Текст книги "Со спичкой вокруг солнца"

Автор книги: Семен Нариньяни

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 34 страниц)

ДОРОГАЯ МАМОЧКА

I

В комнату фельетонистов входят две женщины. Та, что помоложе, ей лет пятьдесят, заботливо поддерживает вторую, постарше, этой лет шестьдесят пять. Подводит ее к столу. Усаживает на диван. Дает платок вытереть слезы. Я смотрю на нее, думаю: «Кто эта заботливая женщина? Сестра? Соседка?»

– Не, – машет она головой. – Я Капитолине Прохоровне никто. Познакомились в рыбном магазине.

Женщина стояла в очереди к прилавку. Капитолина Прохоровна подходит, спрашивает:

– Что дают?

– Окуня.

Капитолина Прохоровна выбивает чек, возвращается к прилавку и прямо с ходу объявляет соседке по очереди:

– У меня зять тряпка, а дочь зверь!

И две незнакомые женщины, еще не разглядев как следует одна другую, начинают обмениваться внутрисемейной информацией. Продавец стучит черенком ножа по прилавку, кричит:

– Подходи, не задерживай. Разговаривать будете на кухне.

Женщины подходят. Продавец отвешивает каждой окуней, и две незнакомые женщины выходят на улицу. Та, что помоложе, тут же у выхода из магазина хватает за руку ту, что постарше, спрашивает:

– Дальше что? Про дочь-зверя. Рассказывайте.

И старшая, несмотря на то что место для беседы выбрано в спешке неудачно – старушку все время толкают, рассказывает. А женщина помоложе, ее тоже толкают, внимательно слушает.

Так как Капитолина Прохоровна, рассказывая, плачет, слушательница проникается к ней состраданием и ведет в райком партии, благо он находится всего за три дома от рыбного. Капитолина Прохоровна плачет и в райкоме. Секретарю тоже жалко старушку, и он, подняв телефонную трубку, звонит в редакцию.

– К вам придут сейчас две женщины. Старшую зовут Капитолиной Прохоровной. У нее серьезные нелады с детьми. Выслушайте. Напишите. Помогите старой матери.

Секретарь сажает старую мать с ее поводырем в свою машину и отправляет обеих женщин в редакцию. И вот женщины сидят на диване. У каждой в руке авоська, полная рыб. Маленькая комната фельетониста начинает наполняться запахом моря. Я закрываю глаза, и воображение переносит меня из уральского города в район далекой Алушты, где я проводила лет десять назад свой отпуск. Раннее июньское утро. К берегу только что подошел с ночного лова баркас, полный скумбрии. Рыбаки ждут автомашину, чтобы начать разгрузку, и пока лежат на гальке, отдыхают. От земли до самого неба тишина. Только волны, взбегая на берег, чуть слышно шепчутся с голышами: ш… ш… ш…

Открываю глаза, смотрю на Капитолину Прохоровну, и мне кажется, что передо мной добрая, ласковая бабушка, которая рассказывает мне, своей внучке, сказку тоже про добрых, ласковых принцев и принцесс.

Капитолина Прохоровна и в самом деле шевелит губами, раскрывает рот. Она что-то говорит, но что? Я после ночного дежурства. Не выспалась. Устала. Закрыла глаза на минутку и никак не могу очнуться. Мои уши заложены воображаемой тишиной. Но вот слова начинают доходить до моего сознания. Они толкают меня в грудь, бьют по лбу, переносят с солнечного берега Алушты в тесную комнату редакции. Вещи и люди становятся на свои места. Нет баркаса с ночным уловом, есть только авоськи с уснувшей рыбой. Рассказ старой матери не о добрых принцах и принцессах, а о родных детях – злых, жестоких.

Мать родила и вырастила пятерых. И все пятеро матери не в радость. Пятеро детей, а живет мать в чужом доме.

– У ваших детей тесные квартиры? – спрашиваю я.

Прежде чем ответить, Капитолина Прохоровна долго собирается с силами, наконец говорит:

– Старший у меня полковник. У него две комнаты. В каждой висит клетка с канарейкой. Две собачки у них, держат взамен детей. У каждой собачки своя постелька. Свой матрасик. Полковник спит с женой тоже на мягком. На пуховой перине, на пуховых подушках, а мне, матери, сын-полковник стелет дерюжку на полу в передней. «Спи, дорогая мамочка».

