Текст книги "След сломанного крыла"

Автор книги: Седжал Бадани

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)

Ее слова заставляют меня вздрогнуть. Я отодвигаюсь от нее, встаю и начинаю расхаживать по комнате. В комнату проникают звуки музыки – старинные индийские песни. Маленькая дия^[18] горит в рукодельном храме на краю стола в кухне. Топленое масло домашнего приготовления питает огонь. Внутри стальной святыни находятся изображения всех богов, которым мы поклоняемся. Из уважения к религии Эрика мама добавила к ним статуэтку Христа. Стены дома моего детства начинают давить на меня. Слова моей матери похожи на меч, занесенный над моей головой, хотя я не понимаю пока, что она имеет в виду.

– Зачем же ты тогда осталась? – спрашиваю я. Я бросаю взгляд в зеркало, висящее на стене сбоку от меня: вместо красивой, сдержанной женщины, которую я привыкла видеть, в нем отражается обиженный ребенок. Девочка стонет, ее волосы растрепаны, лицо залито слезами. Глаза ее закрыты, она не хочет ничего видеть. Я трясу головой, пытаясь отделаться от видения, но когда я открываю глаза, то вижу, что их открыл и мой двойник. Она пристально вглядывается в меня, и я отворачиваюсь, не в силах видеть ее больше.

– Потому что я поверила ему, – отвечает мама. – Так же, как и ты.

Мне нужно уйти. Мое убежище превратилось в тюрьму. Я хватаю свою сумочку и поворачиваюсь к выходу, когда мама спрашивает:

– Почему Эрик ушел?

Конечно же, Соня рассказала ей. Хотя мы храним наши тайны от посторонних, мы забываем, что следует беречь их и друг от друга.

– Потому что одной меня ему недостаточно, – говорю я.

Мама крепко держит меня за руку, чтобы я не удрала:

– Почему ты не хочешь иметь детей?

Видимо, Сони нет дома. Я благодарна ей за то, что в ту ночь, когда я напилась в баре, она осталась со мной. Она вытирала мне лицо, когда меня рвало, а потом легла рядом со мной в постель. Но сейчас от злости, что она выдала меня, я готова ее поколотить.

– Раз Соня знает все ответы, почему бы тебе не спросить у нее?

– Твоя сестра любит тебя, – мама умолкает, обдумывая свои слова. – Я уверена, что ты единственная, кого она любит, – она берет обе мои руки в свои и заглядывает мне в лицо. – Пожалуйста, бети, – шепчет она, – скажи мне. Почему ты не хочешь детей?

– Может быть, я слишком похожа на папу, – говорю я, раздумывая, в этом ли дело. – Может быть, я тоже не знаю, как надо любить.

Соня

– Ты можешь сфотографировать меня?

Маленькая девочка по имени Тесса прыгает по своей больничной койке. Она – пятая из пациентов, с которыми я сегодня работала, и самая юная из них: остальные были почти подростками. Большинство смотрело на меня со скукой, правда, лишь до тех пор, пока не брали фотоаппарат в руки. Тут же, словно по волшебству, они преображались: начинали фотографировать все, что попадалось на их пути. Вскоре они уже охотились за смеющимися медсестрами, упрашивая их сняться хотя бы еще разок.

– Может быть, ты хочешь сама что-нибудь снять? – я разжимаю крепко сжатый кулачок и осторожно вкладываю фотоаппарат в холодные пальчики. Я все еще чувствую себя здесь посторонней, хотя на поясе брюк у меня висит больничный бейдж. Несколько дней проходив на работу в футболке и джинсах, я решила потратиться на более взрослые наряды. Впервые за много лет я обновила гардероб, накупив облегающих платьев и брючных костюмов. Как и обещал отдел кадров, меня снабдили несколькими цифровыми фотокамерами. На каждом этаже теперь стоял фотопринтер. – Ты сможешь.

– А вдруг он упадет и разобьется? – Тесса смотрит на фотоаппарат в своей руке, и я вижу, как желание борется в ней со страхом.

– Не разобьется, – уверяю я ее. – Но если тебе не хочется… – когда я пытаюсь забрать у Тессы камеру, она непроизвольно вцепляется в нее. Я понимающе улыбаюсь: – Хочешь попробовать?

