Текст книги "Неделя в декабре"

Автор книги: Себастьян Чарльз Фолкс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 29 страниц)

Первая удача пришла к нему, когда он узнал, что бывшая африканская колония Франции задолжала одной из восточноевропейских стран 30 миллионов фунтов. Вилс выяснил, что славяне питают мало надежд на получение хотя бы части денег, которые они опрометчиво ссудили африканцам, после чего предложил им за этот долг 5 миллионов фунтов, которые они с превеликим удовольствием приняли.

А как только движение «Юбилей-2000» убедило страны «Большой семерки» списать африканцам долги, Вилс немедля обратился в лондонский Высокий суд с требованием, чтобы африканское правительство выплатило ему 25 миллионов фунтов. Судья высказал недовольство таким поступком, однако руки ему связывал закон. Вилс владел долговыми обязательствами африканцев, и им пришлось переводить субсидии, которые они получали от «Большой семерки», прямиком на его личный счет, только-только открытый им в отделении Ассоциированного королевского банка на Виктория-стрит, Лондон, SW1. Для переживавшего пору младенчества «Капитала высокого уровня» это стало большой удачей.

В Лондоне существовала крупная индустрия, работавшая с «правами» мелких должников, связанных с компаниями, которые стояли на пороге смерти: эта деятельность подразумевала совершение ряда абсолютно законных шагов, каждый из которых был тем не менее сомнительным в рассуждении нравственности. Вилс находил такое занятие скучным, механическим, да еще и требующим выплат совершенно возмутительных гонораров юристам, однако признавал, что оно приносит устойчивый доход – Годли называл его «клюшкой, которую нам следует иметь в нашей сумке. Очень удобной для навесной подачи».

И Вилс выдал своему нью-йоркскому представителю, Марку Безамьяну, карт-бланш на проведение таких операций по собственному его усмотрению. Вилс знал, что Безамьян будет действовать кошерно – хотя бы по причине его близкой дружбы с людьми из агентств, которые определяют рейтинги ценных бумаг. Если долговые обязательства терпящей затруднения компании получают более низкую, чем прежде, категорию, определенные взаимные фонды вынуждены начинать подкармливать ее – по причинам, которые Безамьян называл «внеэкономическими»: юридические представители пенсионеров, скажем, могли поднять слишком большой шум, – в итоге никакой реальной ценности ее обязательства не теряют.

С Безамьяном Вилс познакомился в Нью-Йорке, этот француз закончил в Париже grande école, [24]24
  Элитная высшая школа (фр.).


[Закрыть]если не две, но происходил из бедной деревушки под Каором, городом на юго-западе Франции. Его родители были мелкими фермерами – «задроченными крестьянами», как выразился при первом собеседовании с ним Вилс: тетушка Безамьяна занималась тем, что пропихивала зерно в глотку гусей на производившей гусиную печенку фабрике. Однако сам молодой человек был очень хорош. Наиболее сильной его стороной было ограничение рисков: он обладал осмотрительностью мелкого фермера, и ни Вилс, ни Годли не сомневались, что свои ежегодные бонусы (последний, январский, составил 8 миллионов долларов) он обращает в наличность, которую держит под матрасом.

К подбору персонала для «Капитала высокого уровня» Джон Вилс всегда относился как к делу чрезвычайно тонкому, и наибольшую ценность представляли для него консультанты. В число их входили два уроженца стран Восточной Европы, которые его нью-йоркский банк до нитки обобрал в ходе их посткоммунистической денационализации. Оба начинали как финансовые инспекторы и управляющие, а затем ушли в политику: стали в своих правительствах министрами финансов. Вилс «принимал» их в Нью-Йорке, открывая для каждого неограниченный расходный счет в своем банке, и это привило им вкус к экзотике, отыскать которую без его помощи они не смогли бы. Вилс и Годли преподнесли им некоторое количество «учредительских акций» «Высокого уровня», а затем наняли их в качестве исследователей «экономических трендов». Работа обоих состояла в том, чтобы добывать в своих странах инсайдерскую информацию; они получали изрядные суммы за специальные услуги плюс вознаграждение за результаты, которые эта информация приносила.

