Текст книги "Со спичкой вокруг солнца"

Автор книги: Семен Нариньяни

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 34 страниц)

КРОССВОРД

Этой любопытной встрече предшествовал не менее любопытный телефонный звонок, который раздался в то утро у меня дома:

– Товарищ Губиньш? Здравствуйте. Узнаете, кто говорит с вами?

– Нет.

– Учебный комбинат Центросоюза в Ленинграде помните?

– Нет.

– Мы учились вместе, только тогда вы были не мужчиной, а женщиной.

– Когда тогда?

– Ну, до войны.

– Ни до, ни после войны я женщиной не был.

– Вас звали в то время Густой.

– Густа моя сестра, а меня со дня рождения зовут Адольфом.

– А Густа училась в Ленинградском комбинате Центросоюза?

– Да.

– Господи, почему же я решила, что она это вы? И каждый раз, как только я видела в газете фельетон за вашей подписью, я всем говорила: «Мы с Губиньшем учились вместе, только тогда он был не мужчиной, а женщиной».

– Я не был женщиной, – еще раз повторил я и добавил: – Если это все, что вы хотели сказать, до свидания.

– Нет, нет. Ради бога, не вешайте трубку. У меня очень серьезное дело. Трагедия.

– Я не могу говорить о трагедии мимоходом, по телефону.

– Хорошо. Я сажусь в такси и через пять минут буду у вас дома.

– Дома я не принимаю.

– Я пожилая женщина, нас никто ни в чем предосудительном не заподозрит.

– Приходите к двенадцати в редакцию.

– А если в одиннадцать? Ну, пожалуйста!

– Хорошо, приходите в одиннадцать.

И вот без пяти одиннадцать я подхожу к редакции и вижу на верхней ступени подъезда маленькую, складненькую женщину. Наша редакция помещается в большом доме. Вместе с нами жительствуют в том же доме облисполком, наробраз, обком комсомола… Народу в дом ходит много, и маленькая, складненькая подходит к каждому и каждого спрашивает:

– Простите, вы не Губиньш?

Наконец после ста «нет» сто первый говорит:

– Да, я Губиньш.

Лифты пятиэтажным домам по статуту не положены. Наша редакция расположена в шестиэтажном доме, тем не менее лифта у нас тоже нет. Мы поднимаемся с бывшей студенткой учебного комбината Центросоюза на самый верх дома по лестнице. А у бывшей студентки, несмотря на суматошный характер, больное сердце. Она на каждом этаже делает остановку, отдыхает. Пока мы забрались на шестой, нам пришлось сделать пять остановок.

Сердце у моей спутницы больное, а характер общительный, разговорчивый. На площадке второго этажа, где у нас первая остановка, я узнаю, что мою спутницу зовут Милицей Антоновной и что работает она инженером-экономистом на дрожжевом заводе. Еще я узнаю, что тридцать пять лет назад Милица Антоновна вышла замуж, а восемнадцать лет назад родила дочку Катеньку.

На площадке третьего этажа у нас вторая остановка. Здесь Милица Антоновна объясняет, почему интервал между замужеством и рождением дочки Катеньки был столь долгим. Оказывается, свадьбу Милица Антоновна отпраздновала еще во время учебы. Муж Костя жил в мужском общежитии на Васильевском острове. Жена – в женском, на Петроградской стороне.

– Сначала, – говорит Милица Антоновна, – Костя ходил ночевать ко мне на Петроградскую сторону. Но про это узнала комендантша. Привела милиционера, дворников, составила протокол. Оказывается, студентке строго-настрого воспрещено встречаться в женском общежитии со студентом, даже если этот студент приходится ей законным мужем. Сами понимаете, думать мне с мужем о прибавлении семейства в таких обстоятельствах было не с руки.

Мы поднялись еще на этаж, и здесь, на очередной остановке, я узнал, почему молодые супруги не стали менять своего отношения к рождению ребенка и по окончании учебы. Став инженерами, Милица Антоновна и ее муж Костя прибыли в наш город. Работать молодые супруги стали на дрожжевом заводе, а жить в комнате, принадлежавшей когда-то его родителям. А в этой комнате жили еще две Костины сестры с мужьями.