В этом месте Капитолина Прохоровна останавливается, чтобы поплакать, вместе с ней плачет женщина помоложе, а вслед за ними начинаю плакать и я.

Раньше других берет себя в руки Капитолина Прохоровна.

Мы еще ревем, а она продолжает рассказ:

– Решила уйти к другому сыну. Вертеринару.

– Вертеринар – это собачий доктор, – объясняет женщина помоложе.

– А вертеринар хуже полковника, – продолжает рассказ мать. – Жила у него, натерпелась, наплакалась. Сами едят четыре раза в день. Вкусно едят. Жирно. Себе с женой они делают каклеты. Жарят курей. На закуску кладут витчинку. На сладкое хрухты. А мне давали есть всего два раза. Утром и в шесть вечера. Утром супчик, а в нем три крупинки или три макаронины. А вечером жидкую кашку, сваренную на воде, или пюре из тертой картошки. Я тощаю, еле ноги ношу. Плачу, говорю:

«Сыночек, исть хочу».

А он отвечает:

«Молитесь, дорогая мамочка, чтобы бог скорей вас к себе прибрал. На небе харч лучше».

Женщина помоложе слушает за сегодняшний день этот рассказ в третий раз. Сначала на ступеньках рыбного магазина, потом в райкоме партии и, наконец, сейчас в редакции и каждый раз плачет, причитает:

– И это родной сын! И это член партии!

– Как, разве он член партии?

– У нее все пятеро члены партии.

– Не может быть, – говорю я.

– Может! – заявляет женщина помоложе. – Вы послушайте, что она будет сейчас про своего младшего говорить.

Я смотрю на Капитолину Прохоровну. Та вытирает слезы и начинает говорить про младшего.

– Токарь он у меня. Душой добрый.

– Ты скажи, что он делает, – говорит женщина помоложе.

– Бьет он меня.

– Добрый и бьет?

– Без характера. Жена им крутит, заставляет.

– Он не только бьет, – добавляет женщина помоложе. – Он привязывает мать на целый день к ножке стола.

– «Сиди, дорогая мамочка!» – снова говорит Капитолина Прохоровна и после этой фразы опять достает платок, плачет.

Вместе с нею плачет, причитает женщина помоложе, а вслед за нею начинаю реветь и я. Фельетонист-мужчина, конечно, обошелся бы без слез, а я, каюсь, ревела. Пила воду, чтобы успокоиться. Успокоюсь на время; как только Капитолина Прохоровна дойдет до фразы-эпитафии: «Спи, дорогая мамочка», – меня кидает в слезы.

У Капитолины Прохоровны кроме трех сыновей было две дочери: кандидат технических наук и кандидат физических наук. Одна, у которой муж был тряпкой, – зверь, а вторая, у которой муж не был тряпкой, – потаскушка. Пятеро детей, пять печальных рассказов, пять заключительных фраз-эпитафий, и после каждой – слезы.

Женщины с авоськами ушли, а я сижу, не могу успокоиться. В три часа репортеры из отдела информации идут в столовую. Заходят, за мной. Я машу им рукой:

– Идите, догоню.

Пообещала, но не пошла в столовую. Час назад очень хотелось есть, а после рассказов матери аппетит пропал.

Перед концом работы снова звонит секретарь райкома.

– Была у вас эта несчастная старая мать? Рассказала про детей? Правда, страшно?

– Очень.

– Уже пишете?

– Сяду завтра.

– Вы бы сели сейчас. Под настроение. Пока злость на этих гадов не прошла.

– Не пройдет.

II

Утром по дороге в редакцию захожу в ветеринарную лечебницу посмотреть, как выглядит второй сын Капитолины Прохоровны. Собачий доктор. Вхожу, спрашиваю:

– Я могу видеть Клима Владимировича?

– К Климу Владимировичу на сегодня все номера розданы, – говорит санитарка-швейцар. – Могу проводить к Розе Ивановне или к Борису Кондратьевичу.

Объясняю санитарке, кто я.

– Из редакции. Иду к Климу Владимировичу не на прием, по делу.

Санитарка-швейцар поднимается с табуретки и ведет меня в большой светлый зал.

