были демократические, литсотрудники, даже начинающие, могли войти в кабинет главного в любое время дня и ночи, все же сердце мое екнуло. Одно дело, когда ты идешь к редактору сам, а другое, когда за тобой присылают курьера. Такие вызовы ничего хорошего не предвещали. Наш редактор беспокоил курьеров только в случае большого прокола. То ли ты зевнул важную информацию, то ли наврал во вчерашней заметке.

Я шел к главному, восстанавливая в памяти все перипетии футбольного матча, отчет о котором напечатан в сегодняшнем номере газеты. Матч проходил на стадионе «Трехгорки». Закончился он вничью – 1:1. У москвичей мяч забил левый крайний Холин. У ленинградцев – центральный нападающий Бутусов. Все было правильно, бояться было нечего, и тем не менее, прежде чем войти в редакторскую дверь, я долго топтался на пороге. Наконец, решившись, сделал шаг вперед.

– Ты звал?

– Подойди поближе.

Я сделал еще два шага.

– Здравствуй! – сказал редактор.

– Здравствуй!

Смотрю и вижу рядом заведующего отделом информации Рябоконя. Он вошел в редакторский кабинет сразу вслед за мной, чтобы узнать, в чем я провинился, и в случае большого сабантуя молвить слово в защиту своего сотрудника. Но сабантуя не предвиделось. Наоборот, редактор улыбнулся мне и, вручив синюю папку с двумя бумажками, сказал:

– Прочти этот материал и попытайся написать в завтрашний номер фельетон.

– Какой фельетон? – удивился Рябоконь.

– Хороший.

– Ты, Андрюша, сошел с ума. (Нашему главному было двадцать четыре года, и сотрудники звали его по имени.) Коляка не профессионал литератор, он броня молодежи.

– Неважно. У нас в газете нет фельетониста, и мы должны сделать из этой брони нашего комсомольского Мих. Кольцова.

– По щучьему велению! Сегодня у нас ничего, а в завтрашнем номере пожалуйста – читайте фельетон комсомольского Мих. Кольцова!

– Хорошо, пусть не сразу. Пусть Коляка пишет не в завтрашний номер, а в послезавтрашний. В конце концов, не боги горшки обжигают.

Рябоконь начал сердиться:

– Именно боги. Как по мнению главного: фельетонистами рождаются или становятся?

– Ты уверен, что рождаются?

– А ты?

– Я думаю, становятся. Конечно, из подходящего материала. Из меня и из тебя фельетонист не выйдет, а из него может быть. Чувство юмора у Коляки есть. А байки как он рассказывает? Не хуже Хенкина. Я всегда, когда прохожу мимо репортерской, останавливаюсь у двери послушать.

– Так ведь байки он рассказывает чужие, а фельетоны нужно писать свои.

– Напишет.

– Спорю – нет. Давай на пачку «Пушки»?

– Давай, – сказал редактор и подошел ко мне: – Смотри, Коляка, не подведи. Я верю в тебя.

Я понимал, что главный затеял спор, принял пари не потому, что сильно верил в меня. Главному хотелось разозлить, подзадорить, заставить меня самого поверить в свои силы. И еще хотелось нашему главному, ох как хотелось, иметь в своей газете собственного фельетониста. Еще бы – в «Правде» было их шесть, в «Известиях» – пять, а в нашей, комсомольской, ни одного. Обидно. Конечно, не одному главному обидно, нам всем обидно. Будто наша газета не настоящая, а как бы второсортная.

Мне очень хотелось не подвести главного в споре и стать комсомольским Мих. Кольцовым. Но у Мих. Кольцова – талант. Каждый год он печатал в «Правде» по двести, двести пятьдесят фельетонов. Двести пятьдесят я, конечно, не напишу, но один в послезавтрашний номер я, хоть умри, должен был сочинить обязательно, чтобы доказать этому маловеру Рябоконю, что и броня молодежи не пустое место в газете.