– Сами понимаете, что это была за жизнь, – говорит Милица Антоновна, – шесть человек в одной комнате. Заберемся мы с Костей с вечера к себе за шкаф в постель и лежим, ждем, когда те, по ту сторону шкафа, утихомирятся, заснут. А те не спят, притворяются спящими. Как только у нас с Костей чуть что зашуршит, так какая-нибудь из сестер-злыдней сейчас же крикнет: «Костя, перестань возиться. Тебе рано идти на завод. Проспишь».

И так каждый день, чтобы выжить нас из комнаты.

А потом война, и снова не до ребенка. Костя ушел на фронт, так и не дождавшись отдельной комнаты. А мне эту комнату дали уже потом, в предпоследний год войны, как жене погибшего героя. И я жила одна на восьми метрах. Ничего по ночам в моей комнате уже не шуршало. Никто не кричал, не просил меня угомониться. Дворники и коменданты не составляли на меня протоколов. Только иногда ко мне заходили Костины сестры-злыдни, теперь тоже вдовы, и мы, не помня плохого, пели втроем:

Что стоишь, качаясь,

Тонкая рябина…

И вдруг луч света в моей одинокой жизни. За мной начинает ухаживать инженер с соседнего содового завода.

Здесь в рассказе происходит вынужденный перерыв. Мы поднимаемся на пятый этаж. А чем выше этаж, тем дольше остановка. На пятом этаже Милица Антоновна минуту стоит молча, чтобы, отдышаться. Потом, словно извиняясь, спрашивает:

– На чем я остановилась? Да, вспомнила. Ухаживать – это я сказала слишком пышно. Искусство флирта за последние годы очень упростилось. Мужчина не хочет тратить на ухаживание ни одной минуты. Он не ждет ее у проходной, не пишет нежных писем, не приглашает на вечернюю прогулку к реке. Купит мужчина в день знакомства билет женщине на последний сеанс и сразу же после кино по-хозяйски говорит;

«А теперь пошли к тебе».

Мой с содового пришел и остался. Мне было тогда тридцать восемь, ему сорок. Я понимала: пылкой или романтической любви у нас быть не может, но на дружбу с ним я надеялась. Жить одной страшно. А он прожил у меня неделю и пропал. День нет, два. Я волнуюсь: что случилось? Заболел? Или несчастный случай на производстве? Иду на содовый. Вызываю его на улицу. Он выходит, удивленно спрашивает:

«Зачем пришла?»

«Волнуюсь, почему тебя нет».

«Уже все».

«Как все?»

Оказывается, мой с содового давно женат, а мне об этом ни слова. Больше того, жена несколько дней назад родила ему ребенка.

Выясняется, отец моей тогда еще не родившейся Катеньки ходил ко мне не потому, что искал любви или дружбы. Просто на ту неделю, на которую он отвез жену в родилку, ему нужна была женщина. И он не постеснялся, оправдываясь, сказать мне об этом прямо.

Ну, что было делать? Плеснуть ему в глаза серной кислотой или написать на него жалобу в партком? Я не стала устраивать скандалов. Я решила родить дочку Катеньку.

Вы сделаете ошибку, если решите, что маленькая, складненькая пришла в редакцию, чтобы поплакать в жилетку фельетонисту. Чудаковатой она была, но не плаксивой. Неудачи скорее закалили, чем расслабили ее.

Родив дочку Катеньку, Милица Антоновна тогда же как бы подвела итог своей тридцативосьмилетней жизни. Жизнь ей не задалась, и она винила за это не себя, не людей, а свое жилищное неустройство. Если бы у нее ко дню свадьбы была бы пусть маленькая, пусть плохонькая, но своя отдельная комнатка, то жизнь ее – Милица Антоновна твердо верила в это – была бы радостней и полнокровней. Ей не пришлось бы любить воровски, страшась шорохов и скрипов. У нее были бы дети, рожденные тогда же, в первые, самые сладкие годы любви. И не нужно было бы ей через пять лет после смерти мужа, краснея, рожать от того, «с содового», дочку Катеньку.

