Текст книги "Неделя в декабре"

Автор книги: Себастьян Чарльз Фолкс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 29 страниц)

Когда вы возвратитесь домой, руководители ваших групп могут направить вас в другую организацию, решающую практические задачи, связанные с совершением нашего конечного шага. Подобно самому исламу, эта организация может не иметь своего дома. Она может не иметь даже названия. Сделайте то, что вам прикажут. Поверьте мне, ваши руководители прикосновенны к истине точно так же, как прикосновенны к ней вы и я – через нерукотворное, бессмертное слово Бога, явленное в Коране, через «Сунну», которая говорит нам о повседневных деяниях Пророка, через «Хадисы», описывающие праведную жизнь. И помните то, что я сказал вам в начале. Все просто. Страха не существует. Тяготы жизни сняты с нас словами истинного и единственного Бога.

Али встал, смеясь. Человеком он оказался невысоким, ладным и радостным. Он поднял перед собой руки:

– Да будет поступь ваша легка. Счастья вам!

III

Около четырех часов дня на столе Джона Вилса зазвонил черный телефон. Секретарша.

– Джон. Вам звонит леди, Кэролайн Уилби. Из Управления по финансовому регулированию.

– Попросите ее подождать минутку.

Вилс встал. Черт. Блядь. Черт. Кровь словно отлила от его мозга, голова слегка закружилась. Он снова сел, грузно. В голове начало проясняться. Ничего дурного. Он не сделал ничего дурного. К этим делам он и близко не подходил. Все его подковерные – нет, надковерные – операции были оформлены О’Бубликом как положено. Они не сделали ничего такого – и уж тем более ничего дурного, что относилось бы к компетенции УФР; они действовали в нерегулируемой сфере. Что касается слухов насчет АКБ, так он даже не знает, выходил ли Райман в интернет, разговаривал ли с барменом «Саджиорато» – он вообще ничего не знает. А Дарк свой источник не раскроет, уж за это-то можно поручиться. Да, собственно, он ведь всего лишь указал Дарку на статью о возможных слияниях банков, напечатанную в ФТ, но никаких идей ему не подбрасывал. Да. Правильно.

– Соедините меня с ней.

– Мистер Вилс?

– Да.

– Здравствуйте. Это Кэролайн Уилби из УФР. Ужасно неудобно беспокоить вас, просто я подумала: нельзя ли мне попросить вас о помощи?

– О помощи?

– Да. Простите, я понимаю, какое это нахальство с моей стороны, но не могли бы мы увидеться завтра? Мне очень нужен ваш совет.

– Думаю, могли бы. Не исключено, правда, что мне придется улететь в Цюрих. Поэтому приходите пораньше. В восемь, хорошо?

– В восемь? О господи. Ладно. Чудесно. В ваш офис на Олд-Пайк-стрит?

– Да. Скажете, что вы ко мне, вас пропустят.

– Большое вам спасибо. Вы очень добры.

– Не стоит благодарности, Кэролайн.

Он положил трубку. Неужели ему это не приснилось? Она либо ведет какую-то хитрую игру, либо только что выпорхнула их университета.

Вилс водрузил ноги на стол и уставился в окно, на пегую кирпичную стену Вестминстерского собора. Прежние тоскливые чувства вернулись в его душу, однако теперь они были на шаг ближе к сожалениям.

В самую эту минуту Габриэль Нортвуд сидел за своим рабочим столом, наблюдая через окно за тем, как на лужайки «Внутреннего Темпла» сеется снежная крупа, и вспоминал одно воскресное летнее утро в его тесной челсийской квартирке.

Каталина лежала ничком поперек кровати, босая, в джинсах и лифчике – характерное для нее сочетание. Она уверяла, что такая поза и наряд помогают ей думать. Поначалу Каталина стеснялась своих длинных ног и пятнышек на спине; прошло какое-то время, прежде чем она позволила ему смотреть на нее, водить пальцем вверх и вниз по ее позвоночнику, любоваться сменой красок на коже: розовая, золотистая, кремовая, коралловая… Габриэль пересчитывал для Каталины эти пятнышки, прикасаясь к каждому пальцем. Теперь он почти забыл ее бледно-карие глаза, удивлявшие его – при таких светлых, как у Каталины, волосах глаз можно было бы ожидать голубых. Габриэль вглядывался в нее, когда она лежала с ним рядом, и предавался неопределенным менделианским размышлениям о рецессивных генах, определяющих цвет глаз.

