Текст книги "Со спичкой вокруг солнца"

Автор книги: Семен Нариньяни

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 34 страниц)

ДЕЛО О ПОЩЕЧИНЕ

Анатолий Кишкун, студент четвертого курса географического факультета дружил со студенткой Ольгой Пискуновой. Ольга аккуратно посещала лекции, вела подробные конспекты. Анатолий (студенты звали его интимней – Толик) учился так себе, конспектов не вел. Да и зачем Толику было тратить время, писать свои конспекты, если он мог одолжить у Ольги? Придет к ней вечером, полистает тетрадку с записями лекций, выпьет чаю тройной заварки, закусит булочкой или бутербродом. Друг Толик дружил с другом Ольгой три семестра кряду, а на четвертый, не объясняя причин, порвал с Ольгой всякие отношения и стал ходить листать конспекты, пить чай тройной заварки к студентке Розии Усмановой, проживавшей этажом ниже.

Коварное поведение друга Толика обидело друга Ольгу. Студентка-отличница потеряла вкус к учебе и вместо пятерок стала получать двойки. Среднеарифметическая успеваемость группы № 11 пошла книзу, и староста группы Григорий Джикия прибежал в редакцию:

– Толика Кишкуна нужно вывести на чистую воду. Толик кружит головы, обманывает студенток.

– Пусть студентки сами не будут дурами! Зачем они липнут к прохвосту, поят его чаем?

– У прохвоста прекрасные данные.

– Какие?

– Антропометрии и спирометрии. Рост – 184 сантиметра. Объем груди свыше 7 тысяч кубиков и вдобавок глаза карие, с поволокой.

Данные антропометрии меня не интересовали. Вот если бы узнать, что делается в душе Толика…

– Если нужно, могу узнать, – сказал Гриша Джикия.

– Как?

– Проведу эксперимент, кину Толику крючок с приманкой…

Эксперимент Гриши Джикия был и прост, и хитроумен одновременно. Гриша пустил в своей группе слух, будто Ольгу Пискунову постигло несчастье вкупе со счастьем. После тяжелой и продолжительной болезни у Ольги якобы умер дядя, заслуженный деятель наук профессор Преферансов. Дядя-профессор оставил племяннице-студентке в наследство дачу в Апрелевке и машину «Волга». Через день новость, сочиненная Гришей Джикия, распространилась по всему институту.

Подруги, встречая Ольгу, обнимали, целовали, спрашивали, что она, студентка, будет делать с богатым наследством – дачей в Апрелевке и «Волгой». И Ольга отвечала так, как научил ее староста группы:

– Пока не знаю. Пройдут сороковины – решу.

Закинув удочку с привадой, Гриша ждал, когда начнется клев. А Толик Кишкун, прежде чем кинуться за червячком, решил полистать «Вечерку», проверить, были ли там какие-нибудь сообщения о смерти Преферансова? Были! Заметка в траурной рамке. Коллеги-ученые так тепло говорили в заметке о щедром, отзывчивом сердце Преферансова, что Толик прямо из библиотеки пошел в атаку на наследницу.

В тот же день, словно случайно, друг Толик встретил друга Ольгу. Он улыбнулся ей и сказал:

– Давай помогу – донесу книжки до общежития.

– А что, если встретится Розия?

– Вспомнила! Я про Розию и думать забыл.

– Почему?

– Люблю только тебя.

И, обняв за плечи друга Ольгу, друг Толик начинает шепотом советовать неопытной девушке, как лучше распорядиться наследством, пока тетя Преферансова не приняла контрмер против дядиного завещания:

– Прежде всего забери «Волгу» из профессорского гаража.

– Заберу, а куда дену?

– Поставим машину во дворе мужского общежития. Я буду присматривать за ней из окна. Сторожить.

– Перекладывать свои заботы на чужие плечи? Нехорошо!

– Почешу чужие? Пойдем завтра в загс, и мои плечи станут твоими…

– Не хочу омрачать память усопшего. Пока не кончатся сороковины, в загс не пойду.