И она тогда же, в родильном доме, дала себе слово сделать все, чтобы жизнь Катеньки была счастливей. Катенька только-только родилась, а Милица Антоновна стала откладывать деньги, чтобы сделать дочке к свадьбе подарок. Семнадцать лет жесточайшей экономии – и в прошлом году, окончив десятилетку, дочь получает в кооперативном доме, построенную для нее мамой однокомнатную квартиру. А в этом году, к радости Милицы Антоновны, Катенька выходит замуж за Эдика Кучкина, трубача эстрадного оркестра областной филармонии.

Место работы жениха предопределило темп и характер свадьбы. Счет шел на две четверти. А так как эстрадный оркестр сопровождал молодых из загса до самого дома, то свадебный кортеж двигался по улицам города в ритме быстрого фокса и твиста. К званым гостям по дороге присоединялись и незваные. Незваных набралось столько; что на бывшей Молотовской, ныне улице имени комсомолки-разведчицы Елены Веткиной, напротив здания горкома партии, на десять минут было прервано уличное движение. Первый секретарь горкома подошел к окну, чтобы выяснить: почему народ в будний, не помеченный красным день поет и пляшет на улице? И когда секретарю сказали, что это свадьба, он так порадовался за новобрачных, что тут же позвонил первому секретарю горкома комсомола и попросил его познакомиться с опытом этой свадьбы поближе и как можно скорее данную примету нового сделать традицией.

А народ спел, поплясал и, проводив молодых до подъезда нового кооперативного дома, разошелся кто куда. Люди понимали, что свадьба хоть и веселая, но всему городу в однокомнатной квартире не разместиться.

Внутрь дома вместе с новобрачными прошли по числу имевшихся за столом двенадцати посадочных мест двенадцать самых близких и почетных гостей. Две матери. Его и ее. Две подруги ее и два товарища его. Замдиректора филармонии. (Директор неделю назад был снят.) Худрук и дирижер оркестра и самые лучшие из музыкантов: первая скрипка, первый саксофон, первый тромбон. И так как первая труба занимала посадочное место жениха, то двенадцатое гостевое место занял прибежавший на свадьбу для изучения ее опыта первый секретарь горкома комсомола.

Как потом докладывал секретарь, опыт прошел удачно. Песни пелись на свадьбе хорошие. (Слова Ошанина, Острового и Долматовского.) Пили и молодые и гости, по причине высокой сознательности, в меру. Танцевали, по причине малогабаритности квартиры, тоже в меру.

В два часа ночи гости, прокричав в последний раз «горько», отбыли восвояси. Ушла на тот конец города, на свои восемь вдовьих метров, и Милица Антоновна, оставив новобрачных одних в однокомнатной квартире. Счастливые, они, не в пример ей и ее мужу Косте, не оскверняли в свой медовый месяц ни строгих правил студенческого общежития, ни законов нравственности, шурша и шушукаясь ночью в своем углу за шкафом в тесной, многонаселенной комнате. Они могли любить, целоваться вволю, не пугаясь протоколов и внезапного ночного вторжения дворников и комендантов.

Милице Антоновне казалось, что она, как мать, сделала все, чтобы счастливая супружеская жизнь ее Катеньки длилась вечно, а она, супружеская жизнь, окончилась за четырнадцать дней. На пятнадцатый муж Катеньки ушел из дома.

Милица Антоновна не хочет, чтобы я высмеял непостоянство первой трубы в фельетоне. Она просит, чтобы фельетонист только поговорил с трубой, заставил его вернуться к жене.

– Хорошо, я поговорю.

– Сейчас. Немедленно.

– К чему такая спешка?

– Филармония отправляет оркестр на Дальний Восток. А это не меньше чем на два месяца. За это время молодожены могут отвыкнуть друг от друга.

Чтобы успокоить Милицу Антоновну, я звоню в филармонию и прошу первую трубу оркестра зайти к часу в редакцию.

– Непременно, – шепчет Милица Антоновна.

– Непременно, – говорю я.

Милице Антоновне очень хочется принять участие в нашем с трубой разговоре, но она понимает, что это невозможно, и, молча поклонившись, идет к выходу.