Говорят, раз в жизни и лопата стреляет. Я хотел быть такой лопатой. Сейчас молодежь приходит в газету, проучившись пять лет на факультете журналистики. По ходу этой учебы каждый будущий газетчик, кроме кучи прослушанных лекций и бесед, должен написать по пять корреспонденций, по три очерка и три фельетона. Хорошо, не три, пусть один, пусть полфельетона! Это все же какой-то опыт. А я пришел в редакцию без всякого опыта. Пришел не из университета, а по наряду биржи труда. В счет брони молодежи.

Было это в конце весны 1925 года, и хотя советской власти было уже без малого восемь лет, в комсомольских газетах не хватало еще своих комсомольских журналистов, и они приглашали на работу спецов. Так назывались бывшие сотрудники буржуазных газет. У нас в редакции работало четыре спеца. Одного из них, Ивана Абрамовича Катинова, в день моего прихода в редакцию подозвал к себе Рябоконь и сказал:

– Знакомьтесь с Колякой. Он прикрепляется в порядке индивидуального ученичества к вам. Помогите ему стать хорошим репортером.

Иван Абрамович даже не поинтересовался, кто я, откуда. Он только спросил:

– А что я буду иметь с того, что сделаю его хорошим репортером?

– Десять процентов надбавки к гонорару.

– А если пятнадцать?

– Не выйдет.

– Хорошо, пусть будет десять.

На этом Рябоконь закончил переговоры с Катиновым и сказал мне:

– Не ленись, постигай тайны мастерства.

Тайны мастерства моего учителя Катинова держались на двух китах. Первый – номера телефонов. Второй – вежливая обходительность. Номера телефонов Катинов держал в записной книжке. Вежливую обходительность использовал в деловой жизни. Вежлив Иван Абрамович был не со всеми, а только с нужными людьми. Знакомство с ними он заводил в каждом учреждении, с которым ему приходилось иметь дело.

Катинов знал по имени-отчеству не только этих людей, но и их жен. 3нал дни их рождений. Звонил. Поздравлял. Просил передать привет всем чадам и домочадцам вплоть до бабушки, милейшей Любови Саввишны. Если Катинов ездил летом отдыхать в Ялту, то каждому нужному человеку он присылал оттуда красивую открытку с надписью «Привет из Крыма». Если его командировали на один день в Ленинград, то он за один этот день умудрялся отправить из Ленинграда в Москву килограмм открыток с надписью: «Привет из Северной Пальмиры».

Именинный звонок с поздравлением или открытка с приветом – как будто пустяк, а с помощью этого пустяка нужный человек надолго попадал в полон вежливости к Ивану Абрамовичу и становился его доброхотным информатором.

Каждый день поутру Катинов задавал Рябоконю один и тот же вопрос:

– Сколько?

– Шесть, – говорил Рябоконь.

Катинов звонил по шести телефонам, просил передать «мой нижайший» шести «милейшим Любовь Саввишнам» и сдавал шесть заметок в завтрашний номер газеты. Если Рябоконь говорил не «шесть», а «двадцать шесть», то Катинов звонил по двадцати шести телефонам, передавал «мой нижайший» двадцати шести «милейшим Любовь Саввишнам» и сдавал в номер двадцать шесть заметок.

Иван Абрамович кроме нашей газеты работал еще в железнодорожной и текстильной. Это был гигант репортажа. Он мог обслужить не три, а тридцать три газеты, печатать в день не шесть и не двадцать, шесть, а сто двадцать шесть заметок. Но это все были заметки-лилипуты. Пять строк было потолком гиганта репортажа. Гигант мечтал о десяти строках и не мог осилить их. Для десяти строк у гиганта не хватало ни слов, ни эрудиции.

Катинов усвоил лапидарный стиль пятистрочной заметки еще в «Биржевых ведомостях», где он вел отдел «Рысистые бега и скачки». «Захарченко-старший (камзол красный, рукава синие) пришел на Веселом на полкорпуса впереди Захарченко-младшего (камзол синий, рукава красные)».

Это о первом гите. А вот о втором. «Захарченко-старший (камзол красный, рукава синие) опередил на корпус на Мазурке Захарченко-младшего (камзол синий, рукава красные)».

