Текст книги "Неделя в декабре"

Автор книги: Себастьян Чарльз Фолкс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 29 страниц)

Он присел на кровать. Вот и наступила последняя ночь его жизни.

Столь важное событие следовало как-то отметить, но как? Он улыбнулся. Перечитать любимую книгу? Позвонить близкому другу? Или даже прежней подружке. Дон! Хасан рассмеялся. Или Ранье – хотя она, строго говоря, «подружкой» его никогда не была. А может быть, Шахле? Почему он вдруг подумал о ней? Она же вероотступница, она хуже любого кафира.

Он открыл ноутбук, вошел в babesdelight.co.uk.Проверил Олю на предмет новейших инструкций, однако ничего, кроме розоватых теней между ее раздвинутых ног, не обнаружил. И, полюбовавшись еще парочкой девиц, выключил ноутбук.

Хасан спрятал лицо в ладонях. Да, оставить все позади – это будет немного труднее, чем ему представлялось.

Он снял со столика Коран в мягкой обложке, и тот сам собой раскрылся на помеченном месте.

«И никак не считай тех, которые убиты на пути Аллаха, мертвыми. Нет, живые! Они у своего Господа получают удел, радуясь тому, что даровал им Аллах из Своей милости, и ликуют они о тех, которые еще не присоединились к ним, следуя за ними, что над ними нет страха и не будут они опечалены! Они ликуют о милости от Аллаха, и щедрости, и о том, что Аллах не губит награды верующих». [63]63
  Коран, 3: 163–165.


[Закрыть]

Хасан опустился у края кровати на колени и крепко сжал ладонями виски.

Ровно в 9.15, в зале с висевшими по стенам полотнами старых мастеров председатель правления «Старперов» поднялся на ноги, дабы открыть аукцион, на котором предстояло помериться силами видным персонам финансового мира. Аренда знаменитой галереи обошлась «Старперам» в 250 000 фунтов, кроме того, им пришлось раскошелиться на сверхъестественных размеров страховой взнос – вдруг какой-нибудь фьючерсный торговец подожжет, раскуривая изысканную сигарету либо сигару, картину Тициана.

– Прошу внимания, леди и джентльмены. В этом году мы выставляем на продажу тридцать лотов, поэтому начать аукцион необходимо, как, впрочем, и всегда, по возможности скорее. Наслаждайтесь прекрасным обедом, но постарайтесь, прошу вас, соблюдать тишину, чтобы аукцион прошел без сучка без задоринки. Я знаю, вы будете рады услышать, что проводить его стану не я, но человек весьма известный – имя его мы до сей поры держали в тайне, однако через пару минут я его назову. А он чуть позже представит вам сегодняшнего нашего звездного гостя.

Председатель был еще и президентом банка, телевизионная реклама которого состояла из черно-белых видов стоящего в Пенинских горах городка, а инвестиционный отдел потратил миллиарды фунтов на закупку лихорадочно менявшихся в цене деривативов Новой Азии. Глава того отдела банка, который помогал ему уклоняться от уплаты налогов, получил в этом году, в виде жалованья и наградных, 42 миллиона фунтов. А поскольку официально он проживал за границей, подоходный налог ему с этих денег платить не пришлось.

Прямо под полотном пятнадцатого столетия, изображавшим возвращение блудного сына, сидел президент лондонского отдела финансовых услуг, входившего в состав могучей американской страховой компании. Из 30 миллионов долларов своего ежегодного вознаграждения он выделил 500 000, чтобы потратить их, con brio, [64]64
  С жаром (ит.).


[Закрыть]на аукционе «Старперов», и думал сейчас о том, что, если бы результаты этого года были хорошими (пока что-то не похоже), он смог бы списать эти деньги на операционные издержки. В прошлом году один из его коллег исхитрился таким манером вывести свои аукционные расходы из-под обложения налогом, что, вообще говоря, лишено всякого смысла, раздраженно сказал ему президент, если налогов ты просто не платишь.