От комнаты отдела фельетона до подъезда редакции шесть этажей. Милица Антоновна на каждом отдыхает, думает, надеется. А я не думаю, не надеюсь. Кляну себя. Сто раз давал слово не писать больше фельетонов о покинутых женах. Эта тема надоела и мне и читателям. И вот снова не выдержал, пожалел. Правда, на этот раз не покинутую жену, которую я еще не видел, про которую ничего не знаю, а ее мать. В тридцать восемь лет, еще совсем не старой женщиной, Милица Антоновна напрочь отказывает себе во всех удовольствиях жизни. В новом платье, в сладком блюде к обеду, в отдыхе. Жилищный пай, как думалось матери, должен был гарантировать семейное счастье ее дочери. А это счастье оказалось призрачным.

И виноват в крушении материнских надежд он, первая труба оркестра. И я, еще не зная, не видя, уже негодую, ругаю его. Да есть ли у этой трубы сердце?

В час дня труба стучится, входит в комнату фельетонистов.

– Здравствуйте.

Голос у трубы приятный. Рост, внешний вид соответствующий. Вот только полубаки из испано-мексиканских кинофильмов на светлой голове типичного костромича кажутся мне выращенными не на месте. Кроме полубаков бросаются в глаза и несколько развязные манеры Эдика Кучкина. Молодой человек, не спрашивая разрешения, закуривает. Не ожидая приглашения, садится. В разговоре берет ультимативный тон:

– Мириться с ней не буду. Так что времени зря не тратьте. Не убеждайте.

– Давайте начнем разговор не о мире. О ссоре. Почему вы ушли?

– Виновата она!

– В чем?

– Разрешите не вдаваться в подробности. Это очень интимно.

– В подробности не вдавайтесь, а главное скажите.

– Мне двадцать девять лет, ей восемнадцать. По отношению к ней я был всегда честен, думал, и она отвечает мне тем же. А она обманывала меня.

– В каком смысле?

– Я застал ее на месте преступления.

– Она же еще девочка. Ей всего восемнадцать.

– Таким ничего не стоит обмануть и в шестнадцать, и даже в четырнадцать.

– Расскажите, как было дело.

– Новый номер «Огонька» в нашем городе я всегда покупаю первым. Для этого по субботам я приезжаю за десять минут до прихода московского поезда на станцию и сразу же занимаю очередь в привокзальном киоске. С тех пор как я подружился с Катей, я стал покупать «Огонек» не по одному экземпляру, а по два. Один для нее, второй для себя. Привезу журналы домой, и мы сразу же садимся за разные столы и начинаем соревнование: кто раньше решит кроссворд.

На четырнадцатый день после свадьбы я привожу с вокзала два очередных номера журнала, и мы, заметив время на часах, садимся за разные столы. Проходит минуты три-четыре, и вдруг в парадном раздается звонок. Я выскакиваю узнать – кто? Оказывается, у соседки из квартиры напротив кончились спички и она просит в долг одну – зажечь плиту. Возвращаюсь назад и что же вижу? – голосом обреченного спрашивает Кучкин. – Нет, лучше бы мне не видеть того, что я увидел.

– А что вы увидели?

– Лучше бы она ударила меня табуреткой по голове.

Я наливаю в стакан воду. Первая труба делает два глотка, успокаивается, и я снова осторожно спрашиваю:

– Что вы увидели?

– Я застал свою жену в самый момент преступления.

– С кем?

– С журналом «Огонек».

– Поясните, не понимаю.

– Воспользовавшись моим отсутствием, жена подбежала к кроссворду и стала списывать найденные мною ответы.

– Это все?

– Вам мало?

Теперь я сделал два глотка из того же стакана и внимательно оглядел Эдика Кучкина. Может быть, он смеется, издевается надо мной? Нет, какой там смех! Человек сидит бледный, окутанный клубами папиросного дыма. Затягивался он так нервно, что дым входил в него и выходил назад одновременно. Я смотрю на Кучкина, и мне все кажется, что я ослышался, не понял, Я спрашиваю:

– И вы бросили жену, ушли из дома из-за одного списанного слова?

– Слов было списано два, – поправил меня Кучкин. – Я хорошо помню, какие именно. Одно по горизонтали. Русский исследователь Арктики. Фамилия из семи букв. Третья «л», пятая «г». Второе слово по вертикали. Прибор для нагревания воздуха из девяти букв. Первая «к», последняя «р». Наконец, дело не в количестве списанных слов, а в самом факте наглого обмана мужа.

