Текст книги "След сломанного крыла"

Автор книги: Седжал Бадани

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 21 страниц)

Радж поднимается с места и поворачивается к жене:

– Если ей необходима передышка, она получит ее.

– Я не позволю тебе испортить ей жизнь, – заявляет Марин. – Если тебе необходим скандал, ты его получишь. Прямо сейчас.

– Что ты имеешь в виду?

– Мы с Джией переедем. Я буду бороться за полную опеку и за право принимать решения относительно ее жизни, – предупреждает Марин. Как только она произносит вслух угрозу, она понимает, что это и есть выход из положения. Они с Раджем находятся в тупике, и его идеи будут лишь вредить дочери. Марин не может допустить этого, даже если придется отнять Джию у ее отца.

– Я хочу жить с папой, – спокойно произносит Джия. Она встает и подходит к отцу. – Мои желания должны учитываться, правда? – Радж утвердительно кивает, и она продолжает: – Вот чего я хочу. Мне все равно, будем ли мы жить здесь или в другом месте. Я хочу остаться с тобой, папа. Пожалуйста.

Марин в шоке отшатывается назад.

– Джия, что ты такое говоришь? – восклицает она, чувствуя, как ее охватывает страх, которого она не ощущала с тех пор, как покинула отцовский дом. – Я твоя мать. Ты принадлежишь мне.

– Я думаю, мне будет лучше с папой, – шепчет Джия, не глядя на Марин. – Ведь правда?

Ее вопрос адресован Марин, но отвечает на него Радж:

– Конечно, милая.

* * *

Поздно вечером Марин входит в палату Брента. Выслушав заявление Джии, она поехала на работу, где заперлась в своем кабинете. Глядя в стену, Марин мысленно перебирала возможные варианты действий. Она даже позвонила нескольким адвокатам, специалистам по разводам, договорившись о встречах на следующей неделе. Но быстрый поиск по Интернету подтвердил ее опасения: выбор пятнадцатилетней Джии имеет приоритетное значение. Если дочь скажет судье, что предпочитает жить с отцом, не будет никаких причин оспаривать это решение.

Марин хотелось бы знать, почему дела приняли скверный оборот. Она так замечательно все распланировала, вплоть до мельчайших деталей, а теперь вселенная вокруг нее рушится. Марин никогда не любила Раджа, теперь она видит это ясно. Но она приняла их роли, их место в жизни друг друга, понимая, что в родной им культуре брак считается вечным, хотя бы только на бумаге.

Теперь ни в чем нельзя быть уверенным. Теперь бетонное основание, на котором она построила свою жизнь, дало трещину. Марин жаждала для Джии самого лучшего, но это оказалось иллюзией. Совершенства достичь невозможно. Власть над теми, кто не так преуспел, не дает никаких преимуществ. Желая подарить дочери весь мир, Марин украла у нее чувство самосознания.

Обнаружив, что стены, которые когда-то дарили уединение и покой, теперь напоминают ей о могиле, Марин вышла из кабинета и отправилась туда, куда вовсе не думала когда-либо попасть. Около часа она сидела в машине на парковке у больницы, уговаривая себя не входить в здание. Слишком поздно искать ответы, слишком многое произошло, чтобы стараться их найти, а потом тщательно исследовать. Кроме того, она не из тех, кто предается анализу, лежа на диване. Иначе ей пришлось бы признать, что многое было сделано неправильно, а она на это не пойдет. Никто лучше нее не знает, как распланировать ее жизнь. Не важно, что происходит с Джией и Раджем. Не важно, что сулит будущее.

Но она поступила вопреки всем своим рассуждениям. При свете луны и флуоресцентных букв СП («скорая помощь») Марин нашла приемный покой, вошла внутрь здания, села в пустой лифт и поднялась на этаж, где лежал отец. Ей показалось, что только вчера она шла по похожему коридору к отделению травматологии вместе с Джией. И все же это было не вчера. Случись это вчера, она, возможно, не сделала бы последующих шагов. Она бы изменила курс своей жизни и выбрала другое направление. Она нашла бы способ удержать Джию при себе, а не предоставила ее судьбу воле обстоятельств.