Девочка, хихикая, фотографирует большой палец на своей ноге, потом – коленку и большой палец руки, потом – локоть и плечо. На этом она почти заканчивает фотосессию, но перед тем как отдать камеру мне, снимает свой внутривенный катетер. – Все части меня, – говорит Тесса. – Я все сделала правильно?

– Превосходно, – я смотрю на ее последний снимок и думаю, как легко, будто продолжение самой себя, она воспринимает иглу в своей руке: необходимую меру, на которую пришлось пойти тем, кто пытается спасти Тессу. – Давай я напечатаю твои снимки, и мы сделаем альбом. Назовем его «Я», – она кивает, соглашаясь. Пока я собираю свои вещи, Тесса медленно забирается обратно под покрывало. Устало откинувшись на подушку, она переключает телевизионные каналы, пока не останавливается на каких-то мультиках. Мне хочется поговорить с ней еще, но я не знаю о чем и поэтому молча выхожу из палаты.

– Вот вы где! – Дэвид останавливает меня в коридоре. – Как идут дела?

С тех пор как я приступила к работе, мы натыкаемся друг на друга по нескольку раз на дню. Всякий раз он останавливает меня, чтобы побеседовать. Он просит показать снимки, сделанные детьми, или рассказать о том, что они говорят. Слушая истории о приключениях маленьких пациентов, многие из которых родились в их воображении после долгого лежания на больничной койке, Дэвид внимательно смотрит на меня. Взгляд его смягчается, и он наклоняется ко мне, чтобы лучше слышать. Я начала предвкушать эти моменты: во время нашего общения я испытываю чувство защищенности. В больничных коридорах, среди членов персонала и пациентов, я чувствую себя в безопасности. В этом замечательном убежище я могу беспристрастно оценить Дэвида. Меня восхищает то, как уважают его коллеги, как благодарны ему пациенты и их семьи. И он принимает все это со скромностью и никогда не хвастается.

Дэвид редко расспрашивает меня об отце и моих чувствах к нему, и я ценю его такт. Мне нечего сказать, кроме того, что мы ждем. Просто ждем. Невозможно представить себе, чтобы мой отец вел себя, как Дэвид. Отчаянное стремление отца к контролю над нами, постоянное требование уважения к себе были доказательством его слабости. У человека, подобного Дэвиду, никогда бы не возникло взаимопонимания с таким, как он.

Сегодня на Дэвиде костюм и галстук с изображением Элмо^[19], крадущего печенье. Одет он всегда безупречно, костюмы превосходно сидят на его стройной фигуре.

– Симпатичный галстук.

– Спасибо, – он вытаскивает галстук, чтобы я рассмотрела его получше. – Подарок дочери, – Дэвид освобождает меня от нескольких фотоаппаратов, которыми я жонглирую в попытке удержать. – Вы сейчас свободны?

– Я собиралась пойти наверх, чтобы напечатать фотографии.

– Вы уже позавтракали? Я угощаю.

Урчание в животе выдает меня. Он понимающе улыбается, и я смущенно отвожу глаза.

– Хорошо, но угощаю я. Я у вас в долгу: ведь это вы снабдили меня работой.

Мы аккуратно складываем фотоаппараты позади стола медсестры и направляемся в кафетерий.

– Все восхищаются вашей работой. Теперь я в нашей больнице звезда – потому что уговорил вас.

– Все? – поддразниваю я его. – Должно быть, это очень маленькая больница?

– Слухи быстро распространяются, – Дэвид придерживает дверь, пропуская меня вперед. – И в знак благодарности за мою запоздалую сверхпопулярность я предлагаю угостить вас сэндвичем-рап^[20].

В меню кафетерия – множество разных сэндвичей, картофель фри, салаты.

– Вау, вы действительно знаете, как ухаживать за женщиной! – я поворачиваюсь к стойке с салатами. Расплачиваюсь за заказ я, как и обещала, хотя Дэвид спорит и настаивает, что в следующий раз будет платить он. Мы оглядываем кафетерий – ни одного свободного места. – Похоже, сегодня все оголодали.