– Какой же это обман? Кроссворд – игра.

– Для вас.

– А для вас?

– Радость жизни. Я увидел кроссворд впервые учеником музыкального училища и так увлекся отгадыванием слов, что перестал ходить на занятия. Мои родные просили вернуться, а я не вернулся. Зачем? За прошедшие пятнадцать лет я решил шестнадцать тысяч четыреста двадцать пять кроссвордов. Сейчас в скорости решений за мной вряд ли угонится президент Академии наук.

– Вот даже как?

– Президент – специалист узкого профиля. Он знает все об одном, а я энциклопедист. Знаю, может быть, поверхностно, но зато все обо всем.

– Энциклопедист с незаконченным средним музыкальным образованием.

– Зря иронизируете. Можете задать мне пятнадцать любых вопросов до вертикали и горизонтали, и я в течение двух-трех минут отвечу на них.

Кучкин говорит и протягивает мне лоскут бумаги.

– Что это?

– Кроссворд из последнего номера сибирской газеты.

– Вы получаете даже такую?

– Я подписчик «Мосгорсправки». Посылаю им ежегодно тридцать пять рублей абонементной платы, и они присылают мне за это по почте вырезки кроссвордов из всех газет и журналов Советского Союза.

Я стал задавать вопросы, и Кучкин, не задумываясь, тут же выпаливал ответ. Это было удивительно. Вопросы самые разные, а ответы моментальные и все в яблочко. Крытая повозка? Фургон. Карельская народная песня? Руна. Столица республики Сенегал? Дакар. Залив Красного моря? Акаба. Зодиакальное созвездие? Овен. На шестом вопросе у первой трубы получилась первая осечка. Спрашиваю:

– Вторая часть названия произведения, начинающегося словами:

На берегу пустынных волн

Стоял он, дум великих полн…

Первая труба на секунду задумывается, я пользуюсь случаем, опережаю его:

– «Медный всадник».

– Это тот, который без головы? Знаю.

Ответ энциклопедиста несколько озадачил меня.

– Вы давно читали Пушкина?

– Чего-чего, а этого у меня не отнимешь. Ни Пушкина, ни какого другой худлитературы не читаю.

– Почему?

– Не люблю читать про выдуманное. Вот, например, в вечерней газете напечатано: «Шофер таксомоторного парка Шевцов с риском для жизни задержал убийцу». Это легко проверить каждому. Сними трубку и позвони в отделение милиции. Достоевский пишет на ту же тему. Раскольников убил старуху. А как проверить это сообщение? А может, он не убил? Может, человека оговорили, а писатель поверил и написал. Или Толстой уверяет, что Анна Каренина бросилась под поезд на станции Обираловка. Проверь и сразу увидишь, враки. Писать нужно правду. Тогда эта интересно.

– А газеты вы читаете?

– Только прогноз погоды. Но скоро перестану читать и это.

– Почему?

– И тут много вранья.

– Дружище, да вы дикий человек.

– Я?

Весело посмеявшись, Кучкин сказал:

– Я знаю на память триста шестьдесят пять имен футболистов, писателей, художников, ученых, четыреста семьдесят полководцев, президентов и балерин, триста двадцать названий горных вершин, опер и химических элементов, двести восемьдесят кулинарных блюд, столиц мира и народных артистов СССР и РСФСР. Я знаю… Господи, да мало ли чего я знаю еще! И все это благодаря кроссвордам. Спросите в редакции любого журнала, и вам скажут, что Эдуард Кучкин первым присылает ответы на все кроссворды. Раньше мою фамилию даже печатали, а теперь перестали. Фамилию домохозяйки, кандидата философских наук Портоцкой, ученика седьмого класса Бобы Краскина указывают, а мою обходят. Я письменно запросил: в чем дело? А мне отвечают: нельзя каждый раз указывать вас первым. Я написал письмо правительству. Пожаловался.

– На что?

– На дискриминацию меня, как советского гражданина. Тер-Ованесян всегда первый на прыжках в длину. Его фамилию печать указывает. А Кучкин первым решает кроссворды, его фамилию не указывают.

– Тер-Ованесян – спортсмен.