Сверившись с тем же номером «Вечерки», Толик подсчитал, что сороковины кончаются 15 августа, значит, шестнадцатого друг Ольга может, не омрачая памяти усопшего, пойти с другом Толиком в загс, а семнадцатого молодая жена отправится в нотариальную контору и оформит мужу доверенность на право совладения и управления «Волгой».

Но 17 августа Толику не была выдана доверенность на право совладения и управления «Волгой», так как еще 14 августа друг Ольга вместо того, чтобы наполнить чашку очередной порцией крепко заваренного чая, кинула чашку в голову жениху, с шумом выставив его за дверь. На следующий день опозоренного жениха вызвали на заседание комсомольского комитета, где староста группы № 11 Гриша Джикия сделал сообщение о результатах проведенного им эксперимента.

– Прохвост! – резюмировал сообщение комсорг.

– Прохвост! – подтвердили члены комитета.

И, хотя мнение у членов комитета было единодушным, предложения о мерах наказания прохвоста они внесли разные.

– Исключить, – предложили одни.

– Хватит с него и строгача, – сказали другие. – Толик сделает из случившегося нужные выводы и перевоспитается, станет порядочным человеком.

Друг Толик не перевоспитался, не стал порядочным. С Олей Пискуновой он поддерживал дружбу семь месяцев. С Розией Усмановой – восемь, а потом надоела и Розия, и Толик перенес внимание на первокурсницу Надежду Бомбардову. Покинутая Розия вынуждена была написать в ректорат заявление, последняя фраза которого читалась так:

«Часто мы допоздна задерживались с Анатолием Кишкуном за учебниками и конспектами, в результате чего я скоро должна стать матерью, в связи с чем прошу дать мне академ. отпуск сроком на год».

В дни, когда ректорат решал, что делать с полученным заявлением, староста группы № 11 Гриша Джикия, встретившись утром перед началом занятий с другом Толиком во дворе института, спросил:

– Как ты поступишь теперь с Розией, женишься?

– Новое дело! Подружили – и хватит с нее!

– Дружба! Какое хорошее слово, и как подло ты обходишься с ним!

– Сердцу не прикажешь. Любил прежде Розию, дружил с ней. Полюбил сейчас Надю, буду дружить с ней.

Циничный ответ возмутил Гришу Джикия. Впечатлительному комсомольцу захотелось влепить пощечину прохвосту. А прохвост, увидев в воротах первокурсницу Надю, кинулся ей навстречу. Староста догнал Кишкуна, встал между ним и Надей, крикнул:

– Защищайся, гадина!

И здесь, перед воротами пединститута, вторично произошла схватка, описанная в святом писании под титлом: «Бой Давида с Голиафом». Рост у Толика был, может, и не совсем голиафский, но тоже дай бог – 184 сантиметра. А у Гриши Джикия – всего 159. Чтобы дотянуться до щеки Толика, Грише пришлось бить с припрыгом. Удар получился несильным, тем не менее Кишкун взвыл от возмущения. Еще бы, его публично назвали гадиной, публично дали пощечину, да еще на глазах предмета его страсти студентки Нади Бомбардовой!

Кишкун рассвирепел и пошел в наступление на маленького Гришу Джикия, а тот смотрел на пудовые кулаки и только хлопал печальными восточными глазами. Ничего более существенного для защиты при своих скромных антропометрических данных он сделать, конечно, не мог.

Плохо пришлось бы Грише Джикия, не окажись тут во дворе студенты группы № 11. Студенты слышали диалог, который произошел между Давидом и Голиафом, и сказали Голиафу:

– Не тронь!

Голиаф вскипел, выругался, студенты не остались в долгу. Двое взяли друга Толика за руки, двое за ноги и несколько раз макнули его носом в жирную холодную лужу. А после купания друг Толик был предупрежден: если он и впредь будет ошиваться и кружить голову первокурснице, то в следующий раз его ткнут носом уже не в лужу, а о порог парадного входа в институт.