– О чем думаешь? – спросила она.

– О банках, – ответил Габриэль.

– Почему?

– Потому что никогда не представлял себе, что полюблю банковскую служащую.

– Я проработала там всего пять лет. И душу в это не вкладывала.

– Ты никогда не рассказывала мне, почему ушла оттуда.

– Там было так скучно. Нет, неверное слово. Работа была не то чтобы скучная, но совершенно бессмысленная. – Каталина села. – Я не хочу сказать, будто для того, чтобы делать деньги, ни ума, ни сообразительности не требуется. Требуется. Однако в самом процессе, в основе того, чем там занимаются, нет никакого философского содержания.

– А чем там занимаются?

– Берут один из тысячи гипотетических домов и переводят гипотетические суммы денег из него в другой такой же. А на следующий день собачатся и дерутся все с теми же самыми людьми и все из-за той же самой полоски земли.

И она начала рассказывать о времени, проведенном ею в отделе долговых обязательств, размахивая при этом руками, чтобы показать, как у них все ходило по кругу.

– Когда я только начинала, было не так, – говорила она. – Я прошла подготовку и проработала первый год с англичанином, которого звали Александром, человеком совершенно чудесным. Офис наш находился в Париже, мы финансировали переоборудование железных дорог Восточной Европы. Александр говорил по-немецки и по-чешски. Очень культурный был человек. Мы с ним ходили в оперу – ну и так далее. И чувствовали, что делаем нечто стоящее, потому что без нашего банка у них ничего не получилось бы, – они так и не успели построить порядочную сеть железных дорог. Конечно, плату мы брали немалую, однако это была настоящая работа, и они были нами довольны.

– А потом что-то пошло не так?

– Такие люди, как Александр, довольно редки. Большинство банкиров видело в бывших коммунистических странах всего лишь источник наличности: малых детей, которые не знают, как устроен капиталистический мир, и потому их можно обирать без зазрения совести. Однажды я в очередной раз вернулась в Париж, гляжу – а меня уже перевели в отдел продаж. И я словно оказалась на танжерском базаре.

– Ну не могло же все быть так уж плохо, – сказал Габриэль. – Мне казалось, что ради подобной работы многие готовы и на убийство пойти.

– Нет, разумеется, эти люди носили хорошие костюмы, летали по миру первым классом и словно бы ненароком упоминали на званых обедах названия своих великих банков, рассчитывая поразить собеседника. Иногда было даже интересно. Знаешь, когда ты начинаешь вдруг понимать, что можешь своротить горы, всего лишь позвонив правильному человеку… Это по-настоящему захватывает, как если бы ты напряженно наблюдала за своей лошадью, легко обходящей на скачках остальных. Но, по сути дела, мы просто вели игру на чужие деньги. У нас это так и называлось – «ЧЖД». Если кто-то терял полмиллиона, он просто пожимал плечами и говорил: «ЧЖД». И в конце концов мне захотелось заняться чем-нибудь более осмысленным.

– Понятно, – сказал Габриэль. – Тогда-то ты и решила обзавестись гастрономом.

Каталина хмыкнула:

– Компания «Копенгагенская сельдь и салями» одним только гастрономом не ограничивалась. Она занималась импортом и экспортом, причем с немалым размахом. Я основала ее на пару с женщиной из парижского банка, которая тоже была по горло сыта своей работой.

– А что, за пределами Дании действительно существовал обширный рынок бутербродов?

– Перестань. Мы, знаешь ли, продавали великолепную ветчину, похожую на итальянскую прошутто, и очень дорогие салями. В Дании умеют растить свиней. И продавали копченую рыбу, хотя убедить людей в том, что сельдь – это деликатес, нам так и не удалось. Но самым успешным продуктом экспорта был у нас сыр фета. Мы поставляли огромные его партии в Иран и Ирак. И в Грецию.

– Я полагал, что фету более-менее греки и придумали.