– Вот, вот. Человек средней интеллигентности решает кроссворд средней трудности за час. Я решаю самый трудный за пятнадцать минут. Что я хочу? Чтобы Комитет по делам физкультуры ввел нормативы мастера спорта по кроссвордам. Чтобы добровольные спортивные общества устраивали соревнования.

– Ну и что ответил на ваше предложение Комитет по делам физкультуры и спорта?

– Ничего. Не поняли руководители комитета огромного государственного значения моего предложения: внедрение кроссворда в массы сократит потребление водки и резко повысит знание и эрудицию населения. Я по этому поводу написал письмо правительству. Пожаловался.

– Опять?

– Вот свежий случай. Полтора месяца назад в очень уважаемом журнале был напечатан кроссворд. Среди других вопросов был и такой, седьмой по горизонтали: «Библейский праотец человека». Слово из трех букв. Сразу просится ответ Адам! Но в Адаме не три буквы, а четыре. Может, в Библии шла речь и о втором праотце? Я еду узнать к настоятелю Сергиевской церкви отцу Дмитрию.

– Он тоже кроссвордист?

– Еще какой! И отец Дмитрий, имеющий высшее богословское образование, тоже не может ответить на седьмой вопрос по горизонтали. Лучшие кроссвордисты города оказываются банкротами. Им тоже стыдно, но не так, А мне хоть пулю в лоб. На улице неловко показаться. Вечером у нас концерт. Я играю блюз соло на трубе и в первом же такте пускаю петуха. Не сплю ночь. Утром иду на расходы и молнией вызываю по телефону редакцию журнала, чтобы узнать: как понимать седьмой вопрос по горизонтали? А мне отвечают: «В следующем номере журнала будет напечатана поправка: вместо «праотца» читать «праматерь». А праматерь из трех букв отгадывать нечего. Ева.

Он сказал, пустил в мою сторону струю дыма и спросил:

– Ну, как вы назовете этот безобразный случай?

– Опечаткой.

– И только? Ну нет! Тираж журнала, который подвел нас, два миллиона. Каждый номер, согласно статистике, читают четыре человека. А при таком положении каждая ошибка, допущенная редакцией, уже не опечатка, а идеологическая диверсия. И это я так оставить не мог. Мне пришлось написать еще одно письмо, еще раз пожаловаться нашему правительству.

– Непонятный вы для меня человек, Кучкин!

– Почему?

– У человека с большой буквы должны быть и большие идеалы.

– У меня есть,

– Например?

– Изучить в ближайшие пять лет английский язык,

– Зачем?

– Затем же, зачем я изучил в прошедшие пять лет французский. Наша городская библиотека получает «Юманите диманш» и другие органы печати из Парижа. Там помещаются великолепные кроссворды. Домохозяйка кандидат наук Портоцкая читала «Юманите диманш» в подлиннике и решала французские кроссворды, а я не мог. А теперь и я уже читаю, а скоро буду и решать.

– Потратить пять лет на изучение французского языка только затем, чтобы читать кроссворды из «Юманите диманш»?

– А теперь я потрачу еще пять на английский и буду читать кроссворды из «Дейли уоркер».

– Я, кажется, начинаю сходить с ума.

– Попробуйте займитесь кроссвордами сами. Это очень интересно. Не заметите, как втянетесь. Увлечетесь. Не будете тратить время на чтение Толстого и Бальзака, которые все выдумывают в своих романах, не пишут правды… Перестанете ходить в театр, на партсобрания.

– Избави меня бог.

– Кроссворды есть и поучительные, и веселые. Как по-вашему, что такое дуэль? Стрельба по хорошему знакомому на близком расстоянии. Разве не остроумно? А что значит это?

Стоит древесна,

К углу приткнута.

Поет чудесно,

Быв пальцем ткнута.

Ответ из восьми букв. Начинается на «к», кончается на «н». Клавесин. Разве не интересно?

– Интересно.

– А я бы не знал, если бы не занимался кроссвордами.

– Знали бы, и не приблизительно, а в более точном изложении.

– Каким образом?

– Читая книги. Шутка о дуэли принадлежит Аверченко, а стихи – Тредиаковскому. А вы ни того, ни другого не знаете.

– Читать не читал, а знать знаю. Тредиаковский – современник Ломоносова. Фамилия из тринадцати букв. Первая «Т», последняя «й».