И так про каждый гит. И так каждый день. С этим пятистрочным стандартом Катинов встретил 1917 год, этот стандарт он принес и в нашу газету.

Рябоконь просит Ивана Абрамовича дать заметку в отдел спорта. Пожалуйста. «Вчера на межреспубликанском соревновании Макаренко (украинец), Адамян (армянин), Галеев (татарин) пришли в беге на 200 метров к финишу на корпус сзади Каца (грузчик ГУМа)».

Газете железнодорожников нужна заметка в отдел «Новости науки и техники». Пожалуйста. «Вчера на участке Москва – Ожерелье проходили испытания тормоза системы Казанцева (рабочий-самоучка). Новый тормоз оказался лучше старого системы Вестингауза (капиталист-предприниматель)».

Газете текстильщиков требуется заметка в отдел «Новости искусства». Еще раз пожалуйста. «Вчера на сцене Большого театра в опере «Евгений Онегин» успешно дебютировал молодой артист И. Козловский (красноармеец-самоучка). В лице молодого артиста Л. Собинов (любимец московских дам) имеет достойного преемника».

Если Рябоконь просил Катинова дать информацию поподробней, расширить пятистрочную заметку в десятистрочную, гигант репортажа – обводил обитателей репортерской молящими собачьими глазами. Помогите! И я, мальчишка, вписывал гиганту две-три фразы в заметку, чтобы как-то оживить ее.

Писать гигант не мог, а найти, добыть, в одно ухо влезть, из другого вылезть – это запросто. Проходимость у моего учителя была феноменальной.

Вспоминается эпизод тех лет. Заканчивался первый женский пробег. Не то авто, не то мото. Пробег трудный, многодневный. Участницы пробега устали, пропылились, поэтому, доехав до московской заставы, они остановились у первой бани и ну мыться, прихорашиваться, чтобы предстать на финише перед мужьями и фотографами во всеоружии. Модно причесанными, модно одетыми, посвежевшими. Московские репортеры примчались к бане на минуту позже спортсменок и оказались у закрытой двери. А каждому не терпится первым взять беседу. А среди репортеров ни одной женщины. Все сплошь мужики, вход которым в женские бани запрещен. Что делать?

– Ждите, – говорит завбанями.

Делать нечего. И вся журналистская братия располагается биваком вокруг бани. Вся, кроме одного – Ивана Абрамовича Катинова. В то время как другие сидели и покуривали, мой учитель тайно спускается в котельную, одалживает у кого-то из рабочих передник и под видом слесаря-водопроводчика проникает внутрь бани. И, стоя с гаечным ключом в руках на второй ступеньке парного отделения, он берет двадцатиминутное интервью у самой командорши пробега.

Катинов примчался в редакцию героем. Его поздравляют. Ему удивляются, а он кладет на стол заведующего все те же пять строк:

«Вчера закончился женский пробег. Как сообщила нашему корреспонденту командор, участницы проехали семь губерний, 29 уездов и 53 волости. За время пути было сделано 32 прокола, на которые участницы наложили 32 резиновые заплаты».

– Как, это все? – кричит Рябоконь. – Немедленно расширьте заметку до размеров подвала! Полосы!

Камзол синий, рукава красные! Но в парилку никто не ходит в камзоле, поэтому Катинов не знает, за счет чего расширить заметку.

Рябоконь отдает Катинову свою комнату, и мы садимся делать из заметки полосу. А материала у Ивана Абрамовича никакого. Женщины провели в пути полмесяца, прошли по тем временам огромное расстояние, около трех тысяч километров, а Иван Абрамович даже не узнал, как они ехали, что видели.

– Такие вопросы нужно задавать мужчинам-землепроходцам, – оправдывался он. – Пржевальскому! Амундсену! Что же касается знаменитых женщин, то читающей публике нужно давать сведения не об их вкладе в науку о путешествиях, а об их вкусах, слабостях, привычках.

– Например?

– О…о! То, что я узнал, теперешние газеты все равно не напечатают.

– А вы все-таки скажите.

