Текст книги "След сломанного крыла"

Автор книги: Седжал Бадани

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)

– Тогда почему?.. – спрашивает Эрик. Вопрос вырывается у него прямо из сердца. Вся его настороженность исчезает. Он подходит и берет меня за плечи. – Ведь у нас все было. Ты была моей любовью, моей жизнью.

– Я не знаю, – шепчу я. Его прикосновение вызывает у меня воспоминание о другом случае – другом месте, другом человеке.

«Ты моя жизнь», – шепчет мне голос в темноте. Она спала. Она была уверена, что она все это вообразила себе, пока не почувствовала сквозь тонкую ткань ночной рубашки руку на своем плече.

Испуганно вскрикнув, я вырываюсь из рук Эрика и обхватываю свое похудевшее тело. Больше я не получаю удовольствия от еды, есть трижды в день кажется мне непосильной задачей. Мое тело расплачивается за это и начинает увядать. Вещи висят на мне, пояс болтается.

Она неохотно просыпается, уверенная в том, что это Соня снова забирается к ней в постель. Пятнадцатилетняя Триша не особенно ей рада. Это ночь после свадьбы Марин, и Триша чувствует себя более взрослой, более зрелой, чем раньше. Слишком взрослой, чтобы спать в одной постели с младшей сестренкой.

«Ты единственная, кого я люблю», – шепчет голос, и чья-то рука скользит по ее плечу.

– Все кончено, – говорю я стараясь одновременно оттолкнуть от себя и Эрика, и воспоминание. Я трясу головой, желая отделаться от видения. Но оно не отпускает меня, не дает передышки. – Это больше не имеет значения.

– Что «это»? – Эрик явно сердится, потому что не понимает.

Она бредет по темному коридору. Никто не отзывается на ее тихие, отчаянные стоны. Они наполнены ужасом и болью. Она бьет кулаками о стену, пока не разбивает их в кровь. Она дотрагивается то до одной двери, то до другой, не понимая, где находится. Все знакомое стало чужим, сам дом стал ей чужим. Одна дверь оказывается незапертой, она рывком открывает ее и обнаруживает чулан для белья. Она оставляет дверь открытой и ищет следующую, потом следующую, пока не попадает в темную спальню. Она падает на пол, измученная поисками пристанища. Закрыв лицо руками, она плачет. Рыдания эхом отдаются у нее в голове.

– Триша? – голосок Сони пробивается сквозь звук рыданий, ее руки обнимают Тришу. В каждом ее слове звучит страх. – Что случилось? Почему ты плачешь?

– По крайней мере, ты можешь объяснить мне? – спрашивает Эрик, возвращая меня к настоящему. По лицу у него ходят желваки. – Ты знала о моем прошлом, о моем одиночестве… Почему ты не хотела ребенка?

– Потому что дети всегда страдают, – наконец отвечаю я, и правда обжигает меня.

* * *

Я сижу в машине с выключенным мотором перед маминым домом. Я смотрю на парадную дверь целую вечность, так как очень боюсь войти, но еще больше боюсь не войти. Меня преследуют мысли, они истерзали меня. Я стараюсь прогнать их, но они отказываются уходить. «Сейчас, – говорит голос. – Пора». Я трясу головой, но время – не мой союзник, иначе у меня было бы его больше.

Наконец я выхожу из машины. Металлическая коробка больше не может служить мне убежищем. Я не пользуюсь своим ключом, дом внезапно кажется мне чужим. Я нажимаю на звонок и жду, в уверенности, что Соня дома. Я звоню снова и снова, мои пальцы надавливают на кнопку звонка.

Когда разгневанный Эрик покинул дом, я тоже села в машину, оставив все упакованные коробки в прихожей. Я чувствовала, что он наблюдает за мной из окна своего автомобиля. Его любовь ко мне превратилась в ненависть; это две стороны одной медали – каждое чувство оборачивается своей противоположностью. Я поехала прямо сюда. Я нуждаюсь в ответах и уверена, что дать их может только Соня. Она должна помнить то, чего не помню я. Мне кажется, я вижу ее сидящей на моем диване, когда она пришла попрощаться. «Он разыгрывал любящего отца. А ты позволяла ему». Я мысленно повторяю ее слова, а ее глаза ищут в моих хотя бы след воспоминания.