Три двери. Около каждой стулья. У двух дверей, где принимают Роза Ивановна и Борис Кондратьевич, один-два посетителя, а около двери Клима Владимировича тесно от ребятишек. Мальчики, девочки. У каждого в руках ящичек, корзина, кошелка, и из каждой на вас смотрит зверек или птичка.

– Ребятня! – говорит санитарка. – К другим врачам не идут. Часами сидят у этой двери, лишь бы показать своего больного дяде Климу. Он для них вроде доктора Айболита.

– Айболит был добрым, отзывчивым.

– И Клим Владимирович добрый.

– Что-то не верится.

– Почему?

Я молчу, не отвечаю санитарке. Зачем раньше времени раскрывать свои карты.

Санитарка подходит к средней двери. Дети хором говорят:

– Нельзя. Дядя Клим делает операцию.

– Кому?

– Воробью.

Хозяйка воробья, девочка с большим розовым бантом, как услышала слово «воробей», так тут же залилась слезами. Санитарка-швейцар гладит ее по головке, спрашивает: что с ней? Как зовут? И дети, сидящие на соседних стульях, объясняют, что девочку зовут Нинель, а плачет она потому, что ей жаль воробья.

В этом месте девочка Нинель решает вступить в разговор. Она говорит только одно слово «Генка» и снова заливается слезами.

Мальчики и девочки объясняют. Генка – это брат Нинель. Утром Генка сбил из рогатки воробья с дерева. Все думали – воробей убит. Он лежал в пыли, не двигался. А воробей был в обмороке. Генка сломал воробью ножку. Нинель, вместо того чтобы идти в школу, побежала в ветлечебницу, и вот теперь дядя Клим накладывает на сломанную ножку шины.

– Господи, – говорю я. – У воробьишки ножка тоньше спички, разве можно взять ее в шины?

– О, дядя Клим! – восхищенно говорит мальчик с черепахой.

А девочка с кошкой прибавляет:

– Он и осе мог бы срастить ножку, только осы злые и за них никто не просит.

– Ребята, – обращается санитарка-швейцар к детям, показывая на меня, – эта тетя из редакции. Она пойдет к дяде Климу без очереди. Вы пропустите ее. Хорошо?

В ответ ребята не очень дружно отвечают «хорошо» и начинают пересаживаться со стула на стул, чтобы освободить мне место рядом с дверью доктора. Я говорю «спасибо», сажусь, и почти тут же ко мне подходят две школьницы с трехшерстным котенком. Девочки сначала молчат, потом, пошептавшись, набираются смелости, спрашивают меня:

– Тетя, а вы можете отличить мальчика от девочки?

– Как будто.

– Тогда скажите, кто это? – спрашивают девочки и протягивают мне трехшерстного.

Оглядываю котенка и говорю:

– Мальчик.

– А я что говорила, – укоризненно шепчет одна из девочек.

Вторая девочка смотрит на меня исподлобья. Она явно не верит в мое умение отличить кота от кошки. Хочет что-то сказать и, не сказав, отходит со второй девочкой в конец очереди.

Девочка с розовым бантом перестает плакать и начинает рассказывать про девочек, которые только что разговаривали со мной.

Это, оказывается, сестры-близнецы. Они давно хотят завести котенка, а их мама не хочет. Мама сказала им:

– Будет не кот, а кошка, утоплю.

Месяц назад девочкам кто-то, подарил котенка. Девочки спросили: а он кто? Хозяин сказал – кот. Девочки не поверили, показали котенка дворнику, и дворник тоже сказал – кот.

– А их мама, – говорит девочка с розовым бантом, – утопила кота, потому что он был кошкой.

Поведение мамы возмущает меня. Девочка с розовым бантом видит это и говорит:

– Девочки не хотят, чтобы их мама утопила в ведре и этого котенка.

– Этот котенок – кот, его не утопят.

А девочка с розовым бантом тянется к моему уху, шепчет:

– Давайте пропустим этих сестер без очереди. Им только на минутку.

– Нам только на минутку, – эхом повторяет с той стороны очереди одна из сестер, а вторая добавляет:

– Спросим у дяди Клима, кто котенок: мальчик или девочка?

– Ладно, идите, – говорю я.

Очередь снова пересаживается со стула на стул с тем, чтобы я могла уступить место у двери сестрам-близнецам. Я уступаю, сажусь на стул дальше. Сестры говорят «спасибо» и садятся вдвоем на один стул.

Проходит еще минута, и девочка с розовым бантом снова тянется к моему уху.