И Катинов начинает читать ответы, которые он получил на свои вопросы от командорши:

– «Красите ли вы губы? Нет. Ваш любимый цвет? Голубой! Сорт пудры, которой пудритесь? Рашель! Сорт мыла, которым моетесь? Банное! Любимый фасон блузки? Рукава три четверти! Юбки? Клеш!»

– Это все, что мы можем сообщить о командоре пробега?

– Я имею сведения о ее муже. Блондин. Рост сто восемьдесят сантиметров. Вес семьдесят восемь килограммов. Размер ноги – сорок три.

Я слушаю Катинова, а сам думаю: боже, боже, и зачем ты только наградил моего учителя феноменальной проходимостью? Проберись в баню не он, а, скажем, я! Стоя с гаечным ключом на второй ступеньке в парильне, я бы говорил с командоршей не про «банное мыло» и не про «размер ноги ее мужа». Я бы выбрал тему поинтереснее.

А Рябоконь не ждет. Он стучит в дверь, требует полосу. Полоса у нас, конечно, не получилась. Все, что узнал Катинов про «рукава три четверти» и «пудру рашель», пришлось бросить в корзину. Я взял телеграммы РОСТА с мест стоянок женского пробега, разбавил их географическими сведениями, которые сохранились у меня в голове со школьных времен, и сделал из пятистрочной заметки интервью «нашего специального корреспондента с командором пробега» на две колонки до подвала.

Катинов прочел это интервью, растрогался и произнес по моему адресу самую большую похвалу, на которую только был способен:

– Если бы не советская власть, ты Коляка, свободно мог бы стать вторым Блехманом.

Блехман когда-то считался королем московских репортеров. Блехман мог не только в одно ухо влезть, из другого вылезть. Он мог писать заметки различных размеров: на пять, десять и даже двадцать строк.

Но советская власть была. Ей шел уже восьмой год, и я не стал вторым Блехманом, наш редактор Андрей хотел сделать из меня комсомольского Мих. Кольцова, А комсомольский Мих. Кольцов не получался. К завтрему мне нужно было написать первый свой фельетон, а он не писался. Шесть часов просидел я за столом и не мог выжать из себя даже начала. В полночь я наконец не выдержал, сел в трамвай № 28 и отправился на Красную Пресню. Недалеко от зоопарка я вошел в трехэтажный дом и позвонил у двери квартиры № 20. Сонный голос моего учителя спросил из дальней комнаты:

– Кто там?

– Я.

Жил мой учитель в двухкомнатной квартире. В дальней он спал, в ближней – она называлась рабочим кабинетом – писал поздравительные открытки нужным людям. Катинов пригласил меня в кабинет.

– У тебя срочное дело?

Теперь уже я смотрел на учителя молящими собачьими глазами.

– Мне нужно написать к утру фельетон. Помогите!

Катинов потер переносицу и деловито задал свой коронный вопрос:

– А что я буду иметь с этого?

– Пачку «Пушки».

– Я не главный редактор, Я курю не «Пушку». Я курю «Шедевр».

Катинов язвил не без основания. В те годы недельный заработок репортера был больше месячной зарплаты главного редактора.

– Хорошо, я куплю вам «Шедевр».

– «Шедевр» куплю я сам. А ты поставишь мне бутылку шампанского.

Делать было нечего, и я согласился.

– Чтобы писать хорошие фельетоны, нужно иметь хорошую фамилию. А ты Петров. Фельетонист, который не имеет хорошей фамилии, должен придумать себе псевдоним.

– Какой?

– Дон Аминаго! Гомункулюс! Или на крайний случай – Коля Петер.

– Хорошо, я придумаю. Говорите, что дальше?

– Дальше нужна тема.

Я вытащил из синей папки две бумажки и сказал:

– Тему дал главный. Про комсомольского выдвиженца Петю Величкина.

– Это не тема для фельетона.

– Величкин не просто выдвиженец. Его горком ВЛКСМ послал в счет тридцати заведовать магазином. Все другие выдвиженцы оправдали доверие горкома, боролись с обмером, обвесом, а Величкин не оправдал.

– Это не тема, – снова повторил Катинов.

– Величкин за две недели работы в магазине растратил три тысячи рублей.