– …Выдающуюся поддержку со стороны финансового сообщества, – продолжал председатель. – Я хотел бы выразить особую благодарность Джону Вилсу из «Капитала высокого уровня», уже долгое время помогающему нам в нашей работе. Присутствовать здесь сегодня Джон не смог, однако он с чрезвычайной щедростью заказал три столика, уплатив за них двойную цену, а затем вернул их нам, чтобы мы могли вторично продать эти места. Джон всегда проявлял огромную заботу о наших пенсионерах.

Кое-кто из сидевших в зале начинал терять терпение. Оно, конечно, забавно – влезть в строгие вечерние костюмы или нацепить бриллианты и пить то самое шампанское, подачу которого в их гримерные особо оговаривают в контрактах некоторые из самых скандальных рок-звезд, – однако период устойчивости внимания большой продолжительностью у пришедших на аукцион людей не отличался, им требовался сильный раздражитель, какое-то действие: они хотели увидеть, и поскорее, как переходят из рук в руки огромные суммы. Принадлежавший одному из самых поворотливых банков отдел продажи фондовых акций уже принялся раскачивать свой столик, сопровождая речь председателя какофонией фарфора, стекла и столового серебра. Аналитик другого отдела продаж, молодой человек, на чьем лацкане красовалась табличка «Можете звать меня Гасом», поднял голову от своих колен – от меню, с оборотной стороны которого он только что втянул в себя, посапывая, «дорожку» кокаина, вытер тылом ладони нос и в порыве химического веселья вскричал: «Покажите мне ваши денежки».

– …Без дальнейших проволочек, – поспешил закруглиться председатель, – представить вам распорядителя нашего вечера, явившегося сюда после тяжких трудов в телестудии, мистера Терри О’Мэлли!

Из-за широкой черной ширмы, на которой был закреплен защищенный стеклом фрагмент фрески, выступил Терри – седые локоны, румяные щеки и совершенно несуразный галстук-бабочка из зеленого бархата.

– Ну что, жирные капиталистические свиньи? – начал он. – Пора вам порыться по карманам. И сидите тихо. Если честно, ваша орава еще и похуже помешанных из «Собачьего бунгало». Смотрите у меня, я ведь могу приказать, чтобы всех вас накачали успокоительным. И давайте сразу развяжемся с вопросами о случившемся прошлым вечером: да, это было несчастьем и не было нашей виной, и – да, мы застрахованы… О реакции Лизы я вам потом расскажу. Бедная девочка, можно подумать, что она никогда прежде не сталкивалась нос к носу со жмуриком… Итак. Первый лот. Для тех, кто неравнодушен к культуре. Приобретя его, вы получите два билета на вечер в Байройте. Нет, сэр, это не столица Ливана, это столица Вагнера. Вы сможете погулять за кулисами Королевского балета и посмотреть любые его два спектакля, которые выберете сами. Вам также выдадут гравюру, подписанную самым прославленным художником Британии Лайэмом Хоггом. И наконец, вы сможете позавтракать в увенчанном всяческими наградами ресторане «Зеленая свинья», его еще по телевизору все время показывают, с выдающимся писателем и критиком – так тут написано – Александром Седли. Начнем с двадцати пяти тысяч фунтов. Ну давайте, прижимистые сукины дети, давайте. Предупреждаю, первые лоты – самые ценные. Будете потом локти кусать и думать: ну почему я их упустил, заплатив в два раза больше за то, что и вполовину не так здорово? Да, вижу. Пятый столик. Тридцать тысяч? Хорошо. Ваше слово, мадам.

Лот ушел за 95 000 фунтов и достался «Можете звать меня Гасом». Тот встал и направился к сцене, чтобы получить свой конверт.

– Прежде чем вы подниметесь ко мне, дружок, – сказал Терри О’Мэлли, – я хотел бы представить нашу звездную гостью. Вы и отдаленного представления не имеете, во что обошлась ее доставка сюда из Голливуда. Однако «Старперы» денег не жалеют, – да я уверен, что и молодые люди, сидящие за четырнадцатым столиком, были бы не прочь спустить на нашу гостью все свои денежки… Все верно, это она, единственная и неповторимая… Эвелина Белле!

В зале поднялся рев, многие повскакивали на ноги, когда два обритых наголо бугая с витыми проволочками за ушами вывели на сцену стеснительного обличил актрису, такую маленькую и бледную в обыденной жизни.