Кроссворд в таких количествах был утомителен, и я тяжело вздохнул. Кучкин воспринял мой вздох как сигнал к окончанию беседы и стал прощаться. В дверях он обернулся:

– Писать фельетон будете?

– Не знаю.

– Значит, будете, – сказал он и вышел.

Я подошел к окну, чтобы отвлечься, отдохнуть от первой трубы оркестра, и вдруг чувствую – за моей спиной кто-то стоит, дышит. Оборачиваюсь, и, кажется, не только в пространстве, но и во времени я вижу в комнате маленькую, складненькую. Только не такой, какой она стала сейчас, а такой, какой она была тридцать восемь лет назад. Впрочем, не совсем так. Тридцать восемь лет назад комсомолки не носили бус, клипсов, колец, туфель-гвоздиков. Тридцать восемь лет назад прически у восемнадцатилетних девушек были не столь высокими, а декольте не столь низким. Да и глаза моя посетительница взяла не у мамы, а, по-видимому, у того, «с содового завода». Две черные миндалины, и обе поставлены чуть наискось к переносице, как у дочки хана Кончака из «Князя Игоря».

– Добрый день, Катенька. Входите, садитесь.

– Ах, это мама уже позвонила, предупредила, что я приду.

– Чтобы догадаться, кто вы, маме не нужно было звонить, достаточно было и того, что она родила вас.

– Что сказал Эдик?

– А вы его давно знаете?

– Нас познакомила подруга в день Веры, Надежды, Любви.

– Знали человека всего ничего и согласились стать его женой?

– Эх!..

– Не понимаю.

– До прошлого года у меня была любящая, нормальная мама. И вдруг эта мама в течение одного дня преображается.

– А что это был за день?

– Тот, в который я переехала в кооперативный дом и стала жить самостоятельно. Мама отпустила дочку от себя и испугалась. Она забыла, что дочке семнадцать лет, и что у дочки паспорт, и начала проявлять ненужное беспокойство. То прибежит к дочке чуть свет, то явится в два ночи, и все будто случайно, а на самом деле мама проверяла: одна дочка в однокомнатной квартире или не одна? А дочке трудно было быть одной. Дочка переехала в кооперативный дом в последнюю четверть перед выпуском. Квартира отдельная. Никто не мешает десятому классу готовиться здесь к сдаче государственных экзаменов. Мальчики и девочки днюют у меня и ночуют. А мама стучит ложкой по столу, говорит:

«Девочки пусть, а мальчики ни в коем случае».

Мама сама была когда-то комсомолкой, но с тех пор, как ее дочь стала жить одна, эта комсомолка забыла, чему ее учили в комсомоле, и сделалась яростной противницей дружбы школьников различного пола и их совместной подготовки к сдаче экзаменов на аттестат зрелости.

Но вот аттестат зрелости получен. Я поступаю в медицинский институт, и ко мне вместо школьников начинают бегать по вечерам студенты-медики. Одни посидеть поболтать, другие списать лекцию. А мама как увидит у дочки в гостях студентов мужского пола, так сразу зеленеет.

– При таком характере маме не нужно было строить дочке отдельную квартиру.

– Мама думала, что я буду жить в этой квартире с мужем, а дело с замужеством задержалось, мне целый год пришлось жить одной. И за этот год мама потеряла в весе шесть кило.

Месяц назад мама встретила у меня Эдика. Он забежал на чашку чая. Приглашаю к столу и ее. Отказывается. Сидит, ждет, когда он начнет прощаться. Дождалась и кинулась ко мне с допросом:

«Кто?»

«Мальчик».

«Этот мальчик на десять лет старше тебя»,

«Ну, не мальчик, знакомый».

«Как он очутился здесь?»

«Провожал с последнего сеанса и зашел».

«С какого?»

«С последнего»

Мама как услышала про «последний сеанс», так в истерику:

«Не смей! Гони! Не пускай!»

Чтобы успокоить, не волновать маму, я говорю;

«Хорошо, не пущу».