– За две недели? Это тема. Куда же твой Величкин дел три тысячи рублей?

– Не знаю.

– Я знаю куда! Величкин оставил их в «Праге».

– Как это – оставил?

– Пропил.

В «Праге» кутили нэпачи, растратчики и воры. Пойти в «Прагу» для нас, комсомольцев, значило изменить делу революции. Величкин мог соблазниться деньгами, пасть, но не до такой же степени, чтобы пойти в «Прагу» и пить заодно с нэпачами.

– Не будь дураком. «Прага» – чудное место. Там шашлыки, цыгане, девочки.

Я сплюнул.

– Ты что, никогда не был в «Праге»?

Я сплюнул вторично. Катинов обозлился и сказал:

– Ханжа и фанатик никогда не станет хорошим фельетонистом. Ты знаешь, где писал фельетоны Аркадий Аверченко? В ресторане! И это не случайно. Пение цыган, звон бокалов, брызги шампанского способствуют творческой фантазии сатирика. Тебе обязательно нужно сходить в «Прагу».

Я метнул недобрый взгляд.

– Пойти не для личного удовольствия, а со служебной целью. Ты должен видеть, знать обстановку, в которой советские люди пропивают казенные…

– Не казенные, а народные.

– Совершенно правильно: народные деньги. Комсомольский выдвиженец Величкин заказывал шампанское не по одной бутылке, а дюжинами. Кидал цыганкам под ноги червонцы. Ты думаешь, деньги, которые швыряет девочкам человек широкой натуры, падают на землю обычными бумажками? Нет! Они плывут по залу белыми лебедями, а прекрасная цыганочка кружит вокруг и поет одному тебе густым меццо:

Расскажи, расскажи мне, бродяга,

Кем ты был и что стало с тобой.

– А может, Величкин не кидал цыганкам под ноги белых лебедей?

– Только в железнодорожных расписаниях должно быть сто процентов правды. А в газетном фельетоне вполне хватит пяти или десяти. Так что пиши, Коляка, не стесняйся, читатель любит хлесткий сюжет.

Фельетонист может фантазировать! Катинов подал соблазнительную мысль, и я загорелся. Сказал: «Спасибо, до свиданья» – и выскочил на улицу.

Два часа ночи. Трамваи уже не ходят. От Пресни до Таганки, где я живу, не меньше полутора часов пешего хода. А мне нужно спешить. Завтра мой фельетон должен лежать на столе у редактора. В темноте у заставы показались два ярких глаза.

«Частный прокат», – думаю я, выскакиваю на середину мостовой и поднимаю вверх руку:

– Стой!

В кармане у меня полтора рубля. Черт с ними, с расходами, лишь бы скорей сесть за сцену в ресторане. Уж я распишу этого прохвоста Величкина.

Рядом останавливается машина, и я вижу, что это не такси тех времен с надписью через весь кузов «Частный прокат», а «скорая помощь».

– Простите, ошибся.

– Тебе куда?

– Вы, наверное, спешите к больному?

– Ничего, дадим кругаля. Садись!

Мы мчимся по темным улицам города. Я сижу рядом с шофером, и мне чертовски неловко перед тем больным, который сейчас ждет «скорую». А что, если он не дождется врача, умрет? Но вот наконец Таганка. Шофер тормозит у дома в Товарищеском переулке. Я протягиваю ему рубль.

– Я не один. Мы с доктором, – говорит шофер и протягивает руку за добавкой.

Я оборачиваюсь назад и вижу внутри машины человека в белом халате. Он смотрит на меня. Подмигивает, точно хочет сказать: «Добавь чуток, рубля на двоих мало».

– Ах, гады, паразиты. Значит, вам не впервой давать кругаля!

Я добавляю полтинник и смотрю вслед машине, чтобы лучше запомнить ее номер.

Странное дело журналистика. Я еще не написал свой первый фельетон и уже ловлю себя на мысли, что собираюсь писать второй.