Она остановилась под величавым полотном «Юдифь и Олоферн», написанном в 1862 году обитателем только-только открывшегося тогда сумасшедшего дома.

– Спасибо всем, – сказала Эвелина, и огромные алые губы ее приоткрылись, показав ослепительно-белые зубы. – Надеюсь, все вы станете повышать ставки, зная, что каждому победителю я буду пожимать руку.

– Ой, да брось, Эвелина, – сказал Терри. – Пообещай им по поцелую.

– Поздравляю, – сказала Эвелина, подставляя Гасу щеку. – Вы, типа того, любитель оперы?

– Нет, отродясь ни одной не слышал, – ответил Гас. – Я просто хотел пустить пыль в глаза девушке, с которой у меня сегодня свидание.

– Что же, желаю вам удачи, – сказала Эвелина.

– Но только если она вам и за девяносто пять кусков не даст, – прибавил Терри, – не приходите плакаться в мою манишку!

9.45 вечера – в люксе сэра Фрэнсиса Дрейка, отель «Парк-лейн Метрополитен» – мужчина в бордовом нейлоновом пиджаке и черном галстуке бабочкой поставил перед президентом компании «Пицца-Палас» Найджелом Солсбери микрофон и несколько раз постучал по нему пальцем, заставив расшумевшихся гостей повернуть в его сторону головы и притихнуть.

Р. Трантер почувствовал, как что-то стягивает ему желудок и ослабляет мочевой пузырь. Пенни Мак-Гуайр положила на его руку успокоительную ладонь, а из ладоней самого Трантера едва ли не фонтанами ударил пот.

В самом начале Найджел Солсбери голосовал против учреждения книжной премии, поскольку считал, что продавать больше пиццы она не поможет. Однако в последние несколько лет он обнаружил, что внимание общества не лишено коммерческой ценности. Каждый год его главный кулинар изобретал новую пиццу, так или иначе связанную с очередным лауреатом премии. Книга, в которой описывалось путешествие по австралийской глуши, естественным образом породила «Пылкую австралийку» – ломтики обожженного на открытом огне мяса (предположительно кенгуриного) поверх темно-бурой лепешки с высушенными овощами; биография Гитлера привела к созданию пиццы вегетарианской. Ни та ни другая большим спросом не пользовались, зато издатели остались довольны.

Трантер, поднеся ко рту бокал, окинул взглядом комнату. Обед казался ему нескончаемым, к тому же он устал объяснять миссис Джонс, супруге мистера К.-Р. Джонса (региональное развитие), кто такой Альфред Хантли Эджертон. Ворот его сорочки оказался слишком тесным, а когда подали каре ягненка в собственном, весьма скудном, соку и со стручковой фасолью, Трантер обнаружил, что его распаренное тело надумало вызывать из прокатного саржевого костюма поселившихся в оном призраков банкетного прошлого.

Произнеся речь о росте объема продаж компании «Пицца-Палас» и открытии новых торговых точек на северо-западе страны, Найджел Солсбери передал слово председателю жюри, бывшему министру транспорта, который, предположительно, любил читать книги.

Грамотный Политик объяснил своим слушателям, какая это для него честь, и перешел к описанию невероятной сложности стоявшей перед жюри задачи.

Трантер вонзил ногти в кожу ладоней. Милостивый Боже, думал он, прошу Тебя, пусть это поскорее закончится; впрочем, спустя недолгое время он с удивлением обнаружил, что к его затяжной агонии примешивается своего рода приятное возбуждение. Ему вдруг представилось, что все прожитые им годы вели именно к этому мгновению, и теперь Трантер был не прочь его растянуть. Он знал, что победа будет за ним. А истоком всего было усердие, с которым он учился еще в начальной школе; официально детей там по рангам не разделяли, однако для всех было очевидным, что Трантер – первый ученик класса. Потом школа средняя, Оксфорд, первые годы самостоятельной жизни… Он твердо держался того, во что верил. Его разносные рецензии, печатавшиеся в газетах, в журналах, в «Жабе», служили высокой критической цели: очищать мир от «возвышенных подделок», раскрывать читателям глаза, нападать на «литературный истеблишмент» с его ленивым притворством. Он стремился не к беспристрастности, но к самовыражению. И ему потребовалась подлинная отвага, чтобы писать именно так, пусть даже анонимно, – объяснять, почему очередной баловень прессы – это пустой надувала, гроб повапленный; почему тот или иной обвешанный наградами старый дурак есть всего-навсего давний член шайки, сплоченной обоюдным… обоюдной… Да какая разница чем! Трантер отпил глоток подаваемой в «Метрополитен» домашней риохи.

