Текст книги "Неделя в декабре"

Автор книги: Себастьян Чарльз Фолкс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 29 страниц)

Как известно каждому, хорошего менеджера отличает способность признавать, что он потерпел поражение, и летом 2006-го Вилс от идеи своей отказался и опционы распродал. Индексу же потребовалось, чтобы рухнуть, еще девять месяцев. Вилс не испытывал удовольствия от того, что, в конечном счете, он оказался прав, и по-прежнему считал, что поступил, вовремя отойдя в сторонку, мудро: просто иррациональное поведение рынка продержалось дольше, чем его терпение, вот он и сделал то, что следовало сделать профессионалу. Вилс возместил часть своих потерь, продав без покрытия парочку индивидуальных провайдеров ипотечных закладных, однако и эту позицию он ликвидировал – и вернул заимствованные акции, заплатив цену, которая была на двадцать пунктов выше ее окончательного надира. Что же, и такое тоже случается.

И все-таки как мог он питать в нынешней холодной декабрьской мгле уверенность в том, что на него не повлияла, хотя бы на миг, нанесенная его гордости рана? Вилс взглянул в окно на кафедральный собор, прищурился. Сегодняшний долгий самоанализ был его ритуалом. Не убедившись в чистоте своих мотивов – иными словами, в том, что им руководит лишенная эмоций, строгая оценка прибыльности, – Вилс никогда и ничего не предпринимал.

Где-то в коридорах его мозга – за мыслями о жене, детях, повседневной жизни, плотских потребностях, за переплетением рубцов от переживаний и утрат – крылось существо, сердце которого умело биться лишь в такт движениям рынка. Джон Вилс не мог быть по-мужски счастливым, если он не зарабатывал деньги. И потому анализ своих потенциальных возможностей был для Вилса чем-то большим, нежели деловая или математическая задача; в этом анализе заключалось нечто болезненно близкое к самопознанию. На нем и зиждилась вся жизнь Вилса.

II

В последнем вагоне поезда, который вела по «Кольцевой» Дженни Форчун, сидел, глядя прямо перед собой, Хасан аль-Рашид. Обычно, если у него не было книги, он поводил головой вверх и вниз, добиваясь, чтобы отражение его лица в выпуклом стекле окна напротив обзаводилось глазами панды, удлиняющимися, точно в кривом ярмарочном зеркале, а затем вылезающими из орбит. Однако сегодня ему было не до подобных забав: он ехал покупать составные части бомбы.

Двое белых подростков, сидевших напротив, целовались, а после высовывали языки, соприкасаясь их кончиками, и смеялись. И хотя подростки были поглощены друг дружкой, прилюдное проявление такой близости выглядело неким вызовом. Рядом с ними сидел, наклонившись вперед, темнокожий юноша в пухлых белых кроссовках размером с небольшие ялики. Из его наушников доносилось шипенье и тумканье. Хасан чувствовал, что глаза юноши, хоть и потупленные, готовы зацепиться за любой устремленный в них взгляд, и потому старался смотреть немного левее его сгорбленных плеч.

А слева от Хасана стояли у центральных дверей вагона туристы из Японии и Европы. Сегодня воскресенье, думал Хасан, большинству этих людей следует быть в церкви, однако в наши дни христиане видят в храмах лишь памятники или произведения искусства, архитектурой и росписью которых положено любоваться, но не место, где они могли бы поклоняться Богу. Окончательная утрата веры произошла у них в десять с чем-то последних лет и даже в мире кафиров [4]4
  Кафир– у мусульман – человек другой веры.


[Закрыть]оказалась почти незамеченной. Какие они все-таки странные, думал Хасан, эти люди, позволяющие жизни вечной ускользать из их рук.