В этот же вечер Грише на дом позвонил разгневанный комсорг и велел прийти пополудни в комсомольский комитет для ответа. Я пришел к секретарю на час раньше, чтобы выяснить, чем вызвано его недовольство честнейшим Гришей Джикия.

– Подвел, сильно подвел нас, Гриша, – сказал комсорг. – Мы готовили большое комсомольское собрание, чтобы обсудить поведение Кишкуна, выгнать прохвоста из комсомола. И теперь вынуждены это собрание отложить…

– Почему?

– Кишкун сделал контрвыпад. Подал в райком заявление, в котором доказывает, что он не виновник, а пострадавший.

– Контрвыпад не поможет прохвосту. Райком разберется, что к чему!

– Все равно Гриша Джикия не должен был устраивать мордобоя.

– Это не мордобой, а только рыцарская пощечина.

– Как, вы оправдываете рукоприкладство?

Нет, я не оправдываю рукоприкладство, я за более интеллектуальные меры воспитания и перевоспитания. Так я и сказал комсоргу.

– В четверг мы будем разбирать «дело о пощечине» на заседании комитета, – сказал, отвечая мне, комсорг. – Не знаю, какой точки зрения будут придерживаться члены комитета, лично я придерживаюсь самой крайней: дать всем сестрам по серьгам – всех шестерых виновников исключить из комсомола. Анатолия Кишкуна за нетоварищеское отношение к девушкам, Григория Джикия и его четверых товарищей из группы № 11 за учиненный мордобой. А у вас какое мнение?

У меня было совсем другое мнение. Я решительно против того, чтобы ставить знак равенства между отъявленным прохвостом и честными, хорошими парнями.

Согласен, Толика Кишкуна нужно гнать в три шеи из комсомола. Сделать это, кстати, следовало еще в прошлом году, когда друг Толик собирался на глазах всего факультета жениться на бежевой «Волге» профессора Преферансова. Кстати, выгнать не только из комсомола, но и из института. Ну какой Кишкун педагог!

Тут крайние меры уместны, справедливы. А зачем искусственно создавать «дело о пощечине»? Дела-то никакого не было и нет! А что есть? Есть пятеро хороших, излишне горячих студентов группы № 11, которые под влиянием добрых, товарищеских чувств кинулись на защиту обиженных девушек. Тут комитет вполне может обойтись без сильнодействующих средств, тем более хирургических. Виновникам следует объяснить по-доброму, по-товарищески, что комсомольцам не след применять пощечины, не след макать прохвостов в лужи, так как у комсомола есть более эффективные и более культурные меры воздействия на плохо воспитанных молодых людей вообще и молодых прохвостов в частности.

1970

СТРАДАНИЯ МОЛОДОГО ВЕРТЕРА

Молодому Вертеру два года и два месяца. Вертер воспитывается в третьей группе районных яслей «Малышок», а няня третьей группы Варвара Михайловна Попелюха, вместо того чтобы ходить в ясли, три последних дня обивает порог редакции. Как бы рано корреспондент ни пришел на работу, няня сидит поджидает его у дверей и грозит, что будет ходить, караулить и впредь, пока газета не напечатает фельетон в ее защиту.

В третьей группе на попечении Попелюхи 15 ребят, из которых примерно треть перманентно больны.

В этой группе дети болеют в два раза чаще, чем в других группах, говорят мамаши и показывают мне поименный список детей. Из тридцати дней каждого месяца дети болели в среднем по 6–8 дней.

Особенно не повезло упомянутому в заголовке Вертеру Думбадзе. Дитя солнечного Кавказа было особенно чувствительным к простуде. Из тридцати дней сентября Вертер болел пятнадцать. Это значит, мама Вертера, студентка четвертого курса педагогического института, не сдала двух зачетов, пропустила две письменные работы.

