Текст книги "След сломанного крыла"

Автор книги: Седжал Бадани

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)

– Но мы не рассматривает его с этой точки зрения.

– Нет, – говорю я, удивляясь, что он следит за моей мыслью. – Все считают его слабым, потому что оно меньше остальных. Менее сильным. Может быть, сама природа не верит, что оно выстоит против ее ярости, и заставляет другие деревья защищать его?

– А ваш снимок показывает правду.

Я киваю. Снимок показывает то, что само дерево не может показать.

– Роль убежища делает его самым могучим среди деревьев.

Внезапно меня охватывает смущение, хотя для этого нет причин. Однако стыд за себя никогда не покидает меня. В статье, которую я когда-то читала, говорилось, что дети, подвергавшиеся насилию, всегда чувствуют, что их появление на свет было ошибкой. Мне кажется, что это касается не только тех, кто подвергался насилию. В Южной Африке я должна была сделать серию снимков для новостной полосы одной газеты. Когда я сфотографировала мужчину на городской площади, он попросил меня удалить снимок. Я предложила ему плату за съемку, но он отказался. Мне было любопытно узнать почему, и я спросила его. Он ответил, что его кожа слишком темная. Ему было бы стыдно увидеть себя на фотографии.

– Но я должна была стать юристом, – говорю я Дэвиду и бросаю взгляд на отца.

– В самом деле? – капельница начинает пикать, и Дэвид нажимает на несколько кнопок, чтобы она умолкла. Вновь наступают спокойствие и тишина. – Не волнуйтесь, это просто предупреждение, что вскоре следует сменить раствор. Медсестры сделают это, – он уверяет, что мой отец обеспечен самым лучшим уходом. Я представляю себе, что бы он сказал, если бы я попросила его не менять раствор. – Юрист и фотограф – это же совершенно разные профессии!

– Юрист круче? – спрашиваю я, и голос отца звучит у меня в ушах.

– Думаю, наоборот, – Дэвид прислоняется к стене. Прядь волос падает ему на глаза, и он машинально откидывает ее назад. – Я не знаю, способен ли юрист видеть дерево за лесом, – доктор совсем по-детски ухмыляется.

То ли из-за его неуклюжей шутки, то ли из-за этой ухмылки меня вдруг разбирает смех. Мы смотрим друг другу в глаза и оба задерживаем взгляд чуть дольше, чем следует. Первой отвожу глаза я.

– Мне надо идти.

– Конечно, – поспев к дверям раньше меня, он распахивает их передо мной. Когда я жестом приглашаю его пройти первым, он говорит:

– Берегите себя.

Я наблюдаю, как он уходит, и закрываю за ним дверь. Я смотрю на отца. Я убеждена, что вижу его в последний раз. Но если я скажу ему «до свидания», мне придется увидеть его снова. Это бесполезно. Его поступки и слова оставили глубокий отпечаток, который не сотрешь простым «до свидания». Я выхожу и чувствую, как дверь бесшумно закрывается за мной.

Триша

Она пришла, чтобы попрощаться. Она ничего не говорила об отъезде, но я все поняла по ее глазам, так же как в детстве, когда она бывала напугана и не хотела в этом признаваться. Сейчас три часа дня. Я выглядываю из окна, а чай кипит на плите. По мере того как молоко нагревается, запах имбиря и других специй наполняет воздух. Матери выходят из домов и собираются группами для ежедневной прогулки до соседней школы. Учеников младших классов отпускают первыми, а через двадцать минут отпускают старших. Я знаю их расписание, словно у меня есть свои дети.

Иногда дети бегут домой друг к другу, устраивая себе непредусмотренный поход в гости. Матери снисходительно покачивают головами и идут вслед за детьми, всегда готовые попить чайку и посплетничать. Они никогда не приглашают меня. И с какой, собственно, стати? Они знают, что я ничего не могу привнести в их послеобеденное обсуждение школьных сплетен об учителях и родителях.