Там, где он вырос, в Глазго, христиане (в то время Хасан еще не взял на вооружение слово «кафир») богохульствовали, пьянствовали и прелюбодействовали, однако он знал, что в большинстве своем они еще оставались людьми более-менее верующими. Они нарушали в номерах отелей брачные обеты, но все же заключали браки в церквях. Они приходили в церковь на Рождество или когда хоронили друзей, они приносили туда детей, чтобы дать им имя, а умирая, по-прежнему посылали за священником. Теперь же в газетных обзорах можно прочитать статистические данные, которые подтверждают то, что известно всем и без них: люди отступились от Бога. И вряд ли хотя бы один кафир заметил это.

С каждым днем Хасан лишь сильнее убеждался, что весь остальной мир погрузился в спячку. За исключением тех, кто входил в его группу, да кое-кого из наиболее ревностных прихожан мечети на Паддинг-Милл-лейн, люди, которых он знал, представлялись ему заблудшими. Он не мог понять, почему они уделяют так мало внимания своему спасению; это озадачивало его так же, как озадачила бы мать, кормящая младенца из бутылочки с виски. Быть может, это и дает некие недолговечные выгоды – небольшую передышку от плача, – однако разумный человек вряд ли соблазнился бы ими. И ведь истину жизни, в том числе и жизни загробной, никак не назовешь совершенно скрытой от их глаз.

Хасан облизал губы, сглотнул. Найти и купить отдельные компоненты, из которых составляется бомба, было довольно просто, однако он знал, что теперь даже в самых жалких магазинчиках установлены видеокамеры скрытого наблюдения. А продавец может запомнить покупателя трех-четырех бутылочек прохладительного напитка и после вытащить его портрет из цифровой памяти камеры. И оттого Хасан покупал их в разных концах Лондона – по одной бутылочке. Сложнее всего оказалось добыть шприцы. В конце концов, он отправился в отделение скорой помощи ближайшей к нему больницы и заявил, что испытывает острую боль в области аппендикса. Назвал сидевшей в регистратуре девушке выдуманные имя и адрес. После часа полного бездействия Хасана отвели из приемного покоя в более оживленную часть больницы – туда, где находились медицинские сестры, койки и кабинеты с лекарствами и прочим; там его усадили на отгороженную ширмой койку и велели ждать доктора, который скоро придет. Прождав минут десять, Хасан выглянул из палаты. Устланный линолеумом коридор был пуст. Хасан, решив сказать, если его остановят, что ищет уборную, отправился на поиски. Навстречу ему попались две дородные медицинские сестры, родом откуда-то из Вест-Индии, однако ни одна из них его не остановила. В конце коридора обнаружилась комната со столом, на котором стояли овальные картонные кюветы. Над столом висел шкафчик, и в нем Хасан увидел поверх коробки с гигиеническими салфетками вскрытую упаковку шприцов. Он взял дюжину, сунул шприцы в карман куртки и быстро вернулся в свою палату. Никто к нему так и не пришел, и еще через двадцать минут, проведенных им в душной, перетопленной палате, он вернулся в приемный покой и без каких-либо помех вышел во внешний мир.

Доехав на метро до «Глостер-роуд», Хасан покинул поезд и поднялся на улицу. Найти батарейки и одноразовые фотокамеры большого труда не составляло, да и стоили они дешево, а вот перекись водорода раздобыть было сложнее. Впрочем, на этот счет у Хасана имелся особый план.

В Клапаме, в квартирке на втором этаже дома, бывшего некогда коттеджем железнодорожного рабочего, на молодую женщину по имени Шахла Хаджиани смотрело с фотографии лицо Хасана.

Для отца Шахлы, иранского бизнесмена, покупка этой квартиры с одной спальней была вложением денег, однако сдавать ее оказалось делом хлопотным, и он разрешил дочери поселиться там бесплатно. Шахла, жившая прежде в Хакни с тремя подругами-аспирантками, так до сих пор и не смогла понять, нравится ли ей это. Временами, особенно по воскресеньям, здесь было одиноко.

– Ах, глупый, глупый мальчик, – сказала она вслух, опуская руку, в которой держала фотографию.

Это был самый обычный снимок, сделанный кем-то из знакомых на университетском выпускном вечере, и смеющийся на фото Хасан тогда еще не был таким религиозным. Сама Шахла была атеисткой, не признававшей ни англо-иудаизма матери, ни отцовской упрощенной версии ислама.

После того как она с успехом защитила первую свою диссертацию, профессора уговорили Шахлу защитить вторую, но уже по французской литературе, и теперь перед ней открывался путь в академический мир. Она согласилась написать диссертационную работу о поэзии сюрреалиста Поля Элюара, но ее немного пугала мысль о преподавании и работа в институтах, что естественным образом последует за защитой. Шахле слишком нравились вечеринки, путешествия и большие города, так что счастливая литературная одаренность, думала она, может обернуться для нее и западней.

С Хасаном Шахла познакомилась в ту пору, когда он выступал на студенческих собраниях как истовый сторонник левых, и его страстность, оттеняемая мягкостью манер, сразу показалась ей притягательной. За риторическими безусловностями Хасана она различила человека, получившего когда-то глубокую рану. Сочетание это озадачило и заинтриговало ее, а то, что Хасан и близко к себе никого не подпускал, навело Шахлу на мысль о присущей ему боязни чего-то. И все же до определенной черты – до незримой, но яростно охраняемой границы – он был неотразим. Большие кисти рук с узкими, волосистыми запястьями, остроумие, глубокий голос, глаза, столь искренние и благожелательные – до того мгновения, пока в них не обозначится испуг… Шахла видела все это в его фотографии и сейчас коротко вздохнула, возвращая ее в ящик комода, прежде чем снять с телефона трубку и исполнить свою воскресную обязанность – позвонить матери.

Когда в шесть часов Ральф Трантер забрал у иракца, сидевшего в газетном киоске, обычную свою кипу воскресных газет, сердце его забилось учащеннее – как от тяжести бумаги, так и от мыслей о том, что на ней может оказаться напечатанным. Квартира, в которой он жил со своим котом Септимусом Хардингом, находилась в рассекаемом Северной окружной пригороде Феррерс-Энд. Машины пролетали по нему, направляясь в места куда более интересные – в Тоттенхэм, Эдмонтон, Харингей – или просто на север, к открытым просторам, где не приходится ползти по черному от копоти мосту, где нет ни пробок, ни камер контроля скорости. Улица, на которой жил Трантер, называлась Мафекинг-стрит, а населяли ее по преимуществу курды. Поход к газетному киоску, говорил Трантер знакомым, – это все равно что прогулка по истории конца двадцатого века, по окопам, оставшимся от войн, холодных и горячих, сквозь порожденные ими перемещенные свободные рынки и прохудившиеся государственные границы.

В это воскресенье Трантер вышел за газетами довольно поздно – пришлось сначала покончить с книгой. По пути к главной улице он миновал три почти одинаковые улочки, дома которых строились для другого, давно исчезнувшего с лица земли Лондона. Иногда Трантер пытался представить себе первых их обитателей: рабочих, которые ежедневно направлялись отсюда к извергавшим смог фабрикам Бермондси и Поплара, а к ночи возвращались в свой скромный белый анклав, однако вообразить их идущими по этим заставленным автомобилями улочкам теперь было трудно, да и единообразия здесь и в помине не осталось.

Из имени Трантера всем была известна лишь первая буква, хотя самые давние друзья и могли называть его Ральфом. Коллеги и знакомые называли просто «РТ». Это началось вскоре после окончания им Оксфорда, когда он наудачу послал несколько рецензий в маленький журнал «Аванпост». Редакция, обнаружив в последнюю минуту, что у нее не хватает материала, напечатала одну из них, подписанную «Р. Трантер», однако дозвониться до него и выяснить, как его зовут, сотрудникам редакции не удалось. Когда месяц спустя ему позвонили из другого журнала, из «Актиума», – сообщить, что его статья принята к печати, – и спросили, какую под ней поставить подпись, он, дабы соблюсти преемственность, да из суеверия тоже, решил остаться «Р. Трантером». К тому же и имя «Ральф» никогда ему не нравилось.

Он жил на втором этаже двухэтажного дома, и хотя строение это было не чем иным, как коричневым кирпичным ничтожеством, которое стояло в ряду других таких же, отличавшихся лишь раскраской и размерами телевизионных тарелок на крышах, стены квартиры Трантера были выкрашены в приятный магнолиевый цвет, а обстановку составляла простая, купленная в финском оптовом магазине мебель. К этой современной простоте Трантер время от времени добавлял, приобретая в комиссионных магазинах, то столик красного дерева с выдвижными ножками, то стандартную лампу 1950-х – он считал, что такие вещи вносят в облик квартиры нотку некоторой оригинальности.

Трантер уселся перед своим белым РС, заглянул в электронную почту. Обычный воскресный гороскоп от «Звездочета». «Привет, Бруно Бэнкс! Вас ожидает приятная неделя. Венера находится в восходящем градусе, а это означает, что Вам повезет в любви! Масса профессиональных возможностей! Ваше легендарное обаяние позволит Вам воспользоваться большинством из них. Всего хорошего, Бруно Бэнкс! Примите наилучшие пожелания от всех сотрудников „Звездочета“». Трантер завидовал благополучной жизни Бруно. Увы, Бруно был всего лишь персонажем, придуманным Трантером для романа, который он забросил еще два года назад. Когда вдохновение стало покидать его, он обратился за помощью к интернету и подписался на гороскопы для Бруно Бэнкса в надежде, что из них удастся почерпнуть какие-то идеи. Не удалось. Спустя некое время Трантер электронной почтой послал «Звездочету» извещение о том, что Бруно постиг неожиданный – и непредсказанный – конец: его убил метеорит. Тщетно, пророчества так и продолжали поступать.

Вдоль всех стен гостиной тянулись книжные полки, собственноручно изготовленные Трантером: он надел маску, купленную в магазине «Сделай сам», что на Грин-лейн, и распилил не один фарлонг древесно-волокнистой плиты, а потом укладывал загрунтованные под окраску доски на разложенные по полу спортивные и финансовые страницы газет. В школьные дни, от коих его отделяли уже тридцать с лишком лет, Трантер неизменно получал награды за мастерские работы по дереву; теперь, когда полки были выкрашены в белый цвет и развешаны по стенам, они оказались способными выдерживать, не прогибаясь, 2000 томов его библиотеки, расставленных в алфавитном порядке – от Абэ Кобо до Яшара Кемаля. Иногда он жалел о тех книгах, которые продал Белсвифту, угрюмому букинисту с Лэмбс-Кондуит-стрит, понимая, впрочем, что именно половина вырученных за них денег и позволяет ему жить в самом дорогом городе Европы, пусть даже и на Мафекинг-стрит.

Телевизора в гостиной не было – только стеклянный кофейный столик со старыми номерами еженедельников да два обтянутых темно-синей тканью глубоких кресла. Одно из них занимал, как правило, неспешный Септимус, названный в честь персонажа любимого Трантером романа Троллопа «Смотритель». Кот вносил оттенок теплоты в комнату, которая иначе могла бы показаться пугающей в ее одноликости: размеры библиотеки Трантера не оставляли на стенах места для картин или плакатов. Единственным ее украшением был купленный в магазине на Сисилиан-авеню деревянный бюст Г.-К. Честертона, стоявший между концом ряда «С» (Суинберн Алджернон Чарльз) и началом ряда «Т» (Тагор Рабиндранат).

В ноябре Трантер пригласил на обед Патрика Уоррендера, литературного редактора одной из газет, постоянно заказывавших ему рецензии. Приглашены были также супружеская чета, знакомая ему еще по Оксфорду, и женщина-романистка одних с ним лет, которая зарабатывала на жизнь, регулярно выступая по радио, где она излюбленным в этой отрасли массовой информации тоном – одновременно и материнским и угрожающим – описывала «Моби Дика» как «книгу для подростков», а «Анну Каренину» – как «плохо написанный роман». Патрик был геем, поэтому приглашать еще одну женщину нужды не было, и разговор, очень интересный, затянулся до часа ночи.

В купленных Трантером воскресных газетах были напечатаны две его рецензии. Одна пострадала от обычной подчистки – лучшие его выпады были урезаны или изменены; другая осталась нетронутой – это, как правило, означало, что Патрик Уоррендер, поздно вернувшийся после ланча в мужском клубе, ошибся при подсчете места, отведенного под другие материалы, и волей-неволей позволил Трантеру разойтись в полную силу. Так или иначе, рецензии выглядели неплохо. Трантеру представлялось, что он смог не только продемонстрировать недостатки обеих рассмотренных им книг, но и показать, что их авторы являются, и в довольно существенном смысле, мошенниками.

Он перешел в кухоньку, смотревшую на зады одинаковых домов его улицы. Женщина в мусульманском головном уборе (как он называется – чадра? бурка?) развешивала на веревке выстиранное белье. Так им это разрешено? – удивился Трантер. На каком-то уровне сознания он путал мусульманок в их традиционной одежде с монахинями. Вот, например, разрешается ли тем и другим ездить на велосипеде или играть в настольный теннис? И что при этом получается – кощунство или просто потешное зрелище?

В одном дворике разбирал свой мопед боснийский военный преступник, а из следующего за ним неслись пронзительные крики – там, на крошечной лужайке, четверо мальчуганов из быстро разросшейся семьи польских католиков ухитрялись играть в футбол.

Налив себе чашку чая, Трантер вернулся в гостиную и взял из стопки третью газету. Спортивный и экономический разделы он отправил в мусорную корзину и обратился непосредственно к литературному. Молодой романист с похвалой отзывался о книге, посвященной истории шариковой ручки, именуя ее изобретение «культовым» и цитируя между делом Роланда Барта [5]5
  Ролан Барт(1915–1980) – французский философ-постструктуралист и семиотик.


[Закрыть]и Эрика Кантона. [6]6
  ЭрикДаниэль Пьер Кантона(р. 1966) – французский футболист, нападающий, игравший за сборную Франции и английскую команду «Манчестер Юнайтед».


[Закрыть]Жизнеописание Доры Каррингтон [7]7
  Дора Каррингтон(1893–1932) – английская художница, феминистка.


[Закрыть]было сдержанно одобрено автором биографии Роджера Фрая. [8]8
  РоджерЭлиот Фрай(1866–1934) – английский художник и художественный критик, введший в оборот термин «постимпрессионизм».


[Закрыть] «Урожай не из лучших, но пьется большими глотками» – такой приговор вынес ведущий газетного «дневника» путеводителю по винам Нового Света, между тем как член парламента от дербиширского ярмарочного городка отверг мемуары американского государственного секретаря как «поттеризм».

Все это Трантера не интересовало. Годы, проведенные им на этой работе, научили его переходить прямиком к литературным страницам газет, вот их-то он читал примерно так же, как менеджер какого-нибудь фонда просматривает сводку рыночных цен. Различие состояло в том, что у Трантера не было ни капиталовложений, ни фаворитов; он не стремился увидеть устойчивый рост, не говоря уж о буме. Его привлекали лишь отрицательные рецензии. Крах – вот что ему требовалось: крах и испепеление – провал, падение, паника. Ему нравилось, когда ядовитые молодые критики изничтожали признанных авторов, и не меньшее удовольствие он получал, когда маститые курильщики трубок прихлопывали, точно муху, какого-нибудь шустрого новичка. Его коньком была игривая, увертливая рецензия, предлагавшая читателю разделить мнение ее автора о том, что вся карьера данного писателя – попросту жульнический трюк, позволивший ему, писателю, наживаться за счет легковерных книгочеев. Трантер равно отвергал то, что предлагали погрузневшие от почестей прославленные старики и фотогеничные молодые женщины. Хвалебных рецензий он до конца не дочитывал, зато творениями рецензентов-единомышленников наслаждался. И временами посылал кому-нибудь из них почтовую открытку, на обороте которой было написано его аккуратным шариковым почерком: «Я думаю, новый… получил от вас ровно то, что заслуживает. РТ».

Литературные неудачи принимают обличил самые разные, но Трантеру нравились все они до единой: он был знатоком и ценителем разочарований, сластолюбцем позора. Еще в молодости РТ – единственный из европейских рецензентов – назвал признанный шедевр латиноамериканского романиста «разочарованием… напичканным старыми, погрустневшими тропами магического реализма… мишурой». Из всех видов авторского неуспеха наибольшее наслаждение доставляла Трантеру потеря престижа, пришедшаяся на середину литературной карьеры, поскольку она задним числом освобождала его от многолетних терзаний. Зарубежных знаменитостей он просто сшибал, как кокосы с пальмы, – благо запас необходимых для этого камней всегда имелся у него под рукой, – и это занятие стало для Трантера рутинным, его второй натурой, хоть он и сомневался, что оно может дать какие-либо результаты перед лицом всеобщих льстивых восхвалений. А вот читая похвалы сочинению британского современника, он ощущал боль в животе, острую, как колики, порождаемые гастроэнтеритом. За годы работы Трантер отыскал способы, позволявшие справляться с этой болью, – простейший состоял в том, чтобы написать анонимную рецензию, которая печаталась на последних страницах «Жабы», ежемесячного журнала, издававшегося его давним оксфордским однокашником. «Жаба» предоставляла Трантеру место для публикации мощных противоядий от рассыпаемых всеми похвал. Он объяснял смекалистым читателям «Жабы», что похвалы эти просто-напросто недобросовестны, ибо исходят они от старых итонцев, бывших любовников автора, или от «жалких олухов», павших жертвой моды. Истина же состояла в том, что рассматриваемая им книга полна «потасканных общих мест» и не заслуживает того, чтобы склонный к скепсису читатель «Жабы» тратил на нее время. А иногда Трантер, уже напечатав в газете подписанную собственным его именем рецензию на какой-нибудь роман и даже, благовидности ради, обуздавший свою критичность, а то и сдержанно похваливший оный, сочинял для «Жабы» анонимную статью, бодро его же самого и опровергавшую.

Деньги – вот с чем у Трантера было туго. Две рецензии в неделю давали ему 450 фунтов, а ежемесячная статейка в «Жабе» еще 300. Разного рода случайные приработки позволяли ему, думал Трантер, доводить годовой доход примерно до 30 000 фунтов. Впрочем, полтора года назад ему улыбнулась удача. Он получил от директора расположенной под Лондоном прославленной частной школы письмо с предложением. Притом что по результатам экзаменов ее ученики раз за разом добирались до высших показателей национальной лиги, получая в большинстве своем на руку «полный дом», говоря по-покерному, из пятерок с плюсом и просто пятерок, представления о правописании и грамматике оставались у них самыми туманными, как, впрочем, и у их учителей. Некоторое время назад к директору школы поступило письмо от пожилого, получившего образование еще в 1950-х, родителя. Пожаловавшись на то, что присланный ему в конце триместра отчет об успехах его ребенка содержал «элементарные погрешности против грамотности», родитель вызвался ежегодно передавать школе 25 000 фунтов, на которые она наняла бы учителя, умеющего объяснить разницу между «свой» и «его» или «одеть» и «надеть».

Директор собрал совещание преподавателей, и все они только плечами пожали. Преподаватели эти в большинстве и сами учились у тех, кто считал правописание в лучшем случае фетишем, а в наиболее вероятном – средством, которое позволяет не подпускать к университетам детей небогатых родителей. Даже в частных школах от притязаний на него давно уже отказались, а теперь слишком поздно «заново изобретать колесо», как выразился старший преподаватель истории. Да и вообще, до сих пор никто на безграмотность учителей почему-то не жаловался.

Впрочем, одна из преподавательниц французского языка была замужем за консультантом по менеджменту, а тот когда-то учился вместе с Трантером в Оксфорде и поддерживал с ним нерегулярные, но все-таки отношения. Она полагала, что Трантер, в его годы и при его подготовке, все еще помнит кое-какие из этих премудростей, и пообещала директору добыть его адрес.

Приглашение, полученное от школы столь прославленной, заинтриговало Трантера, и он поехал, как его просили в письме, посмотреть, что в ней к чему. Ступая по булыжнику, обрамлявшему травянистый квадрат двора, он думал о том, насколько все это отличается от бетонированных площадок егостарой школы. И прошел под каменной аркой, на которой ученики школы вырезали свои имена (У. Стэндфорт 1822), в другой дворик, поменьше, заросший от старости и поддельного благородства плющом.

– Большое спасибо, что приехали, – сказал директор школы, высокий, энергичный мужчина с густыми черными волосами. – На самом деле меня наша просьба слегка смущает. Сам я еще сохранил рудиментарные представления о правописании. И даже позволяю себе иногда небольшое тиранство по этой части. Но у меня просто нет времени на то, чтобы просматривать каждый отчет наших учителей, заменяя «Джонни выглядит неинтересным» на «Джонни выглядит незаинтересованным». В наше время жизнь директора школы состоит из конференций, решения административных проблем, произнесения речей, маркетинга и так далее.

Он покашлял, словно осуждая себя.

– Не стану делать вид, будто мы предлагаем вам творческую работу, мистер Трантер.

Трантер улыбнулся:

– Наверное, многие удивились бы – не правда ли? – узнав, что именно ваша школа… я хочу сказать…

– Понимаю, понимаю, – торопливо произнес директор. – Первая десятка и так далее. Однако мне точно известно, что и другие знаменитые школы предпринимают точно такие же шаги. Разумеется, никакие имена не разглашаются, никто никого не называет. И совершенно ясно, что это должно остаться между нами. Было бы крайне неприятно, если бы что-то вышло наружу в какой-либо… да в какой угодно форме.

Трантер подумал о «Жабе» и улыбнулся снова.

– Ну что же, – произнес он голосом чуть более тонким (обычно это говорило о том, что он заинтригован), – мы, безусловно, можем попробовать и посмотреть, что у нас получится.

Деловые вопросы решились быстро. Черновики всех отчетов будут присылаться Трантеру на CD. Как-то изменять их или переписывать ему не придется, – нужно будет просто-напросто исправлять самые грубые из грамматических и синтаксических ошибок – и все орфографические. У школы 620 учеников, каждому посвящается десять примерно отчетов, большая часть которых состоит всего из нескольких строк. Если он будет править по три отчета в минуту, подсчитал Трантер, это отнимет у него 35 часов, то есть рабочую неделю. А если исходить из его годового дохода, он зарабатывает в неделю около 600 фунтов, однако тут работа предстоит более напряженная. Он собирался запросить вдвое больше, скажем, 1200 фунтов за триместр, а то и 4000 за год, однако директор школы с первых же слов предложил ему 5000 плюс оплата расходов и услуг секретарши, буде таковые потребуются, так что нужда в торговле отпала.

Авторский стиль Трантера давно уже пал жертвой журналистики с ее «культовыми фигурами» и «сыром в мышеловке», однако его возраст был достаточен для того, чтобы научиться грамотно писать еще в школе, и к тому же он прочел тысячи хороших книг. В общем, задача оказалась ему по плечу. Пять триместров нового режима – и результаты привели директора в совершенный восторг. Жалобщик-родитель прислал примирительное письмо, в котором отмечал серьезные улучшения, и директор выписал Трантеру премию в 1000 фунтов. У учителей он получил прозвище Гарри Пэтч – по имени пережившего всех прочих ветерана Первой мировой. «Опять я к Пэтчу на штык попал», – говорил, читая на экране компьютера свой неправленый отчет, старший преподаватель географии. «И я», – отвечал старший преподаватель истории.

Этот успех переписчика позволил Трантеру понять, что грамотность все еще окупается. По сути дела, тут имело место простая иллюстрация принципа связи спроса и предложения. В то время как лучшие выпускники лучших университетов не умели грамотно писать или хотя бы сочинять осмысленные электронные послания, компании, которые брали их на работу, все же должны были рассылать письма, составлять документы и общаться с юридическими фирмами, банками да и другими компаниями. Особых изысков противная сторона от них не ожидала, но нуждалась хотя бы в том, чтобы понимать, что это ей такое прислали.

Как человек, окончивший классическую школу еще до того, как она выбросила полотенце на ринг, Трантер обладал ценным активом: грамотностью. И мог сдавать его в аренду. Через год после того, как он начал работать со школой, его пригласили на роль «модератора» дискуссий, которые проводились в книжном клубе компанией богатых домохозяек Норд-парка. Он просто не мог поверить своему везению. В большинстве своем эти женщины получили университетские дипломы, так или иначе связанные с искусством, однако не знали и азов того, как устроена книга. Даже словарь, который Трантер освоил в шестнадцать лет, оставался для них загадкой: они, например, не понимали различия между «стилем» и «интонацией». Трантер получал 100 фунтов за визит плюс очень хороший обед и бутылку вина. Все эти дамы сидели на диете, что позволяло ему плотно закусывать, выбирая одно из многого множества дорогих блюд, которые покупались за бешеные деньги в местных деликатесных и traiteurs. [9]9
  Кулинарии (фр.).


[Закрыть]Ему даже проезд на метро оплачивали. После того как он делал несколько замечаний относительно обсуждавшейся книги, дамы, как правило, устраняли его из дискуссии. Им хотелось поговорить лишь об одном – «основано» ли рассказанное в книге на событиях, происшедших с самим автором, и в какой мере его версия этих событий отвечает их собственному опыту в делах такого рода. Трантер пытался внушить им, что существуют более плодотворные методы подхода к восприятию романа, то есть плоду воображения, вдохновленного желанием, сколь бы жалким оно ни выглядело, сотворить «произведение искусства». Дамы терпеливо выслушивали его, но, похоже, ни одному слову не верили.

Встречи группы происходили раз в месяц, работа из школы поступала три раза в год, так что Трантер все еще оставался открытым для предложений. И в один из апрельских дней он, питаемый новыми надеждами, был в очередной раз заинтригован, когда, заглянув в электронную почту, обнаружил среди обычного, предназначенного для Бруно Бэнкса спама письмо от миссис Дорис Хайн, она же [email protected].

О компании этой Трантер слышал – собственно говоря, в его кухонном буфете стояла баночка ее фирменного баклажанного чатни, а от письма миссис Хайн попахивало деньгами. На письмо он ответил сразу, и вскоре была согласована дата его визита к Фаруку аль-Рашиду, основателю и владельцу «Пикулей Рашида», – визит предстояло нанести в его дом, находившийся в Хейверинг-Атте-Бауэр, а связан он был с неким «литературным проектом».

III

Дженни Форчун завершала последний круг своей воскресной смены. Да, все верно, она выключила в кабине свет, чтобы ее собственное отражение не мешало ей любоваться видами подземного города – ведь это было ее привилегией, однако существовала и иная причина. Дженни никогда не разглядывала свои фотографии и проводила перед зеркалом как можно меньше времени. Ее форменная одежда не отличалась изяществом, но Дженни это устраивало, ибо означало, что выбирать не приходилось, по той же причине она любила когда-то блейзер и юбку, которые полагалось надевать в школу.

Профессия машиниста метро наделяла ее и властью и ответственностью. Почти все, чему ее обучили, сводилось к соблюдению мер безопасности и к заботе о жизни пассажиров; при этом поезд управлялся одной-единственной рукояткой, а водить его было гораздо проще, чем автомобиль. Когда Дженни только-только приступила к работе, один старый машинист сказал ей в столовой: «Нам платят не за то, что мы знаем, а за то, что умеем», – последнее включало в себя и умение стронуть с места прослуживший лет сорок состав, когда в нем что-нибудь отказывало, а в холодную пору это случалось довольно часто.