Попелюха делала прогульщиками не только студенток. Мама Саши Новосибирцева, линотипистка типографии, в те дни, когда Саша болеет, вынуждена сидеть дома, и заведующий наборным цехом бегает, мучается, ищет квалифицированной работнице замену. У Веры Мухиной мама – ткачиха-многостаночница, ей тоже не скоро найдешь замену. У Киры Хусаиновой мама вожатая нового, экспериментального трамвайного вагона, этой и вовсе не подобрать заместительницу. А так как мама Киры из-за частых болезней дочери ходит на работу, как говорят в народе, через раз, день работает, день тетешкает больного ребенка, то экспериментальный трамвайный вагон день возит пассажиров, день стоит на приколе в депо.

От плохой работы Попелюхи страдал промфинплан, нервничали заведующие цехами, начальники, депо, деканы факультетов. Мамаши жили в долг, брали ссуды в кассе взаимопомощи. Еще бы, ведь прогуливали они за свой счет! Мамаши терпели, терпели, потом взроптали и написали жалобу в райздрав:

«Научите работать Попелюху».

Ту вызвал для серьезного разговора инспектор. Попелюха прибежала искать защиту в редакцию:

– Ратуйте. Не дайте в обиду безвинного человека.

И вот мы садимся за стол переговоров. Я по одну сторону, она по другую. Попелюха с ходу вытаскивает из сумки клубок ниток, начинает вязать. Я пишу, читаю. Поначалу молчим, не знаем, с чего начать разговор. Наконец Попелюха не выдерживает и говорит:

– Нехорошо, товарищ корреспондент, к вам пришла женщина-няня, то есть я, а вы на женщину-няню никакого внимания, уткнулись в бюрократическую бумажку,

– Это не бюрократическая бумажка, а жалоба. От трех мамаш. На вас.

– Об чем пишут мамаши?

– Пишут, что в третьей группе круглые сутки сквозняк.

– Дуры те мамаши. Родили ребят, а сами не понимают, от того сквозняка няня добывает ихним детям чистый воздух.

– Добыть чистый воздух можно и не устраивая сквозняка. Когда вы открываете форточку, закрывайте двери.

– Двери открывают дети. Я закрою, скажем, за Кирькой, а за ней бегит Верка Мухина. Закроешь за Мухиной, бегит открывает Сашка Новосибирцев.

– Не бегит, а бежит, это во-первых, а во-вторых, дверь можно закрыть на ключ.

– А ежели пожар?

– В яслях пожар? С чего?

– Как с чего? Я сидю курю. Зажигаю спички, бросаю окурки.

– Дымите в детской комнате?

– Не страшно. При сквозняке дым в комнате не задерживается.

– При сквозняке простуживаются дети.

– Раз простуживаются, мне что, из-за них жить без свежего воздуха?

– Бросьте курить!

– Лишиться последнего вдовьего удовольствия? Ни за что!

– Мамаши пишут, дети целый день ходят у Попелюхи в мокрых штанишках.

– Разве Попелюха мочит им штанишки?

– Попелюха, – пишут мамаши, – ленится высаживать детей на горшок.

– Горшечная рядом. Кому приспичит, пусть бегит, высаживается сам.

– Так ведь дети у вас – крохи. Им самим не сладить со своими штанишками… Одной нужно расстегнуть пуговичку, другому помочь скинуть лямки.

– Это все должна делать я?

– А кто же! В других группах няни вовремя водят детей в горшечную, и дети ходят сухими.

– В наших яслях не дети, а изверги, мучители!

– Разрешите задать вопрос: вы любите детей?

– У меня их нет.

– Не своих, чужих – любите?

– Ненавидю. Господи, как они надоели мне! Скажем, сидю я, срочную работу гоню, а они беспрестанно меня отрывают…

– Это еще что за срочная работа?

– Три дня я сидю рядом, вяжу. Неужели не видите? Свитер с четвертью у вас за столом связать успела. А почему? Вы не отрывали меня от дела. А в яслях только-только отсчитаешь петли, начнешь спускать резинку для водолазки, глядишь, бегит Кирька Хусаинова. «Тетя няня, шнурок на ботинке развязался». Завяжешь шнурок Кирьке, глядишь, бегит Сашка Новосибирцев, кричит: «Тетя няня, у меня штанишки мокие, надень сукие!» А мне некогда искать, надевать сухие, мне завтра заказ сдавать.