Я наливаю чай в две китайские чашки, такие тонкие, такие хрупкие, что они могут разбиться вдребезги от неловкого прикосновения. В свою чашку я кладу один кусочек сахара, в Сонину – два. Она всегда была сладкоежкой. Когда мы были детьми, папа обычно покупал коробку шоколадного печенья с мятой у Сониного отряда герлскаутов. Мама делила печенье на три равные части для каждой из нас. Я брала одно печенье из своей порции и ела, не торопясь, наслаждаясь каждым кусочком. Спрятать остальное от Сони было задачей не из легких. Она съедала свою долю в один присест. И куда бы я ни прятала свое печенье, Соня отыскивала его. У нее на это уходило несколько дней или даже неделя, но она продолжала поиски, пока не добивалась цели. Поэтому я просила папу спрятать мое печенье в его стол, зная, что она не осмелится залезть туда. Я отгоняю воспоминания и достаю из буфета свои драгоценные трюфели, которые храню на случай, когда к нам в гости приходят руководители компании, в которой работает Эрик, и их привередливые жены. Наполнив вазочку, я ставлю ее на стол рядом с чашками с чаем и снова иду в комнату, где, подобно птице в клетке, Соня ходит взад-вперед на своих длинных ногах.

– Садись, – я ставлю поднос и подаю ей чашку. Она делает глоток и кивает в знак благодарности. – Ну, как ты поживаешь? – легкая беседа – верная гарантия того, что мы не будем говорить о том, что касается нас обеих. – Ты навестила старых друзей? Познакомилась заново с городом? Погода была отличная.

– У тебя красивый дом, – произносит Соня, избегая ответа на мои вопросы. Она ставит чашку на стол, сделав всего два-три глотка. – А твой муж, похоже, чудесный человек.

– Спасибо. Он действительно чудесный, – я ставлю свою чашку рядом с ее чашкой. Их ручки соприкасаются: союз двух неотличимо схожих предметов. – Он сказал, что ты красивая.

– В самом деле? – она неловко ерзает на месте. – Он не злится на меня? Несмотря на то, что я не пришла на вашу свадьбу?

Я забыла ее манеру говорить: всегда по существу, никогда не делая попыток спрятаться за стену притворства. Когда мы были маленькими, она единственная говорила вслух о том, что нас избивают. Она спрашивала, почему папа нас бьет и имеет ли он на это право. Марин принимала все как есть и объясняла его жестокость особенностями характера. Я молчала, поскольку на меня гнев отца не распространялся.

– Он понял.

– Что я не могла приехать? – удивленно спрашивает Соня.

– Да, – я лукавлю. Эрик никогда не говорил мне, что он понял. Никогда не спрашивал меня, почему она не приехала. Он просто обнимал меня и снова и снова объяснялся в любви. Он обещал всегда быть рядом со мной. Я протягиваю Соне тарелку со сластями:

– Попробуй. Тебе обязательно понравится.

– Нет, спасибо, – она бросает на тарелку равнодушный взгляд. – Я покончила со сладостями несколько лет тому назад.

– Что? – я не могу скрыть потрясения. Я чувствую обиду, оттого что не знала этого. – Почему?

– Я отправилась ради фотосессии в Эфиопию, – она говорит об этом небрежно, как будто между делом, – и взяла с собой коробку настоящих молочных шоколадок из Лондона, в Штатах таких не сыщешь, – на ее лице отражается явная тоска по шоколаду. – У меня было с собой около пятидесяти шоколадок. Однажды ко мне подошла девочка, лет трех-четырех. Она протянула ручку, и я дала ей шоколадку. Вскоре я была окружена толпой детей, – погрузившись в воспоминания, она продолжает: – Некоторые ели со слезами на глазах. Они плакали над куском шоколада.

– Ну, это странная причина для того, чтобы перестать его есть. – Соня никогда не рассказывала мне в подробностях о местах, где побывала. Во время немногих наших бесед за все эти годы мне никогда не приходило в голову расспрашивать ее. Мое внимание было приковано к тем, кто оставался здесь, и к повседневным событиям. К нашим родителям, Марин и Джии – единственным родственникам, которые у меня остались.

Она пожимает плечами:

– Потом всякий раз, пытаясь есть сласти, я думала об этих детях. И потеряла вкус к сладкому.