Парадная дверь закрыта. Иду через двор к черной лестнице. Мои домашние давно спят, и, чтобы не будить, не тревожить их, я устраиваюсь писать в кухне, на подоконнике. На сей раз мне не» приходится долго ждать вдохновения. Я только макнул перо в чернильницу, и фельетон пошел. Что из того, что я ни разу не был, не кутил в ресторане, сцена в «Праге» писалась лихо.

В картине кутежа я использовал не только те детали, которые подсказал Катинов: и червонцы – белые лебеди, и романс «Расскажи, расскажи мне, бродяга…», но и прибавил несколько новых, позаимствовав их из пьесы Толстого «Живой труп», которую не так давно видел на сцене театра. Так сквозь пьяную дымку ресторана я рисовал падение комсомольца Величкина,

Фельетон получился злым. А зол я был на Величкина люто. И за то, что он, Величкин, не оправдал доверия горкома, а еще больше за то, что будучи комсомольцем, Величкин не побрезговал пить, сидя бок о бок с нэпманами.

К десяти утра фельетон был готов, и я, невыспавшийся, но счастливый, помчался в редакцию. Первой поздравила меня с успехом машинистка Люба. Потом улыбнулся Рябоконь и, вытащив из кармана одиннадцать копеек, послал наверх, в буфет, купить главному «Пушку».

Мне тоже хотелось отблагодарить главного за то, что поверил он в мои журналистские силы, и я, добавив к одиннадцати копейкам Рябоконя свои шестнадцать, купил Андрею (в те времена мы все называли друг друга на «ты» и по имени) не «Пушку», а «Шедевр».

Моя добавка обидела Рябоконя. Он кинул мне назад мои шестнадцать копеек и сказал:

– Главный не нищий, чтобы принимать от сотрудников подачки. Это во-первых. А во-вторых, фельетон у тебя получился средненький. На «Пушку», не больше. До «Шедевра» ему далеко.

Затем Рябоконь исправил заголовок. Мой «Под звон бокалов» зачеркнул и написал свой – «Брызги шампанского». Псевдоним, который предложил Катинов, «Коля Петер», тоже зачеркнул и поставил под фельетоном – Ник. Петров, подпись, которой я пользуюсь до сегодняшнего дня.

Потом Рябоконь написал сверху над заголовком: «Срочно. В номер. Петит» – и пошел к главному. Я остался ждать своей судьбы. Минут через десять дверь репортерской открылась, и курьер крикнул:

– Колику к главному!

– Ну, ни пуха ни пера! – крикнули репортеры дружно, и те, которые числились спецами, и те, которые пришли в газету уже после революции.

И я снова топтался у редакторского порога, прежде чем переступил его.

– Ты звал?

На этот раз главный вышел из-за стола, легонько толкнул меня в грудь и сказал:

– Правда, это еще не комсомольский Мих. Кольцов, но для первого раза подходяще. Давай ищи тему для нового фельетона.

– Я уже нашел.

Главный снова толкнул меня в грудь:

– К завтрему напишешь?

– Постараюсь.

– Давай, Рябоконь, ставь в план воскресного номера.

– Заголовок есть?

– «Мы с доктором».

– Хорошо, – сказал главный. – А вот «Брызги шампанского» – нехорошо. Это названье для танго, а не для фельетона.

– Названье для танго придумал я, а не он, – буркнул Рябоконь.

– А какой был у него?

– «Под звон бокалов».

– Тоже не ах-ах, но лучше. Давай оставим его.

На следующий день я отправился в редакцию на час раньше обычного и не трамваем, а пешком. Останавливался около каждой газетной витрины, около каждого киоска. Город воспринял рождение нового фельетониста без внешних признаков энтузиазма. Народ, как и прежде, покупал «Правду», читал фельетон настоящего Мих. Кольцова. Лишь у Ильинских ворот, под памятником героям Плевны, я увидел на скамейке паренька с нашей газетой в руках. Я подсел к нему. Паренек посмотрел на меня и сказал, показывая на мой фельетон:

– Эх, и дают же!

В редакции на летучке Рябоконь прочел приказ, в котором Н. П. Петров «ввиду успешного окончания ученичества зачисляется в штат редакции литсотрудником со ставкой 30 рублей в месяц».