– Триша? – Мама открывает дверь. – Что ты здесь делаешь, бети?

Она отступает назад, чтобы дать мне войти, но я приросла к месту.

– Соня дома? – мои руки дрожат. – Мне нужно поговорить с ней.

– Нет, – отвечает мама и внимательно смотрит на меня. – Что случилось, бети?

– Когда она будет дома? – Солнце вот-вот зайдет. Начинают гудеть комары. В детстве я всегда была их излюбленной жертвой, моя кожа опухала от их укусов.

– Это потому, что ты такая сладкая, – говорил папа.

Мама берет меня за руку и ведет в дом. Я позволяю ей это, так как слишком слаба, чтобы идти сама.

– Она скоро придет. Пойдем, выпьем по чашке чая, и ты расскажешь мне, что случилось.

Мне хочется рассмеяться. Это ее решение всех вопросов, словно чай может прекратить все несчастья в мире. Но разве я не делала то же самое? Разве я не предложила Соне чашку чая, когда она пришла попрощаться? Разве я не положила пакетик концентрата для горячего шоколада в подарочную корзину Джии? Хотелось бы мне знать, какие еще привычки я переняла у мамы. Когда я стала ее отражением и папиным созданием?

– Не надо чай, – бормочу я. Рыдания, прежде беззвучные, теперь становятся слышимыми и обжигают меня отчаянием. Я вижу, как мама, словно в замедленной киносъемке, идет на кухню, наливает в чашку чай, от которого я отказалась, и ставит ее передо мной. Я едва могу разглядеть идущий от чашки пар или разобрать то, что она мне говорит. Не говоря ни слова, я выхожу из кухни и иду к лестнице.

– Триша! – ее оклик пробивается сквозь барьер, но я не обращаю на него внимания, другие голоса внутри меня звучат громче. Мама идет вслед за мной, дыша в спину.

Я ничего не говорю ей и иду вверх по лестнице, я нахожусь в другом времени, в другом месте. Мои пальцы держатся за перила, каждый шаг дается мне труднее, чем предыдущий. Взойдя наверх, я сворачиваю в коридору, проводя пальцами по стене. Сначала я дохожу до своей комнаты и распахиваю дверь. Комната выглядит точно так же, как много лет тому назад. В последний раз я провела в ней ночь перед своей свадьбой. В тот вечер все казалось возможным. Мне не хватало лишь младшей сестры, но я не хотела портить себе завтрашний прекрасный день. На моей кровати лежали красное сари и белое свадебное платье. То и другое я выбирала очень долго, я старалась, чтобы все было совершенным, раз я выхожу замуж за совершенного мужчину. Не важно, что Эрик был белым и старше меня. Он любил меня так, как я того заслуживала.

– Почему папа разрешил мне выйти замуж за американца? – спрашиваю я маму. Я знаю, что она стоит сзади и наблюдает за мной. – Ведь это не соответствовало нашим обычаям и его требованиям.

Папа не сказал мне ни одного дурного слова, когда я с трепетом призналась родителям, что полюбила белого мужчину. «Никогда не выходите замуж за BMW^[23] – такова была мантра индийской общины. Белый, мормон, черный – три неприемлемых кандидата в мужья для индийской женщины. Я думала, что отец примет мое заявление с гневом и разочарованием, что я впервые испытаю на себе его гнев. Я приготовилась к худшему, но он только опустил голову и согласно кивнул, и я просто онемела от удивления. Он вышел из комнаты, и больше мы это не обсуждали.

Я осматриваю свою комнату. После той ночи, когда мне было еще пятнадцать, ее полностью переделали – подарок к моему шестнадцатилетию. Мне разрешили выбрать любую обстановку, любую кровать, какую я пожелаю. Все старые вещи раздали, заменили их новыми. Соня стояла рядом и завидовала мне, когда я выбирала цвет краски для стен и убранство в «стиле принцессы», соответствующее моим понятиям о красоте. Такой комната оставалась в течение года, пока подруги не начали дразнить меня. Я спросила папу, не могу ли я обновить комнату еще раз, и он охотно согласился. Я выбрала более взрослый стиль – нейтральные весенние тона, и с тех пор здесь ничего не менялось.