Еще занимаясь долгом африканской страны, Вилс посетил тамошнее британское посольство и сумел увлечь рассказом о своих планах его коммерческого атташе Мартина Раймана, прекрасно владевшего литературной речью молодого человека, которому до смерти надоело договариваться с владельцами автостоянок о размещении машин, на коих разъезжали прибывавшие в страну именитые господа. Райман продемонстрировал коммерческую проницательность и гибкость, произведшую на Вилса немалое впечатление. Он несколько лет присматривался к молодому человеку, а затем, почувствовав, что тот совсем заскучал, предложил ему перейти в «Высокий уровень» консультантом – на двойном против прежнего окладе. Райман принес в «Капитал высокого уровня» связи в мире, доступ в который Вилсу, как он хорошо понимал, был закрыт – в своего рода братство высокообразованных дипломатов, правительственных служащих и даже людей искусства. Лучшим его взносом стал бывший премьер-министр Израиля, обратившийся в «негласного» консультанта, которому платили за то, что он сообщал Райману обо всех грядущих, способных изменить цену на нефть действиях, планируемых различными странами на Ближнем Востоке.

Одно из непременных условий найма консультантов состояло в том, что они получали долю в фонде Вилса. Это обеспечивало их честную работу. Вилс по собственному опыту знал, что добропорядочность и надежность отличают не только «Ватикан», – большинство тех, с кем он сталкивался в мире финансов, были людьми законопослушными. Он обнаружил также, что этим честным людям присущ своего рода снобизм: они верили в свою необычайную одаренность и гордились тем, что смогли заработать миллионы, не нарушая законов. А различие между «законным» и «этическим» Вилса не интересовало – как и каждого из тех, с кем он когда-либо сталкивался.

В середине 1990-х на него произвел огромное впечатление разговор с бывшим старшим директором занимавшейся управлением чужими активами компании, которая возникла как дочернее предприятие одного из банков и оказалась столь успешной, что в конце концов этот же банк купила. Образовавшаяся в итоге новая компания была продана за 3 миллиарда американской брокерской фирме – и с такими колоссальными комиссионными, что каждый из ее первоначальных директоров получил по 83 миллиона фунтов.

Счастливый директор рассказал все это Вилсу, пока они прогуливались по его большому поместью, и Вилс пытался, безуспешно впрочем, подстрелить какую-нибудь пернатую дичь.

– Ну, – в редкой для него попытке пошутить сказал на миг оторопевший от услышанного Вилс, – после уплаты налога от них все равно мало что осталось.

Директор посмотрел на него так, точно ушам своим не поверил:

–  Налоговмы не платили.

Полученная от продажи прибыль была капиталом, а не доходом; ее оформили как доход будущих лет, вложили в специально для того и созданную компанию, которая «поглотила» его, а затем, когда все улеглось и забылось, передала в руки тех, для кого эта прибыль и предназначалась.

– И главная прелесть нашей комбинации состояла в том, – поднимая ружье, сказал в заключение владелец поместья, – что все было проделано совершенно кошерно.

Восемьдесят три миллиона, полученные кошерно и без обложения налогом. Ах, чтоб меня! – подумал Вилс. То, что он услышал, произвело впечатление даже на него.

III

В понедельник Дженни Форчун, придя на ланч в столовую депо, взяла тарелку вегетарианской лазаньи, хлеб с чесноком и зеленый салат и устроилась за столиком в углу.

– Все путем, Джен?

Она взглянула на ливерпульца Дэйва, кивнула. Славный парень, но разговаривать с ним ей не хотелось. Обеденный перерыв Дженни предпочитала проводить с книгой. Она пролагала собственный путь в литературу. В ее школе чтение особо не поощрялось – учителя были слишком заняты, стараясь держать толпу учеников под контролем, не допуская при этом никакой дискриминации, чтобы заниматься еще и обучением детей, – удалось под конец дня загнать их обратно в школьный автобус, ни одного не побив, и слава богу.