– Пойдем, поедим в моем кабинете.

Я следую за ним к выходу, и мы молча поднимаемся на лифте. В кабинете Дэвида много фотографий его дочки, начиная с младенчества. Снимки в рамочках выстроились на полке у окна. Его дипломы, вставленные в рамки, висят на стене за столом. Дорогие кожаные кресла и плюшевый диван приглашают присесть. Я сажусь на краешек дивана и не удивляюсь, когда он устраивается рядом.

– У вас приятный кабинет.

– По правде сказать, мне пришлось кое-кого прикончить, чтобы завладеть им. Только, пожалуйста, никому не рассказывайте, – он вынимает две бутылки с водой из маленького холодильника, открывает одну из них и вручает мне. – Люди косо смотрят на такие вещи.

– Так-так, ясно, – я делаю большой глоток из бутылки. – И теперь от вас ждут совершенства?

– Об этом я и толкую, – он фыркает и откусывает от своего сэндвича.

Мы едим в уютной тишине, наслаждаясь едой. Дэвид дает мне другую вилку, когда моя пластмассовая ломается, а я предлагаю ему свою бумажную салфетку, когда его салфетка падает на пол. Насытившись, мы допиваем воду из бутылок и собираем мусор.

– Было очень приятно, спасибо вам.

– Платили вы, так что вам спасибо, – говорит он.

Дэвид берет мусор у меня из рук, и наши пальцы соприкасаются. Я первая убираю руку и смотрю на свои часы – это предлог, чтобы отвести глаза от его глаз.

– Я, пожалуй, пойду.

– Сейчас детей будут кормить, – бормочет он, глядя на свои часы. – У нас есть еще несколько минут, – он жестом просит меня снова сесть. Не найдя предлога для отказа, я усаживаюсь. – Говорил я вам, что страшно волновался, ожидая, поступите ли вы к нам на работу?

– Всего лишь несколько десятков раз, – отвечаю я, – но пусть это вас не останавливает, – и добавляю более серьезным тоном: – Я получаю больше удовольствия, чем предполагала.

– От работы с больными детьми? – Дэвид вопросительно смотрит на меня.

– Они находят радость в самых простых вещах, – говорю я, стараясь подобрать слова, чтобы получше выразить свои мысли. – Став взрослыми, мы забываем об этом.

В его взгляде появляется что-то, не совсем понятное мне. Словно я прошла некий тест лучше, чем он ожидал. Мне это приятно, но в то же время страшно. Такова двойственность моей жизни – желать того, чего я никогда не могла иметь, и отказываться от этого, потому что я слишком боюсь.

– Они не сами выбрали эту борьбу, – говорит он, – поэтому стараются помнить, каким был мир, пока они сами были здоровы.

В этом есть смысл. Сколько раз в детстве мечты о нормальной жизни вдребезги разбивались о железные кулаки отца! Мои желания всегда были подчинены его желаниям, причем настолько, что со временем я забыла, что когда-то вообще умела желать.

– Почему вы решили стать врачом?

– Мои родители оба были врачами, – отвечает Дэвид. – Я вырос в больнице в окружении их друзей – и все они были врачами, – он улыбается. – Я никогда ничего другого и не видел.

Мне трудно представить себе, как это – в столь юном возрасте так твердо знать, кому и чему ты принадлежишь в этом мире.

– Вам повезло, – искренне говорю я. – Не у каждого есть такое ясное видение.

– У вас его не было, – это не вопрос.

– Нет, – я борюсь с собой, чтобы не сболтнуть лишнего. – Когда взрослеешь, появляется больше вопросов, чем ответов.

– Ведь вы должны были изучать право?

Я напрягаюсь, забыв, что сама рассказала ему об этом. Я качаю головой, мне хочется убедить Дэвида, что в моей жизни не было конфликтов, что у меня нет тайн, которые надо скрывать. Но он прерывает меня, прежде чем я успеваю произнести хотя бы слово.

– Я только хочу сказать, что миру очень повезло, что вы занялись фотографией. У вас настоящий талант.