– Он позволил мне переделать комнату, – бормочу я, – позволил купить все новое.

– Да, – кивает мама.

Она отвечает чересчур быстро и кратко, словно боится сказать лишнее. Я выхожу из своей комнаты в коридор. Мама идет за мной, будто сопровождая по лабиринту. В коридоре я снова провожу пальцами по стене, вспоминая, как делала это много лет тому назад. Красный лак начинает стекать с кончиков моих пальцев и с тыльной стороны ладони. Он превращается в кровь. Я отдергиваю руку от стены в уверенности, что там останется пятно, но передо мной идеально белая стена. Я смотрю на свои пальцы, но крови на них больше нет.

– Я ведь плакала, – говорю я, затерявшись в ином времени, – я стонала.

– Я не слышала тебя, – говорит мама с болью в голосе. Я поворачиваюсь к ней лицом, наблюдая со странной отрешенностью, как она складывает перед собой руки. Она не смотрит на меня, слезы заливают ей лицо и капают на пол. Она совсем съеживается, как древняя старуха. Кажется, что она на моих глазах постарела на целых двадцать лет. – Я не слышала тебя, бети.

– Ванная! – восклицаю я. В ванной, в раковине была кровь. Я вижу ее сейчас, вижу, как она стекает в водосток вместе с водой. Я открываю дверь в ванную комнату, но нахожу только сверкающий кафель и фарфор. – Там был коврик. Я вытирала им кровь, – я открываю ящики и ищу его. Но ящики пусты. Я хватаю бак для грязного белья, я точно помню, что кинула его туда, но бак тоже пуст. Корзина для белья тоже. – Куда он делся?

– Его нет, – говорит мама, протягивая мне руку, но я отталкиваю ее. Я не хочу, чтобы она дотрагивалась до меня. Я начинаю тереть свою руку, ощущая чье-то тяжелое прикосновение. – Я никогда не видела этого коврика.

– Куда он делся? – спрашиваю я, не сомневаясь, что она дурачит меня. Воспоминания захлестывают мой мозг, стирая разницу между прошлым и настоящим. Мой разум, затерянный в водовороте этих воспоминаний, заставляет меня метаться с места на место и не позволяет зацепиться за что-то реальное. – Это было прямо здесь.

– Я не знаю, – шепчет мама.

– Соня может знать! – восклицаю я. Я бегу к ее комнате и распахиваю дверь. – Где она? – спрашиваю я, не обнаружив ее там.

– Она еще на работе, ты же помнишь.

– Ты говоришь неправду! – кричу я. – Она еще ребенок!

– Она взрослая женщина, – спокойно говорит мама, – так же, как и ты.

Должно быть, она шутит. Мне только пятнадцать. Я еще девочка. Я только притворяюсь взрослой, как все подростки. Но в глубине души я все та же, я жду, когда повзрослею, и одновременно страшусь этого.

– Как ты можешь говорить такое? – кричу я. – После всего, что произошло, как ты можешь так поступать со мной?

– Ты о чем, бети? – спрашивает мама.

Я начинаю сбивчиво рассказывать, что помню, туманные образы возникают где-то за темной завесой, но от ее взгляда я замолкаю. Тайна, которую мой разум хранил от меня самой, для матери вовсе не тайна.

– Ты все знаешь? – я словно качаюсь на качелях, я взлетаю так высоко, что боюсь упасть. В одно мгновение я взрослая женщина, как сказала мама, а в следующую секунду – всего лишь девочка-подросток. Я колеблюсь между ними обеими, но ни одна не кажется мне реальной.

– Да, – говорит мама, опуская голову. – Я узнала об этом не тогда. Недавно.

– Каким образом? – спрашиваю я. Я протискиваюсь мимо нее обратно в ванную. Там я смотрю на себя в зеркало, и мое отражение начинает меняться. Девочка с растрепанными волосами и заплаканным лицом превращается в женщину, которой я не узнаю.

– Что со мной случилось? – спрашиваю я, хватаясь за раковину, чтобы не упасть. – Что со мной случилось?

– Ты не помнишь? – спрашивает мама.

– Скажи мне! – выкрикиваю я снова, слыша, как эхо раздается в пустом доме.