Подростком Дженни отдавала предпочтение, никаких различий между ними не делая, книгам, которые уводили ее в неведомые миры. «Женитьбу Джилли Джонса» и «Каприз Олмейера» она прочитала за одну неделю, обе книги привлекли ее всего лишь названием. Джунгли и спрятанные сокровища Джозефа Конрада понравились Дженни, да и описание любви между людьми с разным цветом кожи тоже заинтересовало и навело на мысли о собственных ее родителях; однако предложения Конрада показались ей, если говорить честно, слишком длинными.

На десерт она взяла шоколадное печенье и чашку чая. Дженни чувствовала, как парень смотрит на нее с другого конца столовой, уплетая мясной пирог, чипсы и горох. Она отбросила с лица волосы и сидела, прихлебывая чай, под яркими лампами дневного света. Надо было позволить ему сесть с ней, обойтись с ним поласковее. Но Дэйва было просто-напросто слишком много – слишком много мужского начала, тела, он был слишком реален.

Дженни хорошо помнила свою первую встречу с адвокатами, со времени которой прошло уже два года. Сегодня она почему-то нервничала. Одетая в темно-синее платье, лучший свой плащ, черные колготки и новые кожаные сапожки, она доехала на метро до «Кингс-Кросс». Зашла в кабинет начальника станции, откуда его помощник провел ее через вестибюль к запертой двери с табличкой «Служебный вход», потом по ярко освещенному коридору с множеством пожарных дверей и стенами, покрытыми негорючей плиткой, пока она не вошла наконец в маленькую, пропахшую карри кухню, где ее ожидали Маргарет из отдела кадров и Барри Гаскелл из профсоюза.

– Привет, Дженни, дорогуша, – сказал Барри.

Они пожали друг другу руки.

– Ну и запахи тут стоят, верно? – прибавил он.

– Да уж, – согласилась Маргарет. – Здесь перекусывал один из операторов ночной смены. А он любит карри.

Барри Гаскелл, краснолицый мужчина в костюме с маленьким эмалированным значком профсоюза на лацкане, взглянул на часы.

– Значит, так. Сегодня у нас встреча с мистером Нортвудом, нашим адвокатом. Понятно? Он хочет обсудить с нами парочку моментов, убедиться, что знает дело назубок.

– Он барристер?

– Да. Как мистер Хаттон, только рангом пониже. Хаттон – орудие крупного калибра. А Нортвуд подносит ему снаряды, когда в суде начинается главная артиллерийская дуэль.

– Ладно, – сказала Дженни. – А что же мистер Макшейн?

– Он солиситор, дорогуша. Посредник. Сейчас он здесь, в зале управления. Я решил, что ему не вредно будет посмотреть, как тут у нас все работает. Но, думаю, самое время его оттуда вытаскивать, пора заняться делом.

Вчетвером они прошли в темноватый зал управления, где начальник смены просвещал Макшейна. В полумраке мерцали ряды экранов, на которые выводились картинки с телекамер внутренней сети. Один из операторов указал на монитор, где видна была внутренность застрявшего лифта. Оператор разговаривал, держа в руке микрофон, с пассажиром лифта.

– Пожалуйста, сэр, не ругайтесь. Мы постараемся помочь вам как можно скорее. Прошу вас, сэр, в подобных выражениях нет никакой необходимости.

Барри Гаскелл хмыкнул:

– Пердячья кнопка, так?

– Что? – переспросила Маргарет из отдела кадров.

Гаскелл кашлянул.

– Официально она именуется кнопкой тревожной сигнализации для инвалидов и находится на такой высоте, что до нее можно дотянуться, сидя в инвалидной коляске. Однако время от времени какой-нибудь тип с большой задницей прислоняется к ней, и лифт застревает. А защитить ее кожухом не позволяет закон о дискриминации инвалидов. Ладно, мистер Макшейн, нам уже пора, поехали.