– Придумать-то они ее придумали, однако предпочитали нашу. Она была фантастически вкусной. Хотя, должна тебе признаться, больше всего я все-таки любила наш гастроном в Фредериксбурге, очень, как мне казалось, похожий на те кулинарные магазины Нью-Йорка, в которых продают лучшие продукты, привезенные отовсюду. Впрочем, по большей части итальянские. Это была витрина нашей компании. Иногда я даже вставала за прилавок. Думаю, в раннем детстве я мечтала стать продавщицей. И знаешь, что мне нравилось там сильнее всего? Пол. Старый, деревянный, весь в трещинках пол. Ну а потом я вышла замуж.

Разговаривая, Каталина напрочь забывала, где она находится и во что одета, и потому, пока она хмурилась и жестикулировала, описывая сложности доставки тосканских оливок, Габриэль против воли своей отмечал, например, что чашки ее лифчика расшиты крошечными розовыми цветочками или что веснушки на переносице Каталины имеют в точности тот же цвет, что и ее глаза, и россыпи других веснушек, на плечах, по обе стороны от лямок лифчика. Каталина была замужней женщиной, матерью двоих детей, и тем не менее в ней ощущалось что-то неисправимо детское, заставлявшее Габриэля чувствовать себя – по контрасту – заторможенным и потрепанным жизнью. Ее уход из банка, к примеру, – насколько он был импульсивным? И хватило бы ему когда-нибудь смелости совершить такой поступок?

И ведь он так до конца и не понял, что ей понравилось в нем, почему Каталина с самого начала решила, что должна его заполучить. У нее же, считал Габриэль, было все – работа, обаяние, богатая семья, дети, внешность, предприимчивость…

Как-то раз, дело было в пятницу, они, поужинав в городе, поздно вернулись домой и готовились лечь в постель, – и Габриэль спросил ее об этом.

– Очень просто, – ответила она, – ты столько всего знаешь. Ты просто очень много знаешь. Никто и никогда не рассказывал мне историю о Нафане и овечке. Никто и никогда не описывал жизнь Дарвина за десять минут. Не объяснял, как Фил Спектор создал «стену звука», или как «Тамла Мотаун» использовала синкопы, чтобы заглушить шум движения за стенами ее детройтской студии. Или разницу между Моне и Мане и почему мне ее следует знать.

– Да я же просто читаю газеты. У меня свободного времени много. А Библия – ну так ее все знают.

– Наверное. Но тут важно, как ты применяешь свои знания. С их помощью ты делаешь мир интересней для меня.

– А я-то полагал, что причина в моем неотразимом обаянии.

– Нет. Вернее, да. Как раз в этом твое обаяние и состоит.

– Черт, – сказал Габриэль. – Кто бы мог подумать, что Святое Писание, которое преподавал нам старый мистер Сандерсон, позволит мне в один прекрасный день завоевать сердце самой прелестной женщины Лондона. Роджер Топли просто-напросто смывался каждую неделю с его уроков, так что Сандерсон не знал даже, что в классе имеется такой ученик.

– Бедный Роджер, – сказала Каталина, стягивая юбку.

Назад, в хмурый четверг, Габриэля вернула Дилайла, одна из младших сотрудниц конторы, – постучав в его дверь, она сообщила, что в кабинете мистера Хаттона началось чаепитие.

– Думаю, если поторопитесь, вам еще достанутся шоколадные печенья, – сказала она.

После работы Габриэль отправился не домой, а доехал на метро до Паддингтонского вокзала и сел на поезд, шедший в Дрейтон-Грин («Четвертая зона, – сказала ему Дженни. – Забирались когда-нибудь так далеко?»). Минут пятнадцать Габриэль пересекал незнакомые ему западные пригороды. И когда за окнами заскользили спины домов Актона, почувствовал, что грядущий вечер внушает ему тревогу. Голос, сам собой зазвучавший у него в горле на темнейшем участке «Кольцевой», предложил Дженни поужинать с ним. Зачем? Это было и непрофессионально и нелепо. Однако остановить его Габриэль не успел и до сей поры не испытывал на этот счет никаких сожалений.