– Давайте пропустим вон того мальчика.

Я начинаю сердиться:

– А что у того мальчика?

Девочка бежит к мальчику, который сидит за три стула от нас, и ведет его ко мне. Мальчику лет двенадцать. На месте носа у него запятая. Загорелая мордашка обсыпана веснушками, как венская булочка – маком. Мальчик в рваной рубашке, но гордый. Он сам ничего не говорит, ни о чем не просит. Все это делает за него девочка с розовым бантом.

– Скажи тете из редакции, что у тебя?

Мальчик молча раскрывает кошелку, и я вижу окровавленного петуха-минорку. Голова побита, изранена. Гребень разорван, глаз вырван и висит на сантиметр ниже положенного места на двух жилках.

Я зажмурилась, спрашиваю:

– Кто его так?

Мальчик молчит, отвечает все та же девочка с розовым бантом:

– Он подрался с соседским петухом.

Со всех стульев несутся дополнения:

– Тот малайский.

– В два раза больше.

– У того шпоры.

– Это, он не шпорами, а клювом выклевал.

– Глаз может прижиться! – говорит мальчик с черепахой.

– Глаз не может прижиться! – говорит одна из сестер-близнецов.

Начинается спор. На шум приходит санитарка и укоризненно показывает ребятам на дверь, за которой дядя Клим накладывает шины на сломанную ногу воробья. Спор сразу затихает. Санитарка уходит, и в наступившей тишине девочка с розовым бантом полушепотом рассказывает мне о трагедии, которая чуть было не разыгралась после петушиного боя.

Хозяин петуха с выклеванным глазом, шофер автобуса, решил отрубить раненому голову. И пока шофер ходил за топором, сын шофера, гордый мальчик в рваной рубахе, выкрал петуха и прибежал с ним в ветеринарную лечебницу. И теперь жизнь Петьки была в руках дяди Клима. Если дядя Клим возьмется приживить Петьке глаз, ему не отрубят голову. Если не возьмется, быть петуху зажаренным.

Девочка с розовым бантом ведет свой рассказ столь хитро, что из дальнейших объяснений выясняется: жизнь петуха зависит не только от дяди Клима, но и от поведения тети из редакции. Выклеванный глаз хоть и висит на ниточке, но еще живой, и если тетя из редакции не уступит очереди, то выклеванный глаз уснет, замутится, и тогда шофер отрубит Петьке голову.

Около дюжины детских голов – мальчишечьих и девчоночьих – сразу поворачиваются в сторону тети из редакции, ждут от нее ответа.

И тетя, взяв пример с мальчика в рваной рубахе, тоже молча и тоже гордо пересаживается еще на один стул дальше от двери.

Скажу прямо: пересаживаться мне не хотелось. Я занималась расследованием важного дела. Старую мать долго обижали родные дети. И во имя этой матери я могла, имела право, не обращая внимания на раненых петухов, черепах, воробьев, войти в дверь сына Капитолины Прохоровны вне всякой очереди.

Я имела право и не могла им воспользоваться. И дело было совсем не в том, что я, как сердобольная дама-патронесса, жалела раненых петушков и покалеченных воробушков. Меня занимали мальчики и девочки, которые принесли раненых и покалеченных. Эти мальчики и девочки отличались от тех, которые жили у нас в доме, отличались от моих собственных детей. У меня было их двое. Мальчики-погодки одиннадцати и двенадцати лет. Я не говорю, что мои могли бы отрубить топором голову раненому петуху. Не утверждаю. Не знаю. Но зато я знаю наверняка, что мои не понесли бы Петьку в ветлечебницу и не сидели бы с ним два часа в очереди к врачу. Мои бы махнули на раненого рукой и помчались бы на соседний двор гонять футбольный мяч.

Я смотрю на сына шофера и думаю: мальчик, который вырвал из-под топора раненого петуха, вырастет обязательно благородным человеком. Такой не сможет обидеть слабого, сделать подлость ближнему, написать на сослуживца анонимку.

G сына шофера мой взгляд падает на девочку Нинель с розовым бантом. Санитарка хотела пропустить тетю из редакции к ветеринарному врачу вне очереди. А у тети в руках пусто. Ни раненых, ни покалеченных. Девочка с розовым бантом решает, что пустить такую тетю к врачу, раньше мальчика, у которого в руках петух с выклеванным глазом, несправедливо. И она очень тактично начинает восстанавливать справедливость, оттесняет тетю из редакции на три стула дальше от двери, и сажает на освободившееся место мальчика с петухом, мальчика с черепахой и девочек с трехшерстным котенком.