Соня садится на диван и проводит рукой по волосам, пропуская пряди сквозь пальцы. Она старается устроиться поуютнее среди подушек с оборками. Однако ей это не удается. Она берет подушки и перекидывает на другой диван, а потом откидывается на спинку.

– Они для украшения, – поясняю я. Ее небрежность задевает меня. Как растолковать ей, что я потратила уйму времени, чтобы идеально подобрать эти подушки к дивану? А она швыряет их – подушки из шелка ручной работы! Я кладу их себе на колени, глажу гладкий шелк. – Они здесь для контраста с обивочной материей.

Соня задумывается над моими словами. Она смотрит на подушки и проводит пальцами по тисненым полоскам, на которых вышиты цветы. Потом она переводит взгляд на диван, на простую бежевую ткань, специально заказанную в Италии. Ее оттенок хорошо сочетается с отделкой стен и шелковыми занавесями.

– О’кей, – произносит она наконец.

Меня начинает разбирать смех. Мы обсуждаем шоколад и подушки после стольких лет разлуки. Подушки, которые – она бы очень удивилась, если бы узнала, – стоят столько, сколько наши родители платили за год аренды квартиры. Она не догадывается, почему они так важны для меня. Даже если бы я сказала ей, что вынуждена поддерживать определенный имидж ради общества, в котором вращаюсь, ей это было бы безразлично. Как я не в состоянии понять ее жизнь, так и она не может понять мою. Хотелось бы мне знать, осталось ли у нас хоть что-то общее, кроме прошлого. Я закрываю лицо руками, потому что смех переходит в слезы, а мне не хочется, чтобы она их видела. Я быстро вытираю слезы, но они просачиваются сквозь пальцы и текут по моим наманикюренным ногтям.

– Пожалуйста, – говорит она, – не надо.

– Почему?

Этот вопрос касается не только ее отъезда. Она еще ничего не сказала, но сердцем я уже знаю ответ. Точно так же, как знаю, как она спит, как ест и, самое главное, как она живет. Я знаю, что она снова уедет. В детстве мы спали в одной кровати. Она всегда сворачивалась так, чтобы втиснуться в меня, то ли ради тепла, то ли ради защиты. Я обычно сердито отодвигала ее, а потом, когда меня одолевал сон, снова прижималась к ней.

– Ты ведь только что приехала.

– У меня нет причин оставаться здесь, – Соня говорит шепотом, в ее голосе звучит страх. – Он не знает, что я приходила к нему. А если бы и знал, ему было бы на это наплевать.

– Так ты поэтому уезжаешь? – мне хочется застонать, но я сдерживаюсь. – Ты уезжаешь из-за него?

– Нет, я уезжаю из-за себя.

– А как же мы?

В окно я вижу, как соседка выходит из дома и переходит улицу. Она крепко держит за руку младшую дочку и внимательно смотрит по обеим сторонам, прежде чем ступить на проезжую часть. Дома в этом городе большие, многие из них построены в этом десятилетии. По соседству живут нувориши, по большей части предприниматели, сколотившие состояния в технической индустрии. На подъездных аллеях стоят роскошные автомобили. Испанские садовники и домработницы собираются небольшими компаниями и завтракают на обочинах или в своих грузовиках. Они едят тамале^[11]. Стены, окружающие меня, стали домом, о котором я не смела и мечтать, но который избалованный ребенок во мне все же ожидал получить.

– Ты никогда не задумывалась об этом?

– Я тебе не нужна, – Соня почти шепчет эти слова, но они звучат веско. – У тебя же все хорошо, – она указывает на вещи вокруг: – У тебя все есть.

– У меня есть дом, – стены, которыми я так восхищалась всего лишь мгновение назад, становятся барьером между нами. – Этого недостаточно.

– Это так много.

Внезапно мне становится ясно, что она недовольна своей жизнью. Я никогда и не думала, что она счастлива. Это чувство ей недоступно. Как можно быть счастливым с таким печальным детством? Счастье и печаль невозможно соединить вместе, поэтому одно из этих чувств всегда берет верх над другим. И все же я думала, что Соня по крайней мере смирилась с тем, что произошло. Я надеялась, что она примирилась с собой, хотя бы в какой-то степени, и обрела цель в жизни.