Станция оказалась обычной платформой, сойдя с которой он отправился по указанному Дженни адресу. Он увидел дорожный знак с надписью «Уголок поэтов» и уведомлением, что предельная скорость движения составляет здесь двадцать миль в час. Габриэль, наведший справки в атласе Лондона, знал, что в этих местах имеются улицы Шекспира, Драйдена, Теннисона, Мильтона и Браунинга. Как это случилось? Может быть, все началось с названия «Дрейтон-Грин» – просто-напросто мистер Смит, работавший в 1909-м в Отделе наименования улиц хануэллского муниципалитета, вспомнил, что Дрейтон – это не только название городка, но и имя поэта – Майкла, автора знаменитого «бесслезного» сонета елизаветинской эпохи: «Ну что ж, обнимемся и – навсегда прощай…» [58]58
  Перевод Е. Дунаевской.


[Закрыть]И возможно, мистер Смит решил поделиться своими знаниями с земельными спекулянтами, которые строили новые дома на соседствовавшей с его городком пустоши. Название своей улицы Дженни произнесла так: «Каупер», и Габриэль, разумеется, не собирался говорить ей, что этот нервный поэт предпочитал именоваться Купером.

Мать Габриэля назвала бы улицу, которую он увидел, «очень милой»; собственно, улица могла претендовать и на высшую ее похвалу: «я бы и сама здесь жить не отказалась», – хотя Габриэль сомневался, что матери был бы по карману обмен ее сыроватого коттеджика на один из здешних ухоженных домов с эркерными окнами и острыми двускатными крышами. Одни дома шли сплошняком, другие стояли парами; судя по всему, строились они в разные времена: те, что получше, – в эдвардианскую пору, что подешевле – где-то в 1950-х. На некоторых крышах виднелись спутниковые антенны, на некоторых почтовых ящиках – яркие наклейки: «Макулатурной почты не оставлять»; в большинстве своем дома были опрятными и занятыми, по всему судя, лишь одной семьей каждый. А вот у дома Дженни, одного из немногих таких, было два дверных звонка.

Габриэль, державший в руке букетик оранжерейных гвоздик, нажал на кнопку, под которой значилось «Форчун».

Он уже видел Дженни в форме Лондонского транспортного управления, видел, когда она приходила в контору, в ее лучшем плаще, однако женщина, открывшая ему дверь, выглядела совершенно иначе.

Она улыбнулась:

– Привет.

Габриэль протянул ей цветы, купленные с мыслью, что они помогут им обоим избежать неловкого выбора между поцелуем и рукопожатием.

– Ну что, может, зайдете? Брат, по счастью, отсутствует.

Квартиру на первом этаже отделяла от шедшей наверх лестницы дешевенькая перегородка.

– Чаю не хотите? Или нам уже пора идти?

На Дженни было зеленое платье и кожаные сапожки до колен; щеки она слегка подрумянила. Это все равно что увидеть переодевшуюся женщину-полицейского, подумал Габриэль: Дженни выглядела подчеркнуто неофициальной, помолодевшей лет на десять. И все время улыбалась – его серьезная клиентка, просиживавшая часы совещаний с ним и Юстасом Хаттоном, не издавая почти ни единого звука. Возможно, это ощущение, что она у себя дома, раскрепостило ее.

– Может, выпьем чаю, а уж тогда и пойдем?

– Ладно. Вам с сахаром?

– Нет, спасибо.

Вино надо было принести, а не цветы, сказал себе Габриэль.

Чай они пили, сидя по разные стороны стеклянного кофейного столика. Хорошее настроение Дженни радовало Габриэля. Конечно, на Каталину она не походила; в сущности, вряд ли можно было найти двух женщин, которые сильнее отличались бы одна от другой. Ну так это и хорошо; и не только это – все хорошо.

Дженни предложила отправиться в находившийся неподалеку от ее дома индийский ресторан. Габриэль предоставил ей возможность сделать заказ первой – дхансак с курицей, шпинат, поппадом, затем быстро прикинул, что может позволить себе он сам. Габриэль занял сорок фунтов у Энди Воршоу и еще двадцать, к стыду своему, у Дилайлы. Перебирать деньги с кредитной карточки он больше не мог. Он заказал бирьяни, поскольку состояло это блюдо главным образом из риса, а когда Дженни выбрала из напитков всего лишь малый бокал пива, даже поежился от облегчения.