В тот же день биржа труда прислала на мое место в счет брони подростков нового ученика. А еще через неделю, в газете была напечатана заметка, из которой явствовало: «Факты, указанные в фельетоне «Под звон бокалов», подтвердились. Народный суд приговорил бывшего завмага Величкина к пяти годам тюремного заключения».

Как будто бы все. Моему первому фельетону можно было сказать «до свидания». И я сказал. Больше того, я уже написал и напечатал второй и третий фельетоны. И вдруг дверь в репортерскую открывается, и курьер кричит:

– Ник. Петрова к главному!

Иду. Смело открываю дверь в редакторский кабинет, а редактор не один. Рядом паренек в выцветшей синей майке.

– Знаком?

Смотрю на паренька. На вид ему можно дать и пятнадцать и двадцать пять лет. На круглом лице добрые, по-детски наивные глаза. Бровей не видно. Рязанские ребята ходят при бровях и ресницах только зимой. А чуть припечет солнце, от этой роскоши остаются только воспоминания. Смеюсь над парнем, а сам в летние месяцы тоже щеголяю безбровым.

Между мной и редакторским гостем только и разница, что мою масть можно определить по прическе, а он, как солдат, острижен наголо.

Улыбаюсь пареньку, говорю:

– Коля.

Паренек называет себя:

– Петя.

– Не просто Петя, – добавляет главный. – Петя Величкин.

Меня как будто огрели прутом.

– Так ведь…

– Был, а теперь выпустили.

Вот, оказывается, почему безбровый гость редактора был острижен наголо. Редактор смотрит на меня, говорит:

– Горпрокурор установил, что Величкин не виновен в растрате трех тысяч рублей.

– А как же бумажки, которые ты дал мне в синей папке?

– Бумажки были лживые. А ну, Величкин, расскажи своему крестному, как было дело.

А дело, оказывается, было так. Привел председатель правления потребительской кооперации «Профработник» комсомольского выдвиженца в магазин за пять минут до открытия, собрал продавцов и сказал:

– Вот вам, продавцы-молодцы, новый заведующий. Он разливщик стали с «Серпа и молота», торговать не умеет, так вы его в порядке пролетарской солидарности поучите.

А в этом магазине продавцы оказались без чувства пролетарской солидарности. Как говорится, вор сидел на воре. Попробовали воры поначалу прощупать новичка, – может быть, удастся втянуть его в свою компанию. А Величкин ни-ни. Наоборот. Стал проявлять строгость. Увидел, что продавец мануфактурного отдела обмеривает домохозяек. На каждой покупке ужуливает пять-десять сантиметров. Он выносит ему выговор. А на следующий день выясняется, что и в отделе готового платья продавцы не лучше. Величкин и им выговор. Предупреждает:

– Увижу еще раз – передам дело прокурору.

Продавцам-молодцам не по душе строгий завмаг, и, чтобы избавиться от него, они устраивают подлог. Переправляют несколько накладных и бегут к членам ревкомиссии с сигналом:

– Устройте переучет. У нас подозренье.

Ревкомиссия на два дня закрывает магазин, находит недостачу в три тысячи рублей и обвиняет Величкина в растрате. Один экземпляр акта ревкомиссии продавцы несут председателю правления кооператива, а второй к нам, в редакцию:

– Смотрите, каких выдвиженцев присылает горком ВЛКСМ на укрепление торговой сети.

Наш главный кладет этот акт в синюю папку. А на следующий день продавцы приносят в редакцию решение бюро комсомольской организации кооператива «Профработник».

«Члена ВЛКСМ Величкина, как не оправдавшего доверия, исключить из рядов организации».

Наш главный кладет и вторую бумажку в синюю папку, а я, руководствуясь этими бумажками, пишу фельетон.

Величкин пробовал оправдаться на суде:

– Я не крал народных денег.

А судья не верит. Тычет пальцем в мой фельетон.

– Уж не свои ли кровные кидал ты в «Праге» под ноги цыганкам?!

– Да я не был в «Праге».