– Кто ваши заказчики?

– Соседки по дому. Они то детям своим закажут свитер, то себе, то мужу, и каждая подгоняет: вяжи быстрей. Этому ко дню рождения, тому к свадьбе, той к окончанию школы. А это я связала тете Вертера Думбадзе по случаю того, что она выиграла на билет вещевой лотереи машину «Запорожец». Показать? – спрашивает Попелюха и расстилает передо мной свитер-красавец.

– Вижу-вижу, тетя няня, вязать вы любите больше, чем ухаживать за детьми.

– Конечно!

– Зачем пошли работать в ясли?

– Мне не двадцать, а сорок. Пора думать о пенсии, а ее без трудового стажа не получишь.

– Кем вы работали до яслей?

– Дворником! В доме тринадцать дробь пятнадцать. Ушла потому, что дворникам приходится много работать. Зимой сгребай, вози снег. Летом подметай, поливай мостовую. А в яслях ни сгребать, ни подметать. Весь день в твоих руках, и я весь день сидю вяжу.

Нужно было писать фельетон, Попелюха работала не на своем месте. Я положил перед собой чистый лист бумаги и только вознамерился макнуть перо в чернила, как в комнату вбежала директриса яслей:

– Что вы решили делать с письмом мамаш?

– Мамаши правы.

– А именно?

– Попелюха не любит детей, ребята из ее группы постоянно болеют.

– Знаю, все знаю. А снять с работы не имею права. Детям будет трудно без няни.

– Найдите детям другую, хорошую няню.

– Где найти? Хорошие няни в сильном дефиците!

Я слушаю директрису и вспоминаю другой разговор, который происходил примерно пятнадцать лет назад в этой же редакционной комнате. Я писал фельетон о нечестных продавцах, которые обвешивают, обсчитывают покупателей. А директор универмага на Сухаревке стоял рядом, умолял не разоблачать бесчестных. И все под тем же предлогом: а где взять честных? Честные-де в сильном дефиците!

Тогда, примерно пятнадцать лет назад, были организованы школы торгового ученичества, и в нескольких московских десятилетках наряду с обычными школьными дисциплинами ученики стали изучать товароведение, проходить торговую практику в продуктовых и промтоварных магазинах. Чем были хороши эти меры? Да тем, что они оказали помощь не только одному универмагу на Сухаревке, а всем московским магазинам, подготавливая для них молодых квалифицированных продавцов, товароведов, завмагов. В результате жалоб на нехватку добросовестных продавцов год от года становится меньше и меньше. Почему не воспользоваться накопленным опытом и не поручить нескольким десятилеткам подготовку нянь-воспитательниц детских садов и яслей?

Боитесь, девочки и мальчики не захотят учиться в школах такого профиля? Точно такие же опасения были при организации десятилеток с торговым профилем. Эти опасения не оправдались. Мальчики и девочки уже несколько лет учатся, заканчивают школы с торговым профилем, работают продавцами.

Еще один пример из жизни. В прошлом году «скорая помощь» отвезла автора этих строк с острым приступом аппендицита в больницу. Открывает автор глаза после операции и видит у постели милое безусое лицо юноши.

– Доброе утро. Давайте познакомимся. Я Саня.

– Какой Саня?

– Брат милосердия.

На другой день в нашей палате дежурил другой юноша, брат милосердия Илюша, на третий день дежурство приняла сестра милосердия Рита. Все трое – студенты Второго медицинского института. Неделю лежал я в хирургическом отделении под опекой этой троицы. Студенты ассистировали врачам, перевязывали больных, делали им уколы и вливания, помогали выздоравливающим мыться в душевой… И все это в охотку.

