Текст книги "След сломанного крыла"

Автор книги: Седжал Бадани

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)

Марин тоже разыгрывает свою роль как по нотам. Ее история – история победы, она сама – олицетворение того, зачем они приехали в Америку. Она та, на кого другие могут указать со словами: «Вот почему мы согласны терпеть невзгоды». Триша играет роль изнеженной домохозяйки, а Марин служит примером успеха в жизни. Ее дочь – представитель следующего поколения, которое не несет ноши, доставшейся Марин. Джия может достигнуть всего, и для этого ей не нужно рвать жилы.

Устав ворочаться, Марин выскальзывает из постели. Она слышит тихое похрапывание Раджа, он слегка шевелится, когда она встает. Они никогда не спят в обнимку. После свадьбы супруги быстро поняли, что каждый из них предпочитает иметь собственное пространство.

Воспоминания о событиях дня преследуют Марин, пока она тихо бродит по квартире в темноте. При свете луны Марин наливает в чашку молоко и подогревает его. Дымящаяся чашка согревает ей руки, а темнота немного успокаивает. Она предпочитает тьму дневному свету. Тайны лучше хранятся в темноте.

Хрустальные часы на каминной полке показывают, что полночь уже прошла. Настанет новый день, но он будет похож на все предыдущие настолько, насколько рутина в принципе может быть однообразной. Все проснутся и соберутся вовремя, наскоро позавтракают и поспешат по своим делам. Она никогда не думала, что ее жизнь станет такой. Правда, в юности она вообще об этом не думала. Ее отец все решал за нее, и она считала, что так будет и дальше.

Ей было тринадцать, когда отец выбрал для нее главный предмет специализации в колледже. Он перебрал различные виды деятельности и решил, что карьера старшей дочери в сфере финансов вернее всего окупит его затраты. Не имело значения, совпадают ли его планы с интересами Марин, она никогда не осмеливалась жаловаться. Протест не вызвал бы сочувствия и, более того, мог разжечь гнев отца, так что не стоило и пытаться. Марин посещала курсы при колледже и стала экспертом в своем деле, окончив через два с половиной года колледж, а затем получив степень МБА^[7]. Это было гарантией ее продвижения по служебной лестнице, ее карьеры, которая стала для нее всем. Гарантией добывания средств к существованию. Разве за это она не должна благодарить своего отца?

Она все еще не готова ко сну и садится на диван. Она поджимает под себя ноги, и воспоминания о ночи перед свадьбой наплывают на нее.

Марин наблюдает за всем происходящим из коридора перед ванной комнатой. Рани ставит свадебное приглашение перед алтарем, сооруженным из фотографий умерших родственников. Она включает все лампы в доме и включает кассету с индийской музыкой.

В ванной Соня локтем отталкивает Тришу от раковины.

– Жуть какая! – она выплевывает пасту и полощет рот водой. – Мы что, будем смотреть на мертвых?

– Да. Полчища мертвецов придут и будут плясать вокруг тебя. Они будут подходить все ближе, пока не схватят тебя, и тогда тебе конец. Бу-у-у! – дразнит ее Триша.

– Мы вовсе не собираемся смотреть на мертвецов, – Марин входит в ванную, расстегивая на ходу пижаму. – Это традиция. Мамина семья делала так, когда она выходила замуж, а теперь так делаем мы.

– Но почему? – Соня явно испугана и жмется к Марин.

– Так мы отдаем покойникам дань уважения. Мы говорим, что хотели бы, чтобы они были с нами, – Марин поворачивается к Трише: – Тебе следует быть добрее с сестрой.

– Она же ребенок!

– Да, наша маленькая сестренка. Ты будешь заботиться о ней, когда я уйду от вас, ладно?

Ее слова – мольба хотя бы о неискреннем согласии. Когда Соня заболевала, Марин снимали с уроков. Однажды из детского сада позвонили, что Соню вырвало, и Марин полчаса ждала в кабинете директора, просматривая список поручений, который ей выдали на день. Отец обычно вызывал ее гудком со стоянки, где ждал старенький автомобиль горохового цвета с хрипящим мотором. И всякий раз секретарша директора махала ей рукой, прикрывая улыбкой сочувствие.