– А тебе нужно все это? – спрашиваю я, обводя рукой то, что вокруг.

– Нет, – говорит она. – Больше не нужно.

– И с каких это пор? – я не знаю, какое время она имеет в виду. Никогда она не говорила о двухэтажном особняке и о пяти детишках. Соня всегда мечтала о дальних краях и людях, которые не требовали от нее больше, чем она могла дать. А я искала стабильной жизни и дома на холме.

– Уже давно, – она опускает голову и тяжело вздыхает. Через несколько секунд Соня отвлекается от своих мыслей. – Поэтому мне и следует уехать. Я здесь чужая и всегда была чужой.

– Мы – твоя семья. Кому еще ты можешь принадлежать, как не нам? – ее безразличие бесит меня. Несмотря ни на что, мы не чужие друг другу. Мы вместе должны пройти сквозь все трудности. Один раз Соня уже покинула нас, этого достаточно! – Ты не убежишь от нас снова. Это нечестно.

– Это не для меня, – отвечает Соня. Мы обе знаем, что она говорит неправду.

– Почему ты не приехала на мою свадьбу? – гнев, который я подавляла весь день, поднимается и заполняет пространство вокруг нас. – Ты была нужна мне здесь! Неужели я этого не заслужила?! – кричу я. Время для ответа давно прошло. Но я никогда не могла представить себе, что сестра, с которой я выросла, покинет меня в самый важный день моей жизни. – Почему тебя так долго не было? Ты была нужна мне.

– Потому что я ничего не могла тебе дать, – она смотрит в стену и кусает губы. – Никому ничего не могу дать, – ее глаза затуманиваются. – Я не могла смотреть, как он отдает тебя мужу. Не могла улыбаться, наблюдая, как он разыгрывает из себя любящего отца, – она быстро встает с дивана, сбросив подушки с оборками на пол. Она не смотрит на меня, но я все же вижу в ее глазах затаенную боль. – И как ты позволяешь ему это делать, – она поворачивается ко мне, чтобы выяснить, какое впечатление произвели ее слова.

Мне не дает покоя смутное воспоминание. Девочка в темноте бредет по коридору и всхлипывает. В коридоре дома моего детства я слышу ужасающие стоны, но никто не приходит девочке на помощь. Она совсем одна. Я пытаюсь представить себе ее лицо, но оно расплывается передо мной. Я вздрагиваю. Я уверена, что это Соня. Отогнав жуткое воспоминание, я внимательно смотрю на нее нынешнюю. Я изо всех сил стараюсь удержать сестру, которую потеряла много лет назад.

– Тогда давай вместе увидим, как он умирает. Вместе попрощаемся с ним.

С моей стороны нечестно требовать от нее такой жертвы. Может быть, прощание с ним означает, что она наконец-то обрела свободу? У нее свой путь, не похожий на мой. Мы это поняли еще в детстве. Ее избивали, а я всего лишь обнимала ее, успокаивала, как могла. Это было легче, чем я представляла себе. Когда ты сам здоров и невредим, у тебя есть силы помочь тем, кто лежит у твоих ног.

Я протягиваю руку. Она моя младшая сестренка, мой единственный ребенок. Она боролась за то, чтобы обрести себя, а я училась быть такой, какой хотел видеть меня отец. Это означало постоянно находиться в его тени, позволяя ему защищать меня от него самого.

– Я не смогу сделать это без тебя, – это мой последний призыв, все, что оставалось в моем арсенале. Я закрываю глаза в уверенности, что сейчас услышу, как открывается и закрывается дверь. В прошлый раз она не сказала мне, что уезжает. Все эти годы я верила, что обычное «прощай» смягчило бы боль разлуки. Теперь я знаю правду. Вежливость ее прощания вонзается мне в сердце еще глубже. – Пожалуйста!

– Триша, – говорит она, и я слышу страдание в ее голосе. Я чувствую, как она борется сама с собой, я вижу, как ей хочется быть подальше от нас, от меня. Я не отвечаю, я не упрекаю ее, я слышу ее глубокий вздох.