_____

– Ты победил, – говорит Марин отцу, спокойно лежащему под белой простыней. – Я думала, что я смогу победить тебя, показать, что не тебе мною управлять, но ошибалась, – она садится рядом с кроватью отца, но не дотрагивается до него. – Все эти годы ты направлял меня железной рукой, но я убедила себя, что со временем докажу, что сильнее и умнее тебя.

После того как он ударил ее в первый раз, это стало повторяться регулярно. Сначала Марин думала, что она может сделать что-то лучше, заработать оценку повыше и тогда сумеет избежать побоев. Но никакая оценка не была достаточно высокой, никакое поведение не было достаточно хорошим. Только спустя два года после их приезда в Соединенные Штаты Марин усвоила очень важный урок и поняла, что имеет значение для ее отца.

В Индии семья всегда посещала торжественную церемонию праздника Наврати, за которым следовал праздник Дивали – праздник огней. В течение девяти дней члены индийской общины, одетые в лучшие наряды, собирались вместе, чтобы танцевать с палками, символизирующими мечи. Большинство женщин были одеты в сари, а девушки – в «чанья чоли»: юбки до щиколоток и короткие кофточки, которые оставляли живот и руки обнаженными. Еще их тела прикрывала прозрачная шаль, перекинутая через плечо и заткнутая сзади за пояс юбки. Все это было расшито искусственными драгоценными камнями, благодаря которым девушки, танцуя, сверкали. Они танцевали вокруг статуи Лакшми, богини изобилия и процветания. Масляные лампы освещали комнату, наполненную запахом дыма от ладана, смешанного с розовой эссенцией. Эти девять дней были преисполнены красотой, надеждой и чувством общности.

Во время праздника никто не работал, и улицы заполнялись веселящимися людьми. Каста, цвет кожи, пол теряли значение. Марин проводила эти девять дней со своими друзьями. Они ночевали в гостях у друг друга, у каждого по очереди. Брент сунул пятьдесят рупий – целое состояние – в ладошку Марин и пожелал ей прекрасно провести время.

На улице выстраивались в ряд продавцы с тележками, полными сластей и игрушек. У Марин было достаточно денег, чтобы ее карманы не пустовали все девять дней праздника. Друзья завидовали ее богатству: им отцы давали только по десять-двадцать рупий. Марин охотно делилась с ними, потому что не могла радоваться, если ее друзья не были счастливы. Этого праздника она ждала целый год и ликовала каждой клеточкой своего существа.

Она думала, что в Америке этот праздник отмечают так же, как в Индии, если не лучше. Но когда они приехали туда, Марин с разочарованием поняла, что празднование состоится в арендованном зале и продлится лишь несколько часов. А через год она еще лучше осознала разницу между прошлой жизнью и нынешней.

Тогда, нарядившись и пообедав, они всем гуртом влезли в старенький автомобиль, и Брент повез их к расположенному неподалеку церковному холлу, который индийский самадж^[24] снял по случаю праздника. Как только они остановились на парковке, Марин выпрыгнула из машины, готовая вбежать внутрь здания и затеряться в людском море.

– Марин, – сказал Брент, придержав ее.

– Да, дэдди? – отозвалась Марин, надеясь, что он сунет ей в руку несколько долларов на сочные индийские сладости, которые дамы продавали, чтобы пополнить фонд общины.

– У меня есть репутация, которую следует блюсти. Помни об этом, – сказал отец, поднимая маленькую Соню с сиденья машины.

– Да, дэдди, – сказала Марин. Ей не терпелось поскорее убежать.

Она провела вечер в играх с друзьями, которых нашла в толпе. Многие из них не походили на Марин ничем, кроме цвета кожи. Но, как и все дети, они находили между собой достаточно общего, чтобы веселиться. Время бежало быстро, Марин наслаждалась игрой в прятки, а взрослые и подростки танцевали в главном зале. Когда Марин и ее приятели устали, они забрались в чей-то кабинет, прихватив с собой содовую воду и сласти, которые потихоньку стянули.