В вестибюле Дженни достала из сумочки пластиковый проездной билет и направилась к турникетам.

– Постой, Дженни, – сказал Гаскелл. – Нам туда.

Он указал на лестницу, над которой висела табличка «Выход».

– Поедем на такси. Профсоюз платит.

В фойе адвокатской конторы Юстаса Хаттона, королевского адвоката, их ожидал клерк, Сэмсон.

– Мистер Хаттон в суде, мистер Гаскелл. Просил передать вам поклон. Как вы уже знаете, вас ожидает мистер Нортвуд, который во время процесса будет вашим вторым адвокатом. Он большой знаток этой области права. Сюда, пожалуйста.

Дженни шла за клерком по хорошо протопленному коридору, устланному ковром цвета овсянки. На стенах коридора висели гравюры, изображавшие стародавних адвокатов – шаржи, думала она, карикатуры, или как их там называют, прежних времен – возможно, времен Джозефа Конрада, а то и более ранних. Изображенные на них мужчины казались грозными, многоречивыми и всезнающими. Странно они выглядят – портреты великих людей – в современных офисах. Или они показывают, кем хочет стать нынешний барристер? Возможно, надевая парик и мантию, он именно таким и становится – пережитком прошлого.

Впрочем, мужчина, занимавший кабинет, в который их привели, выглядел вполне современно. Дженни коротко улыбнулась сама себе, подавив легкий смешок облегчения. Какой он худой, подумала она, и лохматый, ему не мешало бы подстричься. Одет он был в темно-серый костюм при бордовом галстуке, но выглядел вполне приемлемо, ничего стародедовского в нем не было – собственно, он походил на один из типичных «макетов», которые изображали «адвокатов» в «Параллаксе».

Он что-то говорил пришедшим, однако Дженни, осматривая в это время кабинет, слова его пропустила мимо ушей. Странно, но она не увидела здесь ни одной фотографии. Должен же он был повесить или поставить на стол фото жены и детей, – а если он холост, то хоть своих мамы с папой. Дженни давно уже мечтала обзавестись собственным кабинетом, с фотографиями, растениями и приличной кофеваркой. На полках этогостояли, разумеется, сотни книг: тисненные золотом названия на алых корешках, кожаные переплеты томов, украшенных римскими цифрами, – и ведь, наверное, подумала она, существует человек, прочитавший в них каждое слово.

Одно показалось ей странным в кабинете мистера Нортвуда: некоторые книги явно были не трудами по юриспруденции, а романами или сборниками рассказов. На корешках по крайней мере дюжины из них значилась фамилия Бальзак, о котором Дженни слышала, но никогда его не читала; были еще книжки совсем тоненькие, в мягких обложках – сборники стихов, решила она. Из мусорной корзинки под столом выглядывал бумажный пакет, в каких продают сэндвичи, а еще Дженни заметила в ней краешек пластикового стаканчика из-под кофе и свернутую в трубку газету с разгаданным кроссвордом. Мистер Нортвуд был самым обыкновенным человеком.

Дженни опустилась в современное кресло, сложила на коленях руки. У Габриэля Нортвуда оказался негромкий голос интеллигентного человека – «Би-би-си», сказала бы мать Дженни, подразумевая обилие знаний и склонность мысленно отпускать шуточки на счет слушателей.

Барри Гаскелл, похоже, чувствовал себя здесь как рыба в воде – кивал, что-то записывал. Говорил все больше мистер Макшейн, солиситор, – он передавал Габриэлю какие-то документы и требовал от Барри других.

Собираясь прочитать документ, Габриэль надевал очки, которые, решила Дженни, старили его. Близорукость, думала она, как это, наверное, неприятно; ее-то зрение было почти идеальным, о чем ей с удовольствием сообщил преподаватель на курсах.