Злопыхатели уверяли, будто он ничего, кроме издевок, предложить не может. Что ж, он доказал: это не так. Нашел настоящего писателя, изучил его жизнь и поведал о ней людям, дав исчерпывающий комментарий к его романам, детально объяснив, почему «Шропширские башни», к примеру, на много голов выше всего, что публиковалось в последние двадцать лет.

В голосе Грамотного Политика начали проступать нотки все более низкие – это означало, что он вот-вот завершит свою речь и назовет победителя. Вот он достал из кармана конверт. Трантер взглянул на свою тарелку со съеденным лишь наполовину десертом. В ушах его звенело, в них билась кровь. Каждая клеточка тела напряглась в страстном ожидании звуков, из которых сложится имя: Альфред Хантли Эджертон. Оба внутренних уха горели от вожделения. «Премия присуждается…» А следом, словно бы вдруг, полились долгожданные звуки, осеняя ласковым благословением его жадные надежды. Он отодвинул кресло, встал – неловко, но скромно – и успел сделать два шага, прежде чем почувствовал, что рука Пенни Макгуайер с силой тянет его назад за полу пиджака, и услышал ее шипение: «Сядь, идиот». Приоткрывший рот Трантер опустился в банкетное кресло как раз вовремя для того, чтобы увидеть, как Грамотный Политик протягивает руку разрумянившейся даме вполне определенных лет и, мысленно воспроизведя в этот миг страшной ясности объявление о вердикте жюри, услышать, как те же самые звуки складываются не в имя предмета его исследования, но в «Альфи – халатный инженер», и вывести из громовой стоячей овации, что лауреатом премии «Книга года» стала Салли Хиггс, что каждый из четырехсот собравшихся в люксе сэра Фрэнсиса Дрейка людей страшно рад успеху старушки Салли, любимой всеми труженицы на ниве ее скромного жанра – детской книжки с картинками.

Было уже 10.30, когда Габриэль и Дженни вошли в вагон поезда, идущего к станции «Виктория»; по дороге из больницы они поужинали в подвернувшемся им ресторанчике «Пицца-Палас». Выбор у них был невелик – либо это заведение, либо «Непальский Эверест», в котором они побывали прошлым вечером. Дженни настояла на том, что платить будет сама, – впрочем, поскольку она завтра работала в утреннюю смену и потому пила только воду, а Габриэль тактично ограничился всего одним бокалом вина, ужин обошелся Дженни недорого.

Увиденное в «Глендейле» сильно подействовало на нее, однако она не решалась приставать к Габриэлю с вопросами, боясь его расстроить. Он выглядел человеком, примирившимся с судьбой, думала Дженни. Если бы такая трагедия произошла с ее братом, она, наверное, пришла бы в ужас, сходила бы с ума, не находила бы себе места от гнева. И потому недоумевала, как удается Габриэлю сохранять такое спокойствие, отстраненность.

– Она не нагоняет на вас тоску? – спросила Дженни, когда им принесли пиццу.

– Больница? Да, конечно. Но ведь в жизни много такого, что невозможно понять. Такого, что наше сочувствие, даже самое страстное, изменить не способно. А мне страшно горько еще и потому, что я чувствую: Адам – тот, которого я знал, – по-прежнему кроется где-то внутри его тела. Иногда он на миг словно бы показывается наружу, но докричаться до него мне не удается. И он снова уходит.

– Я таких, как он, до сих по ни разу не видела. Каким он был, когда… До того, как это случилось?

– Самым обычным мальчишкой. Немного вспыльчивым. Временами слишком упрямым. Однако он хорошо учился, был неплохим спортсменом. Нам было весело вместе.

– Вас только двое в семье?

– Да. Мы выросли в гэмпширской деревне. Отец был фермером. Вернее, арендатором. Потом у него возникла безумная идея купить ферму и разводить скаковых лошадей. Ничего из этого не вышло. Но мы особо не тужили. А в соседнем городе имелась хорошая школа, и мой учитель твердил мне, что я должен поступить в университет.

– Вы уже тогда были большим умником?

– Нет, Дженни, умником я не был. Просто блестяще одаренным юношей.

– Ну да, рассказывайте!

– А вы?

– А меня вырастила мама, мы с ней жили в Лейтоне, в высоченном многоквартирном доме.

– Жуть. Как вы любите выражаться.

– Да. Но я же ничего другого не видела и потому не огорчалась. Мама у меня хорошая. Да и все было хорошо, если только лифт не ломался.

– А жили вы на что?

– Мама работала на почте, сортировщицей. А я была предоставлена самой себе.

– Потому и выросли такой независимой.

– Наверное. Никогда об этом не думала. Но вот Адам… он меня поразил. Я знала, конечно, что люди иногда сходят с ума. Однако не… ну вы понимаете, не самые же обычные люди.

Габриэль допил остатки грубоватого итальянского вина.

– Тем-то психоз и страшен. Он выбирает самых обычных людей. По одному из ста. С другими животными, насколько мы знаем, такого не случается. Конь, когда он стоит один посреди поля, не слышит ржания трех других, которых рядом с ним нет. Не верит, что другие лошади следят за ним. А с человеком происходит и кое-что похуже. И это не вопрос веры. Адам не «верит», что Аксия и прочие транслируют его мысли по Седьмому каналу, да еще и в прайм-тайм. Он это знает.

– Один из ста, – повторила Дженни. – Невероятно.

– Невероятно, но правда. Другое дело, что никто о ней и слышать не хочет. Она постыдна, с ней трудно смириться. Представьте себе, что один из ста орлов непременно рождается слепым. Или один из ста кенгуру – не способным прыгать. Жуткое дело.

– Нет, ну почему же никто не хочет? – сказала Дженни. – Я хочу. Мне жалко Адама. И… ну вы понимаете, таких, как он.

Габриэль вгляделся в лицо Дженни. Глаза ее поблескивали, в них стояли слезы волнения или негодования – он недостаточно знал ее, чтобы точно сказать, чего именно. Но что-то такое было в этой женщине… Ей удавалось затрагивать некую струнку, спрятанную в самой глубине его души.

– Я думаю, человечеству просто стыдно признать, что его, в сущности говоря, наебли, – сказал он. – Простите, Дженни. Простите, как-то само с языка сорвалось.

– Я ведь поезда вожу, Габриэль. Работаю среди мужчин. Если вас что-то выводит из себя, ругайтесь на здоровье. Наебли в чем?

– Наебли генетически.

– Я слушаю.

– Вы знаете, что такое естественный отбор?

– Наверное, когда его проходили в нашей школе, я прогуливала.

– Он выглядит примерно так. Животные виды изменяются потому, что при дублировании клетки, которого требует размножение, происходят мелкие ошибки, а они порождают незначительные отличия в потомстве. Обычно эти изменения умирают вместе с их индивидуальными носителями. Но в одном случае из миллиона такое крошечное изменение наделяет его носителя каким-нибудь преимуществом перед сородичами, он становится предпочтительным при размножении партнером. Изменение передается его потомству, закрепляется в нем. Вид эволюционирует. Для того чтобы иметь лучшие, чем у твоих конкурентов, виды на выживание, тебе требуется лишь крошечное преимущество. Однако предки человека пережили какое-то аномальное изменение. Не микроскопическое, но гигантское. Все, что нам требовалось, – это идти на полшага впереди приматов и плотоядных сухопутных млекопитающих с крепкими зубами. А мы вместо этого произвели на свет Шекспира, Моцарта, Ньютона, Эйнштейна. Нам требовалось всего-навсего чуть больше проворства, чем у гиббона, а мы докатились до Софокла. И оборотной стороной этого колоссального и совершенно ненужного нам преимущества стало то, что геном человека оказался, если воспользоваться нашим любимым техническим термином, ебанутым. Он неустойчив, ущербен – и все потому, что сам себя обогнал. И за то, что все мы так оторвались в развитии от прочих видов, каждый сотый из нас расплачивается по очень высокой цене. Обращается в козла отпущения. В несчастного ублюдка.

– То есть оно передается дальше, это несчастье? Я о шизофрении. Типа, по наследству?

– Да. В большинстве случаев. Если кто-то из твоих родителей страдал этой болезнью, у тебя тоже имеются серьезные шансы обзавестись ею. Она поселяется в семье и живет в ней. Однако целиком и полностью наследственной не является. Бывает, что шизофрения поражает одного из однояйцевых близнецов, обладающих тождественными геномами, и не поражает другого. Поэтому врачи решили, что тут срабатывает что-то еще – то, что они именуют «фактором внешней среды».

– То есть получается, что шизофрения наполовину запрограммирована, наполовину случайна? Действительно странно.

– Я тоже так думаю. Но все это я услышал от врачей, которые лечат Адама. Иногда монтажные соединения мозга складываются так, что человек просто-напросто получаетэту болезнь. То есть в то время, когда заканчивается развитие схем его мозга и устанавливается их окончательное соединение. Он обращаетсяв психопата. Другие же люди сохраняют состояние неустойчивого равновесия. Все необходимые схемы у них имеются, однако для развития болезни им требуется какой-то внешний толчок.

– И какой же?

– Самая распространенная причина – наркотики. «План», «кислота», амфетамины. ЛСД синтезировали в своей лаборатории химики, которых исследователи-психиатры попросили дать им наркотик, способный порождать временный психоз. Так что «кислота» очень хорошо работает по этой части. И спиртное. А кроме того, сильнейший стресс, который приводит к тому, что мозг начинает сам вырабатывать примерно такие же химические вещества.

– И эти вещества замыкают одни электрические схемы на другие, так? – спросила Дженни.

– Примерно так.

– Что-то вроде переключения питания на «Кольцевой».

В поезде они почти не разговаривали. Дженни размышляла об услышанном и надеялась, при всей ее жалости к Адаму, что этот вечер не заставит Габриэля забыть о ней. Однако он смотрел в окно, явно уйдя в свои мысли.

– Расскажите мне что-нибудь о вашем детстве, – попросила Дженни, решив не отпускать его далеко от себя. – О самом лучшем, что с вами тогда случилось. Может быть, еще до того, как заболел Адам.

Габриэль повернул к ней лицо – усталое, подумала Дженни.

– О самом лучшем? Ну, по-моему, мы почти всегда были счастливы. Но один случай я запомнил. Краткое мгновение, в сущности. Правда, ребенком я тогда, наверное, уже не был, потому что умел водить машину. Мне было лет восемнадцать, что ли. Я проработал все лето, чтобы оплатить это старенькое орудие смертоубийства. Отдал за него двести фунтов. Работал на ферме, находившейся на другом краю нашего графства. Как-то в воскресенье я поднялся в семь утра, чтобы поехать куда-то, довольно далеко, поиграть в крикет, и уговорил одну девушку отправиться со мной. Мы познакомились на вечеринке. Она была такая красивая – не мне, вообще-то говоря, чета. По счастью, в игре я оказался первым подающим и потом смог посидеть с ней, поговорить, так что она не заскучала. А после мне опять пришлось выйти на поле, и я испугался, что она просто возьмет да и уйдет. Но нет. Она осталась. После игры все мы отправились в паб, пили пиво, и я вдруг сообразил, что давно уже не был дома, около месяца, потому что работал, ну и позвонил из паба, и мама сказала, что, если я сумею за час добраться до дома, она сохранит для меня ужин. И я представил себе свежие овощи из нашего огорода. А девушка сказала, что не прочь поехать со мной, и хотя время уже шло к девяти, было еще светло. Помню, как я вел машину по узким улочкам, стекла в ней были опущены, воздух пах боярышником и бутенем, я смотрел, как садится солнце, и ехал немного быстрее обычного, и, наконец, начал узнавать окрестности и сказал девушке, что в карту можно больше не заглядывать. Мы въехали в нашу деревню, и в свете моих фар заплясали ночные бабочки и комары. Больше ничего не случилось. Я даже не поцеловал ее. Как раз поэтому все и было так чудесно. Все только начиналось. Пребывало в совершенном равновесии, казалось безупречным. Отец был жив. Ничего плохого еще не случилось.

Дженни улыбнулась:

– Понимаю.

– А что было лучшим у вас?

– Отец однажды вернулся и сказал, что останется навсегда.

– Но не остался.

– Нет.

– Сколько вам тогда было?

– Пять лет.

Габриэль вздохнул:

– Простите.

На станции «Виктория» Дженни сказала, что доедет по «Кольцевой» до Паддингтонского вокзала, а оттуда отправится поездом в Дрейтон-Грин.

– Я провожу вас до дома, – сказал Габриэль. – Время позднее.

– Что за глупости? Мне не шестнадцать лет.

– Да, но мне хочется.

И она ответила, почти не замявшись:

– Тогда поехали.

До Купер-роуд они добрались перед самой полночью, у двери дома Дженни Габриэль пожелал ей спокойной ночи.

– Увы, поговорить о вашем деле нам так и не удалось, – сказал он.

Дженни, уже вставив в замок ключ, обернулась к нему и сказала:

– Так давайте встретимся еще раз.

– Может быть, завтра вечером? – сказал, напрочь забыв о Топпингах, Габриэль.

– Когда хотите, – ответила Дженни. Во всяком случае, Габриэль решил, что ответила она именно так, – наверняка сказать было трудно, потому что говорила Дженни, уже прижав губы к его губам. Он провел ладонями по ее спине и, спустившись до бедер, прижал Дженни к себе.

И тут заметил краешком глаза мужчину, смотревшего на них с другой стороны улицы. Габриэль прошептал ей на ухо:

– Вы не попросите Тони выйти на секунду?

– Зачем? Опять тот мужчина?

– Чшш. Просто попросите его выйти.

Ожидая Тони, Габриэль старался вести себя так, чтобы соглядатай не понял, что его засекли. Смотрел на закрытую дверь, поглядывал на часы, притопывал ногами, словно пытаясь согреть их, В общем, делал вид, будто ждет кого-то. Наконец Тони высунул голову наружу.

– Тут один тип следит за домом, – сказал Габриэль. – За Дженни. Давайте изловим его. Это все тот же, вчерашний.

– Понял. Давайте.

Когда они стали перебегать улицу, тип выскочил из теней и дал стрекача. Однако в Тони еще сохранилось много чего от бегуна на 400 метров, и на углу Драйден-авеню он беглеца сграбастал. Через несколько секунд подбежал и Габриэль, и они прижали незнакомца спиной к фонарному столбу.

– Ты что тут делал? – спросил Тони.

– Ничего. Я просто…

– Ваше имя? – спросил Габриэль.

– Джейсон.

– Так я и думал. Это не игра. Как бы вас ни звали на самом деле, это не игра. Миранды, девушки, которая вам нужна, не существует.

– Я знаю.

– На самом деле Миранда – старый мужчина. Даже не женщина.

– Как скажете.

– Сунешься сюда еще раз – я тебе голову, на хер, отшибу, – пообещал Тони.

– Вернитесь в реальный мир, – посоветовал Габриэль. – И держитесь за него покрепче, мать вашу.

– Простите. Я больше не приду, обещаю.

– Да уж лучше не приходи, на хер, – сказал Тони.

– И плюньте вы на игру, – сказал Габриэль. – Выбросьте ее, к чертям, на помойку. Нет никакой Миранды.

Они отпустили пленника, и тот побежал к станции. Тони с Габриэлем пошли по Купер-роуд назад, к дому.

– А вы-то чего возвращаетесь? – спросил Тони.

– Да просто… Я… Вообще говоря, не знаю.

– Небось, хотите еще разок мою сестру поцеловать, а?

– Наверное, – признал Габриэль.

– Ладно, но только в дом я вас не впущу, приятель.

– Да я и не хочу входить в дом, – ответил Габриэль. – Просто хочу еще раз поцеловать вашу сестру.

– Ну тогда валяйте, – сказал, входя в дом, Тони. – Сейчас я ее пришлю.