– Думаю, фотография сама меня выбрала, – я не могла представить себе, какую радость буду получать, фотографируя, увековечивая события или места щелчком камеры. Красота, навеки запечатленная на моих собственных снимках, изумляет и восхищает меня. – Мне не оставалось ничего иного, как только сказать «да», – я разглядываю его дипломы и почетные грамоты, прикасаюсь к хрустальным призам. – Но я не спасаю человеческие жизни. Я не делаю человека снова целым. Вот это настоящий талант.

Фотосъемка – многоступенчатый процесс. Сначала я вижу «сцену» невооруженным взглядом. Я оцениваю окружающую обстановку и силу света, чтобы убедиться, что все в порядке. В студии я могу воспользоваться дополнительным освещением, а на открытом воздухе завишу от состояния природы или других обстоятельств. Уточнив все детали и уверившись, что фокус наведен правильно, я смотрю в объектив и начинаю снимать. Работая с цифровой камерой, мне не надо думать о пленке или о стоимости снимков. Я могу сделать сотни снимков за короткое время и запечатлеть каждое движение. Отсняв все, что хотела, я сбрасываю фотографии на свой компьютер, а потом анализирую каждую, чтобы выбрать лучшие.

Иногда на снимках появляется что-то неожиданное для меня. Человек, проходящий мимо, или дерущиеся животные. Играющий ребенок или дружеский обмен взглядами. Что-то, чего я не заметила, потому что была поглощена картинкой, сложившейся в голове. Эти неожиданные изображения зачаровывают меня. У снимка появляется новая жизнь, которую я не могла предвидеть. История, рассказанная фотографией, меняется, и эта новая история интереснее, поскольку возникла спонтанно. Я особенно люблю свою работу за эти мгновения – когда снимок становится рассказчиком, а я – восхищенным зрителем.

– Какие же у нас перспективы? – говорит Дэвид, отвлекая меня от раздумий. Он подходит ко мне, от него веет теплом. Он внимательно смотрит на меня, пытаясь предвидеть реакцию на свои слова. – Состояние вашего отца не меняется.

Я стою между ним и стеной, бежать мне некуда.

– Да, – быстро соглашаюсь я, – но мы ценим все, что вы для него делаете.

– Проверяю показания аппаратов каждый день? – Дэвид прислоняется к стене рядом со мной. Он смотрит в пространство, стараясь подобрать нужные слова. – Жаль, что больше я ничем не могу помочь.

Невысказанная правда лежит между нами. Смерть моего отца ничего не изменила бы в моей жизни, но его выздоровление изменит. Я думаю о том, какое зло он еще сумеет причинить, если выживет. Я чувствую себя истерзанной до предела, меня он не сможет терзать еще больше. Но и его смерть оставит меня такой, какая я есть, – навеки разбитой.

– Может быть, больше ничем и не поможешь, – говорю я неловко. – Такова жизнь.

«Такова жизнь» – именно так я всегда утешаю себя, так объясняю, почему именно мне, а не другим выпали на долю испытания. В юности я смотрела передачи, посвященные природе, и восхищалась упругой грацией гепарда или тигра, припавшего к земле в ожидании добычи. Когда наставал подходящий момент, он несся к стаду животных, увеличивая скорость, пока не нагонял отставшую косулю или козу. Он мгновенно набрасывался на жертву, и она своей гибелью спасала остальных. А те продолжали бежать, подчиняясь инстинкту выживания. Была ли ее смерть случайна или предначертана судьбой?

– Вы в это верите? – спрашивает Дэвид.

– Мне приходится верить, – говорю я, протискиваясь мимо него. Я оглядываю комнату и представляю себе, что она увеличивается и в середине пола появляется дырка, в которую я могу проскользнуть. – Иначе откуда взять силы жить дальше?

Мне надо бежать – спрятаться за фотокамерой, чтобы вновь обрести контроль над действительностью. Но следующий вопрос Дэвида останавливает меня.

– Вы все так его любите, – говорит он. – Что же он для этого сделал?