Двое мальчиков начали мериться силой, ударяя одной банкой содовой о другую. Когда жидкость цвета карамели пролилась на бежевый ковер, они выбежали из кабинета, не желая отвечать за свой проступок. Другие дети удрали вслед за ними, и в кабинете остались только Марин и еще одна девочка. Они тоже хотели сбежать, но их остановил мужчина, который увидел пятно на ковре.

– Я не ожидал от вас такого, – сказал он и позвал Брента и отца второй девочки.

– Пожалуйста, дядя, – заговорила Марин, используя обращение «дядя» в знак уважения. Ее кофточка намокла от пота, пот выступил и на верхней губе. Голос дрожал от страха. – Мы не виноваты. Мальчики играли и…

Она не успела договорить, когда пришел Брент. Он увидел пятно и шагнул вперед, чтобы отругать ее, но тут в комнату вошел отец второй девочки и быстро оценил ситуацию.

– Марин не могла этого сделать, – сказал он. Положив руку ей на плечо – единственное допустимое прикосновение мужчины к девочке, – он продолжил: – Марин, моя дочь только вчера рассказывала нам, какая ты замечательная ученица. Я правильно понял, что ты перешагнула через два класса?

– Да, – ответил за нее Брент. – Директриса звонила мне недавно, поздравляла с ее успехами.

– Брент, ты приехал в Америку недавно. Мы же находимся здесь с тех пор, как родились наши дети, и все же не смогли добиться успеха, которого ты достиг за такое короткое время, – мужчина улыбнулся Марин: – А ты – пример для других детей в нашей общине. Как хорошо, что ты здесь. Теперь нашим детям есть кому подражать, – он пожал Бренту руку, свободной рукой показывая на пятно: – Она не могла натворить такое. Но скажи, в чем твой секрет?

– Я сижу с ней каждый вечер над уроками, – сказал Брент, изобразив на лице улыбку. – Ее успех – оправдание нашего переезда в Америку.

– И ее надо похвалить за это, мой друг, – мужчина жестом показал Марин и своей дочке, чтобы они следовали за ним. – Пойдемте, куплю сладостей, какие вам понравятся. Вы их заслужили.

Марин упирается головой в спинку стула рядом с кроватью Брента. Воспоминания об этом вечере захлестывают ее. Ей досталась целая тарелка восхитительных индийских сладостей, «дядя» и Брент купили им все, что они захотели. Но важнее сладостей был урок, который Марин получила вместе с извинениями Брента.

– Прости, – сказал он, и дочь в первый и последний раз в жизни услышала от него это слово. – Дядя был прав. Человек с такими достоинствами, как у тебя, не способен на подобный проступок, – задумавшись, он пробормотал, как бы самому себе: – Это все игра, Марин. Жизнь, я хочу сказать. Ты должна уметь выигрывать. Все дело в этом.

Смысл его слов был ясен – пока она совершенна и другие знают об этом, она в безопасности. Никто не посмеет задеть ее. Она – особенная, потому что достигла успеха. В этот вечер Марин дала себе зарок: она всегда будет лучше всех. Это единственный способ гарантировать себе власть над собственной жизнью и победить в игре.

– Вот мой успех, дэдди, – бормочет Марин. – Джия хочет жить с отцом, – заявление дочери звучит у нее в ушах снова и снова. – Я ей не нужна. – Марин дышит с трудом. – Я все сделала для нее. Мой успех должен был стать для нее путеводной звездой, но его оказалось недостаточно. Недостаточно. Она не любит меня.

Ноша Марин слишком тяжела для нее. Она соскальзывает со стула и кладет голову на пол. Слезы, не выплаканные за всю жизнь, текут рекой – сначала медленно, но вскоре Марин уже рыдает.

– Я не знаю, что мне делать!

Она не может удержать слез, будто внутри нее прорвалась дамба. Уверенная в том, что потеряла свою дочь, Марин понимает, что в ее жизни не осталось ничего, что ее жизнь была разрушена много лет назад.

Триша

Я в Сониной постели. Мы обе лежим на спине, друг рядом с другом, держимся за руки и смотрим в потолок. В тишине можно услышать наше дыхание: ее – ровное, мое – громкое, прерывистое.