– Но ведь ты все равно будешь часто приезжать? Правда? – Триша смотрит на сестру неожиданно жалобно. – Ведь ничего сильно не изменится?

– Не совсем так. Мне трудно будет часто приезжать.

– Почему ты должна жить у него? Почему он не может жить здесь? – спрашивает Соня. Младшие сестры, обнявшись, во все глаза смотрят на Марин.

– Таковы правила.

– Чьи правила?

– Я не знаю, – резко отвечает Марин. – Дэдди нашел мне жениха, и я выхожу за него замуж.

– Ты даже не знаешь его, – напоминает ей Триша.

– Я видела его в день обручения.

– А может, у него ноги покрыты перьями, – заявляет Соня.

– Соня, ты уже большая, как можно говорить такие глупости?

– А может, у него СПИД, – Триша принимается расчесывать волосы. – На уроке естествознания нам недавно рассказали, что в Индии самый высокий уровень распространения СПИДа. Он оттуда. У него он может быть.

– Триша, ты тоже оттуда. А у нас его нет, не так ли?

– Я просто предполагаю. Ты должна спросить у него.

– Я спрошу после свадьбы.

– Тогда будет поздно. Ты получишь СПИД через секс.

– Какой ужас! – глаза Сони расширяются. – Я знаю про секс. Это так.

Она складывает пальцы одной руки в кружок, а палец другой всовывает в него и вытаскивает обратно.

Марин легонько шлепает ее по рукам:

– Никогда так не делай.

– Почему ты не позвонишь и не спросишь его? – Триша любуется собой в зеркале. – Если у него СПИД, тебе не надо выходить за него замуж.

– Мне нельзя звонить ему, – Марин отводит взгляд.

– Я не хочу, чтобы ты уезжала, – говорят Соня и Триша одновременно.

Марин закрывает глаза и крепко прижимает к себе сестер. Ее тонкие, как у ребенка, руки обвиваются вокруг их детских тел.

– Я знаю.

Рани

Она просыпается с первыми лучами солнца, которые проникают сквозь занавески на окнах и дразнят ее, словно нежные перышки. Пусть это всего один лучик, но он освещает комнату, напоминая, что, как бы она ни радовалась спокойствию ночи, за ней следует день. Но сегодня все иначе. Она спокойно лежит в постели, пытаясь понять, что изменилось. И вдруг ее осеняет: его нет дома, он не поджидает ее! Утро для Рани всегда начиналось со страха: как бы рано она ни встала, все равно что-то было не так. Казалось, он всегда вставал на несколько мгновений раньше нее и сразу начинал злиться, что завтрак еще не готов.

Однажды она не спала всю ночь, считая минуты, пока наступит пора проскользнуть вниз на кухню и начать готовить чай так, как он любит. В четыре утра ее веки отяжелели и стали смыкаться. Она неохотно закрыла глаза, пообещав самой себе, что поспит всего десять минут, и проснулась через три часа, почувствовав, как он схватил ее за ногу.

Рани знала, что у Брента был тяжелый период. Он боялся нового мира, который даже после нескольких десятков лет оставался ему чужим. Он работал среди людей, которые брезгливо отворачивались, если от него пахло луком и чесноком, основными ингредиентами индийской кухни. Они спрашивали, откуда у него желтизна вокруг губ. Когда он объяснял, что по утрам пьет молоко с куркумой, они смеялись и говорили, что молоко – пища для детей. Здесь Америка, и мужчины здесь пьют черный кофе. Они принесли ему чашку и заставили выпить горячую горькую жидкость. После этого он каждое утро наполнял кружку кофе и оставлял ее на своем столе, чтобы утихомирить насмешников.

Брент тосковал по Индии, по жизни среди тех, кто был похож на него и говорил на том же языке. Однажды он попытался принести магнитофон и послушать индийские песни через наушники. Когда штепсель случайно выскочил из розетки, звуки песни разнеслись по всему офису. Его потом долго дразнили, и он засунул магнитофон в ящик стола и никогда больше не вытаскивал. Брент проиграл свою жизнь: его надежды не оправдались, и он не переставал сожалеть об этом.