– Он пришел к тебе поздно ночью, после свадьбы Марин. После того как гости ушли, он выпил.

Я чувствую запах ликера. Он никогда раньше не пил, всегда грозил нам этим, но ни разу не выполнил угрозы. Но в ту ночь от него пахло алкоголем. Запах дешевого ликера смешался с запахом вина. Я поняла это годы спустя. От запаха этой смеси меня до сих пор тошнит. Я заснула быстро. Я спала в своей спальне, а Соня в своей. Он разбудил меня своим прикосновением. Его рука скользила по моему телу, медленно стягивая с меня простыню. Я вцепилась в нее, меня парализовал страх.

– Ты единственная, кого я люблю по-настоящему. Ты же знаешь это, правда? Поэтому ты такая особенная для меня. Поэтому я обращаюсь с тобой по-другому.

«Поэтому я никогда не бью тебя». Он не сказал этого, но не сомневался, что я все поняла. Когда он задрал на мне ночную рубашку, я подумала об этом. Я была счастливицей. Особенной. Поэтому он и не бил меня. Но потом он навалился на меня.

– Что он сделал? – спрашиваю я, и все вокруг вдруг начинает стремительно вращаться – как на аттракционе «Чайная чашка» в парке. Я обожала этот аттракцион. Круглая платформа вращалась все быстрее, и я смеялась над теми, кто жаловался на головокружение. Только потом, выбравшись из нее, я ощутила эффект. Весь мир оказался вверх тормашками. Держась за бортик, я старалась найти точку опоры – и не могла. Через несколько секунд меня вырвало, и лишь после этого голова у меня постепенно перестала кружиться. – Расскажи мне!

– Это неважно, – начинает мама. Я понимаю, что она пытается скрыть правду. Мы привыкли воспринимать свою ложь как вуаль, прикрывающую нашу жизнь. Выдумка для нас сильнее фактов. В детстве мне нравилось играть с маминым сари, используя его конец в качестве покрывала, как это требуется от женщин в Индии. Я всегда восхищалась тайной, которую оно создавало. А теперь я вижу, чем оно служит на самом деле – предлогом стреножить женщину, скрыть ее красоту и силу от мира.

– Нет, это важно для меня! – восклицаю я. Мне одновременно хочется и задать вопрос, и избежать этого. Теперь я понимаю Соню, ее вечное стремление к движению. Когда стоишь лицом к лицу со свершившимся кошмаром, кажется, легче утонуть, чем плыть дальше. – Расскажи мне!

– Он изнасиловал тебя, – шепчет мама. Каждое слово будто раздирает ей горло. Я делаю два шага назад, ее признание снова и снова звучит у меня в голове. Я так долго была слепа, что не знаю, как научусь видеть снова.

– Откуда ты узнала? – Может быть, она ошибается. Я все еще цепляюсь за возможность того, что это был сон, что я все перепутала, что выдумка, которую я сама создала, на которой построила свою жизнь, реальна, а мама говорит неправду.

– Он сам сказал мне, – она снова протягивает ко мне руку, и на этот раз я не могу оттолкнуть ее. Мамино признание лишило меня сил. Она прижимается ко мне всем своим худым телом. – Рассказал несколько месяцев назад, – моя блузка намокает от ее слез, но я все еще держусь на ногах. – Он плохо себя чувствовал, ему хотелось кому-то признаться. Он сказал, что с той ночи живет с постоянным чувством вины, – она отодвигается и смотрит на меня. Потом берет мое лицо в свои хрупкие ладони. – Мне так жаль, бети, мне так жаль.

Рани

Со дня рождения Сони прошло три месяца. Брент становился все слабее. Он ходил к врачам, но был о них невысокого мнения и постоянно советовал им, как лучше его лечить. Из-за его диабета они настаивали, чтобы он сократил потребление сахара. Он не хотел отказываться от сладкого чая и думал, что дело не в этом. Однако он чувствовал себя все хуже и начал опасаться за свое здоровье.

– Рани, – позвал Брент жену как-то рано утром. Днем они должны были вместе с Тришей отправиться на ланч. Рани взялась за уборку, а он в это время отдыхал в своем любимом кресле.

– Да? – отозвалась Рани, стирая последние пятнышки с полок.