Мама на следующий день приходит с проверкой. И надо же. Входит она в дверь как раз в тот момент, когда Эдик, прощаясь, потянулся ко мне с поцелуем. Мама тут же отправилась к себе за раскладушкой и уже до самой свадьбы не оставляла нас вдвоем с Эдиком. Мы сидим за столом, пьем чай, и она с нами. Я выхожу в переднюю проводить его, и она тут же. Два дня он терпит, хмурится, а на третий отводит меня в сторонку и шепчет:

«Давай поженимся».

А я стою, смеюсь.

– Почему?

– Эдик был у меня первым настоящим кавалером. До этого за мной бегали только мальчики-однолетки. А это был мужчина. Музыкант. Мне льстило, что такой человек ухаживает за мной, гуляет по городу, объясняется в любви. Но как только этот мужчина заводил разговор о замужестве, меня тут же разбирал смех. Видно, не доросла еще до замужества.

– И все же вышла?

– Торопили меня.

– Кто?

– Он. Подруга, которая нас познакомила. Мама.

– Он что, понравился маме?

– Боялась она за меня.

– Когда дочка замужем, маме, конечно, спокойней.

– Я маму не виню.

– А его?

– Он муж. Сама выбрала.

– Если не секрет, за что?

– Он серьезный.

– Это как понимать?

– Другие мужчины норовят словчить, обмануть девушку, а у Эдика все было по-честному. Он уже на четвертый день сделал мне предложение. Потом Эдик красивый.

– Предположим.

– Замечательный музыкант.

– Два часа я разговаривал с этим музыкантом, и он не нашел повода, чтобы сказать мне о своей любви к музыке. Он мог бы сказать о своих чувствах к вам, Катенька. И тоже не сказал. О чем же этот красивый, серьезный, хороший человек говорил в день, когда он так глупо, грубо оскорбил молодую жену? Красивый, хороший исповедовался в своей любви к кроссвордам.

Катенька засмеялась, захлопала в ладоши.

– Это вы сказали про него в точку. Кроссворд у Эдика превыше жены, музыки, родной матери. Едем с ним в автобусе. Десять минут назад он говорил со мной в парке о своей любви. Сидим рядом. А он смотрит не на меня, а в журнал с кроссвордом. Первое утро после свадьбы. Первый чай молодоженов. Он несет бутерброд ко рту, а глаза его в газете с кроссвордом. Да что утро…

Катенька сделала паузу, смущенно улыбнулась, а потом, набравшись смелости, стала продолжать:

– Третий день после свадьбы. Ложимся спать. Он целует меня. Я еще не привыкла чувствовать себя женой, стыжусь его. И вдруг он отстраняет меня, выскакивает из-под одеяла. Бежит к столу. Я за ним, думаю: не случилось ли что с сердцем? А он спешил к столу не за валидолом, не за валокордином! Он вытащил из ящика пакет с вырезками. Мой муж, еще до женитьбы, взял себе за правило: все кроссворды, которые он получает из «Мосгорсправки», решать в тот же день. И вот ночью, целуя, обнимая жену, он вдруг вспомнил, что один из кроссвордов остался нерешенным. Он забыл название комедии Гоголя – начинается на «ж», кончается на «а». Кидается к шкафу с книгами.

– У него есть книги?

– Энциклопедия и сорок собраний сочинений писателей наших и иностранных.

– Ого!

– Энциклопедия вся, а из каждого собрания муж покупает только по одному тому, последнему.

– Почему именно этот?

– В последнем томе печатается перечень произведений писателя, а кроссвордисту, кроме этого, ничего и не нужно.

Вот и на сей раз узнает муж название комедии, которая начинается на «ж» и кончается на «а», вписывает его в кроссворд. Кроссворд укладывает в соответствующую папку… И это в такой момент, когда молодая жена лежит в постели, ждет его. Ну, будь мы женаты год, полгода, я, может быть, при такой ситуации и посмеялась бы. Но на третий день после свадьбы…

Начала Катенька свой рассказ с улыбкой, а закончила слезами. Я успокаиваю ее, а сам думаю:

«Что делать? Говорят: коли ты – фельетонист, то обязан мирить супругов. Пусть он глуп, ограничен, – все равно мири. А я не хочу мирить. Мне жалко дочку Катеньку. Ну зачем молодой женщине, хорошей, ни в чем не виноватой, до конца дней своих жить с кроссвордистом».