– В следующем году, – сказал он, когда им принесли пиво, – моя карьера пойдет в гору.

– Почему вы так думаете?

– Ну, у меня и сейчас уже целых три дела. А то, что ваше направлено в апелляционный суд, мне особенно на руку. Я смогу приобрести кое-какую известность. Да нет, Дженни, не смотрите так. Известность совсем иного рода. Я говорю о том, что про ваше дело напишут в Сборнике судебных решений, а значит, там появится и мое имя.

– Как по-вашему, отчего у вас прибавилось работы?

Габриэль пожал плечами:

– Может быть, настал мой черед. Карма. А может быть, солиситоры поняли, что я не просто тяну привычную лямку. Ваше дело действительно показалось мне интересным, и я очень основательно потрудился над ним. Возможно, кто-то это заметил. А возможно, это выпринесли мне удачу.

– Мы все еще разговариваем о работе? – спросила Дженни.

– Разумеется. Как условились.

– Почему вы не женаты?

– Черт подери, Дженни! Какое отношение это имеет к гражданскому праву или к ответственности муниципальных властей?

– Не знаю. – Она отломила кусочек лепешки. – Так каков же ответ?

– Вам какую версию желательно выслушать – длинную или короткую?

Теперь плечами пожала Дженни:

– У нас весь вечер впереди.

Габриэль отпил немного пива.

– Ну хорошо. Была одна женщина.

– О да. Я почему-то так и думала.

Ко времени, когда Габриэль завершил рассказ о Каталине, они успели покончить с основным блюдом.

– То есть она вернулась к мужу?

– Так она от него и не уходила. Муж получил пост в Америке, и она решила поехать с ним.

– Сколько лет было детям?

– Немного. Семь и пять, что-то около того.

– Она поступила правильно.

– Конечно. А вы?

– Что я?

– Почему не замужем?

– О господи. Может быть, выпьем немного вина?

– Неужели это такая длинная история? Понимаете, у меня не так уж и много…

– Я прихватила с собой деньги. Вы же не обязаны платить за все.

Под рассказ о Листоне Брауне они прикончили бутылку белого домашнего, потом Габриэль оплатил счет, не превысивший, по счастью, его финансовые возможности, и они направились назад, к Купер-роуд.

– Похоже, я вас нисколько не удивила, – сказала, отпирая дверь, Дженни.

– Нет. Простите, но не удивили. Вы производите впечатление женщины, которой нанесли большую обиду.

– Не хотите еще чаю?

– Хочу. И покажите мне «Параллакс».

– Ладно. Сейчас включу. Притащите из гостиной стул. Компьютер у меня здесь, в коридоре.

Через несколько минут перед ними предстал мирный, нереальный ландшафт «Параллакса».

– Заглянем в мой дом?

– Конечно.

Дженни «по воздуху» перенесла свой макет, Миранду, из торгового центра, в котором оставила девушку в прошлый раз, к ее прекрасному новому дому.

– Видите, здесь у меня плавательный бассейн.

– Вы любите плавать?

– Нет, плавать я совсем не умею, а вот Миранде это нравится. Сейчас мы ее окунем. У нее красивое бикини.

Миранда с плеском проплыла бассейн из конца в конец и обратно, а выйдя из воды, провела Габриэля по дому, показав ему покрытый плиткой вестибюль, длиннохвостых попугаев, а там и спальню с видом на Ориноко.

– Очень красиво, – сказал Габриэль. Он понимал, что разработчики игры хорошо потрудились над фигурами макетов, однако в целом этот мир показался ему примерно таким же интересным, как послеполуденное телевидение.

Дженни щелкнула по кнопке «События»:

– Посмотрим-ка, что у нас происходит. Хмм. Немногое. Понимаете, время там такое же, как на тихоокеанском побережье, поэтому очень многие заведения «Параллакса» сейчас просто закрыты. Вы не хотите кино посмотреть?

– Давайте.

Миранда перенеслась в киноклуб и оказалась единственной его посетительницей. За 4 вахо она получила возможность посмотреть фильм, выпущенный в «Подлинной Жизни» два года назад. Поскольку показывался он на экране стоявшего в зале клуба компьютера, изображение было совсем маленьким, а саундтрек невнятным.

– Блестяще, правда? – сказала Дженни. – Я его так и не видела.

– Да, фильм превосходный, только… Ну ладно. Мы что, до конца его будем смотреть?

– Если не хотите, не будем. Я всегда смогу заглянуть сюда попозже и запустить его с того места, на котором остановилась.

– Тогда, может, вернемся в ваш дом?

– Давайте.

В полной воздуха гостиной Миранды стоял среди пальм стол, а на нем компьютер.

– Этим ноутбуком пользоваться можно? – спросил Габриэль. – Он работает?

– Ну конечно работает, еще как. Там уже и интернет есть.

– То есть вы можете входить в интернет самым обычным образом… хотя мы и так уже в нем.

– Нет, это внутренний интернет «Параллакса».

– О господи. Но какой же в нем смысл?

– Ну это забавно, – обиженно ответила Дженни.

– А есть в вашем внутреннем интернете игра в виртуальную реальность? Что-то вроде «Третьей Жизни», в которой придуманная вами Миранда сможет придумать женщину, отошедшую от реальности еще дальше.

– Не говорите глупостей.

– Ах, Дженни.

– И что это ваше «ах, Дженни» означает?

Габриэль сжал ладонями виски. Как могла она настолько увлечься такой ерундой?

Он понимал, что, того и гляди, ляпнет нечто барристерское и пожалеет об этом, и потому встал, глубоко вздохнул.

– Может быть, поговорим лучше о книгах? – спросил он. – Вы позволите мне взглянуть на ваши? Я мельком видел их, когда мы входили в дом.

Они провели двадцать минут, роясь на ее книжных полках. Габриэль старался не допустить и намека на суждение, он не выказал удивления, даже увидев оттисненное золотом на корешке название стоявшего бок о бок с «Путешествием на корабле „Бигль“» романчика, все действие которого протекало в постели и в магазинах. Он попытался выспросить у Дженни, что ей больше всего нравится в книгах, но она снова стала немногословной.

Габриэль попробовал вернуть веселое настроение, которым знаменовалось начало этого вечера.

– Вот эта книга мне по душе, – сказал он, сняв с полки «Великого Гэтсби». – А вам?

– Да, книга хорошая.

– Вам не кажется, что очень важно любить главного героя романа?

– Наверное.

Казалось, она почувствовала какую-то западню.

– Хотя иногда главный герой может оказаться злодеем – как Дракула, например. Любить его невозможно, так? Достаточно питать к нему интерес.

– Может быть.

– А какая книга нравится вам больше других?

– Не знаю.

– Скажите, что там за мужчина смотрит на нас с другой стороны улицы?

– Что?!

– Вы туда не смотрите, но кто-то стоит там и разглядывает нас. На тротуаре. Он довольно хорошо освещен.

Дженни быстро взглянула в окно.

– Черт. Я его не знаю.

– Хотите, я выйду, поговорю с ним?

– Нет-нет. Это может его разозлить.

– Тогда я задерну шторы?

– Да.

Габриэль задернул шторы эркерного окна, ухитрившись при этом зарыться в них лицом.

– Вы даже не представляете себе, кто это может быть?

– Ну… Не знаю. Никогда его не видела. Правда, в «Параллаксе» есть один человек, который кажется мне немного свихнувшимся. Мы познакомились в интернете, у нас была пара свиданий. Вернее, у Миранды и Джейсона.

– Джейсон – это его…

– Да. Макет. Он сказал, что хочет встретиться со мной в «Подлинной Жизни», а я отказалась, и он разозлился. Стал мне угрожать.

– Чем?

– Сказал, что выяснит, где я живу, и все равно придет ко мне.

– А это возможно?

– Законом это запрещено, но какие-то окольные пути скорее всего существуют. Наверное, он мог бы установить мой сетевой адрес по адресу электронной почты, потом обратиться к провайдеру… Не знаю. Какой-нибудь способ всегда можно найти. Знаете, шпионы и так далее. МИ-пять. Они же это проделывают.

Тут оба услышали, как в замке поворачивается ключ, и Дженни, схватив Габриэля за локоть, воскликнула:

– О господи, Габриэль!

Впервые она назвала его по имени.

– Эй! Дже-е-ен!

Дженни рассмеялась:

– Да это же Тони.

В комнату вошел рослый парень с заплетенными в спадающие на плечи косички волосами.

– О-ох, извини. Не знал, что у тебя гость.

– Габриэль.

Мужчины пожали друг другу руки.

– Здравствуйте. А я Тони. Поесть что-нибудь найдется, Джен? Я проголодался.

– Нет. Мы уходили. Но в холодильнике есть мусака, разогрей ее в микроволновке.

– Отлично.

– Я, пожалуй, пойду, – сказал Габриэль. – Вижу, вы теперь в надежных руках. Как мне поступить, если этот тип все еще там? Врезать ему ногой по заднице?

– Да! Врежьте, и посильнее! И… Габриэль. Ну, вы понимаете, спасибо вам за угощение и за все. Простите, что я была немножко…

– Нет. Это вы меня простите. Я… Вы же понимаете…

– Ну что вы. Это совсем не важно.

– Могу я… Вы понимаете?

При должном умении, подумал Габриэль, такой разговор можно продолжать часами.

– Да, можете, – ответила Дженни.

– У нас остались вопросы…

– О работе.

– Правильно, – сказал Габриэль. – Вопросы, которые нам все еще следует… Вы не дадите мне номер вашего мобильника?

Она продиктовала номер, прибавив:

– Завтра я работаю с позднего утра до раннего вечера.

– Очень хорошо.

Он коснулся губами ее щеки, и вот этот его поступок показался Габриэлю безоговорочно правильным.

Молоток аль-Рашид запустил книгой через всю спальню сына.

– Ну невозможно же читать эту чушь. Попросту невозможно.

– Откуда ты знаешь, что это чушь? Ты ее не читал.

– Да все это знают. Возьми любого из тех, о ком ты все время твердишь. Этот твой Гулам Сарвар. Может, его писанину и проходят в английских школах, но это же жульничество, и ничего больше. И сам он – паршивый консультант по бизнес-менеджменту, типчик себе на уме, а никакой не мусульманин. А Маудуди? Он и ученым-то не был. Журналист! Подстрекатель! Да тот же Кутуб. Всем известно, что он был террористом. Он…

– Он не был террористом, – негромко сказал Хасан. – Напротив. Насер упек его в тюрьму, подверг жестоким пыткам, а после повесил. Он никого не убивал. Тебе стоило бы прочесть «Вехи». Это очень хорошая, очень умная книга.

– Я не обязан читать этих злобных людей, извращающих правду для собственной выгоды. Единственная книга, какая мне нужна, – это Коран.

– Так ведь ты и его никогда не читаешь.

Отец с сыном никогда еще не спорили так открыто, и Молоток понимал, что ему этот спор не выиграть, поскольку сын прочитал куда больше, чем он. Однако Молотка бесила мысль о том, что современные демагоги извращают его прекрасную религию в своих политических целях.

Все началось вполне мирно – Молоток, намеревавшийся лечь сегодня пораньше, заглянул к Хасану, желая убедиться, что сын готов к завтрашнему посещению Букингемского дворца. И обнаружил, что тот снова уткнулся в «Вехи».

– Так или иначе, – сказал Молоток, – у ислама никогда не было политической родины. Это держава разума, прекрасный и совершенный образ жизни. А отвоевывать для себя территорию значит поступать так же, как евреи и христиане. Мы выше этого.

– Когда-то у нас была империя, – заметил Хасан.

– Да, но в ней не было власти, распространявшейся сверху донизу. Закон шариата так и не претворился в жизнь. Да и в любом случае, послушай меня, мой милый Хас, у нас есть наша маленькая община, наша собственная умма– здесь, в нашем доме. Это ты, я и мама. Каждая семья может быть чисто исламским государством. Конечно, было бы лучше, если бы мы обладали целой страной и…

– Они-то как раз и самые худшие – так называемые исламские страны. Диктатуры, королевства, теократии. Неужели тебе не стыдно за них?

Молоток присел на край кровати Хасана.

– Это великая печаль моей религии и моей жизни. Но поскольку ислам и есть Жизнь, единственная жизнь, я принимаю и эти государства, как ее часть. Однако изменить их я не могу. Я хотел бы, чтобы на каком-то повороте истории ислам создал жизнеспособное общество, которому мы могли бы доверять и которое следовало бы учению Пророка. У нас нет церкви, как у христиан, нет даже священников, подобных еврейским раввинам. Мы – люди несколько не от мира сего, этого я не признать не могу.

– Но нам же не обязательно оставаться такими! Мы можем стать частью и этого мира. Почему мы должны быть исключенными из него?

– Ну конечно, мой мальчик, конечно, я желал бы, чтобы в мире существовали страны – так называемые мусульманские или западные, не важно, – которые были бы приемлемыми для истинного мусульманина. Желал бы, чтобы для сохранения нашей правоверности нам не приходилось жить, подобно изгнанникам, в скорлупках наших семей. И это тоже моя великая печаль. Однако тут есть и наша вина. Мы владеем истиной почти полторы тысячи лет, но так и не создали никакого образа жизни – понимаешь? – работающих механизмов государственности, церкви, политики и закона, которые могли бы вдохнуть жизнь в исламское общество. Это очень печально, однако…

– Так ведь еще не поздно! И постарайся ты обойтись без этой твоей «великой печали», без смирения усталого старика! Ты говоришь, что веришь в каждое слово Корана, ну так…

– Конечно верю.

– Так изучи его повнимательнее. Следуй примеру Пророка, неси благую весть миру джахилей.

– Да, но мне нравится Америка! – заявил Молоток. – Нравятся ее фильмы, ее телевидение. Как назывался тот сериал, там еще девушка очень милая играла? Ладно, не важно. Я восхищаюсь наукой Америки, ее… ее дружелюбием! Когда я возвращался из Мексики через Америку, там все были так добры ко мне. В Нью-Йорке, в Колорадо, в Лос-Анджелесе. Люди были гостеприимны и щедры к чужаку, у которого и кожа коричневая, и выговор какой-то смешной. И мне не приходилось ради этого напиваться, или есть их жирную, ни на что не похожую пищу, или смотреть их порнографию, я просто…

– Америка – враг. Точно такой же, какими были для Пророка персы и византийцы. Мы должны освободить ее.

– И как же ты ее освободишь? – поинтересовался Молоток. – Прошибешь самолетом еще одно здание? Перебьешь ее политиков, развалишь армию, а после скажешь: «Вот теперь мы, во имя Божие, создадим истинно исламское государство, которое раскинется от Калифорнии до Нью-Йорка, – хотя, как это сделать на практике, мы пока не знаем, потому что ни разу не пробовали», – так, что ли?

– Ты говоришь, как кафир.

Запустив через всю комнату «Вехами», Молоток успокоился. Он понимал: то, что он скажет сегодня Хасану, будет иметь большое значение, и потому старался не повышать голос.

– Я человек неначитанный, это верно, но одно я знаю: каждый раз, как ислам совался в политику, он оказывался в дураках. Мусульманские государства были союзниками немцев в Первую мировую и нацистов – во Вторую. А после обратились в союзников советских атеистов. В государственной политике мы не сильны.

– Чушь, и ты это знаешь. Именно мы нанесли в Афганистане поражение Советам. Мы победили в холодной войне! Америка уверяет, что победила она, но это вранье. Холодную войну выиграли афганцы. Хотя, может быть, так сразу понять это и трудно. Зато с Америкой все проще. Довольно взглянуть на кретина, которого они выбрали в президенты.

– Хасан, милый, спрашиваю еще раз. Как ты это сделаешь? Даже если кому-то удастся захватить Америку, что невозможно, что ты станешь с ней делать? У тебя нет даже проекта современной страны. Сама мысль о том, что мы способны создать совершенное государство, смешна. Это время прошло. Будь мягким, смиренным. Читай молитвы. Нас ждут небеса, но на земле мы должны проявлять терпение. Потому-то я и назвал тебя не Хусейном, а Хасаном – именем не баламута, а самого смиренного из внуков Пророка.