В каждом большом городе, кроме медицинских учебных заведений, есть немало педагогических. Так почему бы студентам-педагогам не взять пример со студентов-медиков и не завести дружбу с детскими садами и яслями? Студентам-педагогам будет небесполезно познакомиться с дошколятами, будущими своими воспитанниками, а дошколята с интересом посмотрят, как выглядят вблизи их будущие наставники.

В такой ситуации Попелюха, конечно, вынуждена будет расстаться с молодым Вертером. Это печальное обстоятельство пройдет тоже не без взаимной пользы. Молодому Вертеру не придется страдать от постоянных сквозняков и табачного дыма, а тетю няню малыши не будут отрывать от срочной работы по вязке свитеров.

1970

Фельетон о фельетоне

ВМЕСТО…

ПЕРВОЕ СЕРЬЕЗНОЕ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ

Когда у фельетониста напишется не настоящий фельетон, а неизвестно что, редактор ставит над таким произведением унизительную рубрику: «Вместо фельетона».

У автора нет твердой уверенности в том, что ему удастся написать настоящее, эрудированное предисловие и настоящее, эрудированное послесловие. Поэтому он заранее приносит читателям свои извинения и сам собственноручно ставит два «Вместо». Одно в начале книги.[1]Note1
  Цикл рассказов «Фельетон о фельетоне» был опубликован в 1967 году отдельной книгой. – Прим. ред.


[Закрыть] Другое в конце.

ВТОРОЕ СЕРЬЕЗНОЕ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ

Бывают случаи, когда редактор забывает поставить рубрику «Вместо». Как в таком случае читателю самому отличить плохой фельетон от хорошей корреспонденции?

Читатель должен прежде всего смотреть на подпись автора. Если под произведением неясного жанра стоит: Н. Иванов, В. Сидоров, Г. Козлов – перед вами наверняка корреспонденция. Если: Ник. Иванов, Вас. Сидоров, Гр. Козлов – фельетон.

Учитывая традицию и обидчивость сатириков, мы, чтобы отличить их от представителей других газетных жанров, впредь всюду будем ставить перед фамилиями фельетонистов не Н., а Ник., не В., а Вас., не Г., а Гр.

Сделав два предупреждения, касающихся предисловия, автор хочет сказать два слова и о самой книге. О том, как она появилась на свет.

Несколько лет назад Союз журналистов провел семинар фельетонистов. Под крышей Центрального Дома журналистов собралось около полусотни газетных сатириков. Здесь были и мастера этого жанра и подмастерья. Старые и молодые. Москвичи и работники периферийных газет.

Днем профессора читали лекции, доценты вели беседы, рецензировали фельетоны. Эта часть семинара проводилась на втором этаже, в так называемом Мраморном зале. А вечером, после лекций, мы спускались на первый этаж в ресторан: поесть, выпить по чашке чая. И вот здесь начиналась вторая часть учебы. Незапрограммированная. Вольный разговор о том о сем. Или, говоря проще, журналистские тары-бары.

Если днем речь шла о том, как нужно писать фельетон, то вечером – как не нужно; днем – что нужно из блокнотных записей использовать в фельетоне, вечером – что не нужно и что будет с тобой, если ты, не дай бог, где-то промажешь, ошибешься.

Семь дней в Мраморном зале продолжался семинар, и семь вечеров велись за чашкой чая наши тары-бары. И наслышались мы здесь, на первом этаже, таких фельетонных откровений, которых не найти ни в одном учебнике газетного дела.

Но вот кончился семинар. Мы сошли в последний раз со второго этажа на первый, чтобы присесть перед дальней дорогой, выпить по чашке прощального чая. И тут кто-то сказал:

– Хорошо, если бы наши тары-бары были записаны на магнитофонную пленку и прокручены на следующем семинаре перед доцентами и профессорами. Может, наши педагоги нашли бы здесь кое-что полезное для своих будущих лекций! Как хотелось бы, чтобы эти лекции говорили не только о роли метафоры в художественном произведении, но и учили бы фельетонистов, особенно молодых, как им быть, чтобы не растеряться, когда жизнь поставит лицом к лицу со злом.