Мои сыновья не догадались бы сделать такое. Мои были черствее. Я думаю: почему? И прихожу к выводу: мои никогда не возились ни с котятами, ни с кутятами. Не растили их. Не заступались за слабых ни перед большими собаками, ни перед мальчишками, которые ходят с рогатками. Благородные рыцарские чувства если и были в моих мальчиках, то они не находили себе применения, не развивались. Черепах, петухов, ежей мои видели не живыми, а на рисунках. Нарисованному петуху не больно, если ему выклюют глаз, разорвут гребень. Нарисованные не дышат, не кукарекают, не едят с ваших ладоней зерен, не требуют у ребенка помощи, покровительства.

Помню, мой старший, когда ему было пять или шесть лет, притащил в дом котенка. Тот в первый же день напикал в комнате, а я, вместо того чтобы приучить котенка к песочку, решила отделаться от него. Нет, не утопила. Я подбросила его во двор дома через десять домов от нашего дома.

А что, если мне сейчас обратиться к помощи живой природы, станут ли мои дети похожими на сына шофера? Конечно, дарить двенадцатилетним мальчишкам-футболистам котенка поздновато, а что, если принести им щенка? И не от какой-то там болонки, а от овчарки? Щенка, которого можно вырастить, сделать служебной собакой, подарить пограничникам?

Сижу, думаю, где достать щенка, совсем забыв, зачем я пришла в ветлечебницу, а он, виновник и причина моего прихода, появляется в это время в дверях своего кабинета.

«Айболит», – сказала санитарка-швейцар.

Маленький, седенький, бородка клинышком – таким я запомнила доктора Айболита по книжкам Детиздата. А сын Капитолины Прохоровны был похож не на Айболита, а на дядю Степу, героя другой книжки, другого автора. Только этот дядя Степа, в отличие от того, был не во флотской форме, а в белом халате врача.

Голова вровень с верхней дверной перекладиной. Ладони как лемехи у плуга. Пальцы напилены из толстой кизиловой трости. Смотрю и не понимаю: как такими пальцами ставить шины на сломанную воробьишкину ногу?

– Дядя Клим, – говорит девочка с розовым бантом и кидается к нему.

Дядя Клим раскрывает перед девочкой лемех-ладонь, и в этой ладони, словно годовалый ребенок на большой отцовской постели, лежит воробушек.

– Срастить ножку, как тебе хотелось, не удалось, – виновато говорит девочке густой бас из-под потолка. – Пришлось поставить воробью протез.

Дети, сидящие рядом, встают на стулья, тянутся, хотят посмотреть, как выглядит воробей на протезе. И я встаю. И я тянусь вместе со всеми. И мне интересно.

– А он из чего, этот протез? – спрашивает мальчик с черепахой.

– Наша промышленность, к сожалению, не выпускает протезов для воробьев, – гудит голос все оттуда, из-под потолка, – я попробовал изготовить его сам из скрепки для бумаг.

– И на нем можно будет ходить?

– Не знаю. Давайте проверим, – говорит ветврач и кладет воробья на стул.

Воробей поначалу лежит неподвижно, потом встает на ноги, отряхивается и делает два первых прыжка. Тук. Тук. Скрепка стучит по стулу, как настоящая деревянная клюка.

Это так неожиданно, что все мы смеемся.

Девочка Нинель с розовым бантом обижается за воробья-инвалида, прячет его в коробочку, спрашивает:

– Что с ним дальше делать?

– Вон окно, выпусти на волю.

– Я выпущу его у нас во дворе.

– Там, думаешь, воробью будет лучше?

– Там у него, может быть, осталось гнездо, дети?

– Молодец, умничка, – гудит ветврач и оборачивается к сестрам-близнецам: – Что у вас?

Сестры поднимают над головой трехшерстного котенка.

– Кто он: мальчик или девочка?

Котенок уплывает под потолок.

– Мальчик, – слышится сверху.

– Что, что я говорила! – заверещала внизу одна из сестер.

Вторая сестра отводит верещунью в сторону и начинает шептать ей что-то на ухо.