Рани отгоняет от себя воспоминания. Эти дни прошли. Она отдается нахлынувшим мыслям. А потом понимает, чем еще сегодняшнее утро отличается от других. Ее дочь дома, спит внизу, в своей детской спальне. Она чувствует, что слезы пощипывают ей веки, а губы растягивает улыбка. Ее семья снова вместе. Рани вышла замуж в восемнадцать лет; ее отец был уверен, что нашел ей хорошего мужчину. Ему и в голову не пришло спросить ее, думает ли она так же.

Она сидит в постели, укрыв ноги одеялом. Волосы, тронутые сединой, падают на плечи и обрамляют тонкое лицо. Длинные ресницы затеняют ее опущенные глаза, пока она совершает краткую молитву. Рани привыкла так начинать день. Несколько секунд она молит небеса оградить от беды ее детей, раз сама она не смогла. Впервые она предала своего ребенка через два месяца после рождения Марин. Брент выхватил девочку из ее рук, когда Рани собиралась покормить ее грудью. Он настаивал, что ребенку будет лучше с его матерью, которая жила вместе с ними, потому что она знает, как приучить детей к дисциплине. Годы спустя Рани захотелось спросить у него, была ли его мать единственным человеком, который его учил.

Закончив молиться, она выбирается из постели. Рани до сих пор носит ярко-оранжевую ночную рубашку, доходящую ей до щиколоток. Она купила ее много лет назад на распродаже в надежде, что рубашка отвадит мужа от охоты заниматься сексом каждую ночь. Это не сработало, зато рубашка помогала ей сохранять тепло. Она потихоньку пробирается в ванную комнату, никто и ничто не торопит ее. В ванной она внимательно рассматривает в зеркале себя теперешнюю. Старую, оплывшую, но более мудрую. Одна вещь всегда ускользала от нее: жизнь – не то, что случается с тобой, а то, что ты сам берешь у нее. Сейчас ей это кажется таким простым. И все же в течение многих лет она падала на колени в слезах, заслышав крики дочерей, и молила небо подсказать ответы на ее вопросы.

Рани опять напоминает себе, что это осталось в прошлом. Неважно, что комнаты еще хранят его запах, эхо его голоса. Его здесь нет. Но стены дома хранят и его дух, и это заставляет Рани вздрагивать и оборачиваться, чтобы посмотреть, не стоит ли кто-то за ее спиной. Она встает и быстро одевается, чувствуя непреодолимое желание поскорее увидеть младшую дочь.

* * *

Она смешивает муку из белого нута со свежим чесноком, листьями мяты и рубленым шпинатом. Масло на плите начинает закипать. Захватив две полные щепотки, Рани медленно опускает смесь в кипящее масло так, чтобы не обжечься. Она повторяет этот процесс, пока не заканчивается смесь, и миска не пустеет. Когда кушанье готово, она вынимает каждую пакору^[8] отдельно и раскладывает их на бумажном полотенце, чтобы удалить жир. Рани достает из холодильника замороженный мятный чатни^[9] и кладет его под струю горячей воды. Из кладовой она приносит банку, наполненную гхатией – завитушками из обжаренной нутовой муки. Она добавляет в тарелку добрую порцию мангового чатни, а потом режет зеленые перцы и удаляет из них зернышки.

Чай начинает закипать. Рани уменьшает пламя под соевым молоком, смешанным со свежим имбирем и кумином. Из холодильника она достает две «метхи тхепла». В детстве, в родном доме в Гуджарате, эти лепешки из цельной пшеничной муки с пажитником и другими ароматными специями были одним из ее любимых лакомств. Когда девочки были маленькими, мать, чтобы они ели побольше зелени, добавляла в них рубленый чеснок и сладкий перец. Став старше, дочери полюбили лепешки так же, как и сама Рани. Особенно Соня. В выходные она всегда просила их.

Рани методично накрывает стол на одну персону. Услышав, что Соня направляется к кухне, она наливает чай в чашку.

– Доброе утро. Завтрак готов. Твой любимый, – говорит мать, торжественно ставя тарелку на стол. – Метхи тхепла.

– Я не люблю тхепла, – отвечает Соня. Она сконфуженно смотрит на тщательно приготовленное блюдо. – Это любимая еда Марин. Я всегда больше любила роти^[10].