Я провела целый вечер, наблюдая, как Триша напивается до бесчувствия, потому что не может смириться с тем, что ее счастливая жизнь осталась позади. Я слышала, как она зовет Эрика во сне. Ее сердце разбито, потому что душой она понимает то, во что ее разум отказывается поверить: Эрик ушел. Я сейчас живу с матерью в доме, хранящем так много тайн, что им пропитаны все его стены. И все же для матери этот дом – убежище, которому она доверяет, куда она возвращается день за днем. А Марин, моя старшая сестра, превратилась в женщину, которую я едва могу узнать.

– Он сделал наши жизни своими, – даю я единственный ответ, который у меня есть.

* * *

– В мое время не было таких затейливых штучек, – Уильям вертит фотокамеру в руках, рассматривая ее с разных ракурсов.

Ему семьдесят два года, он мой самый старый пациент. Он только что прошел сеанс диализа и очень слаб. Я помогаю Уильяму пересесть на стул у кровати и вручаю ему фотоаппарат. Сначала он отказывался – у него, дескать, нет времени на такие вещи. Я подумала было оставить его в покое и попробовать попозже, но то, как он отвернулся к окну и уставился в пространство, заставило меня попытаться еще раз. С ворчанием, которое должно показать, что он оказывает мне любезность, он протягивает руку.

– Это цифровая камера, – объясняю я, – здесь не нужна пленка.

– В самом деле? – он смотрит на меня, и в первый раз я вижу на его губах намек на улыбку. – У меня почечная недостаточность, а не болезнь Альцгеймера, – говорит он. – Я знаю, что такое цифровая фотокамера.

– Разумеется, – соглашаюсь я, забавляясь, как ловко меня поставили на место. – У вас есть такая дома?

– Нет, – он возвращает камеру мне, его голос угрюмо замирает. – Я не могу себе это позволить, – Уильям тянется к креслу-каталке.

– С ними легко обращаться, – я разворачиваю кресло и жестом предлагаю ему помощь. Он отказывается и пытается подняться со стула. – Просто надо навести фокус, щелкнуть – и снимок готов.

– А что мне снимать? – он с трудом встает и ковыляет к креслу. Я снова пытаюсь помочь ему, и он снова отвергает мои попытки. Мы как будто исполняем ритуальный танец. – Нет ничего такого, что я захотел бы увидеть снова, – он наконец-то усаживается в кресло.

– А если сфотографировать цветы? – Букет свежих гвоздик в стеклянной вазе стоит рядом с пластиковым кувшином. Карточка с надписью «Скорого выздоровления!» упала на пол. – Это будет красивый снимок.

– Зачем? Чтобы помнить их после того, как они умрут?

– Нет, – говорю я, – чтобы вы могли радоваться им вечно.

– Вы что, не видите? – он указывает на свой внутривенный катетер. – У меня нет никакого «вечно».

– Ни у кого из нас его нет, – говорю я, не подумав.

Он обращает на меня взгляд, ставший вдруг острым:

– Вы так сказали, как будто это хорошо.

Я смотрю в объектив и навожу фокус, прежде чем отдать ему камеру.

– Не то чтобы хорошо, просто неизбежно, – Уильям складывает руки на груди, и я кладу его фотоаппарат на колени. – Но почему бы не сделать все возможное, пока мы живы?

Он берет камеру и смотрит в объектив. С обратной стороны я вижу его быстро мигающий старческий глаз, который старается приладиться к объективу.

– Вы стоите слишком близко, – говорит он, опуская камеру. – Отойдите, а то ваше лицо не помещается в объективе.

Он продолжает сражаться с камерой, и тогда я захожу ему за спину и показываю ему, как справиться с ней:

– Попробуйте вот так. Лучше?

– Я понял, – он начинает фотографировать, делая снимки один за другим. Сначала он несколько раз фотографирует меня, потом ему это надоедает, и он снимает кувшин с водой, кровать и вид за окном. Закончив, он отдает камеру мне: – Мои поздравления. Я выздоровел.

Пряча улыбку, я указываю ему на букет гвоздик:

– Вы забыли об этом.

– Нет, не забыл, – говорит он, со знанием поправляя свои трубки.

Я наклоняюсь и переставляю цветы немного по-другому, расправляя их лепестки.

– Вы упускаете замечательную возможность.