– Вы не верите мне? – слышится сверху.

– Они верят. Они боятся, что мама не поверит и утопит этого мальчика в ведре вместо девочки, – говорит хозяйка воробья-инвалида.

– Ваша мама не верит глазу, не верит слову. Она верит только справке. Это пожалуйста. Вас как зовут? – спрашивает ветврач.

– Люся, – говорит одна.

– Наташа, – добавляет вторая.

Врач вытаскивает из кармана бланк поликлиники и, приложив его к стене, что-то пишет на нем, потом читает написанное вслух:

– «СПРАВКА

Сим удостоверяется, что трехшерстный котенок, доставленный на экспертизу в ветеринарную лечебницу Люсей и Наташей, признан котом, а не кошкой.

Что удостоверяется подписью и печатью».

Передайте эту справку маме, а на словах скажите – трехшерстный кот в доме к счастью.

Ветврач-гигант говорит и оборачивается к следующему пациенту. Мгновение – и черепаха оказывается под потолком.

– Что с ней?

– Боюсь, умрет она с голоду, – говорит мальчик.

– Давно не ест?

– Неделю.

– Черепахи могут голодать и дольше. Полгода, даже год.

– Как так?

– Ты что читал про черепах?

– Книжку о Каракумах. Там написано про черепах мало.

– Сходи в городскую библиотеку, возьми Брема, а еще лучше иди в зоопарк, запишись в юннаты, – басит ветврач и подходит к гордому мальчику: – Что у тебя?

Тот молча раскрывает кошелку и показывает залитого кровью петуха.

– О…о, – гудит, рокочет под потолком. – Этого пациента придется осмотреть внимательней.

Лемехи-ладони забирают Петьку и скрываются с ним за дверью врачебного кабинета.

Ветврач-гигант производит на меня хорошее впечатление. Мне нравится, как он держится, разговаривает с ребятами. Как осторожно берет в свои ручищи больных зверьков и птичек.

Я говорю это не в оправдание сына Капитолины Прохоровны. Я просто подытоживаю свои наблюдения и делаю такой вывод. С четвероногими и пернатыми этот сын ведет себя по-человечески, а к родной матери относится по-зверски.

Два сердца в одной груди. Человек делает из канцелярской скрепки протез для воробья. Это на людях, в лечебнице, А дома, один на один, он морит голодом старую женщину. Аномалия. Изобразить такую аномалию в фельетоне можно очень хлестко, а как объяснить ее?

Сижу, ломаю голову, а операция в комнате напротив тем временем подходит к концу, и ветврач с Петькой в руках показывается в дверях. Разорванный гребень У Петьки сшит, глаз заклеен черным пластырем. Ну, не петух – адмирал Нельсон. Я улыбаюсь неожиданному сходству, а гордый мальчик смотрит на пластырь с тревогой. Спрашивает:

– Приживить было нельзя?

– Выколотое и выклеванное, к сожалению, не приживляется. Можно было бы произвести другой эксперимент: одолжить для твоего Петьки глаз у здорового петуха. Но тут встает вопрос: есть ли смысл ослеплять одно живое существо, чтобы сделать зрячим другое? Тем более что гарантий на удачу никаких.

– Отец отрубит Петьке голову.

– Он что, человек злой?

– Был бы добрый, не добивал бы раненого.

– Может, это не от злого сердца. От бережливости. Отец думал: а если побитый петух околеет? Тогда куда его – только на помойку. Рабочему такая роскошь не по карману. А раз Петька будет жить, топтать кур и одноглазым, рубить ему голову нет смысла. Иди домой, не бойся, все будет в порядке.

Гордый мальчик идет к выходу, ветврач спрашивает меня:

– А у вас что?

Я лезу в сумочку за редакционным удостоверением и слышу дыханье бегущего, запыхавшегося мужчины. Мужчина спешит, несет на вытянутых руках пушистую, притихшую собачонку.

– Доктор, одна надежда на вас. Спасите Романа.

– Что с ним?

– Паралич.

– Я хирург. Терапевт принимает в соседнем кабинете.

– Люция Карловна верит только вам одному.

– Кто это Люция Карловна?

– Жена. Сделайте исключение ради нее. Помогите собачке.

– Двадцать пять капель валерьянки, – говорит ветврач в дверь своего кабинета.