Но тары-бары не были записаны на магнитофонную пленку. Мы разъехались по своим редакциям, занялись текущими делами и, конечно, забыли и про то, что было на утренних занятиях семинара, и про то, о чем спорили на вечерних.

Прошло еще сколько-то времени, и со мной случилось несчастье. Делал утром спортивную зарядку и вдруг – бац! Голову прорезает молния. Все вокруг закружилось, завертелось. Я упал, потерял сознание.

Прихожу в себя и вижу у постели доктора. Он сделал укол, поставил к ногам пузырь с горячей водой, спросил:

– Как, все еще вертится?

– Уже нет.

– А вы не помните, как у вас закружилась комната? По часовой стрелке или против? Ну, справа налево или слева направо?

Я напрягаю память, сосредоточиваюсь, но вспомнить ничего не могу. Если знать бы, чем кончится зарядка, я, пожалуй, запомнил бы, а сейчас – ну ничего. Справа налево? Нет, кажется, скорей слева направо.

– Скажите, это имеет значение для определения диагноза?

– Не для диагноза. Для моей кандидатской. Я пишу как раз на эту тему. Попытайтесь вспомнить.

Я еще раз сосредоточиваюсь и снова безуспешно.

А что, если мне встать и наклонить туловище вперед? Ведь именно в ходе этого упражнения меня и пронзила молния. Я помню точно, это случилось на тридцатом поклоне.

На этот раз тридцать поклонов не потребовалось. Не успел я сделать первый, как голову снова прошила молния и все снова завертелось.

К счастью, врач был под рукой, и я вместо двух часов пробыл без сознания всего полтора. Первая фраза, которую я услышал, придя в себя, была:

– Черт побери, зачем вы поднялись, сделали этот дурацкий поклон?

– Доктор, это несправедливо. Вы же сами хотели узнать, в какую сторону вертится комната, когда я теряю сознание?

– Ну, в какую?

Я снова сосредоточиваюсь и снова не могу вспомнить.

– В правую? Нет, кажется, в левую.

Мне становится так стыдно перед будущим кандидатом медицинских наук, что я спрашиваю:

– Может, мне сделать еще раз этот дурацкий поклон?

– Не нужно. Все ясно и так.

– Что у меня?

– Мозговая недостаточность!

– Что?!

– Зря испугались. То, о чем вы подумали, называется умственной недостаточностью, а у вас пока мозговая.

– Вы правы, доктор, – сказала жена. – Голова стала слабым местом мужа. Раньше он мог сидеть по семнадцать – восемнадцать часов – в прокуренной редакционной комнате, и хоть бы что, а теперь посидит часов десять, не больше, и у него начинает стучать в висках, ломить в затылке. Что делать?

– Чаще проветривать редакционную комнату.

– А сегодня вдруг ни с того ни с сего потерял сознание.

– Это у него нарушилось кровяное питание одного из полушарий мозга.

– Что делать? – теперь уже спросил я.

– Лежать!

– Долго?

– Месяц! Лежать всерьез, не отрывая головы от подушки. Есть и пить только из ложечки. А кормить больного будете вы, – сказал доктор, поворачиваясь к жене.

– А что буду делать я?

– Слушаться жену. Не читать, не писать, не включать радио, не смотреть телевизор…

– Даже футбольные передачи?

– Их тем более. «Скорая помощь» зарегистрировала в этом году двадцать два случая инфаркта и инсульта при передаче футбольных матчей, из них пятнадцать при игре «Спартака», три – московского «Динамо», два – «Торпедо» и два – ЦСКА. Вы, собственно, за кого болеете?

– За куйбышевские «Крылья Советов».

– Эта команда смертных случаев не дает, А меня черт угораздил болеть за «Спартак»!

– Значит, мне смотреть можно, вам нельзя.

– Вам тоже нельзя.

– Хоть одним глазом?

– Ни в коем случае.

– А если?

– Вас хватит удар. Хотите?

– Нет.

– Тогда лежите смирно.

– А думать я могу?