А ему читают новую цитату из фельетона: «Расскажи, расскажи мне, бродяга…»

Мне хотелось кричать, ругаться, дать самому себе по зубам. Честный комсомолец борется с ворьем. А я тоже комсомолец. И вместо того, чтобы помочь честному человеку разоблачить воров, помогаю ворам посадить в тюрьму честного человека. Нет, такой промашки никогда бы не допустил настоящий Мих. Кольцов. Почему? Потому, что в его фельетонах, как в железнодорожном расписании, не пять, не десять, не пятьдесят, а все сто процентов правды.

– Что будем делать? – спрашивает главный.

– Писать новый фельетон.

– О ком?

– О продавцах-подлецах, слепых членах ревкомиссии, недальновидных членах комсомольского бюро и доверчивом фельетонисте.

– Значит, о самих себе? Что ж, садись пиши в завтрашний номер.

– Прости, я напишу, но только в послезавтрашний. А завтра я пойду в кооператив «Профработник», к горпрокурору, проверю на месте, что и как.

– Зачем проверять? Вот постановление горпрокурора. Он уличает продавцов в подлоге, отменяет решение нарсуда.

– Пока не посмотрю накладных, не поговорю с продавцами – писать не сяду.

– А если я скажу тебе: пиши, я, как редактор, отвечаю?

– Прости, Андрей, но если мне такое скажешь не ты, а сам господь бог, которого, конечно, нет, то я и господу богу отвечу то же самое: проверю сам, тогда и напишу.

– Правильно, Коляка, делай так всегда. Я думаю, Петя Величкин извинит нас, грешных, за то, что мы напечатаем фельетон в его защиту не в завтрашнем номере газеты, а в послезавтрашнем. Ну как, Петя, извинишь?

* * *

Ник. Петров поставил точку в конце своего рассказа, поблагодарил нас, за внимание и стал маленькими глоточками отхлебывать чай, который кто-то из присутствующих заботливо поставил перед ним.

Со всех сторон посыпались вопросы Ник. Петрову. Сначала справочного характера.

Где сейчас работает редактор Андрей?

Почему Рябоконь послал набирать фельетон петитом, если обычно такие материалы набираются боргесом или даже корпусом?

Был даже такой неожиданный вопрос:

Как звали по отчеству Петю Величкина? Не его ли внук играет сейчас левым полусредним в команде доменного цеха Енакиевского завода?

Потом завязался спор. Схватились друг с другом Вяч. Иванов, крепкий фельетонист Юго-Запада СССР, и молодой Евг. Сидоров, литсотрудник областной комсомольской газеты.

– Точность! Такова первая заповедь фельетониста, – сказал Вяч. Иванов. – Посему каждый сигнал, который приходит в редакцию, должен быть проверен.

– Почему каждый? – спрашивает Евг. Сидоров.

– Фельетонист не овчарка. Той крикнут «куси», и она, не думая, кидается на первого встречного. А фельетонист должен выяснить, кто виноват.

– Все равно проверять нужно только подозрительные случаи, – спорит Евг. Сидоров, – а во всех прочих мы обязаны доверять авторам. Сейчас почти повсеместно ходят автобусы без кондуктора, есть кино без контролеров, буфеты без буфетчиков. В Москве, я слышал, один театр поставил пьесу, которая ратует за то, чтобы все цеховые кладовые работали без кладовщиков. Кому что нужно – приходи, бери. Цеховое и автобусное начальство доверяет советским людям, а фельетонисты нет. Почему?

– В автобусе если кто и обманет нас, то на пятак, не больше, а в газетном фельетоне речь идет о репутации человека, его судьбе, добром имени, поэтому я и говорю: сначала проверь, а потом пиши.

– А отца родного тоже нужно проверять? – не унимался Евг. Сидоров.

– Если он пришлет в газету жалобу или напишет фельетон, то я извинюсь перед родным отцом и проверю. У меня был весьма прискорбный случай.

– С родным отцом?

– Почти! Хотите, расскажу?

– Пожалуйста.

– Это случилось вскоре после войны. В республиканскую газету, в которой я тогда работал, пришел из Краснодольска фельетон под заголовком: