Текст книги "Кровавый апельсин (сборник)"
Автор книги: Сэм Льювеллин
Жанр:
Криминальные детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 43 (всего у книги 51 страниц)
Я остался в каюте, уложил на место все вещи, кроме фотографии. Потом взял рацию, сообщил на лодочную станцию Спирмена, что мы заедем на стоянку, и сказал, что мне срочно нужен Пит, корабельный мастер. Я записал в свой блокнот вчерашние события. Потом почти неохотно вскарабкался наверх по сходному трапу.
Когда я пришел на свое обычное место, чтобы проверить курс, Дин сказал:
– Конфетка.
Я кивнул. Ветер посвежел, "Лисица" бороздила море, которое становилось неспокойным и темным.
Надя лежала на спине около переднего люка. Она кончила заниматься гимнастикой. Ее кожа слегка поблескивала от пота. Когда моя тень упала на нее, она открыла глаза.
Я сделал глубокий вдох. Мне вовсе не хотелось ничего говорить. Лицо у нее стало серьезным, вероятно, потому, что она заметила выражение моего лица. Я спросил:
– Что ты делаешь?
– Загораю, – сказала она.
– Нет, в Англии.
Я вытащил фотографию из кармана рубашки, щелкнул по ее краю ногтем большого пальца.
Она быстро села. Лицо у нее было абсолютно серьезным.
– Где ты это взяла? – спросил я.
"Лисица" пробиралась по темно-синему морю.
– В Таллинне, – ответила она. – У матери Леннарта Ребейна.
Я так и уставился на нее.
– Это мой отец. – Мне с трудом удалось подавить дрожь в голосе. И совсем не хотелось задавать следующий вопрос. – Он был жив в 1969 году. А сейчас он жив?
Она покачала головой.
– Спроси у госпожи Ребейн.
Я посмотрел на чистый голубой горизонт, как будто это могло успокоить бурю у меня в голове.
– У матери Леннарта Ребейна? – удивился я. – Какое она имеет отношение к фотографии?
– Не могу сказать, – заявила Надя.
– Не можешь или не хочешь?
– Ну ладно. – Она смягчилась. – Расскажу тебе, как это было. В Таллинне меня позвали в кабинет к начальнику. Он говорит мне: молодой моряк Леннарт Ребейн погиб, он убит. Мы хотим, чтобы вы поехали в Лондон на конференцию и узнали все, что можно, об этом несчастном случае, если это был несчастный случай. И навестите до отъезда его мать. Я ее давно знаю, – пояснила Надя. – У нас одинаковые политические убеждения: мы за независимость нашей страны. Мы с ней даже дружим. Но она не обрадовалась моему приходу. В Эстонии никто не радуется приходу полиции. Я много говорила с ней. Она, конечно, плакала и жалела сына. Очень. И мы сблизились. Но в Эстонии люди очень мало говорят, даже лучшим друзьям. Она только рассказала мне, что у нее есть эта фотография. И еще сказала, что Леннарт видел тебя по телевизору, очень заинтересовался и хотел с тобой познакомиться. Он написал об этом в письме из Лондона две недели назад. – Надя пожала плечами. – Вот и все.
"Лисица" вздыбилась на большой волне, набежавшей откуда-то со стороны Франции. Ветер становился все свежее.
– Это не все, – сказал я. – Ты многое узнала обо мне.
– Меня научили многое узнавать. Эстония маленькая бедная страна, но учат у нас превосходно.
Мне показали отца, потом опять отобрали. Все представлялось далеким, как в кошмарном сне. Все эти годы я думал, что отца нет в живых, а он был жив. Может быть, жив до сих пор. Меня захлестнула обида, смешанная с чувством вины и грустью. Но я знал, как справляться со смятением и горем. Этому учишься в разных адских дырах, иначе можно сойти с ума. Думай о репортаже. Тиррелл-журналист поставил себя на автопилот.
– Ты знаешь чертову уйму всего, – сказал я. – Откуда ты узнала?
– Ребейн в письме написал о своих первых разговорах с Мэри.
Я взглянул на нее. Грустное лицо, глаза смотрят вниз. Интересно, правду ли она говорит о матери Ребейна. Она могла все узнать и другим путем: даже в наши просвещенные времена на борту русских кораблей имеется человек из КГБ, просто на всякий случай. Этот человек мог связаться с полицией. Или со своими службами...
Я сказал:
– Ты появилась в Пауни в самый подходящий момент.
– Я там была целый день, наблюдала, кто приезжал, а кто уезжал.
Целый день, подумал я. Как раз достаточно, чтобы "Противовес" нашел Мэри, организовал ей дозу героина и пожар.
– И кто же? – спросил я.
– Ты. – Надя улыбнулась. На этот раз улыбка была испытующей. – И я очень этому рада. – Она опустила глаза. Румянец на ее щеках стал темнее. – Очень рада.
Я изо всех сил постарался улыбнуться.
– А теперь ты меня прогонишь, – сказала она тоненьким голоском.
Я открыл было рот, чтобы подтвердить это. Но тут же закрыл. Ее глаза были похожи на балтийский янтарь. Они смотрели на меня без тени коварства. Я видел свое отражение, пойманное, как муха, каждым зрачком. Держись настороже, напомнил я себе.
Но попробуй держаться настороже, когда у тебя в голове такая каша.
– Ты пойдешь в Хельсинки с парусными судами, – сказала она. – Тебе надо заехать в Таллинн поговорить с матерью Ребейна, и она все объяснит про фотографию. От этого тебе станет легче жить? – Она помолчала. – Я буду рада увидеть тебя в Таллинне.
Ну еще бы, сказал Билл Тиррелл – журналист. Ты и твои дружки из КГБ. Пусть приедет, а мы его посадим. Пусть знает, как убивать атомных подводников за здорово живешь.
Навести госпожу Ребейн, а мы тебя арестуем.
Но я уже давно не был журналистом. А Билл Тиррелл, сын Джошуа Тиррелла, хотел поехать в Таллинн. И все Биллы Тирреллы заглянули глубоко в эти янтарные глаза и сказали:
– А я буду рад приехать.
Потом я резко поднялся, пошел на корму, ухватился там за бакштаг "Лисицы", которая маневрировала среди водосливов на южных подступах к Сен-Кэтрин-Пойнт, и начал серьезно размышлять.
В основном я думал об отце. Худшим днем моей жизни был тот самый день, когда пришла телеграмма из Тромсё. День, когда я узнал, что он не умер и не давал о себе знать, должен был стать таким же дурным для меня. Я должен был чувствовать злость и обиду.
Так оно в какой-то степени и было. Но чувствовал я прежде всего любопытство.
Где-то на задворках сознания билась мысль, которую я не мог впустить, но она все равно протолкнулась и завладела мною целиком.
Когда пришла телеграмма, ему было сорок восемь лет. Сейчас он был бы стариком. Что, если он еще жив?
Не будь идиотом, сказал я себе.
Но мысль не уходила. Я пошел вниз, взял телефон, набрал номер Дикки Уилсона в Саутгемптоне. Он сразу же подошел; голос у него был теплый и поджаристый, как тост.
– Дикки, – сказал я, – довожу до вашего сведения, что я иду в Финляндию, понравится вам это или нет.
– Не понравится, – ответил он. Голос у него стал холодным.
Я продолжал:
– А еще скажите своим людям, чтобы перестали мне досаждать. Я сообщу в полицию.
– О чем вы говорите? – спросил он. – И где вы находитесь?
– Посреди Ла-Манша, – сказал я. Ни в какую полицию я не собирался. У меня не было достаточных улик, чтобы начать дело. Я надеялся, что Дикки этого не сообразит, но уверен не был. – Повреждения небольшие, чисто внешние. Вы знаете, о чем я говорю.
– Да вы сошли с ума! – заорал он.
Я отключил телефон и запер его обратно в ящик. Потом сменил Дина за рулем. Прогноз погоды для кораблей обещал ветер южный, переходящий в юго-западный, от четырех до пяти баллов, а потом до семи. Далеко на юге показался край серой тучи. "Лисица" прошла через Крайстчерч-Бэй, оставила Сент-Олбэнз-Хед в пяти милях по правому борту и провела прямую линию по Веймут-Бэй, где было полно парусных яхт, команды которых спешили спрятаться от обещанной непогоды на уютных городских мелководьях.
Под моими руками "Лисица" прямиком шла к мысу Портленд, оставляя за собой ровную, как струнка, полосу. Над заливом Лайм низко теснились пушистые ватные облака. Похолодало, то и дело налетал дождь. Волны стали выше. Время от времени нос "Лисицы" задирался на крутую волну и с треском опускался, полтонны воды обрушивалось вдоль подветренного борта, белые гребни пены завивались штопорами и расплескивались о комингс кубрика. Трудный, суетливый день: свист водяной пыли, поднимаемой ветром, спешащие к мелководью парусники с надутыми до отказа парусами, подпрыгивание семидесятипятифутовой мачты "Лисицы", от которого кружилась голова.
На полпути через залив Лайм ветер переменил направление. Мы с Дином зарифили грот и сняли кливер. "Лисица" запрыгала дальше по пустому серому морю.
Мы прибыли в Пулт в разгар прилива. Я вырулил по полосам пены, которые ветер оставлял на воде, и втиснул бушприт между зелеными и красными огнями входа в парусную гавань Нового Пултни, где была станция Невилла Спирмена.
Мы отдали швартовы в заправочном доке. Было одиннадцать часов, и я приготовился отчалить как можно раньше с утренним приливом. Я надеялся, что Дикки поверит, будто мы в открытом море, и отзовет своих ищеек. Так что мы тихо и спокойно поужинали мясными консервами и черствым хлебом, сидя в озерце желтого света вокруг каютной лампы.
Надя рядом со мной. Я чувствовал, как ее колено прижималось к моему, не сильно, но явно умышленно. Дин быстро поел и попрощался:
– Я труп. Спокойной ночи.
Он закрыл за собой дверь в каюту экипажа. Мы остались одни.
Надя сказала:
– Пойми, я вовсе не пытаюсь заманить тебя в Таллинн, чтобы тебе там пришили дело.
– Я знаю, – сказал я. На самом деле я не знал, чему верить. Но знал, чему хотел верить.
– Хорошо, если ты приедешь. Просто приедешь. – Она взяла мою руку. Я поцеловал ее. Она ответила. Губы у нее были нежные.
Кто-то колотил по крышке люка.
– Мистер Тиррелл! – кричал голос. – Вас к телефону в контору!
Она прижалась ко мне, обняв меня за шею.
– Пусть подождут, – попросила она.
– Я перезвоню.
– Какой-то мистер Глейзбрук, – не унимался голос. – Срочно.
Билл Тиррелл – журналист поднялся.
Надя раскраснелась и выглядела очень соблазнительно при свете лампы. Но я уже уходил по трапу.
Когда я в первый раз был в Пултни, убранство конторы Спирмена состояло из электрического чайника и школьной тетрадки с несколькими записями, лежавшей на столе в углу мастерской. Теперь она была сплошь из стекла, а на случайных участках стены висели фотографии процветающих судов, которые он построил. Я вдохнул аромат нового ковра и задержал взгляд на фотографии: я и Чарли Эгаттер в кубрике "Громовика", в тот год, когда мы пришли вторыми в регате Клир-Айленд.
Потом я взял трубку.
Сочный голос Невилла Глейзбрука произнес:
– Вы отключили у себя телефон.
– Как вы меня нашли?
– Там побывала моя яхта. Спирмен мне сказал, что вы плывете к нему.
Послышался влажный звук, похожий на поцелуй, – он посасывал сигару.
– Я хотел кое-что вам предложить, – сказал он. – Вы знаете, в этом году я приобрел новую яхту.
– Чарли мне говорил, – ответил я.
– Мы плывем без гандикапа, – продолжал Глейзбрук. – В Шербурской регате. Я ищу рулевого. Чарли сказал, что вы будете свободны. Я буду рад, если вы примете участие.
Он политик. А я – плохой яхтсмен, который втравил его в ужасные неприятности. То, что он просит меня плыть, более чем странно в такой ситуации. И он это должен знать не хуже меня.
– Чему обязан такой честью? – спросил я.
– Двум вещам, – ответил он. – Во-первых, эта история на Медуэе – ужасный несчастный случай, но все-таки именно случай. Сплетни еще никому не приносили пользы. Если вы справитесь с регатой, я, может быть, даже уговорю Дикки принять вас обратно.
– Дикки? – Я ничего не понимал.
– Ну да, в "Молодежную компанию". Я могу предоставить ему кое-какие фонды. Обскакать его. И вы увидите, что когда вы вернетесь в "Молодежную компанию", ваш брат может изменить свое мнение к лучшему. Особенно если вы отправитесь в Финляндию. С глаз долой – из сердца вон, верно? Так будет лучше всего. Особенно после дознания по делу Ребейна.
– Уже назначен день?
– Говорят, в следующий вторник. Теперь слушайте. Еще одно. Я хочу, чтобы вы участвовали в гонках, потому что желаю их выиграть, а Чарли говорит, что, если не считать его, лучшего рулевого, чем вы, не найти.
– Ваша дочь будет недовольна, – предупредил я. – И пресса тоже. Зачем вам это?
– Я хочу выиграть гонки, – повторил он. – А так как я министр, я могу позаботиться о себе сам. – Чмок! – услышал я: снова он сосет сигару. – Так что ешьте мясо, пейте водку, повышайте себе кровяное давление. Увидимся в пятницу во время ленча.
– Есть еще кое-что, – сказал я. – Хотелось бы узнать...
– Передайте моим служащим. – Тепло улетучилось из его голоса. Он уже думал о другом. – Они сделают все, что вы скажете. До встречи на борту.
Договоренность была достигнута. Когда он прощался со мной, трубка была уже далеко от его рта.
Я вышел из конторы и присел на какую-то тумбу.
Значит, Глейзбрук хочет выиграть соревнование и, кроме того, хочет, чтобы я не путался под ногами, пока дело не замнут. Меня это устраивало.
Ночной воздух был прохладным, его согревало желтое сияние лампы в иллюминаторе "Лисицы". Внизу была Надя, она ждала меня.
Я сидел на тумбе и размышлял. Она встала у меня на пути. Она расследует гибель Ребейна. Она сделала все возможное, чтобы уговорить меня поехать в Таллинн на поиски людей, о существовании которых я слышал только от нее.
Мой приятель Терри Фальконер в 1981 году переспал с девицей в Чехословакии. Он был корреспондентом американского телевидения из Центральной Европы, пока не получил фотографии и тщательно сформулированную просьбу отказаться от работы над репортажем о чехословацких поставках оружия в Южную Африку. Теперь он был редактором журнала "Домашний умелец", работа ему не нравилась, но ничего лучшего он найти не мог.
Я сидел на тумбе и крыл на чем свет стоит газеты, телекомпании, политиков и прочую сволочь, которая распоряжалась чужими чувствами, чтобы процветали банки и корпорации. Билл Тиррелл – частное лицо вернулся бы в каюту и продолжил то, что начал. Но не Билл Тиррелл – журналист.
Я встал, проверил швартовы. Все прекрасно, как я и думал. Я просто выигрывал время, оттягивал решение. Есть одна зацепка. Это фотография"
Фотографию можно и подделать. И пока Билл Тиррелл не узнает что к чему, он попридержит руки.
Я спустился вниз, спотыкаясь на трапе, и прислонился к дверному косяку. Надя сидела на скамейке, улыбаясь по-новому нежной улыбкой.
– Устал, – сказал я. – Башка трещит. Спокойной ночи.
Краем глаза я увидел ее лицо: расслабленное и недоверчивое. Потом я отправился к себе в каюту, запер дверь и попеременно то засыпал, то ругал себя, пока между сомкнутыми мачтами не начал сочиться рассвет.
Глава 19В семь часов я встал и отправился в город. Пит, корабельный мастер, был уже на месте. Я объяснил ему, что от него требуется. Он подвез меня до Бейсина, я уселся в свой фургон и направился в Плимут.
Я съел в кафе бутерброд с ветчиной, запил его чаем, припарковал машину в многоэтажном гараже и отправился по бетонному лабиринту к дому, на фасаде которого красовалась лиловая надпись: "Студия Мориса Поля".
Мориса Поля на самом деле звали Ден Слоггерт. У него были короткие торчащие волосы и очки бильярдиста, которые, однако, не скрывали здоровенных мешков под глазами – результат неумеренного потребления джина.
– Билли! – вскричал он, отбрасывая снимок, на котором девочка с пухлым, как пончик, лицом с вожделением смотрела на белого котенка. – Тыщу лет не виделись!
Когда-то Морис делал лучшие на Флит-стрит репортажи о дорожно-транспортных происшествиях. О фотографии он знал все, что только можно. Я пожал его маленькую мягкую руку и вытащил из кармана Надин снимок.
– Я хотел узнать. Это подделка?
Он нахмурился, глядя на снимок. Потом достал из ящика толстую лупу, посмотрел сквозь нее.
– Вроде нет, – сказал он.
– Точно? – У меня пересохло во рту.
– Нет. – Он закурил "Силк Кат", закашлялся, выпустил дым в физиономии жениха и невесты в золоченой рамке. На женихе была юбка шотландского горца. Он скорчил парочке рожу. – Я вчера вечером видел пленочку, – сказал он. – Маргарет Тэтчер в постели с полковником Каддафи. Потрясающая штука – компьютер! – Он снова взялся за лупу. – Но это хороший снимок. Старый аппарат с пластинкой. Никакой ретуши. Очень хорошая фактура. Такое не подделаешь.
Я с трудом сглотнул.
– Невозможно подделать?
– Сейчас нет ничего невозможного. Но в данном случае так трудно, что почти невозможно.
– Можешь быстро сделать мне пару копий?
Он нажал кнопку внутреннего телефона.
– Дайлис, – сказал он, – если явится миссис Роджерс со своим чертовым чадом, пусть подождет. – Он отключил связь. – Через полчаса будет готово.
Я вышел, выпил еще чашку чаю, почитал газеты. Снимки были готовы с точностью до секунды: что значит привычка всегда поспевать в срок. Он взял с меня пятерку. Я воспользовался его телефоном и набрал номер Кристофера.
Подошла Рут. Я спросил Кристофера. Она сказала:
– Его нет дома. – Голос у нее был холодный и недовольный.
– Когда он придет? – спросил я.
– Когда захочет, – ответила она. – Он поехал к матери.
Кристофер был депутатом от дорсетского городка с еженедельным базаром, населенного в основном отставными полковниками и их женами. Женам нравилось его мальчишеское обаяние. Полковникам нравилось, что он зять Невилла Глейзбрука. В последнее время я все больше убеждался, что на Рут ни то, ни другое не производит ни малейшего впечатления.
Я забрался в свой фургон и поехал через холмы к Лидьятс-Мэнор, поселку из камня цвета сливочной помадки.
Мать поправляла тяпкой цветочную клумбу. Джордж сидел на террасе и читал третью страницу "Дэйли телеграф", его губы под жесткими усами шевелились.
Мать выпрямилась, лицо у нее было красным от напряжения.
– Дорогой! – сказала она. – Как чудесно! А Кристофер только что вышел.
Я выпил чашку кофе. У них был розовый джин. Джордж с одобрением заговорил об успехах Кристофера на ниве сокращения финансовой помощи Вест-Индии. Матери не пришлось долго уговаривать меня посмотреть на ее флоксы, росшие в другом конце сада, вне пределов слышимости.
– Прелесть, – выразил я свое восхищение и вытащил фотографию. – Ты когда-нибудь это видела?
– Господи! Это же твой отец. – Она с минуту неотрывно смотрела на снимок. – Все-таки у него была ужасная борода, – наконец сказала она. – Я всегда просила его сбрить ее.
– Ты знаешь, что это за люди с ним?
Она покачала головой, как будто ей было все равно. Любовь моего отца к морю доходила почти до фанатизма. Мать поначалу ревновала, потом примирилась с этим, как примирилась бы с существованием любовницы.
Я сказал:
– Он всегда говорил мне, что плавает на дизельных кораблях.
– Что такое дизельные?
– Не парусные.
– А-а... – протянула она. Джин начинал на нее действовать.
Я продолжал:
– После известия, что он погиб в море, ты ничего о нем не слышала?
– Не слышала? – Ее взгляд сделался пустым. На этот раз дело было не в джине. Она как будто смотрела внутрь себя, на что-то, чего ей не хотелось видеть. – Нет, не думаю.
– Но ты не уверена.
– Не дави на меня, – попросила она слабым, взволнованным голосом.
Я почувствовал себя виноватым, что от меня и требовалось.
– Извини. Просто творятся странные дела.
Джин вернул ее на ровный курс.
– Я знаю. Бедный Билл. Тебе ужасно не хватало отца. Я так и не простила ему этого. Как и всего остального. – Она сжала мою руку. Ее кожа задубела от работы в саду. – Было одно письмо. Вот и все.
– Письмо?
– От какой-то сумасшедшей. Из Восточной Европы. Она писала, что встретила твоего отца и что он болен или что-то вроде того.
– Когда это было?
– Не помню. Но после его смерти, это точно. Я говорю тебе, она сумасшедшая. С людьми такое случается после несчастных случаев. Многие ведь пишут и говорят, что общаются с призраками и всякое такое. Очень грустно.
Мы замолчали. В ясеневой роще кричали грачи. Пчелы, жужжа, вились над флоксами. Я спросил:
– А ты сохранила это письмо?
– О нет, – сказала она и пошла через газон к дому.
Солнце стояло в зените и жарило изо всех сил, прошедший ночью дождь поднимался густым травяным паром от газона, окруженного черной живой изгородью. Было нечем дышать.
– Ты его сожгла? – Мне хотелось ее встряхнуть.
– Нет-нет. – У нее был оскорбленный вид. – Когда мы переехали, я отдала все письма Кристоферу. У него же этот огромный чердак.
Джордж дочитал статью об убийстве на сексуальной почве.
– Парень соображает, – заметил он. – Пустил корни, купил дом, получил директорство. – Он положил руку мне на плечо. Я должен был воспринять этот жест как покровительственный. – Когда же ты бросишь свои морские прогулки? Найдешь хорошую девушку, остепенишься?
Рука матери крепче сжала мой локоть. Я деланно улыбнулся Джорджу, поцеловал на прощание мать, сел в фургон и поехал в Дорсет.
Кристофер жил, выражаясь словами его агента, в скромном фермерском доме. Там был "скромный" закрытый бассейн, а также "скромный" гараж на четыре автомобиля. Его "скромного" "даймлера" не было дома, но "скромный" "порше" стоял на подъездной дорожке. Фургон протарахтел по гравию мимо двух садовников, опрыскивавших розы.
Дом был длинный и низкий, с крышей из голландской черепицы и с роскошными травяными бордюрами. В воздухе стояло жужжание пчел. Двери на террасу были открыты. Горячий августовский воздух наполняли мелодии из "Дон-Жуана". Я подошел к входной двери, просунул голову и позвал:
– Есть кто живой?
Ответа не было. Статуя командора продолжала реветь. Холл был со вкусом украшен дубовыми шкафами и портретами, которые Кристофер любезно предложил взять на хранение у матери, поскольку они не подошли для "Лаун-Хауса" в Лидьятсе.
– Рут! – крикнул я.
В конце холла была лестница. Наверху хлопнула дверь.
– Кто там? – послышался голос. Это был голос Рут. Казалось, она запыхалась и не вполне владеет собой. А если Рут и было чем гордиться, то лишь самообладанием.
Она появилась на верхней площадке лестницы. На ней был китайский шелковый халат, расшитый большими пионами. Ее лицо с острыми скулами раскраснелось. Рот, большой и пухлый, напоминал пион.
– А-а... – сказала она. Она заметно нервничала. – Это ты? Чего тебе надо?
– У вас на чердаке есть кое-какие семейные бумаги. Мне нужно их просмотреть.
– Правда? – спросила она, будто до нее не дошел смысл моих слов.
– Я тебе не помешаю, – с извинением в голосе произнес я. – И я вовсе не хотел поднимать тебя с постели. – Было два часа дня.
– У меня грипп. Я не могу стоять тут на сквозняке. Поговори с Кристофером, ладно?
Я стоял, смотрел на нее и думал: плохо дело, сейчас меня выставят. Она кусала нижнюю губу. Ее голубые глаза сузились.
Ее густо накрашенные голубые глаза.
– Мне очень жаль, – сказал я. – Может быть, тебе нужен аспирин или что-нибудь еще? – И я двинулся вверх по лестнице.
За дверью позади нее послышался глухой стук, будто кто-то уронил на пол башмак. Она побагровела.
– Нет, – произнесла она.
Я остановился. От нее исходили облака "Жуа де Жан Пату".
– Уходи, – приказала она.
Где-то позади нее раскрылось окно. Я медленно обошел Рут и толкнул дверь.
– Убирайся, – твердила она. Голос у нее был тонкий и пронзительный. Огромная спальня, которую она делила с Кристофером, утопала в солнечных лучах. Покрывало было снято с кровати, простыни сильно помяты. Небрежно брошенные женские тряпки валялись на китайском ковре. Окно было открыто. С высоты четырнадцати футов я увидел смятый куст аканта.
Я отвернулся от окна. Странное дело, но мне было жаль Кристофера. Рут выглядела разгоряченной и растерянной.
– Он тоже этим развлекается, – сказала она. – У него есть какая-то шлюха в Лондоне.
– Не беспокойся, – пообещал я. – Я никому не скажу ни слова. – Я улыбнулся, чтобы не иметь мрачного вида. Глубоко вздохнул. – Я хочу поискать кое-что. На чердаке. Одну мамину вещь.
– Посоветуйся с Кристофером, – сказала она, едва сохраняя вежливый тон. – Ты же видишь, его нет. – Она сильно побледнела, косметика ярко выделялась на ее лице, как боевая раскраска.
Я начинал злиться. Раньше мне казалось, что мы с Кристофером – не ладящие друг с другом люди, которые случайно оказались братьями.
Теперь я с удивлением обнаружил, что мы все-таки братья, которые случайно не поладили между собой. Я сказал:
– По-моему, чем меньше шума, тем лучше. Ты не согласна?
Рут пристально смотрела на меня, кусая губы. Мои слова подействовали. Она сказала:
– Ты негодяй.
Я вышел на площадку лестницы. Она влетела в комнату и хлопнула дверью.
Я услышал, как щелкнула задвижка. Ну да, я негодяй. По дубовой винтовой лестнице я поднялся на чердак.
Именно такой чердак, как у Кристофера, должен быть у человека, который в течение последних тридцати трех лет только и делал, что упаковывал свою жизнь в аккуратные пакеты.
Совершенно сухой и без единого паука. В одном конце стояла запасная мебель, обитая зеленым сукном. В другом – картонные ящики с черными наклейками.
Когда-то я отдал бы половину своей правой руки, чтобы взглянуть на частную сторону политической жизни Кристофера. Но не сейчас. Три ящика справа были помечены: "МАМИНЫ БУМАГИ". Я вытащил их на свет флуоресцентной лампы и принялся за дело.
Там были пачки, перевязанные зеленой лентой. Первый ящик был полон банковских счетов начиная с 1950 года, разложенных строго по порядку. Во втором – фотографии и письма отца с почтовыми штемпелями от Аляски до Кейптауна. У него был мелкий, аккуратный почерк с заметным наклоном влево, я помнил его с детства. В письмах шла речь о домашних делах. Много вопросов о моих успехах, гораздо меньше о Кристофере. Мне вдруг стало жаль Кристофера, которому предпочитали Билла. Теплых чувств к матери там было примерно столько же, сколько у домохозяина в отъезде к своему дворецкому.
Последнее письмо в связке было датировано 1965 годом.
Почерк тот же самый и та же самая бумага: судно "Протей". Оно было написано в Рейкьявике. Он писал, что идет дождь, что ужасно холодно, что с Лабрадора идет область низкого давления и не собирается останавливаться. Спрашивал о плате за школьные занятия, о крыше дома. О Рождестве речи не было, хотя письмо писалось в ноябре, но он никогда не обращал на такие вещи особого внимания.
Он написал это письмо, а через две недели попал в шторм в проливе Скагеррак и не вернулся.
Я просмотрел другие пачки. Письма соболезнования после получения телеграммы, письма из школы, мои и Кристофера, еще одна пачка, помеченная "Разное".
Оно оказалось внизу этой пачки, вместе с конвертом. На конверте русская марка: сталевар трудится у домны. Почерк был женский, размашистый.
* * *
"Уважаемая госпожа Тиррелл!
Я должна написать вам печальное письмо. Человек, который некогда был вам дорог, заболел. Я виделась с ним. Он не мог написать сам и жалел об этом. Он шлет вам лучшие пожелания. Кроме того, он передает привет Кристоферу и Уильяму и просит Уильяма приручить лису.
Ваша доброжелательница".
* * *
Подписи не было.
Я сложил письмо, засунул в конверт и убрал в нагрудный карман. Руки двигались неуклюже, как будто я только что проснулся после долгого, глубокого сна. Я поставил ящики на место, выключил свет и спустился по лестнице вниз, где пахло лаком для мебели и сухими духами.
Рут была одета в джинсы, по-модному мешковатые, и в вышитую мексиканскую сорочку. Она улыбнулась мне, показав белые зубы. Улыбка была преувеличенно вежливая, чуть-чуть встревоженная и слегка пахнущая шерри. Она сказала:
– Понимаешь, иногда бывает одиноко.
Я был так далек от этого, что не сразу сообразил, о чем она.
Сев за руль фургона, я перечитал письмо. Ни намека на то, кто же автор. И на то, кто именно заболел, за исключением просьбы приручить лису. Лиса – это "Лисица". Неприручаемая "Лисица". Мне было грустно, как будто я побывал на похоронах. Потом я снова ощутил непонятное, беспричинное возбуждение.
Похорон-то не было.
В конце переулка виднелось главное шоссе, по которому громыхали грузовики. Надушенный садик Кристофера казался далеким сном. Я возвращался в мир, где на меня охотился "Противовес". В мир, где имелись доказательства, что отец пережил крушение "Протея". Доказательства, что Надя говорит правду.
Я нажал на педали, и фургон, кашляя и рыча, помчался на запад. У Эксетера меня вдруг охватило новое опасение и вытеснило прежние. Оно засело у меня в мозгу и пухло, как жаба, пока я съезжал с береговой дороги под указатель, гласивший "Спирмен", и ехал по аккуратной, усыпанной гравием колее между пальмами.
"Лисица" стояла на слипе, на полуклюзах, напоминая гигантскую модель яхты, которую вот-вот запустят. Спасательные тросы висели на высоте тринадцати футов над бетоном. Пит стоял на лестнице, прислоненной к борту. Царапины исчезли. Он обернулся, его борода развевалась на ветру – он узнал хриплый рев двигателя моего фургона.
– Порядок, – сказал Пит. – Осмотрено, заправлено. До конца сезона будет бегать.
– Кто? – спросил я.
– Судно. – Он спустился с лестницы, хмуря лоб. – У тебя были три здоровенные царапины, помнишь? Правда, по направлению волокон. Очень удачно. И каркас не поврежден. Повезло...
– Где Дин? – спросил я.
– На судне, – ответил он. – Хочешь спустить ее на воду?
– Да, – сказал я. Надо мной появилась голова Дина, ее силуэт выделялся на фоне неба. – Где Надя?
– Уехала.
– Куда? – Мое опасение сменилось какой-то тупой тошнотой.
– Домой, – ответил он. – Через Хельсинки.
– Так ты не откажешь мне в помощи при спуске твоей яхты на воду? – спросил Пит с нарочитой иронией.
Я не ответил. Я кое-как добрел до каюты и включил телефон. Человек из авиакомпании "Финнэр" вежливым и ровным голосом сообщил мне, что самолет только что улетел, и подтвердил, что Надя Вуорайнен была в списке пассажиров. Я вернулся на палубу, волоча ноги, как восьмидесятилетний старик, слез по лестнице и занялся "приручением лисы". Когда она оказалась на воде, я нажал кнопку стартера и вывел ее мимо понтонов к якорным стоянкам, где причаливали гоночные яхты и прочая шушера, которая, по мнению Спирмена, могла прибавить ему известности и увеличить продажу мороженого и летних рубашек. Мы с Дином отдали швартовы, и я спустился вниз.
На столе салона не было цветов. Вместо них была грязь с верфи:
следы ботинок на палубе, жирные отпечатки пальцев на обшивке. От Нади остался только слабый аромат ее духов, смешанный с резким запахом свежезаправленного двигателя. Я достал бутылку "Беллз" и влил в себя полстакана. Теперь вместо родителей меня окружают чужие люди. Люди, которые хотели меня убить. А я влюбился в женщину, которая служит в полиции. Вчера жизнь была просто трудной. Сегодня она разлетелась вдребезги.
В дверь осторожно постучали. Дин спросил:
– Что-нибудь надо делать?
Я покачал головой. От виски у меня в голове стоял горячий туман. Все надо делать.
– Когда подъехало такси, она дала мне это. – Он протянул мне листок бумаги. – Она плакала.
Это был таллиннский адрес, написанный ее аккуратным почерком. Адрес госпожи Ребейн. Я встал.
– Спасибо, – сказал я.
Впереди гонки Невилла Глейзбрука. Впереди дознание. Впереди Финляндия, которую отделяет от Таллинна только Финский залив.