– Тебя не затруднит подать мне стакан воды? – спросил он. Только недавно Брент начал скорее просить, чем приказывать.

Рани не торопилась, зная, что ему не остается ничего другого, как ждать. Наполнив стакан теплой водой, вместо холодной, которую он предпочитал, она отдала ему стакан и хотела уйти, когда он произнес:

– Триша всегда, когда мы встречаемся, выглядит счастливой.

– Да, – согласилась Рани. Триша и впрямь была счастлива. Хотя бы у кого-то из ее дочерей все шло хорошо. – Она живет так, как хотела.

– Верно, – Брент откинул голову назад и тяжело вздохнул. – Это меня радует.

Что-то в голосе мужа насторожило ее, заставило остановиться и внимательно посмотреть на него.

– Она – единственная, кто ни разу не пострадал, – сказала Рани, и ее слова прозвучали как обвинение. – Ей повезло. Счастье было ей на роду написано.

Брент ответил ей не сразу. Некоторое время он смотрел на нее, потом страх исказил его черты.

– Как ты думаешь, что с нами будет, когда мы умрем? – спросил он.

Его вопрос удивил Рани. Она редко размышляла о смерти, ведь жизнь требовала от нее столько энергии.

– Я не знаю. Наверное, мы предстанем пред нашим Создателем и дадим ответ за наши деяния, – сказала она, стараясь уколоть его. – Объясним, почему мы причиняли кому-то боль.

– А если никаких объяснений нет? – прошептал Брент. – Если это была ошибка, если ты сделал то, о чем не осмелился бы и помыслить?

Рани никогда не могла бы подумать, что Брент способен задать такой вопрос. Она с удивлением смотрела на него. Неужели он сожалеет о своих поступках?

– Тогда зачем ты совершил эту ошибку?

– Так ты знаешь? – прошептал Брент, выкатив глаза. – Откуда?

– Да я была прямо здесь, – выпалила Рани, думая, не теряет ли он разум. – Каждый день, когда ты бил меня и моих двух девочек, я была прямо здесь!

Закрыв глаза, он отвернулся от нее с явным облегчением и, не обращая внимания на ее вспышку, произнес:

– Я не об этом.

Рани всегда знала, что он чего-то не договаривает. Так же, как всегда знала, что побоев не избежать, за минуту до первого удара. И так же, как знала, что, если в его душе и было когда-то что-то хорошее, оно давно ушло. Ее охватил страх. Она села напротив него. Глядя прямо на человека, который когда-то держал ее жизнь в своих руках, она спросила:

– Что ты сделал?

– Это неважно, – прошептал Брент. Одинокая слеза выкатилась у него из глаза и потекла по щеке. Слишком слабый, чтобы вытереть ее, он дал ей стечь, и она оставила след на его лице.

– Нет, это важно, – продолжала настаивать Рани. Она мысленно боролась с внутренним голосом, который подсказывал, чтобы она предоставила всему идти своим чередом. Всю свою жизнь она предоставляла всему идти своим чередом. Но внезапно какая-то сила, более могучая, чем внутренний голос, потребовала от нее действия. – Расскажи, иначе, клянусь этой мангал-сутрой у меня на шее, я уйду отсюда прямо сейчас и оставлю тебя умирать одного.

– Есть вещи, о которых лучше не рассказывать, – говорит он тихим прерывистым голосом.

– Лучше для кого? – спрашивает Рани. Она делает шаг и нависает над ним. – Впервые за долгое время я хочу, чтобы ты говорил.

Он посмотрел на нее, стараясь сообразить, принимать ли ее слова всерьез. Рани видела, как он открывает рот, но не может ничего выговорить. Он сложил руки, и эти руки, когда-то столь могучие, теперь были слабыми и хрупкими.

– Пожалуйста, – попросил он впервые в жизни. Рани внимательно посмотрела на него, прежде чем решиться. Затем, зная, что он не сможет помешать, взяла ключи и пошла к выходу.

– Рани! – снова позвал Брент.

Не поворачиваясь к нему, она потребовала:

– Расскажи!

– Я выпил ликер, который принес домой.

– Ту бутылку, которой ты нам угрожал? – Рани обернулась. Она помнила дюжины выброшенных ею неоткупоренных бутылок. Подойдя к нему, она положила ключи на столик. – Когда это было?

На лице Брента отразилась внутренняя борьба – то, чего Рани за ним никогда не замечала.

– В ночь после свадьбы Марин, – он сложил газету и заерзал в кресле. Потом потер лицо руками, не глядя на жену. – Я выпил всю бутылку.

Рани напрягла мозги, стараясь вспомнить эту ночь, но не смогла. Тогда, измученная дневными хлопотами, она уснула свинцовым сном.

– Потом ты пошел в постель?

– Не в нашу, нет, – тихо произнес Брент.

Комната закружилась перед взором Рани. Она ухватилась за мангалсутру, но та обожгла ей пальцы. Она посмотрела на свои руки: на них выступили красные пятна ожога. Взгляд затуманился, но она взяла себя в руки. Впервые в жизни она должна была обрести контроль над собой. Взгляд ее остановился на стоящей у камина кочерге. На мгновение Рани представила себе, как подходит к камину, берет кочергу и со всей силой опускает ее на голову Брента.

– В чью постель ты пошел? – спросила она, уже зная ответ. В постель той единственной, кого любил.

– К Трише, – он начал всхлипывать, и звуки его рыданий разнеслись по дому. – Я не хотел этого.

– Ты изнасиловал ее! – громко сказала Рани, все еще не веря услышанному. По ее лицу потекли слезы. Всей душой она пожелала, чтобы он умер, хотя знала, что он уже умирает. Не имея другой возможности уязвить его, она направилась к выходу, хотя пообещала не уходить. Схватив сумку, она вышла из дома и в течение многих часов бродила по городу без какой-либо цели. Когда Рани вернулась, он уже впал в кому. Он лежал на полу, прерывисто дыша, и разум покинул его.

Соня

– Вы верите в чудеса?

– Простите? – убираю на ночь фотоаппараты за стол медсестры.

– В божественное вмешательство, – медсестра вносит данные о пациентах в компьютер. – В какое-то воздействие извне, – она машет рукой в неопределенном направлении, – которое все ставит на свои места?

Я никогда не думала о чудесах, никогда не верила, что они могут произойти со мной. Если бы чудеса случались, мое детство было бы иным.

– Не знаю, – честно отвечаю я. – А вы?

– Раньше не верила, – говорит она, – но после вчерашней ночи начала сомневаться.

– А что же случилось прошлой ночью? – спрашиваю я, пытаясь вспомнить больничные новости. Дэвид был прав: в больнице вести распространяются со скоростью лесного пожара. Кажется, что все узнают о событии, радостном или печальном, в тот момент, когда оно происходит, если не раньше. – Похоже, я не в курсе дела.

В последние несколько недель я начала приобретать друзей. Само это понятие для меня ново. Из-за кочевой жизни общение с людьми я свела к минимуму, но теперь, видя каждый день одних и тех же врачей и медсестер, наблюдая, как они посвящают себя помощи страдающим пациентам, я понимаю, что мир не делится только на белое и черное. Мир – это не только мои страдания, не только тьма, словно полог, скрывавшая меня от касты «благополучных». Нет, это еще и богатство оттенков, которые переходят один в другой, изменяя все вокруг, и эволюция человеческой души.

– Тесса умерла прошлой ночью.

Я замираю на месте, хватая руками воздух. Это же та маленькая девочка, с которой я работала в самом начале. Та, кто назвала свой альбом «Я». После этого я постоянно заглядывала к ней, и она, казалось, набиралась сил и чувствовала себя лучше.

– Что произошло? – спрашиваю я с ужасом.

– Она села и попросила позвонить ее родным. Они тут же приехали. Тесса стала называть по именам всех, кто приехал, всех членов семьи, даже тех, которых никогда прежде не видела. Она сказала отцу и матери, что все они приходили к ней в гости и играли с ней. Она сказала, что любит их, – медсестра продолжает набивать данные на клавиатуре. – Они целовали ее, ласкали ее. Она закрыла глаза, и через несколько минут ее сердце остановилось, – медсестра качает головой в явном смущении. – Позвонили в реанимацию. Мы делали все, чтобы воскресить девочку.

– Так в чем же чудо? – спрашиваю я. У меня начинает болеть сердце, во мне разгорается гнев на несправедливость жизни. Тесса была совсем ребенком. Она только начала жить. Ее будущее еще не было написано, оно только ожидало, какую историю она сочинит. Где-то должно существовать такое правило: счастье – это нечто само собой разумеющееся. Каждый поворот дороги жизни, каждый ее изгиб должен привести к лучшему. Не свет в конце туннеля, а вся дорога, залитая солнечным светом.

– Она ожила. Через минуту после того, как ее объявили мертвой, она ожила.

Я не отвечаю, у меня нет слов. Никогда я не была так удивлена, и удивление – сейчас единственное, на что я способна. Если загробная жизнь существует и в том, что происходит сейчас, есть глубинный смысл, то я либо не заметила его, либо игнорировала. Во всяком случае, я никогда раньше не думала о жизни после смерти. Но ко мне возвращается способность дышать, и печаль покидает мою душу. Тесса жива! Она жива.

– Делай добро в этой жизни и заслужишь чудесную другую, – говорила нам мама. Карма была одновременно и угрозой, и путеводной звездой; нынешняя жизнь определяла будущую.

Я ухожу от медсестры, еще не придя в себя от потрясения, и направляюсь к палате Тессы. Я помню, что она находится внизу, надо пройти несколько коридоров. Сейчас поздно, я знаю, что Тесса уже пообедала. Скорее всего, ее родители ушли, ведь дома их ждут другие дети. Я слушаю у двери, не звучат ли в палате голоса. Ничего не услышав, я тихонько приоткрываю дверь. Заглянув в щелку, я вижу мирно спящую Тессу. Ее кожа выглядит здоровее, жизненные показатели лучше, чем раньше. Я бесшумно закрываю дверь и внезапно вижу приближающегося Дэвида.

– Так ты слышала?

Хотя больница очень большая, избежать встреч почти невозможно. Одни и те же пациенты, те же самые диагностические отделения… Находясь рядом с ним в тихом коридоре, я невольно вспоминаю прошлую встречу, когда я почти дала волю своим чувствам.

– Да, – говорю я, отступая в сторону, – это чудо.

– Так все это называют, – говорит он. Я смотрю на него с плохо скрытой тоской. Его лицо, жесты, мимика – все это стало мне до странности близким. Нельзя испытывать такие чувства, это бессмысленно.

– С ней будет все хорошо? – спрашиваю я, страшась ответа. Стань я божеством, мое первое повеление было бы таким: если с тобой произошло чудо, ничего плохого потом не случится. После того как волшебная рука коснулась тебя, после того как ты стал особенным, дороги обратно быть не должно. Ты благословен навеки. А второе повеление было бы таково: чуда достоин каждый. – У нее рак?

– Мы думаем, что да, – отвечает Дэвид на мой потаенный вопрос. – И то, что с ней случилось, и сказанные ею слова дают нам надежду.

Это как радуга после торнадо, думаю я. Я находилась на юго-западе страны в командировке, когда торнадо в несколько миль шириной опустошило окрестности. Я была в укрытии, как и все остальные, ожидая, когда кончится разгул стихии. Выли сирены, гремел гром, свистел ветер. Десять минут мы стояли, застыв на месте, пережидая бурю. Когда же настала тишина, все выбежали наружу, пытаясь на глаз оценить причиненный ущерб. Люди разбегались, стараясь найти своих, и тут кто-то вскрикнул, указывая рукой на небо. Все в ужасе подняли лица к небу, ожидая нового торнадо, но вместо этого многоцветное сияние над горизонтом явило нам после недавнего ужаса сказочную красоту.

– Это хорошо, – говорю я сухо. Я не могу дать волю чувствам, иначе не сумею найти путь назад. Я хочу уйти, ведь это единственное, что я умею, но он останавливает меня.

– Мне тебя не хватает.

Он говорит тихо, словно нас кто-то может услышать. Я оглядываюсь, но в коридоре никого нет.

– Тебе не может не хватать того, что тебе не принадлежит, – возражаю я, стараясь его уколоть.

– Ты права, – соглашается Дэвид. – К несчастью, с этим ничего не поделаешь.

Я смотрю ему в глаза и вижу в них печаль.

– Я случайно зашла сюда. Я…

Я хочу продолжить, но в это время мимо нас в палату Тессы проходит медсестра. Воспользовавшись подвернувшимся предлогом, я убегаю. Это единственный ответ, который у меня всегда наготове.

Марин

Они сидят вокруг обеденного стола. Между всеми одинаковое расстояние. Трапеза окончена, и они смотрят сначала друг на друга, а потом в сторону. Разговор начинает Радж. Он через стол протягивает к Джии руку и спрашивает:

– Как дела, бети?

– Хорошо, папочка, – говорит Джия, протягивая ему свою руку, – все хорошо.

Ее облик противоречит этим словам. Волосы спадают ей на плечи тусклыми прядями. Под глазами у нее темные круги, а ногти, обычно подстриженные и накрашенные, теперь обгрызаны до кожи.

– Ты выглядишь совсем не «хорошо», – говорит Марин, и ее голос звучит резко. – Ты выглядишь ужасно.

– Спасибо, мамочка, – говорит Джия, избегая смотреть ей в глаза, – я ценю твое внимание.

Марин проглатывает колкость, хотя инстинкт требует, чтобы она велела Джии взять себя в руки, прийти в форму. Чтобы велела ей покончить с глупой драмой. Марин представляет себе, что бы было, если бы она в детстве повела себя, как Джия. Ее бы просто размазали по стенке за несколько секунд до того, как она открыла рот.

– Тебе повезло, что мы…

Прежде чем Марин успевает договорить, ее прерывает Радж:

– Джия, я нашел вот это в твоем ящике вчера, – он выглядит расстроенным. – Ты же понимаешь, как мы обеспокоены.

Джия начинает читать, и листок выпадает у нее из рук.

– Ты входил в мою комнату? Рылся в моих вещах? – она опускает голову. – Как ты мог?

– Я твой отец, – мягко говорит Радж. – Как я мог не сделать этого? – он обходит стол и садится рядом с ней. – Я так беспокоился из-за тебя. Что мы можем сделать, бети? – взяв ее руку в свои, он говорит: – Скажи нам. Только скажи.

– Я не знаю, – шепчет Джия, роняя слезы.

– Тогда почему ты плачешь? М-м? – Радж осторожно вытирает ей лицо, будто она маленькая. – Расскажи мне.

– Я скучаю по нему, – признается Джия, – все время скучаю.

Адам. Мысль о нем вызывает у Марин страшное раздражение. Она подавляет его, но оно вскипает снова, перерастая в гнев.

– У тебя что, мозгов нет? – спрашивает Марин, глядя на Джию и видя в ней вместо дочери чужого человека. – Ты скучаешь по парню, который избивал тебя?

– Он любил меня.

– Нет, он тебя не любил! – зло кричит Марин, ударяя кулаком по столу. – Ты вообще понимаешь, что такое любовь? – она встает, не обращая внимания на предупреждающий звон колокола в голове. – Любовь – это добро. Это… – Марин старается подобрать определение. – Это означает работать для тебя, давать тебе все самое лучшее в жизни, давать высшее образование. Все, чего у меня не было, есть у тебя. Вот что такое любовь!

– Нет, это не так, – спокойно возражает Радж. Он разочарованно качает головой, отворачиваясь от Марин и снова обращаясь к Джии: – Мы где-то ошиблись, и это надо признать. Где-то по дороге мы потеряли тебя, и нам нужно найти тебя снова. Мы должны вернуть нашу девочку, – он умолкает, закрывает глаза и делает глубокий вздох. – Не хочешь ли ты оставить школу на время? Сделать перерыв и воспользоваться этим временем, чтобы оправиться?

– А можно? – Джия непроизвольно бросает взгляд на Марин, словно решение зависит только от нее.

– Нет, – отрезает Марин, но Радж не обращает на нее внимания.

– Да, можно, – говорит он, перекрывая голос жены. – Если тебе это нужно.

– Извини, но я думала, что мы уже обсудили это, – произносит Марин, чувствуя, как в ней вновь закипает гнев. Со времени своего последнего разговора Марин с Раджем избегают темы расставания. Однако Радж перенес свои вещи в гостевую комнату и теперь спит там. Им почти не о чем говорить, кроме как о своих родительских обязанностях. – Она пойдет в школу.