Текст книги "Неделя в декабре"

Автор книги: Себастьян Чарльз Фолкс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 29 страниц)

Себастьян Фолкс
Неделя в декабре

Дэвиду Джонсу-Парри

Пока играет музыка, мы все обязаны оставаться на ногах и танцевать…

И мы все еще танцуем.

Чак Принс, генеральный директор «Ситигрупп»,

интервью газете «Файнэншл таймс», 9 июля 2007

Если ты говоришь с Богом – это молитва.

Если Бог говорит с тобой – это шизофрения.

Доктор Томас Сац, психиатр,

«Вторичный грех», 1973

День первый
Воскресенье, 16 декабря

I

Пять часов, холодно. В Шепердс-Буш, на пустыре пообок Вест-Кросс-Рут, стучат копры и ревут отбойные молотки. До запланированного открытия самого большого в Европе городского торгового центра осталось всего десять месяцев, а на засыпанной песком строительной площадке видны под красными кранами лишь скелеты балочных ферм и стропила, – впрочем, восточный, цвета мяты фасад уже закончен. Здесь строится не парк, где торгуют в розницу, – с деревьями и скамьями, – но внедренный в самый центр города комплекс, в котором оплачиваемые зарубежным капиталом рабочие-мигранты станут выжимать, капля по капле, денежки из каждого обладающего кредитной карточкой лондонца. Тем временем команда «Арсенал» (Северный Лондон) начинает с центра своего нового стадиона «Эмираты», названного так в честь арабской авиалинии, игру против «Челси» (Западный Лондон), и вратари – один чех, другой испанец – попрыгивают в воротах и лупят себя по бокам, чтобы согреться. В расположенном неподалеку Аптон-парке болельщики другой, только что потерпевшей поражение на собственном поле команды покидают стадион; и лишь несколько улиц отделяют от Болейн-граунд – с его типичной для Ист-Энда смесью сентиментальности и недовольства – одинокую женщину, которая в знак уважения к своему деду, перебравшемуся сюда из Литвы лет восемьдесят назад, – стоит над его могилой на переполненном кладбище синагоги Ист-Хэма. Дальше по дороге, в парке Виктории, запозднившиеся владельцы собак тащат своих дворняжек за поводки к многоквартирным домам Хакни и Бау – серым высоткам со спутниковыми антеннами на крышах, похожими на уши, обращенные к внешнему миру в надежде уловить сплетни или что-то такое, что позволит забыть об этом мире; а между тем в такси, которое неспешно катит, возвращаясь в свой парк, по Далстон-роуд, термометр на приборной панели сполз к минус двум градусам. [1]1
  Около -17 °C. (Здесь и далее – прим. перев.)


[Закрыть]

Габриэль Нортвуд, барристер, [2]2
  Барристер– в Великобритании адвокат высшего ранга.


[Закрыть]тридцати с чем-то лет, читал в своей челсийской квартирке Коран и дрожал от холода. Он практиковал гражданское право, когда вообще что-нибудь практиковал; это означало, что он не «избавлял преступников от наказания», но представлял обычных людей в судебных спорах, исход которых сулил истцам, если они побеждали, финансовую компенсацию. Долгое время – и по причинам, коих он еще и не начал понимать, – Габриэль не получал от солиситоров, [3]3
  Солиситор– адвокат, который готовит судебные материалы для барристеров.


[Закрыть]подвизавшихся в той сфере судопроизводства, которая кормила его, никаких поручений. Затем ему в руки попало дело, связанное с гибелью человека, бросившегося под поезд подземки, – нужно было установить, в какой мере транспортная компания, поставляющая эти поезда городу, ответственна за обеспечение должных мер безопасности. И почти сразу за ним появилось второе: родители девочки-мусульманки из Лестера судились с местными органами образования, не позволявшими их дочери носить в школе традиционную одежду. Поскольку подготовительной работы по этому, второму, делу было немного, Габриэль подумал, что нужно попытаться понять религию, с требованиями которой ему предстояло столкнуться; к тому же, сказал он себе, в наши дни любой образованный человек просто обязан прочитать Коран.

Несколькими ярдами ниже квартиры Габриэля, погруженного в чтение Корана, проносится поезд метро; его машинист – молодая женщина по имени Дженни Форчун – выключает в кабине свет, поскольку ее отражение в переднем стекле мешает ей сосредоточиться. Она опускает левую ладонь на ручку тормоза, замедляет ход поезда и, поравнявшись с сигнальными огнями, останавливает его. Затем нажимает на две красные кнопки, открывающие двери вагонов, и наблюдает в боковое зеркало за тем, как одни пассажиры выходят из поезда, а другие садятся в него.

Дженни вот уже три года водит поезда по линиям «Кольцевая» и «Метрополитэн», но все еще волнуется, приходя в депо перед восьмичасовой сменой. Ей жаль бедных пассажиров, которые сидят, покачиваясь, за ее спиной. Они несутся вперед бочком, видя перед собой под лампами дневного света только сумки, пальто, ручные ременные петли да потертый плюш и задыхаясь от включенных на полную мощность обогревателей. Пассажирам приходится сносить толкотню и скуку, а временами, когда в вагон вваливаются пьяные, сквернословящие молодые люди, – и приступы страха.

Дженни же видит со своего места успокоительную тьму, стрелки, и поблескивающие, пересекающиеся рельсы, и похожие на тлеющие угли световые сигналы. Поезд ее, громыхая, проносится по туннелю со скоростью сорок миль в час, и порою ей кажется, что из стены вот-вот высунется скелет или летучая мышь мазнет ее крылом по лицу. Перед ней открываются чудеса лондонского инженерного искусства, которые никому из пассажиров не удастся углядеть даже мельком, – подпираемые кронштейнами кирпичные потолки туннелей, колоссальный стальной брус, на котором держится пятиэтажное здание над входом на станцию «Ливерпуль-стрит».

Неделя перед Рождеством – наихудшее время для людей, склонных бросаться под поезд. А почему – никто не знает. Быть может, близящиеся праздники пробуждают в них воспоминания о покойных родных и друзьях, без которых индейки и ленты серпантина кажутся печальными отголосками мира, когда-то полного жизни. А может быть, реклама цифровых камер, лосьонов после бритья и компьютерных игр напоминает им о том, какие суммы они задолжали, сколь немногие из «непременных подарков этого года» им просто-напросто не по карману. Чувство вины, думает Дженни, ощущение, что ты проиграл в гонке за достатком – за DVD-плеерами и лосьонами, – вот что может толкать их на рельсы.

Сама Дженни рассчитывает увидеть под елкой книги. Ее любимые авторы – это Агата Кристи и Эдит Уортон, однако она с неразборчивой жадностью читает и труды по философии, и авантюрные романы. Мать Дженни, родившаяся в графстве Корк, едва ли держала в доме хотя бы одну книгу и девичью привычку дочери к чтению не одобряла. Мать понукала ее почаще выходить из дому и поискать себе ухажера, однако Дженни испытывала наибольшее счастье, когда сидела в своей комнате с шестисотстраничным романом – его название было оттиснуто на обложке золотыми буквами, а рассказывал он о том, как погром в России привел – два поколения спустя, после множества страданий и секса – к основанию в Нью-Йорке парфюмерной династии. Отец Дженни, родившийся на Тринидаде, оставил семью, когда Дженни было восемь месяцев от роду.

После смены Дженни вернется к получившему в 2005 году литературную премию «Кафе-Браво» роману в 200 страниц, который она находила несколько коротковатым. Потом, приготовив что-нибудь поесть себе и своему единокровному брату Тони, – если, конечно, он будет дома, – войдет в «Параллакс», новейшую и самую продвинутую игру в альтернативную реальность, и продолжит выстраивать жизнь своей дублерши, или «макета», как это называлось в игре, Миранды Стар.

Два года назад, когда она только начинала работать, Дженни получила своего «прыгуна». Ее поезд входил на станцию «Монумент», и внезапно что-то белое, похожее на гигантскую чайку, спорхнуло с края платформы, заставив Дженни резко затормозить. Однако предотвратить столкновение поезда с телом мужчины двадцати одного года, который ухитрился запрыгнуть в так называемый «ров самоубийц», но до дальнего рельса с его положительным потенциалом не дотянулся, она не смогла. «Не смотрите им в лицо» – таким было мудрое правило машинистов, и после трех месяцев консультаций и лечения Дженни вернулась к работе. Мужчина получил серьезные увечья, но выжил. Два месяца спустя его родители выступили с гражданским иском, обвинив работодателей Дженни в халатности: отсутствие должных мер безопасности превратило их сына в калеку. Дело родители проиграли, однако получили право на апелляцию, и мысли о близящемся втором слушании – завтра ее ждала очередная встреча с адвокатом, мистером Нортвудом, – омрачали каждый день Дженни Форчун.

Как раз в этот самый миг в богатом «внутреннем» пригороде Норд-парк, который «размещается», как выразился агент по недвижимости, «между природными достоинствами Хата и Грина», Софи Топпинг наливала чай себе и Лансу – ее мужу, работавшему у себя в кабинете. С тех пор как недавние дополнительные выборы обратили его в члена парламента, он делал это каждое воскресенье. Софи отнюдь не была уверена в том, что взревы футбольных болельщиков, которые неслись из угла кабинета, где стоял телевизор, позволяют мужу сосредоточиться на письмах избирателей, и подозревала, что некоторые его кивки связаны с возбужденной, но нагоняющей сон болтовней комментатора. Из боязни застать его обмякшим в кресле, с открытым ртом, Софи, прежде чем войти в кабинет, всегда стучалась.

– Я уже заканчиваю рассаживать субботних гостей, – сказала она, держа в руке голубую фарфоровую чашку с тем, что муж называл «чаем строителей Империи».

– Что? – переспросил он.

– Наш прием.

– Господи, ну конечно. Совсем забыл, – сказал Ланс. – Все под контролем?

– Да, думаю, этот вечер запомнится многим.

И Софи, вернувшись к своему письменному столу, еще раз просмотрела распечатанный ею на компьютере список имен. Поначалу она задумала интимный вечер с несколькими влиятельными гостями – вечер, который показал бы лидеру партии Ричарду Уилбрехему, в каком обществе вращается Ланс. Однако, взявшись за дело, обнаружила, что важным персонам, с которыми она и Ланс хотели бы познакомить лидера партии, просто-напросто конца не видать.

И вот теперь, глядя на список, Софи стала прикидывать, как лучше рассадить гостей.

♦ Ланс и Софи Топпинг. Самый молодой из членов парламента от его партии с супругой. Повторять эти слова ей все еще было приятно.

♦ Ричард и Джейни Уилбрехем. Динамичный, прочимый многими в премьер-министры Ричард будет сидеть справа от нее. Человек он довольно приятный, хоть и слишком падок до разговоров о политике. Но тут уж ничего не попишешь.

♦ Лен и Джилиан Фоксли, местный агент Ланса, и его миниатюрная жена. Лена Софи посадит между двумя женщинами, которым придется сносить дурной запах, коим веет из его рта, а Джилиан – в середине стола, между двумя гостями поплоше.

♦ Р. Трантер, платный руководитель ежемесячных дискуссий в книжном клубе Софи, профессиональный литературный критик. Имени его она не знала. Подписывался он «РТ», а женщины из ее группы называли его «мистер Трантер» – пока он не предлагал им перейти на «РТ».

♦ Магнус Дарк. Имя скорее всего ненастоящее, думала Софи. Газетный обозреватель и потому человек очевидным образом опасный, он все же умел быть занимательным. Однажды он написал о Лансе, назвав его «человеком будущего» или как-то еще. Софи решила посадить Магнуса рядом с вечно холодной Амандой Мальпассе.

♦ Фарук и Назима аль-Рашид. Софи пососала кончик карандаша. Фарук был магнатом – главным в стране производителем приправы чатни – и крупным частным жертвователем партии. Человек вроде бы довольно симпатичный. Однако оба они были «занудами во Аллахе», как называла это Клэр Дарнли. И Софи, поразмыслив, решила усадить обоих по другую сторону от Уилбрехема – в знак уважения к пожертвованиям Фарука – и карандашом пометила на плане: винных бокалов перед ними не ставить.

♦ Аманда Мальпассе. С Амандой Софи подружилась, работая в благотворительном комитете. Аманда жила в Чилтернских холмах, в большом холодном доме, она была очень красива, но суховата и замкнута. Рядом с ней, как уже запланировано, будет сидеть Магнус Дарк, теперь Софи нужно было подыскать ей другого соседа, более изысканного.

♦ Бренда Диллон. Софи видела ее только по телевизору в роли всегда готовой к спору выразительницы взглядов Министерства образования. В посвященном Бренде газетном очерке о ее муже, Дэвиде, говорилось, что он любит мастерить все своими руками и носит ключи на поясном ремне. Позер.

♦ Тадеуш «Штык» Боровски. Вот с ним хлопот не оберешься, подумала Софи. Боровски был польским футболистом, игравшим в лондонском клубе. В «Арсенале», так? Нет, в каком-то другом. Ланс познакомился с Боровски, когда его команда зажигала на одной из улиц Лондона рождественскую иллюминацию, и «Штык» ему понравился. Ланс считал, что, пригласив к себе в дом поляка, они покажут себя людьми современными. Но говорит ли он по-английски? И умеет ли вести себя? Чем футболисты предпочитают заниматься после обеда? Устраивать «собачью свадьбу», так это, кажется, называется, или «трах паровозиком»? Софи не была уверена, что хорошо понимает значение этих фраз.

♦ Саймон и Индира Портерфилд. Ну по крайней мере с ними хлопот не предвидится, к тому же они умеют вести приятные разговоры с кем угодно. Саймон был миллиардером, владельцем «Диджитайм ТВ», его реалити-шоу, в особенности «Это безумие», просто-напросто спасли Седьмой канал от разорения. А Индира, родившаяся в Бангалоре, – красивая до невероятия принцесса, чью благосклонность обеспечило Саймону, надо полагать, его состояние. Сам он говорил, что получил жену «по почтовому заказу». Первая же миссис Портерфилд была уволена за выслугой лет.

♦ Роджер Мальпассе, муж Аманды. Софи улыбнулась. Она всегда улыбалась, вспоминая о Роджере. Раньше он был корпоративным юристом, но ушел в отставку, купил ферму и теперь тренировал в Лэмбурне лошадей. Софи решила посадить его рядом со «Штыком» Боровски, поскольку футбол был единственной, кроме лошадей и собак, темой, которую когда-либо обсуждал при ней Роджер.

♦ Рэдли Грейвс. Вот с этим все не просто, думала Софи. Грейвс был школьным учителем, работавшим, что называется, «на передовой», и поговаривали, что во время предвыборной кампании он снабжал Ланса инсайдерской информацией, касавшейся выпускных экзаменов. Идея посадить его рядом с Брендой была самоочевидной, но что-то в повадках Грейвса говорило Софи, что это может не понравиться им обоим.

♦ Габриэль Нортвуд. С ним неприятностей можно не ожидать, решила Софи, впрочем, это будет зависеть от его настроения. Габриэль был барристером, человеком меланхоличным, и временами казалось, что он просто отключается во время разговора. Поразмыслив, Софи решила посадить его рядом с миссис «Пикули с лаймом», Назимой аль-Рашид.

♦ Клэр Дарнли. Ну, она проблемы не составляет. Клэр была любимой неудачницей Софи – довольно изысканной, но явно обреченной на одиночество. Может быть, по причине ее откровенности и моралистичности – в современном мире люди ощущают неловкость, когда им говорят, что такие-то вещи «недопустимы». И работа у Клэр была какая-то дикая: «обеспечение ухода». Софи решила посадить ее по другую сторону от Габриэля.

♦ Джон Вилс, неулыбчивый владелец хедж-фонда, и Ванесса, его многострадальная жена, также состоявшая в одной с Софи группе книжного клуба. Джон был человеком трудным, тут и говорить не о чем. Разговоров о пустяках он не переносил, часто опаздывал, или плохо себя чувствовал после перелета через океан, или и то и другое сразу. С другой стороны, отсутствие такта означало, что человек он прямой, пусть даже и не всегда сдержанный в выражениях. Он умел быть интересным. Софи решила усадить его рядом с Индирой, а Ванессу, бедняжку, – рядом с Леном Фоксли.

Оставались еще Дженнифер и Марк Лоудер, оба из мира финансов, две женщины-одиночки из театральной труппы Софи и три супружеские четы, с которыми она познакомилась, когда ее и их дети учились в одной школе. Одна чета, Макферсоны, сначала купила, а затем продала сеть пользующихся популярностью кофейных баров, «Кафе-Браво», после чего занялась самыми разными коммерческими спекуляциями; другая, Марджесоны, – они придумали интернетовский сайт для одиноких подростков, «МестоДляВас»; третья, Самюэлсы, – те скупали долги других людей и продавали их целыми пакетами. Понять, кто покупает такие вещи и зачем вообще покупать долги,Софи не могла, однако все три пары жили неподалеку, а она «задолжала» им по части гостеприимства.

Взглянув из окна своей спальни поверх крыш Норд-парка, Софи ощутила внезапную дрожь. Она так привыкла к тому, что Рождество – время теплое и сырое, и вот, пожалуйста, вдруг налетели арктические ветра, к которым привыкнуть трудновато. Она натянула на себя еще один свитер и устроилась на кровати. Роман, который ей требовалось прочитать перед появлением в книжном клубе, был типичным выбором Дженнифер Лоудер: действие происходило в Чили, а автору, похоже, очень хотелось слепить все предложения в одно.

Софи мало интересовали и этот самый Ксавье, и его жизнь в Центральной не то в Южной Америке – где именно находится Чили, она уверена не была, такие вещи иногда очень трудно запомнить…

Она захлопнула книгу. Софи не сомневалась в том, что выбор Дженнифер диктовался одним лишь желанием произвести впечатление на профессионального критика Р. Трантера; именно поэтому она неизменно и останавливалась на романах с ненадежными рассказчиками и не заслуживающей доверия пунктуацией. Но когда кто-то усомнился в правильности ее выбора, Дженнифер заметила, что этакнига не только попала в шорт-листы премий Ассоциированного королевского банка и «Кафе-Браво», но была также номинирована на присуждаемое компанией «Пицца-Палас» звание «Книга года». Из-за ярких рекламных стикеров, извещающих о спонсорах этих премий, на суперобложке книги невозможно было рассмотреть фотографию босого бродяги посреди разбомбленного квартала.

– Хм, – фыркнул Ланс и, быстро принюхавшись к книге, перебросил ее обратно жене, – у нее больше спонсоров, Соф, чем отметок о нарушениях в твоих водительских правах.

В эти мгновения владелец хедж-фонда Джон Вилс вглядывался в один из четырех плоских мониторов, висевших над его рабочим столом. Офис Вилса находился в высоком безликом здании на Олд-Пай-стрит, единственном строении подобного рода на тихой жилой улице района Виктория, – из его окон открывался вид на византийские купола и пегую кирпичную кладку Вестминстерского собора, чьи колокола как раз сзывали верующих на раннюю утреннюю мессу.

Выходные дни позволяли Вилсу побыть в офисе одному, без помех. Именно в эти часы он старался дать своему рыночному инстинкту полную волю, дабы тот мог отыскать верное направление действий, не отвлекаясь на электронную почту, телефонные звонки и вторжения подчиненных. Не то чтобы в этом офисе бывало когда-нибудь шумно – он и в рабочие дни казался большинству посетителей на редкость спокойным. Сам Вилс говорил мало, поскольку очень серьезно относился к вопросам безопасности. И хотя офис регулярно проверяли на наличие подслушивающих устройств, Вилс взял себе за правило не произносить вслух ничего такого, что могло бы, дойдя до чужих ушей, привести к неприятностям. Большую часть самых деликатных своих сделок он заключал в кофейне «Фолджер» на вокзале Виктория, либо в ресторане «Моти-Махал», стоявшем в Ватерлоо под закопченным мостом, либо – пользуясь одним из шести своих сотовых телефонов – в проулке, отходившем от Олд-Пай-стрит за «Пибоди Билдингс». Марк Безамьян, его человек в Нью-Йорке, говорил Вилсу, что девяносто пять процентов успешных судебных преследований, возбуждаемых органами власти, построены на компромате, полученном посредством перехвата электронной почты.

Вилс ею не пользовался. Своим клиентам и контрагентам, слишком влиятельным, чтобы их можно было игнорировать, Вилс предлагал обращаться к нему по довольно невнятному адресу [email protected],однако потребовал от своей технической службы заблокировать опцию «отправить» – это гарантировало, что он никогда не ответит даже на самое провоцирующее послание. Прибегал он еще к одной хитрости. Компания, которая поставляла средства защиты, предлагала свои услуги также по электронной почте, но поскольку ею никогда не пользовались, она не могла контролироваться властями.

Главным критерием при подборе секретарш в компании «Капитал высокого уровня» была беззвучность поступи. Менеджеры компании работали за толстыми дверьми звуконепроницаемых кабинетов; Вилс каждый день обходил офис, однако многолюдных совещаний избегал. Аналитики приходили к нему, и уходили, и писали свои отчеты на бесшумных клавиатурах. И все они были людьми худощавыми. Тучности Вилс не терпел, она раздражала скрытого в нем аскета. Мужчины компании носили темно-серые костюмы, никогда не темно-синие; красные и розовые рубашки были запрещены; от женщин требовались юбки по колено и черные чулки. В летнее время кондиционеры включались на полную мощность, в зимнее обогреватели накалялись так, что к ним опасно было притрагиваться. Вилс брал со своих инвесторов тридцать процентов от их ежегодных прибылей, но брал также – в виде вознаграждения за управление ими – и три годовых процента от стоимости фондов (без учета кредитного плеча), что позволяло ему, не ударяя пальцем о палец и даже не заключая новых сделок, зарабатывать далеко не один миллион в год. Так что оплата счетов за электричество для него проблемы не составляла.

За те двадцать семь лет, которые он проработал в финансовой сфере, неизменно верным осталось, на взгляд Вилса, только одно положение: единственный способ делать деньги состоит в том, чтобы иметь преимущество перед конкурентами. Никакому биржевому брокеру, сколь бы блестящим он ни был и какой бы интуицией ни обладал, не дано подолгу переигрывать рынок. Вилс перечитал все книги, посвященные «рациональным» рынкам; он вник в теории Мертона, Блэка и Шоулза относительно оценки фондовых опционов; взвесил на одной ладони две их Нобелевские премии, а на другой – черную дыру в триллион долларов, оставленную унизительным крахом хедж-фонда, в котором эти трое работали.

Все «теории», считал Джон Вилс, – чушь собачья. Если в течение года каждый день играть в очко, в выигрыше обязательно окажется игорный дом. Вилс знал это не понаслышке, поскольку его первый, приобретенный еще в четырнадцать лет рыночный опыт сводился к тому, что как раз он-то игорным домом и был.Его дядя, хендонский букмекер, показал юному Джону, как, определяя ставки для заезда, в котором участвуют десять лошадей, добиваться того, чтобы контора всегда была в выигрыше. Главное, учил он Джона, – быстрота реакции и постоянный перерасчет. В том, что касалось последнего, Джон оказался учеником попросту поразительным. В тринадцать лет ему удавалось просчитывать в уме ставки, которые надлежит предлагать по каждому из одиннадцати футболистов, прежде чем его дядя проделывал то же самое с помощью карандаша и бумаги. И скачки же научили его тому, что обыграть «контору» можно, только владея информацией. Если тебе известно, что жокей, придерживая Рози Звездную Пыль в трех заездах, добился того, что на нее начали ставить 18 к 1, и что в следующем заезде он даст ей полную волю, ты и вправду можешь обыграть букмекера, поставив на ее победу. И поспорить с такой осведомленностью никакая компьютерная модель и никакой алгоритмический прогноз не способны.

Собратья по цеху считали Вилса старомодным, поскольку он верил, что «реальная экономика» заводов, фабрик и разного рода производств все еще сохранила определенную функцию, хоть функция эта и состоит теперь в том, чтобы создавать для финансиста возможность заключения сделок. А эти сделки, указывал он, генерируют настоящий доход, который, в свою очередь, генерирует налоги (во всяком случае, некоторые – тут многое зависит от эффективности работы твоего отдела по уклонению от них), благодаря коим существуют больницы, дороги и все прочее.

В чем Вилс имел подлинное преимущество перед большинством своих конкурентов, так это в том, что он сознавал: слово «инсайд» и словосочетание «инсайдерская информация» имеют на удивление строгое юридическое определение. Он знал немало банкиров, которые не понимали толком, какие объемы инсайдерской информации разрешает использовать закон, и потому без всякой на то нужды сами ставили себе палки в колеса. Вилс не пытался открыть им глаза. Они ведь тоже могли, если бы захотели, изучить законы. Существовал инсайд двух родов – кошерный и сомнительный. «Знать правила» – таким было излюбленное правило Вилса.

Второй очевидный шаг к достижению устойчивого преимущества состоял в том, чтобы держаться подальше от нормативного регулирования. В те годы, когда он еще подвизался во фьючерсных брокерах и банкирах, Вилс предпочитал вести операции в тех областях, где нормативы были минимальными, а то и вовсе отсутствовали. И переход в мир хедж-фондов был для него всего лишь вопросом времени, ибо на этот мир закон смотрел сквозь пальцы: искушенным инвесторам требовались гибкие сделки, а не суматошные налоговые инспектора.

А еще одна очевидная мера предосторожности, которую принимали самые серьезные из известных ему людей, состояла в том, чтобы налоги просто-напросто не платить. Поэтому, когда для него настало время обзавестись собственным хедж-фондом, Вилс, естественно, создал его за пределами страны. Выбор пал на Цюрих, поскольку на этот город не распространялась юрисдикция ни лондонского Управления по финансовому регулированию и надзору, ни Европейского союза. Очень и очень немалые прибыли «Капитала высокого уровня» помещались в особый фонд и скапливались за границей, структуру же этот фонд имел такую, что никакого дохода, подлежащего обложению налогом, не приносил. Из тех же самых связанных с налогами соображений Ванесса, англо-американская жена Джона Вилса, проживала официально отнюдь не в Британии, существовали легальные пути добиться того, чтобы необходимый для их семьи ежегодный доход классифицировался как получаемый за границей. Разумеется, регулярное поступление средств из-за границы могло бы насторожить налогового инспектора, однако семье Вилсов такие уж большие средства и не требовались – у Джона не было ни моторных яхт, ни конюшен пони для игры в поло, ни коллекции раннего Пикассо или шумерских каменных табличек, ни ипотечных долгов, ни хобби, ни каких-либо увлечений, простиравшихся за пределы его работы. Он даже не стал раскапывать подвал своего дома, чтобы втиснуть туда плавательный бассейн. Ну а кроме того, из фонда всегда можно было выкачать порядочные деньги, воспользовавшись целой сетью других фондов, трастовых, владельцами коих числились его дети, Белла и Финн. Но это, знаете ли, было уже не его виной – не он же составлял законы.

Ему не нравилось прославленное изречение нью-йоркской миллиардерши о том, что налоги существуют для «мелких людишек». От этих слов веяло дурным душком. Джон Вилс разделял более элегантно сформулированную точку зрения многих его старших коллег, обретавшихся в мире лондонских хедж-фондов и банков: «Уплата подоходного налога – дело добровольное».

Колокола все звонили, а он, закрыв глаза, размышлял о том, как фантастически повезло ему в жизни. В офисе стояла чудесная тишина. Двое его старших служащих трудились за границей: Даффи в Швейцарии, Безамьян в Нью-Йорке (Безамьян приходил на работу в эспадрильях, а в минуты особенно острые начинал распевать французские народные песни). Единственным, кому в кафедральной тиши Олд-Пай-стрит дозволялась многоречивость, был партнер Вилса Стивен Годли; только ему удавалось снимать напряжение, изводившее других работников компании, только его подмышкам разрешалось потеть при заключении миллиардной сделки. В первый же день их знакомства, состоявшегося в 1990-м в стенах Нью-йоркского инвестиционного банка, Вилс увидел в открытой, азартной веселости Годли нечто такое, чего недоставало ему самому: клиенты проникались к Годли расположением, какого к Вилсу никто и никогда не испытывал. Годли разговаривал с ними, прибегая к спортивным метафорам («Думаю, нам стоит отдать другой стороне право первой подачи»), и был единственным в Нью-Йорке англичанином, рассуждавшим о бейсболе и американском футболе так же легко и уверенно, как о гольфе и крикете. Когда в 1999-м они начали собирать средства, необходимые для создания собственного хедж-фонда, Билс быстро понял, что ведение переговоров лучше предоставить Стиву. Кого волнует сидящий на чердаке сумасшедший, если дверь этого чердака заперта на крепкий замок, а ключ от него лежит в кармане улыбчивого Стивена Годли?

Их давнее сотрудничество означало, что Стивену известны подробности каждой сделки, заключенной Джоном Вилсом за более чем пятнадцать лет, и это позволяло ему отпускать несмешные шуточки насчет трупов и мест их захоронения. С другой стороны, и Вилс знал, как именно Годли заработал в банке первые свои 10 миллионов фунтов, используя (поначалу к выгоде своих работодателей, а затем и к собственной – посредством ежегодных премий) информацию, которая просачивалась сквозь бумажные «китайские стены»: свои сделки он заключал за долю секунды до того, как ему предстояло заключить точно такие же, затребованные клиентами. Считалось, что это просто-напросто следствие избытка сил и того, что Клаузевиц называл «туманом войны»: следствие, не имеющее ничего общего с безвкусными подковерными сделками департамента долговых расписок. Все так делали. Китайцы, говаривал Годли, люди, как правило, низкорослые, так что заглядывать поверх их стен дело нехитрое. «Китайскими стенами» называлось в финансовом мире внутреннее распределение функций банка, цель которого – предотвращать возможные злоупотребления.

Вилс заставил свои мысли вернуться к настоящему. Последние шесть месяцев были для «Высокого уровня» тяжелыми. Одну из вечных проблем фонда составлял сам его размер (фонд управлял капиталом объемом в 12 миллиардов фунтов, около четверти которого составляли реинвестиции самого Вилса) – нередко оказывалось затруднительным найти рынок, вопиющая неэффективность которого позволяла бы добиться серьезного роста доходности. А кроме того, Вилсу, увы, не удалось извлечь прибыль из ипотечного рынка, который давно уже сотрясал Америку чем-то вроде подземных толчков. После продолжительных консультаций с Марком Безамьяном Вилс пришел в 2005-м к заключению, что американские ипотечные компании переборщили с продажей закладных людям не богатым («субпраймерам»), и если что-то – неважно что – пойдет не так, начнутся перебои с ежемесячными выплатами.

И потому «Высокий уровень» потратил сотни миллионов долларов, скупая опционы на продажи, определяемые индексом обеспеченного активами залога, в данном случае – индексом релевантного жилья. В будущем эти опционы давали Вилсу право продавать их, если ему захочется, по заранее обговоренной цене, наживаясь на разнице между нею и куда более низкой, до которой, как он был уверен, упадет рынок. Однако индекс стоял недвижимо. Это казалось немыслимым. Люди теряли работу, просрочивали платежи; процентные ставки, а стало быть, и размеры платежей возрастали, а индекс стоял и стоял себе на месте.