– Я останусь, – шепчет она. – Я помогу тебе, как только сумею.

Обещание кажется вырванным из ее сердца.

Сонины слова согревают меня. Я была неправа! Она не изменилась, это та же девочка, которую я помню, на которую могу рассчитывать в случае нужды. После ее согласия остаться мы снова стали едины. Я открываю глаза и смотрю на нее. Цвет глаз у нас абсолютно одинаковый. Мы сестры, но нас связывают более крепкие узы. Пусть мы шли по разным сторонам дороги, но мы вместе прошли через ад.

– Почему? – спрашиваю я.

– Потому что ты моя сестра, – говорит она, не отрывая взгляда от моего лица. – И я не смогла бы пережить наше детство без тебя.

Марин

Марин семь лет. Она играет с подружками в грязи. По улицам свободно бродят коровы, они подбирают брошенную на землю еду и в благодарность оставляют лепешки. Индийское солнце высушивает воздух, им трудно дышать. Но Марин и ее подружки, выросшие под его обжигающими лучами, к этому привыкли. Их пятеро, они с раннего детства живут рядом. Их игрушки – палочки и камешки. С их помощью они играют в «классы», и Марин – в первых рядах. На самом деле не важно, кто выигрывает. Вести счет нет возможности, и девочки часто приписывают себе очки. Но Марин нравится, что она впереди всех. Ей нравится ощущать чувство превосходства. Ей кажется, что она может все.

– Бети! – Рани зовет ее из дверей их дома, современного по сравнению со многими другими по соседству. Хотя туалет не соединен с водопроводом, у них есть отдельное помещение для душа, и они используют его как комнату для отдыха. Большинство ее друзей моются в общей бане, которой пользуются многие семьи. – Пора готовить обед.

Марин недавно научилась готовить. Все девочки должны уметь готовить, и чем раньше они начнут учиться этому, тем лучше. Уроки позволяют ей побыть вместе с Рани без надзора и ворчания бабушки, матери Брента. Она живет вместе с ними, как того требует традиция, и приступы артрита делают ее еще более придирчивой по отношению к Марин. Рани советует дочери не обращать внимания на ее придирки, но это трудно.

– Еще пять минут, мамочка, – говорит Марин, поглощенная игрой. Еще три прыжка, и она выиграет напоследок. Сморщившись от напряжения, Марин смотрит на камешек, который должна поддеть носком, перебросив его в следующий «класс». Сделав последнее усилие, она прыгает, но спотыкается о ветку и падает плашмя на бетон, в кровь разбив нос. Девочки подбегают, чтобы помочь ей. Рани, видевшая ее падение, мчится так быстро, как только позволяет тесное сари.

– С тобой все в порядке? – Рани краешком сари утирает ей кровь. Но кровотечение не унимается, и мать защемляет нос Марин пальцами и запрокидывает ей голову. – Что случилось, бети?

– Она следила только за камешком и не обратила внимания на ветку, – самодовольно говорит бабушка, которая сидит на старом деревянном стуле неподалеку. – Вот глупая девчонка.

* * *

– Я буду дома в десять, – заявляет Джия и прихватывает кусочек тоста. Ее ранец переполнен книгами. Школьная форма – клетчатая юбка и белая кофта – ладно сидит на ее тоненькой фигурке. Два дня в неделю ученикам разрешают приходить в школу не в форменной одежде. После горячего обсуждения вопроса «индивидуальность против единообразия» на родительском собрании совет школы пошел на компромисс. В эти дни Джия чаще всего надевает футболку и джинсы. Для Марин ее выбор говорит скорее о безразличии, чем об утверждении себя как личности.

– Что? – Марин отключается от делового разговора. Поставив на стол чашку с чаем, она останавливает Джию, прежде чем та успевает выскочить за дверь. – В десять?

– Я буду заниматься с группой подготовки к контрольной по естествознанию, – Джия притоптывает ногой, показывая, что торопится к ожидающей ее машине. Ее и нескольких других учениц, договариваясь между собой, привозят в школу родители, что позволяет не связываться со школьным автобусом. – Мы будем заниматься в библиотеке.

– Кто тебя везет сегодня?

Марин не спешит перезванивать. Запись о контрольной находится перед ней, в ее календаре. Она делает заметки, чтобы привести школьное расписание Джии в соответствие со своим календарем, и старается освободить вечера перед контрольными работами и важными уроками от семейных встреч и от деловых ужинов, чтобы повторить с дочерью пройденный материал.

– Одна из мам. Мне пора идти, – упорствует Джия, стараясь закрыть дверь.

– Хорошего тебе дня, – говорит Марин. Она хочет обнять Джию, но с недавних пор та начала стесняться телесных контактов. Сама не охотница открыто показывать свою любовь, Марин не настаивает. – Удачи в учебе.

Однако ее слова повисают в воздухе: Джии уже нет в комнате.

– Это неприемлемо, – отрезает Марин, возвращаясь к прерванному телефонному разговору. – Положите отчеты мне на стол через час, – приказывает она старшему менеджеру.

День для нее начался в четыре часа утра, а сейчас начало десятого. Расхаживая по домашнему кабинету, она смотрится в зеркало, висящее на двери. Марин все еще в пижаме. Быстрый взгляд на календарь напоминает ей, что через час у нее встреча в офисе. Поставив чашку с остывшим чаем в раковину, она бежит наверх и включает душ, чтобы он нагрелся. Она быстро хватает брючный костюм и аксессуары, и в этот момент звонит ее мобильник, лежащий на буфете в кухне.

– У меня еще полчаса, – говорит она сама себе. Марин редко тратит время на беседы, не предусмотренные расписанием. Исключение делается только для ее секретаря. Но звонящий настойчив. Она нагишом подбегает к телефону и отвечает, не узнав высветившегося номера:

– Хэллоу!

– Марин? Это Карин, директор школы, где учится Джия. Нам необходимо поговорить. Это срочно.

* * *

– Мы получили тревожное известие, – спокойным тоном объясняет Карин. Директор – миниатюрная женщина, ниже ростом, чем многие из учеников, прогуливающихся по коридору. У нее кудрявые волосы, и она носит очки, которые были в моде десять лет назад. Она сама окончила эту школу и часто откровенно делится с родителями своим опытом, хорошим или плохим.

Большой дубовый стол занимает главное место в кабинете, полном фотографий учеников, бывших и нынешних. Диплом Карин об окончании высшей педагогической школы висит на стене, под свидетельством об ученой степени в области образования из Уэлсли и свидетельством звания магистра из Принстона.

– Наркотики? – по сравнению с голосом Карин голос Марин звучит громко. Ее захлестывает гнев. Страх перед наркотиками постоянно преследовал их отца, пока они росли.

– Они становятся настоящими американками, – жаловался он Рани. Брент не сомневался, что, несмотря на строгий контроль, дочери собьются с пути, будь то свидания с мальчиками, выпивка или наркотики. Опасения отца не сбывались, но он все равно был уверен, что дочери опозорят его. Теперь тот же страх охватил Марин.

– У нее нашли наркотики?

– Нет, – говорит Карин. Она откидывается назад и оценивающе смотрит на Марин. Ее пышные волосы закрывают спинку кожаного кресла. – Насколько вы близки с Джией?

– Простите? – в комнате ощутимо меняется атмосфера. Внезапно Карин превращается в защитника, а Марин в обвинителя. – Пора вам сказать, зачем вы меня вызвали.

Карин согласно кивает:

– Во время урока физкультуры преподавательница увидела на теле Джии синяки. Ваша дочь думала, что она одна в раздевалке.

Карин делает паузу, прежде чем произнести следующие слова:

– Это были явные следы побоев.

Комната начинает кружиться вокруг Марин. Она хватается за ручки кресла, в котором сидит, и озирается, пытаясь на чем-нибудь сосредоточиться. Давление у нее падает, и она чувствует дурноту. Перед ней возникает фигура Брента. На какое-то мгновение ей чудится, что он встал и снова всем распоряжается. Она дрожит от страха, пока не напоминает себе, что она только что видела его в больнице, безгласного и неподвижного.

– Как? Когда? – слова отражаются эхом от стен комнаты, и она не может с уверенностью сказать, она ли их произнесла. – Я не понимаю.

– Мы не знаем, – Карин смягчается. Она, похоже, получила ответ, который ждала. – Мы надеялись, что вы поможете нам понять.

– Вы думаете, это я сделала?

В колледже Марин провела много времени, читая о насилии. О склонности подражать образцу. В книгах подробно объяснялось простое правило: когда тебя бьют, ты бьешь тоже. Ты повторяешь то, что тебе знакомо, что запрограммировано в твоей психике как норма.

– Вы думаете, что я могла избить собственную дочь?

– Мы вас не обвиняем, – говорит Карин. – Я просто обязана понять, что произошло.

– Моя дочь была избита. Вот что произошло, – говорит Марин, стараясь ощутить почву под ногами. – Кто-то использовал ее в качестве подвесной груши. Кто-то решил, что она недостойна доброты и хорошего обхождения.

Она опускает голову, пытаясь собраться с силами, но чувствует, что сил у нее нет.

– С вами все в порядке? – Карин наливает воды в стакан и ставит его перед Марин.

Та делает над собой усилие. Она поднимается, отодвинув стул, и мгновенно берет себя в руки. Жалость директрисы для нее – как масло, подлитое в огонь, который жжет ее с детских лет.

– Где она? – Марин смотрит на часы. До полудня осталось немного. – Ее утренние занятия только что закончились. Она сейчас завтракает, не так ли?

Карин смотрит на стенные часы. Ей не удается скрыть удивление тем, что Марин помнит расписание дочери.

– Хм, да, вы правы. Ученики сейчас направляются в кафетерий, – она подходит к Марин поближе, переступив невидимую границу между ними. – Хотите, чтобы мы отпустили ее с вами?

– Нет, – машинально отвечает Марин. Она сейчас еще не готова встретиться с дочерью, к тому же с детства приучена, что семейные секреты не должны покидать стен дома. – Я подожду, пока она придет из школы.

– Конечно. Вы понимаете, что я должна написать отчет для службы опеки? Это моя прямая обязанность.

От слов Карин ей становится холодно.

– А вы понимаете, что если избиение произошло здесь, я предъявлю иск школе? – Марин хватает сумку и направляется к двери. – Если же нет, я буду признательна за вашу помощь в обеспечении безопасности моей дочери.

* * *

Марин кидает ключи в сумку. Она не помнит, как доехала до дома. Ее телефон звонит беспрестанно с тех пор, как она вышла из школы. Секретарша, желающая знать, куда она пропала, отправила ей массу сообщений. Марин отключает телефон и кладет его на край стола. Она смотрит по сторонам, но ничто не подсказывает ей, что делать дальше.

Часы на каминной полке показывают начало второго. У нее начинает урчать в животе, она подумывает сделать сэндвич или съесть какой-нибудь фрукт, но боится, что подавится первым же куском. Уединившись в кабинете, она закрывает за собой дверь. Всегда включенный компьютер манит ее голубым экраном. Она выключает его, даже не сохранив документы, над которыми проработала всю ночь. Заняться ей нечем, и она падает на диван. Прижав к груди подушку, она поджимает под себя ноги. Она кладет голову на колени, ей хочется зарыдать, но ее закалка слишком сильна. Вместо этого она погружается в воспоминания, которые разрывают ей сердце, но не дают выхода слезам, чтобы те облегчили боль.

* * *

В комнате темно. Солнце все еще сияет на другом конце света. Оно сияет над Индией. Марин сидит в постели, завернувшись в простыню.

– Пора! – Рани пробирается между кроватями: дочери настояли на том, чтобы спать втроем в одной комнате последние недели перед свадьбой. Мать будит Тришу и Соню, затем улыбается Марин. – Вставай, бети. Нужно погладить одежду. Родственники скоро будут здесь.

– А как же еда? – спрашивает Марин.

– Я все приготовила вечером, когда вы пошли спать.

– Ты не спала?

– Посплю после свадьбы, – улыбается Рани.

– Ну и как мы все это перегладим? – спрашивает Триша. Перед ними лежат две аккуратно сложенные стопки: индийские платья для девочек и одежда Брента. Сверху лежит его любимый костюм – серый пиджак из тонкой материи и подходящие к нему брюки. Брент выторговал костюм, совсем новый, на распродаже за тринадцать долларов. Гордый своей покупкой, он надевает его при каждом удобном случае.

– Давайте-ка побыстрее, – Марин разворачивает первое платье. – Когда закончим, сможем помочь мамми.

– Даже и не собираюсь, – Триша строит гримаску. – Я ненавижу готовить.

– Не имеет значения, ненавидишь ты готовить или нет. Ты должна научиться.

– Я не должна делать то, чего не хочу, – упрямится Триша.

– Так дело не пойдет, – сердито говорит Марин. – Тебе пора повзрослеть.

– Кто это сказал? Кроме того, это моя жизнь, – заявляет Триша с завидным апломбом. – Мне и решать.

– Думаешь, я выбирала жениха сама? – Марин опускает голову, даже самой себе боясь сказать правду. – Мы даже незнакомы, а мне придется провести с ним всю жизнь.

Триша во все глаза смотрит на сестру. Признание Марин заставляет ее умолкнуть. Они приступают к глажке. Между ними пять лет разницы в возрасте, но сейчас сестер гораздо ощутимее разделяет растущая неловкость. Триша разворачивает и методично расправляет каждую вещь, а потом кладет на доску, чтобы Марин ее погладила. Поглаженную одежду она вешает на плечики.

– Сколько еще осталось? – Марин первой нарушает тишину. Ей не хочется, чтобы последние несколько часов, которые сестры проведут вместе, были заполнены молчанием.

– Папин костюм и одно сари, – Триша слегка касается плеча Марин: – Ты очень волнуешься? – она кладет брюки на стол. – Все переживают за тебя. Ты же будешь в центре внимания.

– Стало быть, ты не возражаешь, чтобы я ушла? – поддразнивает ее Марин.

– Я не знаю. Но не так уж плохо сбежать из этого дома. Верно? – похоже, Триша задает этот вопрос себе.

– Я не знаю, как все сложится. Не знаю, радоваться ли, что освобожусь от дэдди, или беспокоиться о вас. Ведь вы остаетесь здесь, – Марин внимательно смотрит на Тришу.

– О, за нас не беспокойся, – голос Триши звучит уверенно. – Только будь счастлива. Ладно?

Запах горелой материи застает их обеих врасплох. Марин запомнит это мгновение на всю жизнь. Не прожженную утюгом дырку в дешевом хлопке, а огромные, расширенные глаза сестер на побелевших от ужаса лицах. Негромкий звук приближающихся шагов не оставляет времени для изобретения объяснения. Как часто случается в их жизни, ни набатный колокол, ни барабанный бой не предупреждает о его приходе. Ярость отца прихотлива. Иногда серьезные проступки остаются незамеченными, а мелкие оплошности влекут за собой вспышки бешенства. Эти непредсказуемые нападения оставляют в душах его дочерей болезненные шрамы, которые не заживают гораздо дольше, чем физические.

При виде обугленной дыры лицо Брента багровеет, а глаза вылезают из орбит. Хотя прореха невелика, брюки уже ни на что не годны. Марин стоит прямо, лицом к нему. До завтра ей некуда бежать. Она не смотрит на него. Никто из них никогда не смотрит ему в лицо.

– Ты – дура, ты испортила мой костюм, – Брент пристально и гневно смотрит на Марин. – Может, тебе важна только твоя одежда? Может, ты думаешь, что какая-то особенная, раз выходишь замуж?

Марин не отвечает. Со временем они поняли, что лучше не отвечать. Собственные ответы отца все равно кажутся ему более убедительными.

– Я женат. И несмотря на это, я забочусь о других, и о ваших вещах тоже. Я оплатил все расходы на свадьбу, не так ли? А ты не уважаешь меня. Почему?

Он обхватывает запястье Марин большим и средним пальцами. Она смотрит на свою руку. Одно движение, и она сумеет вывернуться. Она ведь может отступить, сказать «не надо», закричать. Эта мысль тяготит ее, потому что она никогда раньше о таком и не думала.