Я навожу фокус на самый центр букета, чтобы гвоздики заполнили собой весь снимок. Когда фотография будет напечатана, цветы обретут новую власть – они смогут озарить собой любую комнату. Я делаю несколько снимков, а затем просматриваю их прямо в фотокамере. Один из них просто сногсшибательный, и я пытаюсь показать его Уильяму, но он отмахивается.

– На сегодня с меня хватит, – говорит он, отворачиваясь.

– Ладно, – бормочу я. – Я распечатаю снимки и сделаю для вас альбом.

Я уже собираю свои вещи, и в это время он внезапно произносит:

– И не приставайте ко мне со своими цветами!

– Вы не любите цветы? – спрашиваю я с удивлением.

– Не слишком, – ворчит он и забирается в постель.

– Давайте я вам помогу, – я быстро подхожу к нему, но он снова отказывается от помощи. К букету прикреплена бирка больничного магазина, где продают подарки. – Я могу отнести цветы вниз, и там их оформят по-другому.

– Их купила моя дочь. Вряд ли она будет рада, если увидит это.

Он включает телевизор, делая вид, что не замечает меня. Я невозмутимо склоняюсь над цветами и вдыхаю их аромат, так не похожий на стерильный больничный запах.

– Очень мило с ее стороны. Они такие красивые, – говорю я, не сомневаясь, что он наблюдает за мной. – Ваша дочь не знает, что вы не любите гвоздики?

– Это были любимые цветы ее матери, – он роняет пульт на кровать. – Полагаю, она думает, что они будут напоминать мне о жене.

– О вашей жене?.. – удивленно спрашиваю я.

– Она умерла год назад. – Уильям сердит на меня и, как я вижу, на весь мир.

– Мне очень жаль.

Теперь моя очередь прервать разговор. Не стоит ни к кому подходить слишком близко. Не надо ни с кем делиться тайнами, мечтами и надеждами. Отдавая частицу себя другим, вы становитесь уязвимыми. Вы зависите от них, а ведь они могут оказаться не теми, кем вы их считали, не теми, кому можно доверять. И тогда вас настигнет разочарование. Поэтому лучше держаться от людей на расстоянии и не сближаться с ними. Я направляюсь к двери.

– Никогда не думал, что найду такую любовь, – вдруг говорит Уильям, и я замираю на месте. – Когда находишь настоящую любовь, так горько ее терять, – он выключает телевизор и отворачивается от меня. – Спасибо за фотографии.

Я тихо закрываю за собой дверь. Коридор полон врачей и медсестер, входящих в палаты и выходящих оттуда. Родные навещают пациентов, некоторые несут в руках воздушные шары, другие, устав от многомесячных посещений, приходят с пустыми руками. Я наблюдаю за ними, раздумывая о любви, связывающей людей. Во имя любви совершаются подвиги, люди жертвуют временем, деньгами, даже жизнью ради другого человека. Родители посвящают жизни воспитанию детей, работают от зари и дотемна, чтобы их обеспечить; дети любят сестренок и братишек так, будто они составляют единое целое. Здесь, в больнице, я вижу проявления любви каждый день. Я вижу, как члены семьи отдают своим больным родственникам все, что у них есть, в надежде, что это поможет излечить их.

Меня всегда удивляло, что некоторым людям удается заслужить беззаветную любовь. Возможно, я вытянула короткую соломинку и досталась моему отцу, чтобы у него была удобная жертва. А может быть, своей тайной, которую я храню в глубине души, я ничем не отличаюсь от него. Моя душа так же темна, если не еще темнее… Женщина, которую больше не бьют, но которая нуждается в воспоминаниях о побоях, чтобы выжить.

Марин

Она всегда сначала составляет план, а потом приводит его в исполнение. Это удается ей лучше всего и служит главной цели: поддерживать жизненный порядок. Она не делится своими открытиями ни с Раджем, ни с Джией. В случае необходимости она могла бы обратиться к Раджу, но она слишком уверена в себе. Она опасается, что муж будет ставить ей палки в колеса, оспаривать каждое ее решение. Жизнь Джии находится под угрозой, и для Марин это достаточная причина, чтобы начать действовать.

Первым делом она наняла частного детектива. Джия не должна заметить слежку матери и узнать о ее намерениях. Детектив смог сделать снимки, необходимые Марин для доказательства. Почти каждый день после школы Джия приезжала к Адаму. Отвозя девушку домой, парень высаживал ее за пару кварталов от дома, чтобы их не застукали. Игры, в которой Джия призналась родителям, не существовало. Никто из друзей не бил ее ради забавы. Джия подвергалась избиениям и, что еще хуже, собиралась подвергаться им и дальше.

Частный детектив провел предварительное расследование. Информация, которую он получил, заставила Марин сделать следующий шаг.

– Он проходил по делу об избиении еще подростком, – сообщает детектив.

– Кого он избил? – Марин назначила ему встречу в кофейне в Сан-Франциско, подальше от любопытных глаз.

– Бывшую подружку. – Детектив пододвигает к Марин лист бумаги. – Имя жертвы изменено, но вся относящаяся к делу информация верна. Вашему парню нравится бить девочек кулаками.

Марин быстро прочитывает строчки отчета.

– Как вы достали это? – спрашивает она, поднимая глаза на детектива. – Предполагается, что материалы детских судебных процессов закрыты.

– Вы наняли меня, потому что я лучший. Вы получаете то, за что платите. – Детектив делает глоток кофе. – Тогда парню было шестнадцать лет. Он отделался легким испугом и месяцем общественных работ.

– Сволочь! – Марин смотрит на фотографии, которые распечатал детектив. Рука Джии в руке Адама. Его рука собственнически обнимает ее за плечи. По большей части снимки сделаны перед домом Адама, несколько – в школе. – Однако эти снимки мало что доказывают.

– Конечно. Судя по моему опыту, насильники любят развлекаться вдали от посторонних глаз.

Марин согласна, но медлит с ответом. Ей хорошо известно, почему люди скрывают побои от других. Чем меньше людей об этом знают, тем безопасней чувствует себя насильник. – Есть что-нибудь еще?

– Как я уже сказал, когда его обвинили, ему было шестнадцать, – детектив откидывается на спинку стула и оценивающе смотрит на Марин. – С детьми обращаются не так, как со взрослыми.

– Я не понимаю.

Детектив снова протягивает руку и указывает ей на строчку на листе. Это дата рождения Адама.

– У него день рождения через неделю.

Адаму исполнится восемнадцать. Его будут судить как взрослого. Колесики в голове Марин начинают крутиться, и вскоре все становится на свои места. Поблагодарив детектива, Марин возвращается домой и предпринимает шаги, которые должны уничтожить Адама. Она звонит в службу защиты детей и назначает встречу. На этой встрече Марин предъявляет доказательства и излагает свои соображения. Вместе с социальным работником она детально разрабатывает план. Социальный работник соглашается прийти в условленное время.

– Джия, бети, кто-то звонит в дверь. Можешь открыть? – кричит Марин. Сегодня суббота, два часа дня. Марин сверила свое расписание с расписанием Джии, чтобы в нужное время они обе были дома. – Кто там, милочка? – спрашивает Марин, сидя в своем кабинете и зная ответ.

– Мам! – Джия напугана, чего и ожидала Марин. – Подойди сюда.

Марин медлит, не желая выдать, что причастна к происходящему. Она неторопливо осматривает себя в зеркале в ванной комнате и только потом появляется в прихожей. – Кто там?

– Мама, это социальный работник, – Джия в ужасе заламывает руки. – Я думала, что рассказала тебе…

– Джия, – Марин одергивает ее предупреждающей улыбкой, а затем здоровается с женщиной, с которой встречалась несколько дней назад. – Я – Марин, мать Джии. Чем могу вам помочь?

– Меня зовут Дебора. Я из службы защиты детей. Мы получили из школы сигнал о том, что девочку, возможно, избивают, – она оглядывает Джию, оценивая ситуацию. – Я пыталась позвонить вам, но не смогла, поэтому воспользовалась случаем и заехала.

– Понятно… – Марин картинно изображает удивление, но Джия слишком напугана, чтобы заметить подвох. – Поговорим в комнате? – Марин идет впереди. Бросив взгляд на часы, стоящие на каминной полке, она быстро прикидывает в уме. У нее есть почти час до прихода Раджа после тенниса. – Я же объяснила в школе, что моя дочь участвовала в игре, – она указывает на Джию, и та кивает ей в ответ. – Не слишком умная игра, но вы же знаете современных детей.

– Если дело только в этом, я долго не задержусь, – Дебора вынимает блокнот и ручку. Повернувшись к Джии, она произносит: – Мне нужны имена и фамилии друзей, с которыми ты играла.

– Зачем? – сдавленным голосом спрашивает Джия.

– Чтобы все проверить. Ну, назови имена.

Джия смотрит на Марин, ее взгляд умоляет мать вмешаться и спасти ее. «Именно это я сейчас и делаю».

– Назови имена, лапочка.

– Я не могу, – Джия непроизвольно сглатывает слюну. – Я не хочу, чтобы они попали в беду.

– Понимаю. – Дебора захлопывает блокнот, пристально смотрит на Джию, и, кажется, приходит к какому-то решению.

– Мне надо посмотреть на ушибы.

– Что? – Джия вздрагивает так, словно ее обожгли кипятком. – Нет!

– Мы сделаем это здесь, или я назначу осмотр в местном травматическом центре. Но мне надо видеть ушибы.

Дебора встречается глазами с Марин, между ними идет безмолвный разговор.

– Она не имеет права! Да, мам?

– Боюсь, что имеет, бети, – говорит Марин. – Покажи ей свои синяки. Ты же не хочешь в больницу?

Когда Джия была маленькой, ей очень нравился мультфильм о коте, который гоняется за мышонком, но не может его поймать. Ее смешило, что несчастному грызуну удается легко перехитрить коварного врага. Сейчас Джия не знает, кого больше напоминает в этой истории. В панике перебрав варианты, она осознает, что игра проиграна. Джия медленно стягивает с себя футболку, под которой надет простой белый бюстгальтер. Мать замечает два новых синяка.

С каменным лицом Марин молча наблюдает, как Дебора фотографирует синяки маленькой камерой.

– Это для досье, – поясняет соцработник, отмечая размер и форму каждого. Всего их семь. Новые перемешаны со старыми – прямо настенная роспись боли. Закончив, Дебора разрешает Джии надеть футболку. – Извини, можно посмотреть на твои ноги? – спрашивает она. Джия опускает голову и приподнимает подол юбки. У бедра видно багрово-черное пятно. Марин понимает, что это от удара ногой, и у нее сводит нутро. Когда ты уже упала и кулаком в живот бить неудобно, то пинают ногами куда придется. Еще пара снимков, еще одна-две записи, и Дебора заканчивает.

– Что теперь? – спрашивает Марин, не в состоянии посмотреть дочери в лицо.

– Я открываю дело. Потом проведу расследование, – повернувшись к Джии, она спрашивает: – Ты ничего не хочешь сказать мне? Сейчас самое время.

– Нет, – произносит Джия упавшим голосом. – Пожалуйста, нельзя ли оставить все это? Со мной все хорошо. Мама, ну скажи ей, пожалуйста!

– Мама здесь ничего не решает. Никому не позволено бить тебя. Это противозаконно, – Дебора встает, на сегодня ее работа завершена. – Я на связи.

– А что будет? – тихо спрашивает Джия. – Что будет с тем, кто это сделал?

– Посмотрим, – отвечает Дебора. – Окончательное решение вынесет суд.

Марин делает все, чтобы Джия провела уик-енд дома. Никаких встреч с друзьями и встреч с Адамом. Она конфискует у Джии мобильник, якобы для того чтобы улучшить некоторые его функции, и обещает, что вернет его через несколько дней. Единственный телефонный аппарат находится у Марин в кабинете, обычно его используют для передачи факсов. Лишенная связи с Адамом Джия дуется, сидя у себя в комнате.

– У нее были новые синяки? – спрашивает Радж, расхаживая взад-вперед по кабинету Марин. Жена сообщила ему о визите социального работника, умолчав о собственной роли. – И что дальше?

– Подождем. Джия все еще не назвала имен, поэтому, думаю, они начнут расследование.

– Боже мой! – Радж с размаху усаживается на диван и хватается руками за голову. – Как это могло случиться?