Где может жить такой человек, как мистер Нортвуд? – гадала она. Объезжая каждый день едва ли не весь Лондон, Дженни имела об улицах, которые пролегали над ее головой, представления самые скудные. Время от времени она заглядывала в западную часть города – на Пикадилли-серкус, на Лестер-сквер; знала, благодаря девичникам и дням рождения, несколько улочек и клубов Сохо; но если бы ей сказали «Сент-Джеймс-парк», она подумала бы только одно: «сверкающие полы» – что и неудивительно, поскольку на этой станции находится штаб-квартира Лондонского транспортного управления; «Глостер-роуд» означала для нее огромную голову панды между платформами, а «Слоун-сквер» – магазинчики под зелеными сводами да слухи о том, что когда-то, не так уж и давно, здесь стоял прямо на платформе бар, в котором возвращавшиеся с работы жители пригородов угощались по дороге домой пивом и сигаретами. Об улицах же и домах наверху она ничего не знала.

А мистер Нортвуд? Марилебон? Хэмпстед? Или, может быть, он и живет в том, что именуется здесь адвокатской конторой. И Сэмпсон – это слуга, который носит наверх, жильцам, еду, укладывает их в конце дня спать в общей спальне, такой, как в закрытой школе… Дженни пришлось снова прикусить изнутри губу.

– Если хотите, мы можем организовать для вас поездку с одним из наших машинистов, – сказал Барри Гаскелл. – Она поможет вам почувствовать, что такое прибытие поезда на станцию и как мало времени остается у машиниста на то, чтобы отреагировать на прыгуна.

Габриэля его предложение, похоже, удивило. Он снял очки.

– Хорошо, – сказал он. – Я готов. Полагаю, я мог бы проехаться с самой мисс… э-э… Форчун.

Дженни понравилась заминка, сделанная им перед тем, как произнести ее фамилию.

– Вы не против, Дженни? – спросила Маргарет.

Дженни пожала плечами:

– Как угодно.

Она заметила, что мистера Нортвуда замкнутость ее немного покоробила, однако та была просто-напросто первой линией обороны, пустившей в Дженни корни слишком крепкие для каких-либо перемен.

– Вернувшись в депо, мы просмотрим расписание смен, – сказал Барри, – а после позвоним вам и предложим несколько вариантов.

Прошло еще минут десять – Габриэль читал документы, выписывая что-то в большой синий блокнот. И задавал вопросы о подборе и обучении машинистов, а также о тонкостях системы безопасности. В конце концов он встал и проводил своих гостей до двери.

Прощаясь, он пожал каждому из них руку. Дженни почему-то оказалось трудно взглянуть в чистосердечные, немного встревоженные карие глаза Габриэля, и она потупилась, протянув ему руку и тут же отдернув ее.

В ходе первого процесса Дженни хорошо узнала и Габриэля, и Юстаса Хаттона, королевского адвоката, его «ведущего», как это у них называлось.

Кабинет Хаттона, в котором состоялась следующая их встреча, был забит коробками и папками, часть из них размещалась в тележках, в каких перевозят багаж вокзальные носильщики.

– Извините за беспорядок, – сказал, махнув рукой, Хаттон. – Боюсь, такова цена успеха. Мне то и дело присылают краткие изложения разных дел. И, что самое печальное, я вынужден читать всю эту дребедень.

– Мы можем перейти в мой кабинет, – сказал Габриэль. – Его никакие успехи замусорить пока еще не успели.

Хаттон этого словно и не услышал.

– Присаживайтесь, мисс Форчун, – сказал он. Тактичной паузы между двумя последними словами он не выдержал. – Так, прекрасно. Давайте приступим. Боюсь, в суде нам придется задать вам несколько вопросов.

Именно этого и опасалась Дженни: вопросов в суде.

Хаттон вгляделся в нее поверх очков:

– Вы понимаете, не так ли, что о неправомерности вашего поведения не может идти и речи? Претензии истца предъявляются вашему работодателю. Истец утверждает, что принятые на станции меры безопасности были недостаточными.

– Они были такими же, как и всегда, – сказала Дженни.

Хаттон усмехнулся:

– То-то и оно. Основу нашей аргументации составляет, разумеется, то обстоятельство, что от транспортной компании требуется осуществление разумных мер, гарантирующих безопасность пассажиров – или клиентов, как, я полагаю, она их, увы, именует. Эти меры использовались в течение многих лет, и приемлемость их никто сколько-нибудь успешно не оспаривал. Однако отсюда не следует, что они совершенны. Я уверен, вы помните, как в восемьдесят седьмом загорелась станция «Кингс-Кросс», когда…

– Конечно помню, – сказала Дженни.

То был худший в истории метро день: тридцать один человек погиб после того, как горящая спичка упала в щель сбоку от эскалатора и попала в такое место, которое никто не очищал со времени пуска эскалатора – с 1940-го. Помимо грязной смазки там оказалось что-то вроде фитиля, состоявшего из конфетных фантиков, выброшенных билетов и – эта подробность особенно врезалась в память Дженни – крысиной шерсти.

– До того случая противопожарные меры считались вполне достаточными, однако это вовсе не означало, что они действительно были достаточны, – продолжал Хаттон. – А с точки зрения закона важнее всего то, что последующее публичное расследование продемонстрировало их безусловную недостаточность. Вы успеваете следить за моей мыслью?

– Конечно.

– Имеется и вторая трудность, касающаяся положений закона о правах человека, который наше правительство сочло необходимым присобачить к правовой системе страны.

Мистер Нортвуд кашлянул:

– Я думаю, мы могли бы объяснить это мисс Форчун во время какой-то другой…

– Глупости, – ответил Хаттон. – Мисс Форчун – женщина, вне всяких сомнений, умная. Итак, акт о правах человека представляет собой производную от Европейской конвенции о защите прав человека, принятой союзниками после Второй мировой войны. Назначение ее состояло в том, чтобы помочь оккупированным странам, обладавшим менее изощренными, чем наша, правовыми системами, гарантировать соблюдение ими определенных приличий во время судов над нацистами. В принципе идея хорошая. А затем, аж пятьдесят лет спустя, и наше правительство надумало привить положения Конвенции британской правовой системе, которая и без того развивалась вполне удовлетворительным образом. Это было примерно то же, что собрать все нынешние «астон-мартины» [25]25
  «Астон-мартин»– марка дорогого спортивного автомобиля, большинство моделей которого изготавливаются вручную.


[Закрыть]и оборудовать их каретными подножками и клаксонами-грушей. Вы за мной поспеваете?

– Думаю, что да, – ответила Дженни.

– Правительство любит новые законы – в особенности если они импортируются из Европы. Чем таких больше, тем лучше. И разумеется, каждый, кто выступает против чего-либо звучащего столь приятно – права человека! – рискует показаться просто-напросто невежей. Мы пытались предупредить правительство, что ужиться двум системам будет трудно. А сам я еще и предсказал, что наживутся на возникшей при этом неразберихе только одни адвокаты.

– И вы на ней нажились? – спросила Дженни.

– Еще как! – бухнул Хаттон. – Противоречия возникают такие, что многие дела приходится рассматривать по три раза. В суде первой инстанции, потом в апелляционном, потом в палате лордов. И меня всякий раз потчуют хересом.

Габриэль кашлянул снова:

– Мне не хотелось бы, чтобы у мисс Форчун сложилось впечатление, будто…

– Моя совесть чиста, – заявил Хаттон. – Я писал и Генеральному прокурору, и председателю Совета барристеров, предупреждая их о том, что произойдет. Я написал две статьи в юридические журналы и одну для общенациональной газеты. Более того…

– Применительно к вашему делу, – сказал, глядя на Дженни, мистер Нортвуд, – это означает, что вам придется услышать пространные споры на темы, которые вы могли бы назвать гипотетическими, – относительно обязанности соблюдать осторожность и о том, кто за что отвечает. Немало будет говориться и об истолковании прежних судебных решений. О том, что, собственно, произошло, разговоров почти не будет. И я хочу еще раз сказать, что вашидействия предметом критики отнюдь не являются. Поэтому если мы и станем задавать вам вопросы о случившемся, то лишь ради того, чтобы определить для суда уровень вашей подготовки. Но вовсе не потому, что считаем вас в чем-то неправой. Подсудимой вы не являетесь.

Он ободряюще улыбнулся ей, Дженни кивнула.

Приставшая к нему репутация меланхолика Габриэлю Нортвуду не нравилась, и он делал все возможное, чтобы избавиться от нее. Посылал юмористические имейлы Энди Воршоу, его неугомонному приятелю еще со времен Линкольнз-Инн; [26]26
  Линкольнз-Инн– одна из четырех лондонских корпораций барристеров, существующих XIV века и являющихся также школами, в которых барристеров готовят.


[Закрыть]усердно следил за тем, чтобы не показаться кому-либо разделяющим мнение Юстаса Хаттона, согласно которому современный мир с его недолговечными, невежественными политиканами есть не более чем предмет для насмешек. Старался не использовать во время разговора принятые во Внутреннем Темпле [27]27
  Внутренний Темпл (Inner Temple) – еще один из четырех Иннов.


[Закрыть]чисто клубные фразочки, избитые, произносимые с ошибками латинские цитаты, а также не бравировать подспудной уверенностью в том, что члены этого сообщества умнее всех прочих обитателей нашего мира. Большинство барристеров, сидя за ланчем на деревянных скамьях трапезной того или иного Инна, похоже, относились к людям, избравшим род деятельности, отличный от их собственного, как к своевольным детям, которые заслуживают насмешливого нагоняя; это касалось даже солиситоров, представителей «младшей ветви» адвокатской профессии, походивших скорее на бухгалтеров и консультантов по менеджменту, – вот и пусть они носят залоснившиеся костюмы и сидят в современных офисах – здесь, среди нас, им не место. Габриэль прилежно читал желтые газеты, а не только Сборник судебных решений; смотрел телепередачи и новые фильмы; посещал галереи, в которых показывали видеоинсталляции – скажем, голый бездомный, неподвижно просиживавший в кресле по двадцать минут кряду. Он научился готовить современную пищу по ставшим бестселлерами поваренным книгам, не воротя от них нос лишь потому, что их авторы мелькают на телеэкране; ему нравился вкус поджаренного на открытом огне мяса с гарниром из экологически чистых овощей, приправленных соусом чили, имбирем и чесноком.

Но, несмотря на все старания, Габриэль не ощущал душевного подъема при наступлении нового дня. Звон будильника не наполнял его – как почти наверняка наполнял Юстаса Хаттона, клерка Сэмсона и даже машинистку метро Дженни Форчун – приятными предвкушениями и желанием совершить нечто значительное. Новый день неизменно представлялся Габриэлю не вызовом, на который он должен ответить, а, скорее, пустоватым отрезком времени, по обочинам которого ему придется отыскивать мелкие интеллектуальные удовольствия, чтобы дотянуть с их помощью до вечера и вернуться в тесную квартирку в Челси, где его ожидала очередная бутылка вина.

Отчасти, полагал он, это объяснялось тем, что ему редко удавалось хорошо выспаться. Выбираясь из постели, он видел перекрученную его собственным провертевшимся всю ночь телом простыню. На столике у кровати лежали волдыристые упаковки таблеток – слабеньких, продаваемых без рецепта; опасных – только по рецептам; бесполезных гомеопатических и действовавших на манер глубинных бомб американских, которые он заказывал через интернет у поставщика, окопавшегося в городе Тампа, штат Флорида. И Габриэль с неверящей завистью поглядывал на ту половину кровати, которую почти пять лет занимала, время от времени, Каталина, ныне его покинувшая. Когда она вставала, чтобы заварить чай, ни на простыне, ни на пуховом одеяле отпечатков ее тела почти не оставалось – так конверт из вощеной бумаги не сохраняет следов от вложенной в него, а затем извлеченной пригласительной карточки.

Каталина… Она сама по себе была целой историей, причиной всего, думал Габриэль. Возможно, ее уход сделал его несчастным на всю жизнь. Каталина была женой дипломата, Габриэль познакомился с ней, когда они оказались сидящими бок о бок на благотворительном обеде. Он постарался, как того требовало, по его понятиям, доброжелательное отношение к людям, развлечь ее рутинным разговором о движении филантропов, которые устроили обед, и о том, почему он, Габриэль, это движение поддерживает, об отвратительном качестве нынешних булочек, об официантках-иммигрантках и о том, что попало в новости того дня. Во время всего разговора широко раскрытые глаза Каталины всматривались в лицо Габриэля – похоже, она действительно слушала его, что всегда приятно, а после и сама принялась рассказывать о своем прошедшем в Копенгагене детстве, об американце отце и датчанке матери, о трех ее сестрах – о чем угодно, как могла бы сказать Дженни Форчун. Габриэль поговорил немного и с сидевшей по другую от него сторону женщиной, а потом начались речи, за ними последовал негласный аукцион, а за аукционом – викторина, которую вел специально приглашенный телеведущий.

Габриэль удивился, когда Каталина попыталась возобновить их разговор, – предполагалось, что после того, как человек обменялся несколькими фразами с соседями справа и слева и его начали «развлекать», он свободен. Однако эта женщина, напористая, с чувством юмора, стремилась, судя по всему, вывести их беседу за пределы обычного обмена учтивостями. Разумеется, решил Габриэль, никого из тех, с кем он встречается на подобных мероприятиях, не может заинтересовать его мнение об ответственности местных органов власти или о вторжении в Ирак. И потому он стал с большим, нежели прежде, вниманием вслушиваться в слова Каталины, в гармонический строй ее речи. Она говорила с легким акцентом, а когда смеялась, ее контральто неожиданно обращалось в голосок юной девушки. Габриэль решил, что она года на три старше его – лет тридцать шесть, примерно так. И все же сильнее всего его поразили откровенность и изящество, с которыми она рассказывала о своей жизни – посмеиваясь, похоже, над своими неудачами и с неизменной любовью отзываясь о трех ее сестрах. У Каталины было двое детей, однако они в ее рассказах почти не фигурировали. И это тоже удивило Габриэля, поскольку знакомые ему молодые матери в обязательном порядке делились с ним историями о детских садах и школах. Муж Каталины работал в посольстве Германии в Лондоне и большую часть времени проводил в разъездах. В конце того вечера она попросила Габриэля записать номер его телефона на обороте ее пригласительной карточки. А потом позвонила.

Год спустя, когда они лежали зимним субботним вечером в постели, Каталина сказала: «Я все поняла, как только села рядом с тобой. Просто почувствовала, что должна получить тебя, что мне не будет покоя, пока я не затащу тебя в постель».

Габриэль обозвал ее тогда разными нехорошими словами, выражавшими, впрочем, лишь восхищение ее смелостью, и Каталина с достоинством ответила, что он всего-навсего третий ее любовник: первый был студентом университета, а второй мужем, что она вовсе не grande horizontale, [28]28
  Великосветская шлюха (фр.).


[Закрыть]как ему, может быть, представляется, а просто женщина, которая встретила своего идеального любовника и которой хватило ума узнать его, когда случайность усадила их рядом на покрытые дешевой позолотой банкетные стулья. О муже Каталина упоминала примерно так же, как могла бы упоминать о дне недели или схеме метро – о чем-то, что хочешь не хочешь, а приходится принимать во внимание; она никогда не говорила о нем пренебрежительно и не жаловалась на него, просто сообщала Габриэлю, когда муж окажется в Лондоне и ей придется быть с ним рядом. Габриэль довольно быстро перестал расспрашивать о нем: пока имя мужа (Эрих) им, Габриэлем, не произносится, мужа словно бы и не существует. Однажды он удивленно спросил у Каталины, как ей, женщине во многих отношениях просто-напросто видной насквозь, удается вести двойную жизнь, и услышал в ответ лишь что-то неопределенное о китайских стенах, внутренних перегородках и о том, что ему на этот счет беспокоиться нечего.