– Час в день, и то разномоментно.

– Это как понимать?

– Пять минут думать, час отдыхать…

Это доктор говорил уже из передней, так как спешил, бежал к следующему больному.

И я слег на месяц. А для того чтобы я не нарушал режима и думал не больше пяти минут кряду, жена сидела у постели и без умолку читала мне наставления. И все на одну тему:

«Вот если бы ты слушался жену, не сидел по семнадцать – восемнадцать часов в прокуренной комнате, не дежурил по ночам в редакции, то все было бы в порядке, а так как ты не слушался жену, сидел по семнадцать – восемнадцать часов в прокуренной комнате, дежурил по ночам в редакции, то вот и результат. У других женщин мужья как мужья, а у меня с мозговой недостаточностью».

Но, слава богу, наши врачи железно стоят на страже здоровья трудящихся и бюллетень женам по уходу за мужьями дают на день, два, не больше. Уже на третий день моей болезни жена умчалась на работу, и я с девяти до шести оказался предоставленным самому себе.

Свято место пусто не бывает. Раз мои недостаточные мозги были освобождены от осмысливания фразы «если бы ты», они стали думать о другом и не разномоментно, как им следовало, а каждомоментно. И знаете, о чем они думали? О семинаре фельетонистов. И не столько о его утренней половине, сколько о вечерней.

Я вспоминал рассказы товарищей о случаях, которые были, и о фельетонах, которые не были – одни напечатаны, другие написаны. И мне, лежачему и беспомощному, эти рассказы показались сейчас такими значительными и интересными, что захотелось немедленно сесть и записать их.

Но ни сидеть, ни писать я не мог. Как быть?

На счастье, в нашей квартире жила девушка Света. Год назад Света, кончив десятилетку, поступила на курсы стенографисток, и как раз теперь наступил момент, когда Свете нужно было закрепить полученные знания практикой. Будущая стенографистка ходила по квартире и канючила. Просила то отца, то мать:

– Пожалуйста, продиктуйте мне что-нибудь из книги или скажите речь из головы.

Папа-пенсионер спешил во двор сбить компанию для игры в домино. Мама – в магазины за продуктами. Им было не до статей, не до речей. И Свете, как вы уже догадались, стал диктовать я.

Таким образом, эта книга родилась с помощью трех счастливых обстоятельств:

А. Утренней гимнастики, благодаря которой фельетонист на тридцать дней был уложен в постель.

Б. Нашим врачам, которые строго следят за тем, чтобы здоровые жены не докучали больным мужьям, и выписывают им бюллетень по уходу на день, два, три, не больше.

В. Папе и маме девушки Светы, которые были столь невнимательны к своей дочери, что даже не заметили, как дочь эта целый месяц закрепляет теоретические знания, полученные на курсах, практическими занятиями в комнате у соседа.

Сколько дней я лежал в постели – столько и диктовал. А потом поднялся, пошел в редакцию, и мне, конечно, было уже не до рассказов фельетонистов. Если бы я болел не тридцать дней, а, скажем, тридцать пять, у меня был бы досуг, чтобы придать запискам оригинальную форму. А так как досуга не было, то моя книга оказалась каким-то жалким подобием «Декамерона». Рассказ идет за рассказом, а между ними никакого пейзажа, отдушины. Должен, однако, предупредить, что и в жалком подобии «Декамерона», как и в «Декамероне», классическом, говорится иногда и про любовь. Но говорится целомудренно. Без излишнего смакования, без обыгрывания нездоровых подробностей.

Целеустремленность и безобыгрывание, конечно, несколько ускучняют рассказы фельетонистов, но, надеюсь, не настолько, чтобы ругать автора книги больше, чем он того заслуживает,

* * *

Как это было?

Заканчивается первый день семинара. Прослушав три лекции и две беседы, мы спускаемся в кафе-ресторан. Едим, пьем по чашке чая. Затем сдвигаем столы, и Ник. Петров по праву старейшего берет слово первым и начинает свой рассказ такими словами: