Текст книги "Неделя в декабре"

Автор книги: Себастьян Чарльз Фолкс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 29 страниц)

С точки зрения Вилса, он, в сущности говоря, вовсе не вел операции с ОПК или иными опционами, он всего лишь манипулировал доверчивостью поляков, наивностью чехов, их коммерческим недомыслием.

Однако настоящего удовлетворения Вилс не испытывал. Происходившее смахивало на посещение женевских публичных домов для крупных банкиров, где красивейшие девушки из Праги и Вильнюса стоят рядком, обнаженные, склонившиеся в поклоне перед приезжими финансовыми менеджерами. Вилс жаждал чего-то более трудного и чуть более рискованного.

Во второй половине 1990-х Банк предложил ему заняться в Лондоне проблемными долгами, и Вилс с энтузиазмом взялся за эту работу. Долг можно было распродавать на бирже в виде облигаций, однако на банковские долги правила обращения с инсайдерской информацией не распространялись. Одна из задач отдела Вилса состояла в сборе средств, которые агентства, занимавшиеся оценкой кредитоспособности, долгами не считали, и для ее решения отдел измыслил новые инструменты, которым присваивались обманчиво веселые или простенькие названия. Кому не захочется приобрести «Фиесту» или «Высокий ВППБВ» (последнее означало «высший процент прибыли на банковский вклад»). «Высокий» же относилось, как шутили строго между собой Вилс и Годли, к доходу Банка. «Хотя долг – он долбаным долгом и остается», – признавал, беседуя с Годли, Вилс.

Впоследствии они увековечили эту шуточку в названии своего хедж-фонда: «Капитал высокого уровня». «Двадцать долбаных процентов от навара клиента плюс два процента за управление его капиталом, – говорил Вилс. – Норма индустрии! Ничего себе индустрия! Как будет на латыни „двадцать долбаных процентов“? Нам стоило бы сделать эту фразу девизом нашего герба». Viginti copulantes per centum.Годли отыскал перевод, но печатать его на бланках фонда не решился.

Тем более что Вилс и Годли все равно решили брать тридцать и три. Такие цифры доказывали, что они люди серьезные.

Банк старательно подчеркивал, что делает все возможное, чтобы его политика соблюдения нормативов соответствовала самым современным требованиям. В действительности это означало следующее: его менеджеры раз в год прослушивали часовую лекцию, в которой речь шла главным образом о связанных с отмыванием денег мерах предосторожности, схожих с теми, какие используют банковские клерки в отношении новых клиентов, коим надлежало предоставлять по две ксерокопии – паспорта и последнего оплаченного счета за коммунальные услуги. Вилсу довелось однажды сдавать «экзамен» по нормативам, и первый полученный им вопрос был таким: «В каком году открылась Сингапурская фондовая биржа?» Кроме того, от него и от прочих работников его уровня требовали, чтобы они каждый год проходили в каком-нибудь загородном отеле однодневный курс обучения. Вселившись в отель, большинство «учащихся» проводили утро как обычно – они руководили коммерческими операциями или посылали со своих мобильных телефонов текстовые сообщения. Вилс же с большим удовольствием заключал пари, рассчитывая на свои виртуозные вычислительные способности. Он спорил с каким-нибудь молодым хвастуном, что сможет подсчитать сложнейшую сумму быстрее, чем тот, кто пользуется карманным компьютером, и таким манером тихо-мирно зарабатывал тысячи.

Киран Даффи целый день оставался в своем светлом и чистом пфеффиконском офисе. Природа наделила его без малого волчьим плотским аппетитом и неспособностью к длительной концентрации внимания; свои уик-энды в годы, прожитые им в Нью-Йорке, он проводил на Лонг-Айленде, отдавая немалое время гольфу, несколько меньшее кокаину и французскому вину, а все остальное – стольким девушкам, скольких он мог себе позволить, не наводя миссис Даффи на мысль о разводе.

Впрочем, когда совершалась крупная операция, Даффи умел вгонять себя в подобие транса и мог оставаться в таком состоянии сколь угодно долго. И сегодня, после утренней любовной схватки с итальянской подружкой, Марселлой, он принял душ, оделся, сказал ей, что может не вернуться до завтра, и погнал свой синий немецкий спортивный автомобиль по заледеневшим дорогам в Пфеффикон. Вчера он велел своей помощнице и секретарше явиться на работу к восьми и, войдя в офис, унюхал аромат кофе и круассанов.

Он включил четыре больших плоских экрана над своим рабочим столом и потер ладони.

Биржи начинали работать в девять по швейцарскому времени, так что утро Даффи провел, обзванивая главных воротил опционного рынка, работающих в различных лондонских банках. Затем к нему одно за другим начали поступать предложения, и Киран одну за другой утверждал по телефону трансакции – разумеется, внебиржевые. После заключения каждой сделки он выписывал регистрационное распоряжение и передавал его своей помощнице, высокой, элегантной англичанке, носившей имя Виктория Гилпин, а та вводила документ в компьютер и отправляла его в операционный отдел и отдел рисков «Высокого уровня».

Пока Виктория трудилась (она умела печатать вслепую, в старомодной манере машинистки – запястья неподвижны, длинные пальцы мягко порхают по клавиатуре), к Даффи начали поступать: направлявшиеся по электронной почте каждым из банков, с которым он заключил сделку, запросы на ее подтверждение; извещения от лондонского прайм-брокера «Высокого уровня» (обладавшего безупречнейшей репутацией американского инвестиционного банка) о том, что каждая из сделок зарегистрирована; и выводившиеся на экраны корректировки его, Даффи, торговой позиции. Этот показатель получался посредством постоянных перерасчетов множества позиций «Высокого уровня». Вследствие размеров заключенных им за утро сделок малейшее изменение в стоимости акций АКБ порождало огромные сдвиги в операционных показателях Даффи. Зрелище получалось впечатляющее.

В полдень у него состоялся разговор об ограничении риска с Тедди Робинсоном, обманчиво вялым калифорнийцем, который приглядывал в офисе лондонского прайм-брокера за большей частью операций «Высокого уровня». Затем, съев прямо за рабочим столом сэндвич – помидоры на ломте ржаного хлеба, Даффи занялся гарантированными фондовыми бумагами – займами правительства Великобритании, получая которые оно выпускало «первоклассные», или гарантированные, облигации. Если у банков Британии начнутся те неприятности, которые предвидел Джон Вилс, правительству придется занять для их рефинансирования крупные суммы, а в результате рыночная стоимость британских долговых обязательств съедет еще и ниже итальянской.

В лондонском офисе Первого нью-йоркского банка работал эксперт по гарантированным фондовым бумагам, к которому давно уже присматривался Даффи: молодой человек, заработавший за последние трудные двенадцать месяцев такие деньги, что он почти уверовал в собственную непогрешимость. Даффи позвонил ему и попросил оценить на следующие семь дней курсовую разницу для выпущенных на десятилетний срок гарантированных бумаг. Ожидая, когда молодой человек перезвонит ему, Даффи еще раз проверил свои расчеты, а получив затребованную цифру, продал без покрытия долговые обязательства Соединенного Королевства общей стоимостью в 10 миллиардов фунтов стерлингов.

Виктория вводила детали этих продаж в систему и наблюдала, как они отправляются по многочисленным адресам. Ни одна из них не подразумевала подлинного обмена бумагами на каком-либо регулируемом форуме. Люди, с которыми Даффи беседовал по телефону, оставались при убеждении, что «конечным клиентом» является «Высокий уровень», на самом же деле контрагентом, с которым они производили сегодня рыночные сделки, был легендарно надежный американский инвестиционный банк, управлявший всеми этими операциями как прайм-брокер.

Сложности начали возникать после полудня. Рынок акций Ассоциированного королевского сократился настолько, что проводить новые операции стало трудно: активность рынка просто-напросто не позволяла Даффи занимать позиции того масштаба, которые были необходимы, и в четыре часа ему пришлось позвонить на сотовый Джона Вилса и сообщить, что их продвижение пошло на спад.

– Ладно, Киран. Предоставь это мне. Я посмотрю, что тут можно сделать.

В этот вечер Джон Вилс, сидя в своем мезонинном кабинете с выходящими в парк окнами, вглядывался в графики на экране, и ему казалось, что он уже различает едва уловимые отпечатки пальцев О’Бублика.

Пока все шло хорошо, однако Вилс беспокоился. Тревога, снедавшая его ночь за ночью, была сутью работы Вилса. Непосредственная же проблема состояла в том, что рынок был сейчас настолько неустойчивым, настолько нервным и чутким к возможности финансового краха, что даже минимальные изменения, которые видел Вилс, могли оказаться замеченными и другими. Финансовый мир пребывал в состоянии своего рода заторможенного оживления. Всего семь недель назад, 31 октября, финансовые фирмы Уолл-стрит за один-единственный день потеряли 369 миллиардов долларов. Письмена были начертаны на стене трехметровыми буквами, однако люди все равно норовили игнорировать их. Пиршество продолжалось, заматерелые, опьяневшие от риска игроки никак не могли поверить, что золотая лихорадка когда-нибудь да закончится, и потому не желали расходиться по домам.

Вилс сомневался, что в такой обстановке можно дотянуть до конца недели без того, чтобы какой-нибудь ушлый аналитик не углядел возникшую у самых простых показателей процветания Соединенного Королевства – валюты и стоимости гарантированных фондовых бумаг – тенденцию к спаду и не связал ее с АКБ.

А суть второй проблемы сформулировал позвонивший Вилсу под вечер Даффи: рынок в нынешнем его состоянии слишком мал, чтобы занять на нем позицию нужного им масштаба. Вилсу необходимо было скупить то, что он сможет потом с выгодой продать, а стало быть, прежде чем акции АКБ рухнут, они должны вырасти в цене. И единственный способ, который позволил бы Вилсу и гарантировать возможность вложить свои деньги в АКБ раньше, чем это успеют сделать другие, и создать необходимую рыночную активность, состоял в том, чтобы пойти по стопам Ротшильда.

В пору Наполеоновских войн братья Ротшильды владели самой скоростной в Европе системой связи – голубиной почтой. Каждый обретавшийся на Ломбард-стрит [40]40
  Ломбард-стрит– улица лондонского Сити, на которой издавна стояли крупнейшие банки и иные финансовые организации Англии – британский аналог Уолл-стрит.


[Закрыть]делец понимал, что Натан Ротшильд узнает об исходе сражения при Ватерлоо первым, и это не позволяло Натану действовать, основываясь на получаемых им сведениях, – конкуренты просто-напросто повторили бы каждый его шаг, и никто из них не пожелал бы оказаться на противостоящей ему стороне. И потому он начал с преувеличенной скрытностью, которая непременно должна была привлечь к нему внимание, понемногу распродавать государственные облигации. Стадо последовало его примеру, рынок облигаций обрушился. А Ротшильд, используя посредников, втайне скупил огромные количества этих бумаг. И когда поступило известие о победе при Ватерлоо, патриотический взлет стоимости государственных облигаций принес ему самое большое состояние, какое когда-либо видело Сити.

Вилс позвонил Стивену Годли и детально обрисовал ему необходимую для фонда позицию на рынке. Годли слушал его молча и только похмыкивал. А по прошествии двадцати минут сказал: «Ладно, Джон, я все понял. Мы поведем в первом раунде, но самым важным окажется второй. Его я оставляю в твоих умелых руках. Завтра я позабочусь о том, чтобы в Лондоне все было хорошо и чисто. Горячий привет О’Шлёме».

Этажом выше сын Вилса Финбар уселся перед телевизором, собираясь посмотреть в прямой трансляции очередной эпизод программы «Это безумие».

От «сбледнения» он оправился, и вроде бы полностью. Помог глубокий сон, которым одарили его две таблетки «ибупрофена». Руки больше не дрожали, холодный пот исчез без следа, Финн чувствовал себя вернувшимся в реальный мир. Правда, когда он вспоминал о вчерашнем, в животе у него что-то пугающе подрагивало – ну так он старался и не вспоминать.

Дабы показать, что он относится к случившемуся со всей серьезностью – что-то в этом роде, – Финн решил пару дней не курить и потому сидел сейчас перед телевизором всего лишь с банкой «Пильзнера».

Все персонажи передачи находились в «Собачьем бунгало», а жюри знаменитостей наблюдало за тем, что они там поделывают. Помимо Скотти, биполярной женщины (настоящее имя которой – Валери – все уже позабыли) и шизофреника Алана, здесь присутствовала также страдавшая хронической депрессией женщина тридцати с лишним лет (Сандра), старик по имени Престон, чей диагноз так и остался неустановленным, и юноша, которого звали Даррен, – жертва острого антисоциального расстройства личности (сам Даррен уверял, впрочем, что он психически здоров).

Здоровый или не здоровый, он, как указывали газетные обозреватели, несомненно вносил в эту компанию новую краску – благодаря его откровенной агрессивности и всегдашней готовности сбросить одежду и предъявить камере свои причиндалы, которые, впрочем, прикрывались на экране размазанным белым пятном.

В эту минуту экран заполняло лицо Терри О’Мэлли, румяные щеки его поблескивали в ярком свете студии, декорированной под обстановку фешенебельного званого обеда, – возвышавшийся посреди студии стол был заставлен винными бутылками и чашами с орешками и экзотическими плодами – манго и киви.

– Итак, леди и джентльмены, – произнес Терри, – мы переходим к завершению деловой части нашего вечера. Все ли готовы к этому? Лиза?

Лиза покивала поверх бокала с вином:

– Вполне, Тед.

– Тогда начнем, – сказал Барри Ливайн.

Терри, театрально поведя правой рукой, указал на что-то не видное зрителям:

– Третья камера, они ваши. Приступайте!

Обеденный зал исчез, а вместе с ним и ощущение праздника. Его сменило черно-белое изображение пустой приемной врача, в которую игроков вызывали одного за другим на предмет ежедневной «консультации». Их просили сесть в стоявшее перед столом «доктора» кресло, между тем как еще одно, большое, кожаное, находившееся по другую сторону стола, оставалось пустым. На консультациях перед испытуемыми каждый день ставилась новая «терапевтическая задача» – ТЗ, так ее все называли. Как правило, вполне безобидная – рассказать всей группе какой-нибудь случай из своего детства или питаться весь день одними лишь фруктами.

Первым вызвали Алана, шизофреника.

– С добрым утром, Алан. Как вы сегодня?

Бестелесный голос – мужской, зловещий – доносился из скрытого динамика.

Алан – тощий, наполовину облысевший мужчина средних лет – подергал головой взад-вперед, словно одолевая сопротивление невидимых пут. Камера показала крупным планом его смятенные, ввалившиеся глаза, сидевшие в темных от усталости глазницах. Ясно было, что ему слишком худо и участвовать в сегодняшних играх он не может, поэтому обрисовывать дневную задачу Алану не стали – в приемной просто погасили свет, и кто-то выволок из нее беднягу.

На экране снова появился обеденный зал.

– Ну что вы можете сказать об Алане, Лиза? – спросил мгновенно овладевший ситуацией Терри О’Мэлли.

– Мне кажется, что Алан, после того как он попал в «Бунгало», показывает себя не с самой лучшей стороны, – ответила Лиза. – Знаете, он вроде бы человек милый, готов любому прийти на помощь и все такое. Я думаю, он немного приуныл.

– Спасибо, Лиз. Барри? Ваше мнение?

– Честно говоря, я думаю, что Алану следует в большей мере раскрываться перед нами, – сообщил Барри. – Показать несколько большую заинтересованность в происходящем. По-настоящему хотетьпобеды.

Финн спустился в кухню за новой банкой пива, а когда вернулся к «Бунгало», все герои передачи уже собрались в гостиной для участия в «сеансе караоке». Это была одна из наиболее популярных составляющих всего шоу, так называемый «Вечер полоумных мотивчиков», ради которого Лизу вертолетом доставляли в то засекреченное место, где находилось «Собачье бунгало». Ручная камера показала, как она, согнувшись под вращающимися лопастями, бежит в сопровождении охранника к парадной двери этого дома. Вторая камера снимала оператора первой – расплывчато, выдавая день за ночь.

– …Будет присуждаться нашим музыкальным экспертом, – говорил Барри, затягивая вступительное слово, чтобы Лиза успела добраться до дома, – солисткой «Девушек сзади», записавшей с этой группой шесть вошедших в первую десятку хитов и три платиновых альбома – да, это она, Лиииизааааа!

Лиза, расторопно перебирая обтянутыми коротенькой юбкой ножками на высоких каблуках, проскочила две ступеньки крыльца и скрылась в «Собачьем бунгало». Она громко и дружелюбно поздоровалась с собравшимися в гостиной игроками и проверила микрофон, спев в него несколько тактов из «Между нами», самого известного хита «Девушек сзади».

Техника пребывала в рабочем порядке, старик Престон подошел к Лизе, чтобы получить от нее простую инструкцию по обращению с караоке.

– Значит, вы берете вот это в руку, дорогуша, – сказала она, вручая ему микрофон, – а потом смотрите вниз, на этот экранчик, и поете слова, которые на нем видите. Нет, не держите его там, перед брюками, как… Нет-нет, Престон, какой вы нехороший… Держите его у рта… Ну что я такого сказала? Не показывайте это, Барри. Ладно, что будете петь, дорогуша?

Престон, уроженец Лондона, носивший серый кардиган и очки в тяжелой оправе, был для «Безумия» экспериментом. Как правило, возраст персонажей программы не превышал тридцати пяти лет, что позволяло ожидать от них, когда они попадали в «Бунгало», проявлений чего-то вроде «чувственного влечения». Зазвучало громкое вступление к «Ты лишилась любви», песне группы «Праведные братья», Престон уставился на стоявший у его ног экран.

– А где Мэнди? – спросил он. – Я же говорил, хочу, чтобы ее тоже показывали. Почему за ней не послали машину?

Переход в студию, к Барри Ливайну, говорящему:

– Может, поставим ему песенку «Мэнди», раз уж он так ее хочет?

А миг спустя в «Бунгало» началась потасовка – здоровяк Даррен пытался заставить Престона петь в микрофон, Престон отбивался от него, размахивая руками, а Лиза в преувеличенном испуге пряталась за диваном, время от времени высовываясь из-за него, чтобы помахать ладошкой камере.

– Как она естественна, эта девочка, – говорил в студии Барри, – какой большой талант!

День четвертый
Среда, 19 декабря

I

Поднявшись на борт парома Дувр – Кале, Хасан аль-Рашид с удивлением обнаружил, что оказался едва ли не единственным его пассажиром. Он-то ожидал увидеть толпу мучимых жаждой кафиров, которые спешат попасть в оптовые винные магазины с их скидками, дабы успеть пополнить запасы спиртного до своего «религиозного» праздника. Пройдя по крытому трапу и ткнувшись в первую подвернувшуюся дверь, он оказался в просторной распивочной, называвшейся, по всему судя, Le Pub.Хасан обошел обе пассажирские палубы – податься было некуда, присесть он мог только в одном из питейных заведений. Он устроился как можно дальше от стойки бара и стал смотреть в окно. Там на расплывчатом горизонте низкое небо цвета пушечного металла смыкалось с оловянного отлива морем; мир окутывала серость.

Будильник поднял его в Хейверинг-Атте-Бауэре около шести утра – нужно было поспеть на ранний, уходивший с вокзала Виктории поезд. Он отыскал в вагоне тихое отделение, открыл книгу. Дома Хасан в третий раз перечитывал «Вехи» Сайида Кутуба, однако попадаться с этой книгой кому-либо на глаза не хотел и потому взял с собой одну из множества тех, что стали появляться в кабинете отца с тех пор, как в дом зачастил «литературный джентльмен». Это был триллер о скачках, довольно тягомотный. Вскоре Хасана отвлек от чтения звучавший на повышенных тонах голос молодого человека, изгнанного билетным контролером из первого класса. Юноша этот, хоть и белый, тужился изъясняться на манер черного. Его сопровождал мужчина – как раз он-то черным и был, – коренастый и старомодный, в кожаной фуражке на седеющих, заплетенных в мелкие косички волосах. Оба уселись рядом с Хасаном, но парень то и дело вскакивал и начинал кричать. Вернее, сквернословить – громко, с поддельным негритянским акцентом, – его продолжал душить гнев на контролера. И все старался встретиться глазами с кем-нибудь из пассажиров, однако каждый из них вдруг с головой ушел во что-то свое, пусть даже это была бесплатная газета. Хасану этот человеческий тип был знаком: юноша страдал от дефицита внимания и был обречен на череду отсидок в тюрьме, а сопровождавший его пожилой негр был скорее всего полицейским из службы надзора за условно осужденными или социальным работником.

В Фейвершеме от состава отцепили несколько вагонов, и Хасан воспользовался этим, чтобы перейти в другой вагон, изобразив немую сцену – будто человек только теперь понял, что ошибся местом. В Дувре, на вокзале, он подождал идущий в порт автобус, но его все не было, и Хасан остановил такси. Машина, миновав Дуврский колледж, повернула к набережной с ее обветшалыми отелями, загадочным образом приходившими, как и во всех приморских городах, в упадок. Перед одним из них стояла старая красная телефонная будка, наполненная цветущими растениями; белые скалы Дувра, возвышавшиеся слева от отеля, выглядели скорее серыми: зимний свет сообщал им облик неряшливый и усталый.

В транспортном агентстве Хасану пришлось выбирать между двумя паромами, – он остановился на том, что отходил первым.

– Фамилия? – спросила сидевшая за компьютером девушка. – И имя?

Почему, скажите на милость, человек должен, покупая простой «безлошадный» билет на паром, называть свое имя? Хасан до того удивился, что даже не соврал, отвечая. Дальше – хуже. Переданное через громкоговорители объявление направило его и еще пятерых пассажиров к автобусу. Автобус лихо проскочил через порт и вылетел на большую, расчерченную белыми линиями площадку, а там пограничник кивком указал водителю, куда ему ехать дальше. И едва Хасан начал успокаиваться, как автобус въехал в ангар. Пассажиры вышли, поставили свои сумки, прикрыв их сверху пальто и плащами, на ленту сканера, а сами направились к металлодетектору, в точности такому, как в аэропортах. Вот чего Хасан никак уж не ожидал, – и это было изъяном, возможно роковым, в его плане.

И теперь, сидя посреди тонувшего в серости парома, Хасан старался придумать, как – если предположить, что в Кале используются такие же меры безопасности, – протащить на паром изрядное количество перекиси водорода и не возбудить при этом никаких подозрений. Он собирался покупать химикаты в разных магазинах, снижая тем самым риск запасть кому-то в память, – хотя, потратив всего двадцать минут на блуждание по интернету, нашел в пригороде Кале поставщика парикмахерских, у которого можно было приобрести сразу все.

Готовясь к этой поездке, он обратился к Шахле, хорошо знающей французский. Она всегда радовалась, пусть и удивлялась немного, звонкам Хасана, а услышав, что ему требуется помощь, пригласила его к себе, в Клапам. Приготовила персидские кебабы с рисом и салатом, купила для Хасана апельсиновый сок.

– Ну так в чем же дело, мистер?

Он сказал, что летом собирается отдохнуть во Франции и хочет попрактиковаться в разговорном французском. Шахла ему, разумеется, не поверила, но до того была рада провести с ним время, что каверзных вопросов задавать не стала. Она несколько раз гостила у ливанских друзей отца и по-французски говорила едва ли не с детства.

– Возможно, у меня небольшой ливанский акцент, Хас, – сказала она, отбрасывая назад свои длинные черные волосы, и, нагнувшись к бутылке с вином, изо всех сил старалась вытянуть из нее пробку, – но в Провансе никто на это внимания не обратит.

Вскоре Хасану удалось перевести разговор на другую тему – о сходстве многих английских слов с французскими.

– Точно, – согласилась Шахла. – Разговоры о науке, о философии даются нам очень легко, потому что мы используем одни и те же слова. Осложнения начинаются, когда речь заходит о…

Она окинула взглядом комнату.

– Ну, знаешь, о конкретных вещах – о подоконнике, кочерге, каминной решетке или доске, о солонке, о дверной защелке.

Теперь Хасану ничего не стоило спросить у нее, правильно ли он произносит слова вроде «кислород» и «водород».

–  Hydrogène.Ты произносишь «ид-роу-джен». Попробуй немного скартавить на «р».

Немного погодя он подсунул ей «перекись».

– «Пэй-рок-сид», – сказала Шахла. – Хотя постой, я проверю. Возможно, произносить это нужно помягче.

Нет, не нужно.

– Стало быть, «пе-рок-сид». Извини.

Хасан смотрел, как Шахла тянется вверх, к полке, возвращая на нее словарь. Юбка немного приподнялась, показав на миг темно-синие колготки, уходившие в коричневые кожаные сапожки. Интересно, какой длины у нее ноги, от лодыжек до бедер? – погадал он. Занятно, что Шахла не стала задерживаться в этой игривой позе и быстрым и точным движением выпрямилась.

Затем они побеседовали на общие темы – покупки в магазинах, поездка в автобусе или в такси.

– Блестяще, Хас. А ты говорил, что и двух слов связать не можешь.

– Ну я же французский только в школе учил. Шотландское образование, сама понимаешь. Я от всех его последствий так пока и не избавился.

– Но ведь ты же сдавал выпускные экзамены, верно?

– Сдавал, но на них разговорный язык не требовался.

Нехорошо, конечно, было использовать Шахлу подобным образом, однако оправдаться перед собой Хасану было легко. Тут все дело в приоритетах. Мелкий обман друга простителен, если видеть дальнюю перспективу – установление справедливости на земле, а это позволит ему, кстати сказать, заручиться местом в раю. Да и Богу наверняка понравится, что Шахла помогает ему, может быть, он даже закроет глаза на ее неверие.

Убежденность Хасана в своей правоте несколько поколебалась лишь томительным ощущением везения – у многих ли найдется друг, который задает так мало вопросов и, похоже, любит его таким, какой он есть? А если бы все так ко мне относились, думал Хасан, собрался ли бы я вообще ехать в Кале?

Рассказывать кому бы то ни было о том, что задумано «Хусам Наром», он не имел права, однако если и существовал на свете человек, которому можно довериться, так это Шахла. За последние два года Хасана не раз охватывало искушение поведать ей об избранном им пути, но он неизменно одергивал себя.

И не потому, что Шахла отнеслась бы к этому без всякой симпатии, напротив, в ее карих глазах просто-напросто светилось участие к Хасану. Нет, Хасан не решался открыть ей тайну по другой причине – он чувствовал, что, выслушав его, Шахла всего лишь рассмеется.

Она не станет звонить в Особую службу, в МИ-5 или хотя бы в полицию палаты общин, не скажет ни слова его родителям или преподавателям; однако он прямо-таки видел, как она, спрятав лицо в ладони, сотрясается от хохота и черные волосы ниспадают ей на грудь. «И все это, Хас, ради бестелесного гласа в пустыне?»

Каждый месяц он просматривал в киоске журнал под названием «Жаба», преследовавший, похоже, только одну цель: показать, насколько фальшив и бесчестен наш мир. Радио и телевидение, как представлялось Хасану, осыпало его циничными высказываниями о текущих событиях, о политиках и – не выходя, впрочем, за рамки приличия – о вере.

Этот пошлый национальный скептицизм был частью того, что он хотел оставить позади, следуя по пути служения чистому и вечному. Ни одному кафиру или еврею никогда не понять, насколько духовен и требователен ислам; по сути, он говорит человеку, что каждое его дыхание, каждая мысль несет отпечаток божественного начала. Хасан находился в затруднительном положении, поскольку, родившись в Шотландии и прожив какое-то время там, а потом и в безбожном Лондоне, он насквозь пропитался британской культурой; и теперь, если быть честным с самим собой, «Жаба» представлялась ему довольно забавной.

Шахла была мусульманкой и другом; она по своему складу чем-то походила на него, но и несла в себе опасность, потому что ее картина мира выстраивалась совсем не так, как его. И чем сильнее Хасана тянуло к ней, тем больше усилий он тратил, чтобы держаться от нее подальше.

Большая часть разговоров, заметил Хасан, велась на пароме вокруг денег – вернее, вокруг цен и стоимости. Чипсы, пиво, беспошлинная выпивка… Для его спутников это было подобием мании, и Хасан затосковал по атмосфере более спокойной, более одухотворенной. В детстве отец часто говорил ему, что их религия возникла, когда Пророка ужаснула корыстность его народа. Становым хребтом ислама – в версии Молотка – была потребность в щедрости, в раздаче милостыни, в том, чтобы делиться всем с ближним.

Хасан помнил, как лет в восемь-девять ездил с родителями на машине по Франции, – в ту пору уродливый материализм соотечественников, их вечное пьянство почти не досаждали ему. Теперь же все, что открывалось его взору, подтверждало слова Пророка. Каждый грубый жест, каждое грубое слово тех, кто его окружал, все сильнее убеждали Хасана в том, что только ему, одному из пассажиров мягко покачивавшегося парома, доступна истина. Всё вокруг, каждая мелочь, каждое наблюдение подкрепляло эту волнующую, пьянящую уверенность. Это почти так же, думал он, действует на человека, как влюбленность.

В доках Кале он сел в пригородный автобус, но затем увидел впереди такси, из которого высаживались пассажиры. Хасан подошел к водителю автобуса и попросил выпустить его. Двойные двери, зашипев, разъехались, Хасан тут же вскочил в такси и сказал шоферу: «Centre ville» [41]41
  «Центр города» (фр.).


[Закрыть](«Нет, не „сонтру ви“. Тут должно звучать „л“: „сонтру вил“», – внушала ему Шахла.)

Сразу за доками стояли бары, именовавшиеся Le Pubи Le Liverpool,у них, по представлениям Хасана, выгружались из автобусов возвращавшиеся после футбольных матчей уже начавшие блевать английские болельщики.

Таксист попытался завести с ним разговор, и Хасану пришлось сказать pardon,вытащить из кармана сотовый и имитировать телефонный звонок. Он заранее прикинул, не изобразить ли ему глухого, не обзавестись ли бросающимся в глаза слуховым аппаратом, но решил, что глухие пакистанцы, добирающиеся до Кале на такси, встречаются здесь скорее всего не часто. Будьте обычными людьми, всегда обычными, наставлял их Салим.

Хасан вышел из машины перед огромным зданием ратуши. Таксист дал ему карточку со своим номером и сказал, насколько Хасану удалось понять, что стоит ему попросить – и из любого магазина вызовут именно эту машину. Чтобы немного собраться с мыслями, Хасан решил осмотреть роденовских «Граждан Кале». У печальных мужчин в оковах и широких одеждах были чрезмерно большие, плоские ступни, некоторые из этих «граждан» походили скорее на бронзовых обезьян, чем на членов городского совета.

Было три часа дня, а уже начинало смеркаться. Прихватить из дому перчатки Хасан забыл, и теперь у него мерзли руки. Зимой они мерзли всегда, что объяснялось, по-видимому, генетической слабостью, унаследованной им от предков из теплой долины Мирпур. Или эта мысль слишком стереотипна?