– Что я тогда сказала? В тот вечер? – в конце концов спрашиваю я.

После того как мама мне все рассказала, я упала на пол и плакала в ее объятиях, пока прошлое не стало потихоньку таять и я не вернулась к реальности. Я уже не чувствовала себя пятнадцатилетней, но и тридцатилетней тоже, – я была гораздо старше. И все же меня по-прежнему поражало, насколько большая часть моего детства застыла во времени после изнасилования, как много я потеряла. Только сейчас я осознаю, какую цену мне пришлось заплатить за честь быть его любимицей.

– Ты сказала, что он обидел тебя. Когда я спросила как, ты ответила, что он трогал тебя, что он взял тебя, – Соня крепче сжимает мою руку. Воспоминания причиняют ей боль. – Я долго не понимала, что это означает.

– Почему ты ничего никому не сказала? – спрашиваю я.

– Я сказала. В ту ночь ты заснула в моей постели, а утром проснулась и вела себя так, будто ничего не произошло. Стоило мне заикнуться о произошедшем, ты прогнала меня, обозвав дурочкой, – Соня поворачивается ко мне. – Я была сбита с толку и не знала, выдумала ли ты все или просто не хочешь говорить об этом.

– Я все забыла, – говорю я, отчаянно пытаясь вспомнить эту ночь и следующий за ней день во всех подробностях. – Все забыла. Я даже не помню нашего разговора.

– Ты винишь себя? – спрашивает она. – Ты же была его принцессой.

– Он чудовище, правда? – говорю я. Эти слова звучат так непривычно. – Вы все это знали, одна я не видела. Отказывалась видеть.

Обрывки воспоминаний о той ночи просеиваются сквозь мою память, как парящие в воздухе семена одуванчика. Не успеваю я задержаться на одном, как на меня налетают другие, отвлекая внимание от предыдущего.

– Когда я была маленькая, я ужасно боялась чудовищ, которые прятались под кроватью, – говорит Соня. – Но когда мои подружки начали описывать чудовищ, которых они воображали под своими кроватями, я поняла, что представляю себе нашего отца. Это он был чудовищем, которое так меня пугало.

Она отпускает мою руку, приподнимается на локте и подпирает голову ладонью. Ее волосы рассыпаются. Она пришла домой поздно и удивилась, увидев, что мы с мамой сидим в коридоре с лицами, искаженными от горя и потрясения.

– Что ты собираешься делать? – спрашивает Соня.

– Не знаю, – честно отвечаю я. За одну неделю моя жизнь так круто изменилась. Я слишком иссушена, вымотана, слишком беспомощна, чтобы дать ответ. – Я до сих пор не все помню, – признаюсь я почти со стыдом. Хотела бы я знать, насколько далеко я зашла, стараясь уберечься от боли.

– Может быть, это хорошо, – раздумывает вслух Соня, снова укладываясь рядом со мной. – Мозг – вещь могущественная. Он знает, с чем мы не умеем справиться, а с чем сможем жить, – она сплетает свои пальцы с моими. – Что же еще отец ухитрился сделать с тобой, Триша, почему ты вдруг захотела все вспомнить?

– Знаешь, что самое ужасное? – мне трудно выговорить эти слова, сказать вслух то, что чувствую. – Я все еще люблю его. Я не могу связать свои воспоминания о нем с воспоминаниями о той ночи. Будто это произошло не со мной.

– У тебя раздвоение личности, – говорит Соня. – Так довольно часто случается после пережитого насилия, – она говорит медленно, словно раздумывая. – Ты отгораживаешься от какого-то события или ситуации, убеждаешь себя, что это было не с тобой. Защитная мера, инстинкт самосохранения.

– Ты тоже так делала? – спрашиваю я, впервые задумавшись, как ей удалось прожить жизнь, полную ужаса, в то время как я едва сумела пережить одну ночь. – Ты тоже раздваивалась?

– Иногда мне хотелось раздвоиться, – говорит Соня после долгой паузы. – Может быть, так было бы легче, не знаю, – она встает с постели и отпивает из стакана с водой, который принесла для меня. – Я впитывала все, что он творил со мной, и делала это своим.