Медсестра выносит валерьянку. Ветврач подносит ее не собачке, мужчине. Велит выпить. Тот пьет. Ветврач говорит мне: «Простите» – и уносит собачку к себе в кабинет.

Мужчина хоть и ниже ветврача ростом, но тоже не меньше метра восьмидесяти сантиметров. На пиджаке мужчины значок мастера спорта, а он сидит бледный, лоб в поту. Я злюсь, говорю мастеру спорта:

– Стыдно мужчине доводить себя до предобморочного состояния из-за какой-то собачонки.

Мужчина не стыдится, отвечает:

– Это не собачонка, это собака – пудель высоких кровей и редчайшей коричневой окраски.

– Да пусть хоть золотой! Бриллиантовой!

– Пусть, – устало отвечает мужчина и, тяжело вздохнув, добавляет: – Да разве я за собаку волнуюсь, я за жену, Люцию Карловну. Два года назад у нас был другой пудель, Мишка. Тоже высоких кровей. И пяти месяцев от роду этот Мишка гибнет от паралича. У жены от горя – удар. Три месяца врачи бились, лечили, с трудом спасли Люцию Карловну от смерти. Я просил, умолял ее не заводить больше собак. Год она – мучилась, не заводила, а потом принесла нового щенка, Ромку. Сына знаменитого шнурового пуделя Гришки. А теперь и у этого паралич. Если Ромка погибнет, у жены будет второй удар, а второго она не выдержит.

– Детей у вас нет?

– Нет.

– Все от этого. Заведите.

– Хотели. Врачи запретили Люции Карловне рожать по состоянию здоровья.

– Рожать нельзя, пусть начнет работать.

– Она работает.

– Где? Кем?

– В городской библиотеке были? Видели бюст Лермонтова? Это ее работа. Для городского Дома пионеров она сделала композицию «Школьники». На городском стадионе у входа стоит «Баскетболистка», у выхода «Футболист»… Это все лепила она.

– Ваша жена талантливый человек.

– Талантливый, добрый, умный, но, как только дело коснется паршивой собачонки, умный человек сразу глупеет.

– Это не паршивая собачонка, эта собака – пудель высоких кровей…

– Я волнуюсь за жизнь жены, а вы иронизируете.

– Простите.

– Только не было б у нее второго удара!

Из врачебного кабинета слышится лай. Мастер спорта кидается туда, а ему навстречу ветврач с пуделем Романом в руках.

– Танцуйте. У вашего пуделя нет паралича.

Ветврач опускает пуделя Романа на пол. Тот стоит, похожий не на собаку, а на игрушечную овечку, сшитую из коричневой каракульчи. Овечка идет на прямых ногах, чуть покачиваясь. Передние ноги ступают уверенно, задние нет.

– Видите, видите? – с ужасом говорит мастер спорта.

– Это не паралич, воспаление седалищного нерва,

– У нее, у собаки?

Мастер спорта разводит от удивления руками.

– Я сам страдаю ишиасом. Откуда у меня эта болезнь – известно. Я альпинист-высокогорник. Застудил седалищный нерв, исследуя перепады ледника Сурган на Памире, а пудель Ромка живет в квартире со всеми удобствами, спит в моей постели. Скажите, чем лечить Романа?

– Тем же, чем лечитесь сами. Внутрь анальгин. Наружно дважды в день греть спину синим светом. Кроме того, я рекомендую сделать собаке четыре инъекции пенициллина.

– Собаке – пенициллин?

– Да!

– Куда?

– В то же место, куда и вам.

– А у собак есть «то же место»?

– Оно есть даже у мухи.

Мастер спорта лезет в карман, чтобы отблагодарить. ветврача трешницей. Тот сердится, говорит:

– Простите, не знаю, как вас зовут…

– Владимир Степанович.

Пальцы ветврача, напиленные из толстой кизиловой трости, угрожающе сжимаются в кулак.

– Все понял, – говорит высокогорник-альпинист. – Простите, больше не буду.

И, взяв пуделя Ромку на вытянутые руки, мастер спорта спешит к выходу.

Кулак размером с хорошую гирю разжимается, и ветврач, открыв дверь своего кабинета, отрывисто бросает мне:

– Входите.

– Минуточку, минуточку!

Это кричит санитарка-швейцар и подводит к ветврачу нового мужчину с новой собакой в руках.