Рани роется в памяти, и туманная картинка обретает четкость. Маленькая Соня за столом. Она права: это была любимая еда Марин. Соня всегда отодвигала тарелку с тхепла и просила кукурузные хлопья. Если Рани настаивала, чтобы она ела индийскую еду, младшая дочь требовала роти из простой пшеничной муки, которую она сворачивала, представляя, что это оладьи. Рани недоумевающе окидывает кухню взглядом, пытаясь понять, как могла забыть такую важную вещь.

– Я приготовлю тебе что-нибудь еще.

– Нет, все в порядке. Это чудесно! Спасибо, – для убедительности Соня макает кусок лепешки в чатни и откусывает от него. Она стирает с губ манговый джем и делает глоток из чашки с чаем. – Тебе не стоило возиться, мама.

– Конечно, стоило. Ты же дома, – Рани говорит так, будто это все объясняет. Вернувшись к тому, что имеет смысл, к тому, что само собой приходит ей на ум, она начинает уборку. Сухой губкой она стирает со стола крошки, которые все-таки упали туда. Рани придвигает ближе к столу стулья, которые никто не трогал, и поправляет салфетки. Стол рассчитан на восьмерых. Рани купила его на следующий день после того, как Брент впал в кому. Он редко разрешал ей приглашать в гости всю семью. Теперь Рани сможет делать, что захочет.

– Я думаю, нам стоит навестить тетушек. Они спрашивали о тебе.

В индийской общине тетушками называют женщин – друзей семьи. Кровное родство здесь не обязательно. Сейчас общение с ними дает Рани чувство комфорта. Поскольку в Штатах нет никого из ее родных, она научилась ценить такое подобие родственных отношений.

– Все эти годы они говорили мне: «Рани, где Соня? Она всегда в разъездах», – Рани смеется этой шутке, понятной только своим. – Я говорила им: «Вот увидите, она когда-нибудь вернется. Куда же еще ей податься?»

– Вокруг нас целый мир, мама, – Соня отодвигается от стола, еда на ее тарелке почти не тронута. – Думаю, что есть место, где я действительно нужна.

– Но это твой дом, – Рани оглядывается по сторонам, будто дом изменился до неузнаваемости. В каком-то смысле так и есть. Прошлое, каким бы оно ни было, теперь не имеет власти над будущим. Доказательство этому стоит прямо напротив нее. Сколько раз мать проходила мимо комнаты Сони, думая, будет ли она когда-либо снова служить прибежищем ее дочери? Соня здесь, ест завтрак, который Рани ей приготовила. Только теперь никто не вздрагивает при звуке его шагов и не съеживается от страха. Страх исчез, что само собой служит доказательством их свободы.

Рани не хочет слышать звучащего у нее в голове насмешливого голоса мужа. Он издевается над ней потому, что она верит, будто спасена. Беглец никогда не бывает свободным. Хотя он лежит в коме далеко отсюда, память о нем витает в воздухе, которым она дышит. И она знает, что так будет всегда.

– Этот дом всегда был твоим, – говорит Рани.

Соня открывает рот, но не может выдавить ни слова. Уставясь в тарелку, она ковыряется в остатках еды.

– Этот дом никогда не был моим, – произносит она тихо. Окинув взглядом знакомые вещи вокруг, она спрашивает голосом, звенящим от гнева: – Неужели ты убедила себя в том, что он твой?

Ее гневные слова заставляют Рани отшатнуться, и она хватается левой рукой за буфетную стойку. Образы Индии и родного дома возникают перед ее глазами.

– Когда я была маленькой, – произносит она тихо, – то обычно бегала по берегу, пока служанки стирали белье в реке.

Рани никогда ничего не рассказывала о своем детстве. Соня отставляет чашку с чаем и внимательно слушает.

– На что это было похоже?

Рани умолкает на мгновение, вспоминая то время.

– На свободу.

Она бросала гальку в воду, за что ей попадало от присматривавших за ней слуг.

– У моей матери было пятеро детей старше меня и четверо моложе. Меня растили слуги, которые получали несколько центов в день.

– Я не знала этого, – бормочет Соня.

«Не знала, нет», – думает Рани.

– Знаешь, каким было мое первое сильное впечатление?

Соня отрицательно качает головой, и Рани начинает свой рассказ:

– Мне было года три, может быть, четыре. Я бежала за птичкой, но она не давалась мне в руки… – они с Соней обмениваются улыбками, – и вдруг наступила на гвоздь, который прошел прямо через ступню.

– Мамочка… – голос Сони полон боли. – И что ты сделала?

– Как что? Я заплакала.

Из ноги рекой текла кровь. Закрыв лицо руками, она рыдала, уверенная, что на ее плач прибегут люди. Но она убежала слишком далеко. Кругом были только деревья да ветер.

– Вдалеке стояла мать и смотрела на меня. Я была уверена, что точно это вижу. Это последнее, что я запомнила, перед тем как потерять сознание.

– Она действительно была там?

– Я никогда ее не спрашивала. Служанка нашла меня и принесла домой, – Рани глубоко вздыхает: – А сейчас у меня нет другого дома, кроме этого.

– Ты можешь продать его, – Соня начинает убирать со стола. Она соскребает остатки еды в мусорное ведро, а потом полощет тарелку в раковине. – Он слишком большой для одного человека.

– Думаешь, твой отец никогда не вернется?

– А разве ты так не думаешь? – Соня моет заполнившую раковину посуду, будто занималась этим все эти годы. Будто никогда и не убегала из дома. – Возможно, он наконец-то понял, что пришла пора переключиться на себя и оставить других в покое.

Рани ощущает гнев дочери. Ей хочется дотронуться до нее, чтобы смягчить ее боль. Но уже давно она поняла, что ничего не может сделать. У каждого своя дорога в этой жизни, каждый должен пройти свой путь сам. А если бы судьба дала ей еще один шанс? Рани представляет себе, что ее жизнь могла бы сложиться по-иному. Например, если бы, когда им пришли американские гринкарты, она заявила, что не хочет уезжать и что счастливы они будут только в своей маленькой индийской деревушке.

– Мы не всегда понимаем, почему люди поступают так или иначе, – говорит Рани, отгоняя от себя эти мысли. – Но не нам об этом судить.

Еще не открыв рта, Рани уже знала, что не стоит произносить эти слова. Однако, как часто случается в жизни, обратно взять их она уже не может. Рани понимает, что они с Соней никогда не будут близки. Возможно, оттого, что Соня – самая младшая и к моменту ее рождения мать уже слишком устала. А возможно, потому, что Соня всегда знала – они не хотели ее.

– Ты действительно никогда этого не делала, – откликается Соня. – Мне кажется, что я не такая всепрощающая, как ты.

– Думаешь, я всегда прощала его? – Рани часто слышала, что власть слова сильнее всего остального. Ей хочется спросить у тех, кто так говорит, ощущали ли они на себе власть сильной руки. – Я думаю, это боги прощают нас. При этом они учитывают все наши дела и поступки, не упуская ни единого.

– Но речь идет не об одном поступке, – протестует Соня. – Вся наша жизнь была полна обид и боли.

– Но ты же не была с ним всю его жизнь, – возражает ей Рани.

В ее голове начинают звучать ритуальные песнопения, которые она слышала в индийских храмах. Она чувствует запах курений, словно вместе с другими девочками вновь сидит на мраморном полу храма и слушает поучения гуру. Повинуйся родителям, накорми голодного, делай добро каждый день, иначе бог Шива может открыть свой третий глаз, и тогда весь мир сгорит. Урок, заученный через страх.

– Он не всегда был жестоким, – говорит Рани, надеясь оправдать себя за то, что не ушла от мужа. – Когда-то, в Индии, он был добрым.

– Я рада, что у тебя сохранились такие воспоминания, – говорит Соня, и ее голос леденеет от ярости. – Но у меня их нет. Поэтому мне придется жить с теми, что есть.

Соня выходит из кухни, не сказав больше ни слова. Рани провожает ее взглядом, а потом бессильно опускается на стул и погружается в прошлое.

Отец Рани договорился об ее обручении после случайной встречи с отцом Брента на деловом обеде в деревне. Они принадлежали к одной касте, и в разговоре выяснилось, что каждый из них ищет пару для своего ребенка. Обсудив формальности, они пожали друг другу руки в знак заключения союза. Своей жене отец Рани рассказал об обручении, придя домой, но Рани узнала о нем только неделю спустя, когда об этом упомянула служанка.

Когда она впервые встретилась с Брентом на площади в ближайшем городке, ее сопровождали трое слуг. Она и Брент уселись за старенький стол для пикника друг напротив друга, а слуги устроились за столом поблизости. И девушка, и юноша стеснялись и смотрели куда угодно, только не на собеседника.

– Рани – очень красивое имя, – произнес Брент на ломаном английском. – Оно означает «королева», не так ли?

– Да, – кивнула Рани, – и возрождение, – они снова замолчали. Их окружал шум голосов прохожих. – А у тебя имя редкое.

– Да, – согласился он. – Отец назвал меня в честь своего заокеанского друга. «Хороший человек», – говорит про него отец. – Он посмотрел на людей вокруг. – Я рад был услышать о нашей помолвке. Это удача для моей семьи.

– И я тоже, – солгала Рани. На самом деле ее мать, вся в заботах об остальных детях, только недавно купила сладости, чтобы отпраздновать это событие. – Мои братья и сестры живут в предвкушении свадьбы.

Брент согласно кивнул. Потом посмотрел себе под ноги, нагнулся и принялся шарить рукой по земле. Найдя то, что искал, он положил на стол маленький камешек, не больше гальки. Затем он пододвинул его к ней, избегая прикосновения.

– Это тебе, – произнес он.

Рани смущенно посмотрела на него:

– Я не понимаю.

– Я надеюсь подарить тебе весь мир, – объяснил он. – Этот камешек – часть его. Когда-нибудь я подарю тебе больше.

Брент, пока не впал в кому, дарил ей камни на каждую годовщину их свадьбы. Каждый больше того, первого. Некоторые прибыли издалека – один из пещеры в Бразилии, другой с побережья в Австралии. Рани никогда не знала, как он находит эти камни, но каждый год он дарил их ей, хвастаясь и приговаривая:

– Я подарю тебе весь мир, Рани.

Ей всегда хотелось сказать:

– Прекрати избивать нас. Хватит и этого.

Но она никогда не произносила этих слов, и он не прекращал.

Соня

В день, когда я окончила Стэнфорд, сияло солнце и дул легкий бриз. От ветерка кисточка на моей академической шапочке билась о щеку. Один уважаемый член нашей общины только что сказал в своей речи, что мы можем преуспеть в жизни. Жизнь принадлежит нам. Мы должны прокладывать свой путь. Диплом об окончании Стэнфорда – обещание, что пламя, которым мы осветим свою тропу, будет сиять ярче, чем у других. Теперь, когда мы доказали, что чего-то стоим, будущее за нами.

Сильно воодушевленная этими словами, я приняла невероятное решение: объявить своим призванием фотографию. Она была для меня убежищем, почти страстью, но я никогда и не мечтала сделать ее своей профессией. Сидя в окружении однокурсников, я решилась. Раньше я и подумать не могла о том, чтобы сообщить папе, что юриспруденция, профессия, которую он выбрал для меня, мне не подходит. Никогда прежде я не осмеливалась высказать то, что у меня на уме, ведь угадать последствия было не трудно. Я страшилась отцовского гнева, но еще больше боялась за родных, на которых тоже обрушится его ярость.

Потом, когда мы стояли в университетском дворе, я окинула взглядом семью, собравшуюся в кружок. Марин была в своем обычном костюме, а Триша надела затейливое летнее платье. Мама надела узкое сари, которое стесняло свободу движений. Джия сидела у Раджа на плечах, тянула его за волосы и воображала, что правит лошадью.

Сначала мой голос звучал тихо, но по мере того как слова вырывались из глубины души, он обретал силу.

– Я решила сделать перерыв в обучении, – заявила я, избегая смотреть на папу. Вцепившись в свой диплом, я старалась не потерять мужества. – Я собираюсь заняться фотографией.

– Нет, – сказал папа, не задумавшись ни на мгновение. – Осенью ты пойдешь в университет, как мы и говорили.

Я почти согласилась, привыкнув подчиняться его воле. Но вид Джии, сидящей на плечах Раджа и веселящейся от сознания своей власти над ним, затронул что-то в глубине моего сердца. Быстрый взгляд в сторону Триши, чье лицо выражало тревогу, но не разочарование, укрепил мой дух.

– Я приняла решение, папа. Я сама извещу об этом приемную комиссию университета.

Он начал смеяться, повергнув всех нас в шок: ведь он смеялся не от радости, а от злости. Я вздрогнула, когда увидела его сузившиеся глаза, взгляд которых был направлен на меня. Мама закрыла глаза, опустив голову от унижения.

– Ну и дура же ты! – рявкнул он. Не обращая внимания на посторонних, покраснев от злости, он продолжал: – Впрочем, чему удивляться? Я всегда знал это.

Несколько моих друзей и их родственники не успели разойтись и стояли рядом. При звуке громкого голоса отца они с любопытством повернулись к нам. Я почувствовала, как меня охватывает знакомое чувство: стыд и желание провалиться сквозь землю.

– Пожалуйста, папа, не кричи! – попросила я, теряя мужество. – Я отложу только на год.

– «Отложу!» – передразнил он. Мотая головой из стороны в сторону, он заявил во всеуслышание: – Надо было не рожать ее, а сделать аборт, пока была возможность.

Я не удивилась. Сетовал ли он на шутку, которую жизнь сыграла с ним, когда он поверил, что родится мальчик, или возмущенно намекал на лишние расходы, связанные с появлением еще одного ребенка, я слышала эти слова достаточно часто и стала нечувствительной к ним. Но отец повернулся к маме, которая всегда отмалчивалась во время его тирад, мое сердце екнуло.

– Твоя мать тоже не хотела тебя рожать, – заявил он. – Она умоляла разрешить ей аборт, но я отказал. Мне бы следовало послушать ее.

Я посмотрела на маму, ожидая, что она опровергнет его слова. Скажет, что она любит меня, что я ей нужна. Не в том дело, что она никогда не пыталась защитить нас, что позволяла ему избивать нас. Я простила ее, считая такой же жертвой, как и мы. Но то, что она тогда произнесла, заставило меня понять: она тоже была виновна.

– Ведь так, Рани? – спросил папа.

– Да, – ответила мама, опустив глаза. Ее признание обожгло меня. – Так было бы лучше для всех.

* * *

Я совершила прежнюю ошибку. Здесь нет места для меня. Я надеялась, что теперь все по-другому. Думала, раз он в коме, я наконец-то обрету дом. Но это не мой дом. Он только напоминает мне о сердечной боли, которую не излечить. Спор с мамой все еще жжет меня. Она не изменилась и, возможно, никогда не изменится. Она приняла свой образ жизни, согласилась с ним. Обычно я наблюдала за ней, когда он бил нас. Она опускала голову и сжимала руки. Я считала, что ненавижу ее за то, что она не любит меня. Теперь я понимаю яснее, чем раньше, что ненавидела ее за то, что она не пыталась остановить его. Если бы она хотя бы раз вмешалась, я бы увидела, что ей еще хуже, чем нам. Ведь любая мать предпочтет вынести боль сама, чем видеть, как причиняют боль ее детям, разве не так?

Я смотрю на отца и слышу его ровное дыхание. Пора прощаться. Его руки покоятся на больничной простыне, ногти на руках подстрижены, хотя волосы падают ему на лоб. Я сжимаю в руках свой фотоаппарат. Он – мое физическое продолжение, я доверяю ему больше, чем себе. Я повсюду ношу его с собой, словно щит. Когда я смотрю в объектив, я уверена, что вижу лишь красоту. И когда я сделаю снимок, сцена будет совершенной.

Спустя годы я поняла, что не важно, что именно я фотографирую. Красота падающей снежинки имеет такую же силу, как и улыбка ребенка. Я запечатлеваю то, что необходимо обессмертить. А затем каждая фотография начинает жить собственной жизнью, как написанный писателем роман. Я чувствую себя лишь проводником, выбранным для того, чтобы делать снимки. Если не я, этим займется кто-то другой. Мое счастье в том, что я помогаю сохранять красоту.

Медленно подняв камеру, я смотрю в объектив и нацеливаю его на отца. Изображение расплывается, я жду, когда автоматический фокус исправит его. Сквозь верный объектив я вижу его слабое тело, его лишенное выражения лицо. Оно выглядит изнуренным возрастом и болезнью. Человек, которого я считала всемогущим, лежит передо мной без сил. Потрясенная, я опускаю фотоаппарат и смотрю на него, невольно ожидая, что он вот-вот поднимется и докажет, что я ошибаюсь.

– Он очень счастливый человек.

Вздрогнув, я оборачиваюсь и вижу Дэвида, стоящего в ногах кровати. Он смотрит на меня с любопытством:

– Простите, я не хотел вас потревожить.

– Вы меня не потревожили, вовсе нет, – я подхватываю фотоаппарат, который начинает соскальзывать с моих колен на кафельный пол. – Но я не расслышала, что вы сказали.

– Только то, что ваш отец очень счастливый человек, – Дэвид внимательно смотрит на показания аппаратов и делает записи в карте. – Каждый день к нему приходит хотя бы один из членов семьи.

– А другие пациенты? К ним не… – я не заканчиваю фразу, и вопрос повисает в воздухе.

– Не у каждого есть любящие родственники, – говорит Дэвид. – Ваш отец, должно быть, сделал что-то очень хорошее, чтобы внушить семье такую преданность.

Я молчу. Не стоит рассказывать доктору правду. Ему ни к чему знать, что его пациент не внушал нам ни преданности, ни любви. Его дело – спасти жизнь моего отца вне зависимости от того, хотим мы этого или нет.

– Как его дела?

– К сожалению, без изменений, – он указывает на фотоаппарат, который я сжимаю в руках: – Вы фотограф?

У меня самая современная камера. Я копила деньги несколько месяцев, и день, когда я наконец смогла купить ее, стал счастливейшим в моей жизни. Но, даже имея в своем распоряжении такой замечательный фотик, я не могу назвать себя профессионалом. Мои фотографии покупают крупнейшие журналы страны, но дела это не меняет. Я все еще ищу одобрения, хотя уже не знаю, у кого…

– Я люблю фотографировать, – желая закончить разговор, я пытаюсь засунуть камеру в сумку, но она не лезет.

– Что вы снимаете?

У него, должно быть, много дел: пациенты, которых надо посетить, обходы… Это куда важнее, чем болтать со мной. Я колеблюсь с ответом, и, видимо, мое молчание красноречиво, потому что он говорит:

– Я иногда устраиваю себе небольшой перерыв. Когда работаешь в больнице, разговор о чем угодно, кроме медицины, – единственное развлечение.

– О! – камера наконец-то протискивается в сумку. То, что я сижу, когда он стоит, заставляет меня чувствовать себя ребенком. Встав, я понимаю, что он выше, чем я думала. Мне все равно приходится смотреть на него снизу вверх. – Все что угодно. Людей, вещи, пейзажи. Все, что просится в объектив.

Красота его улыбки ошеломляет меня, и, сама того не желая, я улыбаюсь в ответ.

– Вещи сами просят вас сфотографировать их?

Я знаю, что моя мысль, высказанная таким образом, звучит глупо. Никогда я не давала себе труда объяснять, почему я снимаю то, что снимаю. Возможно, никто меня раньше об этом и не спрашивал.

– Каждое существо или предмет окружены особой энергией.

Я выглядываю из окна, служащего одной из стен палаты. Сестры еще днем раздвинули занавески. Стараясь подобрать слова, которые имели бы смысл, я знаком прошу Дэвида подойти к окну.

– Посмотрите на это дерево. Вон на то, в середине, пониже остальных, – стоя рядом, мы касаемся друг друга руками. – Оно самое маленькое, – Стэнфордскую больницу окружают целые плантации цветущих деревьев. – Другие деревья растут на ветру, но то, что поменьше, защищено от ветра. Видите? Оно стоит совершенно спокойно и служит прибежищем для птиц и мелких животных, чьи дома на более высоких деревьях могут быть разрушены природными катаклизмами.