– Откуда ты так много знаешь? – спрашиваю я, желая узнать, что с ней происходило все это время, пока ее с нами не было. – Когда ты стала такой умной?

– Я вовсе не умная, – произносит Соня. – Просто я занималась некоторыми исследованиями и набралась модных словечек.

Она протягивает мне стакан. Сделав большой глоток, я ставлю его на край стола рядом с кроватью. Горло саднит, будто его натерли наждачной бумагой.

– Ты должна ненавидеть меня за то, что было, когда мы росли. Тебе пришлось столько вынести, а я – я стояла рядом, невредимая.

– Иногда я думала, что ненавижу тебя, – признается Соня, и ее слова не удивляют меня. – Но не ты же била нас, не так ли? – она поднимает глаза к потолку, борясь со слезами. – Мы все сидели в одной лодке… Правда, с твоей стороны меньше штормило.

– Я обвиняла вас, – в свою очередь признаюсь я, и меня пронзает стыд. Соня с удивлением поворачивается ко мне. – Всех вас. Возможно, будь вы такими, как он хотел… Я чудовище? Как и отец?

Из меня рвется страх.

– Может быть, поэтому я была его любимицей? Почему он любил, – я почти давлюсь этим глаголом, – меня? Потому что я похожа на него?

– Так вот что ты думаешь? – спокойно спрашивает Соня. Она садится рядом со мной и берет мою руку в свои. – Думаешь, если у тебя был бы ребенок, ты бы избивала его так же, как он?

– А кто поручится, что нет?

– Ты, – Соня говорит это с такой определенностью, которая застает меня врасплох. – Ты сама делаешь свой выбор, как и отец сделал свой.

– Ты правда думаешь, что это так просто? – не в состоянии принять ее слова всерьез, я качаю головой. – Мы брели в темноте. Где же нам найти свет?

– Где угодно, – Соня перебирает пальцами покрывало на постели, избегая смотреть на меня. Есть что-то, чего она не рассказывает мне.

– А ты боишься? – я думаю о ее путешествиях, и до моего сознания доходит, что сестра говорит, исходя из собственного опыта. Она нашла свет в единственном месте, которое ей известно, – так далеко от нас, как только возможно. Она больше доверяет миру, когда смотрит на него через объектив фотокамеры, а не собственными незащищенными глазами.

– Каждую минуту своей жизни, – признается Соня. Она отворачивается от меня, давая понять, что разговор окончен. – Что ты собираешься делать? – повторяет она.

– Я не знаю, – отвечаю я. – Действительно, понятия не имею.

* * *

Когда я не сплю, то пропадаю в саду. У мамы позади дома растет множество цветов, и каждую неделю садовник приходит ухаживать за ними. Несколько недель тому назад там цвели тюльпаны, а теперь среди фруктовых деревьев и зеленой листвы распустились первые розы. Сбоку журчит маленький водопад – мама позволила себе устроить его, когда папа впал в кому. Вода падает на камни, ее шум заглушает мои мысли. Я сижу, любуясь красотой, доступной каждому, кто пожелает ею наслаждаться.

Все веточки розового куста переплетаются друг с другом, образуя великолепный орнамент. Как часто бывает в жизни, где изысканность, там и шипы. Вы уколетесь, если неосторожно дотронетесь до этой красоты. Люди часто ошибаются, когда, не видя картины в целом, думают, что могущество розы заключено только в ее цветке. Но шипы существуют для того, чтобы защищать розу.

Когда-то я тоже срезала колючки со стеблей, прежде чем составить букет. Теперь я вижу, что каждый цветок, чтобы цвести, нуждается и в добре, и в зле. Он должен быть сильным, стоять, подняв головку к солнцу, впитывая его лучи, которые понадобятся цветку, чтобы выжить, когда сгустится тьма.

Мне нравится оформлять интерьеры. Прежде всего нужно побольше узнать о людях, для которых работаешь, понять их до того, как создашь для них дом или офис. Потребности каждого человека уникальны, представление одного клиента о прекрасном для другого – просто катастрофа. Я привыкла подолгу выслушивать клиентов, вникать в их идеи о том, как должно выглядеть их обиталище. Дома, уединившись, я рассматривала различные цветовые схемы, подбирала один оттенок к другому, стараясь не выходить слишком далеко за оговоренные рамки.

Самым большим удовольствием был поход в магазин, когда требовалось соединить все детали мозаики. В одном месте я покупала современную картину, в другом – антикварную лампу, а потом связывала их между собой с помощью различных цветов и предметов. И всякий раз это безошибочно срабатывало. Мои клиенты поражались и говорили, что сами никогда не смогли бы этого сделать. Я всегда отвечала одинаково:

– Трудно поверить во что-то, пока сам не попробуешь.

Теперь я сама – пустой дом, и я пытаюсь собрать вместе все детали мозаики – воспоминания и опыт моей жизни, – чтобы воссоздать себя заново. Как можно соединить трагедию с радостью, разбитое сердце с безмятежностью? Кто я такая, если не могу вспомнить ночь, определившую мою жизнь? Что можно сказать о человеке, если черты его лица размыты, еще неразличимы? Может быть, если одна дверь заперта, другая по-настоящему не откроется? А может быть, это знак, что ты закрыт навсегда.

Я протягиваю руку и укалываю палец о шип. Я смотрю, как течет кровь – сначала медленно, но с каждой каплей все быстрее. Положив голову на колени, я обхватываю их и сижу так, слушая шум воды – единственный звук, имеющий смысл.

Соня

Мы с мамой не говорим о признании Триши. Мысль, что мама знала о преступлении отца и не сказала нам, доводит меня до исступления. Я не могу этого понять, но боюсь, что, если я потребую объяснений, мне их будет мало и в конце концов я возненавижу ее.

Триша по-прежнему живет с нами. Мы с ней спим в одной постели, как будто снова стали детьми. Она редко покидает спальню, предпочитая реальности безопасную нору из простыней и подушек. Мама приносит еду к ней в комнату и ставит ее на стол рядом с кроватью. Это единственный знакомый маме способ утешить кого-то – накормить повкуснее.

Мы с мамой говорим в основном о благополучии Триши. Она спрашивает меня, как Триша спала ночью, я спрашиваю у нее, как у Триши прошел день. Мы играем в эту игру целую неделю, не задавая друг другу никаких иных вопросов. Я знаю, когда Триша принимает душ, – тогда в ванной висит аккуратно расправленное влажное полотенце. Когда я заглядываю в спальню посмотреть, не проснулась ли моя сестра, она всегда лежит, свернувшись под простыней. Я пытаюсь поговорить с ней, но обычно она мотает головой. Не сейчас, хочет она сказать. Не сейчас.

Я возвращаюсь в больницу, которая стала для меня убежищем. Я работаю с пациентами, учу их, как можно убежать от реальности, – как это делаю я. Когда я вижу, что они наслаждаются красотой, созданной их руками, я вновь испытываю благодарность за то, что призвание само нашло меня.

Мне удавалось избегать Дэвида со дня нашей последней встречи. Я теперь не задерживаюсь в больнице подолгу, ухожу, как только заканчивается мой рабочий день, поэтому у нас мало шансов наткнуться друг на друга в коридорах в вечерние часы. Покинув больницу, я езжу по городу, позволяя фотоаппарату вести меня. Вчера я случайно попала на празднование свадьбы на открытом воздухе. Соблюдая дистанцию, я нащелкала больше сотни кадров с гостями и счастливой парой, и внезапно у меня на душе потеплело от чужой радости. Потом я подарила новобрачным карту памяти с их снимками, сказав, что я фотограф-любитель.

Сегодня я отправилась в Сан-Хосе, где брожу по улицам, удивляясь разнообразию людей, населяющих город. Я фотографирую лица и жанровые сценки, запечатлевая моменты, которые теперь будут длиться вечно. Я возвращаюсь к своему любимому делу, и это помогает забыть то, что произошло между нами с Дэвидом. И то, что я едва не натворила в баре.

В разгар съемки звонит телефон.

– Соня слушает, – машинально произношу я.

Медсестра спрашивает, не нахожусь ли я где-нибудь поблизости. В неврологическое отделение поступил пациент, подросток. Не смогу ли я уделить ему сегодня вечером побольше времени? Я смотрю на часы. Обычно в это время я бываю в больнице.

– Приеду через пятнадцать минут, – обещаю я и собираюсь отключиться.

– О, Соня, – говорит медсестра, – доктор Форд просил меня сказать вам, что он – его лечащий врач, – ей явно интересно, почему Дэвид счел нужным упомянуть об этом.

Медсестре незачем знать, что Дэвид предоставил мне возможность отказаться, если я не хочу встречи с ним. Сама не понимаю почему, но ловить его на слове я не намерена.

– Спасибо. Скажите, что я позвоню ему, как только закончу работать с пациентом.

* * *

– С самого детства я был футболистом. Знаете, эти детские лиги, где все получают медаль за участие? – Уиллу пятнадцать лет. Он смотрит на фотокамеру, лежащую у него на коленях. За последние два дня у него было три тяжелых приступа. – Я капитан команды.

– Должно быть, ты хороший футболист, – говорю я, ощущая его боль как свою.

– Да, я и вправду хороший футболист, – он смотрит в окно. – Это все, что я умею делать. Мой отец мечтал, чтобы я стал вторым Бекхэмом. Пока не начались приступы.

– Когда у тебя был первый приступ? – неуверенно спрашиваю я. Я ощущаю себя хирургом, который никогда не оперировал в полевых условиях, а теперь перед ним лежит и ждет от него помощи пациент с открытой раной.

– Неделю назад. Я стукнулся башкой, – Уилл смотрит на меня, сообразив, что я не понимаю его. – Я попытался забить мяч головой.

– Ясно, – говорю я со слабой улыбкой.

– Через несколько минут я бился на земле с приступом, – он снова отворачивается. Его рука гладит фотокамеру. – Прямо при всех. Перед моей подружкой, друзьями, перед папой, – он качает головой и наконец берется за фотоаппарат. – Так зачем эта штука?

– Это вид терапии, – отвечаю я, протягивая руку к камере и открывая объектив. – Исследования показывают, что разные виды терапии, включая фотографию, могут быть частью лечебного процесса. А как ты думаешь?

– А что же я должен снимать? – спрашивает Уилл, оглядываясь вокруг. – Эту комнату?

– Если хочешь. Хочешь, можем пройтись по коридорам, посмотреть, нет ли там чего-нибудь интересного, – он колеблется. Кажется, предложение не особенно заинтересовало его. – Доктор Форд думает, что фотографирование должно пойти тебе на пользу.

– Я думал, на пользу мне должно пойти вот это, – он указывает на повязку с датчиками на своей голове и отдает мне фотокамеру.

– Это просто еще один способ помочь тебе, – говорю я, держась за камеру, как за спасательный трос. – Почему бы не попробовать? Вдруг что-то из этого да получится. Вдруг ты сможешь вернуться к своей игре пораньше, – говорю я, стараясь найти с ним общий язык.

Он отрицательно качает головой.

– Хотите знать правду? – спрашивает он. И прежде чем я успеваю ответить, произносит: – Я ненавижу футбол.

* * *

Дэвида нет там, где его обычно можно найти. Я прошу медсестру отправить сообщение ему на пейджер.

– Он сказал, что готов встретиться с вами здесь или в своем кабинете, – она ждет моего ответа.

– Скажите, что я буду у него через пять минут.

Я кладу фотокамеру в укромное место за столом медсестры и приказываю себе успокоиться. Доехав в пустом лифте до нужного этажа, быстро иду по коридору к кабинету Дэвида. Еще издали я вижу, что дверь приоткрыта.

Дэвид сидит за своим письменным столом, просматривая документы. Заслышав мои шаги, он поднимает глаза. Я успеваю заметить в них желание и тоску. У меня перехватывает дыхание, и я отворачиваюсь, глядя на сгустившуюся за окном темноту.

– Он не заинтересовался фотографированием, – говорю я. – У него были уроки фотографии в старших классах, и он их не слишком полюбил.

– Понятно, – Дэвид встает и обходит стол. – Спасибо, что попыталась.

– Какой у него прогноз? – не удерживаюсь я от вопроса.

– Мы еще не установили, – он трет лицо. – Утром его посмотрит невролог, – он опирается о стол. – Тогда у нас будет больше информации, – он качает головой, словно боится подвести парня. – Уилл страдает, сбит с толку. Я подумал, что, если он сделает несколько снимков, то приободрится.

Мне хочется утешить Дэвида, хотя я и не знаю как. Что я могу дать другому человеку?

– Он не хочет играть в футбол, – произношу я. Дэвид потрясенно смотрит на меня.

– Он сказал тебе это?

Я киваю:

– Он играл ради своего отца.

Дэвид озадаченно смотрит на меня.

– Когда Уилла привезли, его отец мог говорить только о футболе. Он по крайней мере пять раз спросил у меня, сможет ли его сын снова играть в футбол.

– Иногда родители последними узнают о том, чего хотят их дети, – бормочу я, не подумав.

– Такое произошло и с тобой? – спрашивает он, ухватившись руками за края стола. – Твой отец не знал, чего ты хочешь?

Я хочу уйти – нет, я хочу убежать. Хочу спрятаться, укрыться в безопасном месте. Но признание Триши сделало меня жестче, опустошило меня так, как я и представить себе не могла. Когда ваша жизнь – темная дыра, кажется, что все происходящее вокруг не производит на вас никакого эффекта. Но раз мне хочется лечь и рыдать из-за сердечной боли моей сестры, возможно, я опустошена не настолько, насколько думаю. Возможно, отец не все украл у меня.

Каждый может дойти до точки, когда пора остановиться. Когда легче стоять на месте, чем оставаться жертвой преследования, даже если преследователь существует лишь в вашем воображении. Когда огонь начинает разгораться, он горит яростно, пожирая все вокруг. Но когда он гаснет и остаются только дым и пепел, куда же исчезает ярость, питавшая пламя, которое разрушало все на своем пути?

Я поняла, что никогда не перестану бежать, никогда не остановлюсь, что всегда буду на шаг впереди демонов, постоянно преследующих меня. Но сейчас, когда я рядом с Дэвидом, бежать труднее, чем раньше.

– Ему это было безразлично, – говорю я устало. Может быть, стоит попытаться довериться Дэвиду? И что мне терять?

– Он… – я ищу слова, чтобы описать то, что отец делал со мной, с моей семьей. – Он бил нас, – в конце концов, произношу я с трудом. – Всю жизнь бил.

Правда дается мне тяжелее, чем я думала. Я ожидаю от Дэвида жалости, неприязни – всего того, что испытывают люди к человеку, когда узнают, что он был жертвой насилия. Понимания того, что шрамы, покрывающие тело и душу, заставляют его съежиться, стать крохотным, незаметным.

– Нет! – в голосе Дэвида звучит потрясение и боль. Его лицо выражает сочувствие и жалость, но не неприязнь. Я подозреваю, что он попросту успел скрыть свои подлинные чувства, но, глядя ему в глаза, вижу в них только теплоту.

– Прости, – он подходит, но я отступаю на шаг. Дэвид не сводит с меня взгляда. – И никто не мог остановить его?

– Никто не хотел его остановить, – шепчу я, доверяясь ему. – Наша община считала его превосходным человеком. Моя мать считала, что он имеет право истязать нас.

Я так много открыла постороннему, я отдала ему часть самой себя.

– Соня, – произносит Дэвид, но я прерываю его. Я не могу принять того, что он мне предлагает.

– Я похожа на него, – внезапно произношу я. В этом я не смогла признаться даже Трише. Когда она заговорила о своем страхе, я умолчала о своем.

«Однако пора рассказать ему», – торопит меня внутренний голос. Узнав правду, увидев реальность сквозь иллюзию, он сам убежит от меня. Мне не придется больше прятаться.

– Я не понимаю, – говорит Дэвид.

– Я порочная, я злая, как и он, – я отворачиваюсь от него и обхватываю себя руками. Воздух в комнате внезапно холодеет. Мое дыхание становится прерывистым, и я пытаюсь выровнять его. – Я читаю разные истории, смотрю фильмы о женщинах…