– Директор лечебницы просят, чтобы вы приняли их первыми, – говорит санитарка и спешит назад на свой пост к парадной двери.

– Да, пожалуйста, – подтверждает новый мужчина с новой собакой.

– Сейчас очередь этой дамы, – говорит ветврач.

Я хочу войти в дверь кабинета, а новый мужчина бесцеремонно становится впереди меня и говорит ветврачу:

– Сначала выслушайте меня.

– Слушаю.

– Я помощник и референт Аверкия Михайловича.

– Простите, не знаю такого.

– Аверкий Михайлович – зампред облисполкома. Друзья из ГДР подарили Аверкию Михайловичу чистопородного фокстерьера, и Аверкий Михайлович просит вас усечь до нужного размера этому фокстерьеру хвост.

– Приму даму и усеку.

– Сначала выслушайте меня, – снова просит референт.

– Слушаю, – снова отвечает ветврач.

– Я привез фокстерьера на «Волге». А «Волга» может каждую минуту понадобиться Аверкию Михайловичу. Вы понимаете меня?

– Нет.

– Примите меня первым, чтобы я мог скорее отпустить «Волгу».

Ветврач непреклонен.

– Первой пойдет эта дама, – в третий раз говорит он.

Мужчина, приехавший с фокстерьером на «Волге» зампреда, начинает сердиться.

– Аверкий Михайлович, – говорит он, – человек в нашем городе широко известный, а врач городской лечебницы, простите меня, не может проявить уважения к нему, принять его первого помощника и референта вне очереди.

– Простите и вы меня, – отвечает доктор. – Врач городской лечебницы с удовольствием проявил бы уважение, если бы Аверкий Михайлович попросил врача усечь хвост его первому помощнику и референту. Но поскольку для усекновения прислан не референт, а фокстерьер, а референт состоит лишь сопровождающим при фокстерьере, пустить его вне очереди впереди дамы не могу.

И, преградив могучим торсом дорогу мужчине с собакой в руках, ветврач снова говорит мне:

– Входите.

Вхожу и думаю, какой роскошный абзац будущего фельетона подарил мне этот полупомощник, полуреферент.

Да, но если этот абзац выставит в смешном виде одну сторону (первого помощника и референта), то другую (ветврача) он покажет человеком принципиальным, благородным. А мне это совсем ни к чему. Я намерена не хвалить, а критиковать сына Капитолины Прохоровны.

«Минуточку, минуточку», – как говорит санитарка-швейцар.

А ведь то же благородство можно обратить не в похвалу сыну, а для развенчания его двуличия. Вот какой хороший этот сын на публике и вот какой нехороший дома.

Сижу рассуждаю, а он – «хороший и нехороший» в одном лице – уже в третий раз терпеливо обращается ко мне, спрашивает:

– Что у вас, гражданка? Слушаю.

– Простите.

Лезу в сумочку, говорю:

– Вот мое удостоверение.

– В ветлечебнице демократические порядки. Мы лечим животных, невзирая на служебное положение их владельцев! – походя кусает меня ветврач.

– Я не собираюсь лечить здесь животных. Я хочу поговорить с вами.

– На тему?

– Отцы и дети. Точнее, о ваших взаимоотношениях с матерью!

Ветврач перестает острить. Спрашивает:

– А вы, собственно, кто?

Я бы тоже могла куснуть ветврача, проехаться насчет его антидемократичности, но не стала этого делать и полезла в сумочку за редакционным билетом.

– Моя мать была в редакции?

– Была.

– Жаловалась?

– Да.

Ладони-лемехи стискивают с двух сторон голову ветврача-гиганта, и он, забыв о моем присутствии, сидит с закрытыми глазами. Теперь уже мне приходится трижды стучаться, окликать его:

– Давайте поговорим, доктор!

Ветврач открывает глаза.

– О чем?

– Почему вы, добрый, отзывчивый на работе, дома держите себя тираном?

– Истязаю старушку мать, морю ее голодом?

– Совершенно верно.

– Разрешите не отвечать на этот вопрос?

– Почему?

– Устал. Надоело.

– Вы уже говорили по этому поводу? С кем?

– Спросите у секретаря партийной организации. Зовут ее Роза Ивановна. Принимает она в соседнем кабинете.

Сказав это, сын Капитолины Прохоровны открывает дверь и говорит полупомощнику, полуреференту: