Текст книги "Собрание сочинений. Т. 1"

Автор книги: Саша Черный

 
Жестокий бог литературы!
Давно тебе я не служил:
Ленился, думал, спал и жил, —
Забыл журнальные фигуры,
Интриг и купли кислый ил,
Молчанья боль и трепет шкуры
И терпкий аромат чернил…
 
 
Но странно, верная мечта
Не отцвела – живет и рдеет.
Не изменяет красота —
Все громче шепчет и смелеет.
Недостижимое светлеет
И вновь пленяет высота…
 
 
Опять идти к ларям впотьмах,
Где зазыванье, пыль и давка,
Где все слепые у прилавка
Убого спорят о цветах?..
Где царь-апломб решает ставки,
Где мода – властный падишах…
 
 
Собрав с мечты душистый мед,
Беспечный, как мечтатель-инок,
Придешь сконфуженно на рынок, —
Орут ослы, шумит народ,
В ларях пестрят возы новинок, —
Вступать ли в жалкий поединок, —
Иль унести домой свой сот?..
 

1912

 
Поэт. Погиб свободный смех,
           А мы живем…
           Тоска в глазах у всех —
           Что мы споем?
 
 
Все. Убежав от мертвой злобы,
          Мы смеялись – ой-ли-ла!
          Открывалось дно трущобы
          И чуть-чуть яснела мгла.
Но известные утробы
Съели юмор – ой-ли-ла!
И, исполнен хилой злобы,
Юмор стонет, как пила.
 
 
Художник. Голова горит от тем,
                    Карандаш остер и тонок,
                    Лишь художник тих и нем,
                    Как спеленутый ребенок…
 
 
Юморист. Врешь! Ребенок Из пеленок
                     Буйно рвется и кричит,
                     А художник,
                     Как заложник,
                     Слышит, видит… и молчит.
 
 
Поэт. Звени, мой стих, и плачь!
             Мне хуже всех —
             Я должен, как палач,
             Убить свой смех…
 
 
Все. «Смеха не надо бояться»,
           В смехе последний оплот:
           Не над чем разве смеяться?
           Лучше без слов задыхаться
           Чадом родимых болот?
 
 
Юморист. Вопрос гораздо проще —
                     Онисказали: «нет!»
                     Друзья, вернемся к теще —
  Невиннейший сюжет…
 
 
Все. Он прав – играть не стоит в прятки,
         Читатель дорогой!
         Подставь чувствительные пятки
         И, знай, брыкай ногой.
 
 
Поэт(запевает). Зять с тещей, сидя на ольхе,
                                 Свершали смертный грех…
                                 Смешно? Хи-хи. Смешно?
                                                                               Хэ-хэ.
                                  Греми, свободный смех!
 
 
Все. Ноги кверху! Выше, выше…
          Счастлив только идиот.
          Пусть же яростней и лише
          Идиотский смех растет.
Превратим старушку-лиру
В балалайку. Жарь до слез!
Благородную сатиру
Ветер северный унес…
 

<1908>

 
Гессен сидел с Милюковым в печали.
Оба курили и оба молчали.
 
 
Гессен спросил его кротко, как Авель:
«Есть ли у вас конституция, Павел?»
 
 
Встал Милюков. Запинаясь от злобы,
Резко ответил: «Еще бы! Еще бы!»
 
 
Долго сидели в партийной печали.
Оба курили и оба молчали.
 
 
Гессен опять придвигается ближе:
«Я никому не открою – скажи же!»
 
 
Раненый демон в зрачках Милюкова:
«Есть – для кадет! А о прочих ни слова…»
 
 
Мнительный взгляд на соратника бросив,
Вновь начинает прекрасный Иосиф:
 
 
«Есть ли»… но слезы бегут по жилету —
На ухо Павел шепнул ему: «Нету!»
 
 
Обнялись нежно и в мирной печали
Долго курили и долго молчали.
 

<1909>

Я позвал их, показал им пирог и предложил условия. Большего им и не требовалось.

Ж. Ж. Руссо. «Эмиль»

 
Устав от дела, бюрократ
Раз, вечером росистым,
Пошел в лесок, а с ним был штат:
Союзник с октябристом.
             Союзник нес его шинель,
             А октябрист – его портфель…
             Лесок дрожал в печали,
             И звери чуть дышали.
 
 
Вдруг бюрократ достал пирог
И положил на камень:
– Друзья! Для ваших верных ног
Я сделаю экзамен —
             За две версты отсель, чрез брод,
             Бежите задом наперед.
             И кто здесь первый будет,
             Пирог себе добудет.
 
 
Ушли. Вот слышен конский топ,
И октябрист, весь в мыле,
Несется к камушку в галоп —
Восторг горит на рыле!
             – Скажи, а где наш общий брат? —
             Спросил в испуге бюрократ.
             – Отстал. Под сенью ветел
             Жида с деньгами встретил…
 
 
– А где пирог мой? – Октябрист
Повел тревожно носом
(Он был немножко пессимист
По думским ста запросам).
             Но бюрократ слегка икнул,
             Зачем-то в сторону взглянул,
             Сконфузился, как дева,
             И показал на чрево.
 

<1909>

 
Я видел в карете монаха,
Сверкнула на рясе звезда…
Но что я при этом подумал —
Я вам не скажу никогда!
 
 
Иду и – наткнулся на Шварца
И в страхе пустился бежать…
Ах, что я шептал по дороге —
Я вам не решаюсь сказать!
 
 
Поднялся к знакомой курсистке.
Усталый от всех этих дел,
Я пил кипяченую воду,
Бранился и быстро хмелел.
 
 
Маруся! Дай правую ручку…
Жизнь – радость, страданье – ничто!
И молча я к ней наклонился…
Зачем? Не скажу ни за что!
 

<1908>

 
И мы когда-то, как Тиль-Тиль,
Неслись за Синей Птицей!
Когда нам вставили фитиль —
Мы увлеклись синицей.
 
 
Мы шли за нею много миль —
Вернулись с Черной Птицей!
Синицу нашу ты, Тиль-Тиль,
Не встретил за границей?
 

<1909>

 
Роза прекрасна по форме и запах имеет приятный,
Болиголов некрасив и при этом ужасно воняет.
Байрон, и Шиллер, и Скотт совершенны и духом и телом,
Но безобразен Буренин, и дух от него нехороший.
 
 
Тихо приветствую мудрость любезной природы.
Ловкой рукою она ярлыки налепляет:
Даже слепой различит, что серна, свинья и гиена
Так и должны были быть – серной, свиньей и гиеной.
 
 
Видели, дети мои, приложения к русским газетам?
Видели избранных, лучших, достойных и правых из правых?
В лица их молча вглядитесь, бумагу в руках разминая,
Тихо приветствуя мудрость любезной природы.
 

<1908>

 
У меня серьезный папа —
Толстый, важный и седой;
У него с кокардой шляпа,
А в сенях городовой.
 
 
Целый день он пишет, пишет —
Даже кляксы на груди,
Подойдешь, а он не слышит,
Или скажет: «Уходи».
 
 
Ухожу… У папы дело,
Как у всех других мужчин.
Только как мне надоело:
Все один, да все один!
 
 
Но сегодня утром рано
Он куда-то заспешил
И на коврик из кармана
Ключ в передней обронил.
 
 
Наконец-то… Вот так штука.
Я обрадовался страсть.
Кабинет открыл без звука
И, как мышка, в двери – шасть!
 
 
На столе четыре папки,
Все на месте. Все – точь-в-точь.
Ну-с, пороемся у папки —
Что он пишет день и ночь?
 
 
«О совместном обученье,
Как вреднейшей из затей».
«Краткий список книг для чтенья
Для кухаркиных детей».
 
 
«В Думе выступить с законом:
Чтобы школ не заражать,
Запретить еврейским женам
Девяносто лет рожать».
 
 
«Об издании журнала
„Министерский детский сад“.
„О любви ребенка к баллам“.
„О значении наград“.
 
 
„Черновик проекта школы
Государственных детей“.
„Возбуждение крамолой
Малолетних на властей“.
 
 
„Дух законности у немцев
В младших классах корпусов“.
„Поощрение младенцев,
Доносящих на отцов“».
 
 
Фу, устал. В четвертой папке
«Апология плетей».
Вот так штука… Значит, папка
Любит маленьких детей?
 

<1909>

 
С тех пор, как помчалась Земля,
Бесцельно пространство сверля,—
            Летает летучая мышь,
            Комар и летучая рыба,
            Москит, и ворона, и чиж —
            Один человек, как гранитная глыба,
            Последнее чадо Земли,
            Дряхлел и томился в пыли.
 
 
            С незапамятных времен
            Человек тянулся к небу:
            Кто под мирный, лирный звон
            Подымался к богу Фебу,
            Кто, как пламенный Икар,
            Делал крылья и срывался,
            И ничтожнейший комар
            Над несчастным издевался.
Сам великий Леонардо
Много бился и страдал,—
Но летать… Увы, ни ярда
Леонардо не летал!
 
 
            От мыса Капа
И до Тарифа – Hip! Ура!!
            Снимайте шляпы!
Пришла желанная пора:
            Ах, от потопа
Едва ль приятней был сюрприз —
            Уже в Европе
Летают вверх… и даже вниз!
            А мы из чести
Пока на месте все сидим,
            Лет через двести
Мы лучше немцев полетим!
…………………………………….
Грандиозная картина:
Вон над крышами парят
Пресыщенные кретины
Из «мышиных жеребят»,
Содержанка с фокстерьером,
Цуг жандармских офицеров,
Густопсовые шпики,
Золотые барчуки,
Бюрократы, шулера,
Биржевые маклера
И, как толстые вампиры,
Мягкотелые банкиры.
 
 
Тьма людей, задравши скулы,
Смотрят снизу, как акулы,
Дирижабли и бипланы
Им, увы, не по карману!
Сверху корки и плевки
И ликерные бутылки
Попадают им в затылки.
В довершение тоски
Те вверху закрыли солнце!
            С утра до ночи
Кто будет строить дирижабли?
            Не раб ли?
            О, нет – рабочий.
Зачем? Чтоб есть и пить.
А сам он будет ли парить?
Едва ль. Покуда руки не ослабли,
Он будет строить дирижабли —
Когда же тут парить?
 

<1909>

 
Волк как-то драл с барана шкуру.
Баран, конечно, верещал.
Озлился волк: «Что воешь сдуру,
Нахал!
Деру тебя тебе ж во благо —
Без шкуры легче – тесно в ней.
Я эту тему на бумаге
Могу развить тебе ясней».
            Бедняк баран, почти покойник,
            В ответ заблеял, чуть дыша:
            «Прошу вас, господин разбойник!
            Пусть ваша тема хороша —
            Но ваша справедливость волчья
            Сейчас едва ль мне по плечу…
            Ой-ой! Дерите лучше молча,
            Я тоже скоро замолчу».
 
 
Когда-то волки просто драли
Без объяснения причин…
Для умных женщин и мужчин
Другой не надобно морали.
 

<1909>

 
От старух до гимназистов —
Все ругают октябристов,
            Справедливость позабыв.
Разве раньше было мало
Хитрецов с душою вялой,
            Лгущих всем наперерыв,
 
 
И с наигранной осанкой,
Без смущенья пред охранкой,
            С благородством на челе,
Обвинявших вслух погоду,
Не дающую народу
            Жить в довольстве и тепле?
 
 
Мало ль было двоедушных,
Теплых, ласковых, послушных
            С гуттаперчевой спиной,
Не отдавших в пользу ближних
Даже пары старых нижних
            И сочащих сладкий гной…
 
 
Люди! будем справедливы.
Октябристы лишь правдивы
            И собрали заодно —
Все, что раньше от Адама
До сегодняшнего срама
            Тайно пряталось на дно.
 
 
А другое оправданье
В том, что каждое созданье:
            Князь, профессор, трубочист —
В те часы, когда он гадок,
Лжив и черств и льстиво-сладок —
            Безусловно октябрист!
 

<1908>

 
Благодарю Тебя, Создатель,
Что я в житейской кутерьме
Не депутат и не издатель
И не сижу еще в тюрьме.
 
 
Благодарю Тебя, могучий,
Что мне не вырвали язык,
Что я, как нищий, верю в случай
И к всякой мерзости привык.
 
 
Благодарю Тебя, Единый,
Что в Третью Думу я не взят,—
От всей души, с блаженной миной,
Благодарю Тебя стократ.
 
 
Благодарю Тебя, мой Боже,
Что смертный час, гроза глупцов,
Из разлагающейся кожи
Исторгнет дух в конце концов.
 
 
И вот тогда, молю беззвучно,
Дай мне исчезнуть в черной мгле —
В раю мне будет очень скучно,
А ад я видел на земле.
 

<1908>

В Государ. Совете одним из первых будет разбираться дело о том, признаются ли Бестужевские курсы высшими. Спор этот ведется уже 7 лет.

«Речь»

 
В средневековье шум и гам
Схоласты подняли в Париже:
Какого роста был Адам?
И был брюнет он или рыжий?
 
 
Где был Господь (каков Париж!)
До первых дней земли и неба?
И причащается ли мышь,
Поевшая святого хлеба?..
 
 
Возможно ль «высшими» иль нет
Признать Бестужевские курсы?
Иль, может быть, решит Совет
Назвать их корпусом иль бурсой?
 
 
Ведь курсы высшие– давно,
И в самом высшем смысле слова,
Ведь спорить с этим так смешно,
Как называть реку коровой.
 
 
Вставлять колеса в палки всем,
Конечно, «высшее» призванье,—
Но в данном случае совсем
Бессильно старое брюзжанье.
 
 
А, впрочем… средние века
У нас гостят, как видно, цепко,
Но ведь корова не река —
И не в названье здесь зацепка…
 

<1909>

«Русский народ мало трудится».

Марков 2-й. Съезд дворян

 
            Ах, сквозь призму
            Кретинизма
Гениально прост вопросец:
Наш народ – не богоносец,
            А лентяй
            И слюнтяй.
 
 
            В самом деле —
            Еле-еле
Ковырять в земле сухой
Старомодною сохой —
            Не работа,
            А дремота.
 
 
            У француза —
            Кукуруза,
Виноград да лесопилки,
Паровые молотилки.
            А у нас —
            Лень да квас.
 
 
            Лежебокам
            За уроком —
Что бы съездить за границу —
К шведам, к немцам или в Ниццу?
            Не хотят —
            Пьют да спят.
 
 
            Иль со скуки
            Хоть науки
Изучали бы, вороны:
Философию, законы…
            Не желают:
            Презирают!
 
 
            Ну, ленивы!
            Даже «Нивы»
Не хотят читать, обломы.
С Мережковским незнакомы!!
            Только б жрать,
            Только б спать.
 
 
            Но сквозь призму
            Критицизма
Вдруг вопрос родится яркий:
Как у этаких, как Марков,
            Нет хвостов
            И клыков?
 

<1909>

 
Не спорьте о мужских правах,—
Все объяснимо в двух словах:
            Нет прав у нас,
            Как и у вас.
 
 
И если в Третьей Думе мы
Цветем, как розы средь зимы,
            То благо вам,—
            Что вы не там.
 
 
Вы с нами пламенно ползли —
Вы с нами нынче на мели.
            И вы, и мы —
            Добыча тьмы.
 
 
Но мудрых нет как нет у нас,
Во век их не было у вас,
            И мы, и вы
            Без головы…
 
 
Чьи сны давно уже мертвы?
Кто будет в Мекке, мы иль вы?
            Ни мы, ни вы…
            Ни вы, ни мы…
 
 
А в воду ужас каждый час
Толкает больше – вас иль нас?
            У двух полов —
            Хорош улов.
 
 
Не спорьте о мужских правах,
Все объяснимо в двух словах:
            Коль пасс, так пасс,
            Для нас и вас…
 

<1908>

 
            У старца Шварца
            Ключ от ларца,—
А в ларце просвещенье.
 
 
            Но старец Шварец
            Сел на ларец
Без всякого смущенья.
 
 
            Сиденье Шварца
            Тверже кварца.
Унылая картина.
 
 
            Что ж будет с ларцем
            Под старцем Шварцем?
Молчу, молчу невинно…
 

<1908>

 
Слава богам! Петроград посетили французские гости.
Сладкие вести теперь повезут они в вольный Париж:
Пышных, развесистых клюкв и медведей на Невском невидно,
Но у «Медведя» зато французская кухня вполне.
 
 
Русский казенный оркестр гремел без препон Марсельезу,
В честь двух парламентскихстран выпил французский посол —
«Гений финансов» теперь пеплом посыплет прическу
И с благородной тоской Милюкову портфель передаст!..
 
 
Где ж интендантский грабеж, реформобоязнь и Думбадзе,
Черные сотни, застой, тучковская Дума и гнет?
О, безобразная ложь русских слепцов-эмигрантов!
Сладкую весть повезут французские гости в Париж…
 

1910 г., февраль

 
Наши предки лезли в клети
И шептались там не раз:
«Туго, братцы… Видно, дети
Будут жить вольготней нас».
 
 
Дети выросли. И эти
Лезли в клети в грозный час
И вздыхали: «Наши дети
Встретят солнце после нас».
 
 
Нынче, также как вовеки,
Утешение одно:
Наши дети будут в Мекке,
Если нам не суждено.
 
 
Даже сроки предсказали —
Кто лет двести, кто пятьсот,
А пока лежи в печали
И мычи, как идиот.
 
 
Разукрашенные дули,
Мир умыт, причесан, мил…
Лет чрез двести? Черта в стуле!
Разве я Мафусаил?
 
 
Я, как филин, на обломках
Переломанных богов.
В неродившихся потомках
Нет мне братьев и врагов.
 
 
Я хочу немножко света
Для себя, пока я жив,
От портного до поэта,
Всем понятен мой призыв…
 
 
А потомки… Пусть потомки,
Исполняя жребий свой
И кляня своипотемки,
Лупят в стену головой!
 

<1908>

 
Я сегодня всю ночь просидел до утра,—
Я испортил, волнуясь, четыре пера:
Злободневность мелькала, как бешеный хвост,
Я поймал ее, плюнул и свез на погост.
 
 
Называть наглецов наглецами, увы,
Не по силам для бедной моей головы —
Наглецы не поверят, а зрячих смешно
Убеждать в том, что зрячим известно давно.
 
 
Пуришкевич… обглоданный, тухлый Гучков…
О, скорее полы натирать я готов
И с шарманкой бродить по глухим деревням,
Чем стучать погремушкой по грязным камням.
 
 
Сколько дней золотых и потерянных дней,
Возмущались мы черствостью этих камней
И сердились, как дети, что камни не хлеб,
И громили ничтожество жалких амеб?
 
 
О, ужели пять-шесть ненавистных имен
Погрузили нас в черный, безрадостный сон?
Разве солнце погасло, и дети мертвы?
Разве мы не увидим весенней травы?
 
 
Я, как страус, не раз зарывался в песок…
Но сегодня мой дух так спокойно высок…
Злободневность, – Гучкова и Гулькина дочь,
Я с улыбкой прогнал в эту ночь.
 

<1908>

 
Это было так прекрасно —
Под Берлинским небосводом
Объясненье в нежных чувствах
Императора с народом.
 
 
Много было любопытных,
Много было просто сброда,
Что при всяком дебоширстве
Образует тьму народа…
 
 
О победе и знаменах
Император на балконе
Им прочел стихи из Клейста
В театрально-пышном тоне.
 
 
(Не цитировал лишь Канта,
Как на свадьбе дочки Круппа, —
Потому что Кант народом
Понимался очень тупо.)
 
 
Но в тираде о победе
Над врагом-социалистом
Император оказался
Выдающимся стилистом:
 
 
«Да-с, Германия умеет
Наконец верхом казаться!
Скоро будем брать барьеры —
Стоит только постараться».
 
 
Так убийственно логично
Говорил он на балконе
(Не обмолвившись ни словом
Лишь о выборном законе).
 
 
А любезная супруга
Одобрительно вздыхала
И сочувственно к народу
Носовым платком махала.
 
 
Немцы были очень рады —
Немцы дружно «Hoch» [22]22
  «Ура!» (нем.).


[Закрыть]кричали,
Ну а шутцманы, конечно,
Честь, напыжась, отдавали.
 
 
А в толпе, на всякий случай,
Юрко сыщики шатались,
Потому что… потому что —
Кое-где и улыбались…
 

<<1907>> <1910>

 
Больной спокоен. Спрячьте в шкап лекарства и посулы!
Зрачки потухли, впала грудь и заострились скулы…
Больной лоялен… На устах застыли крик и стоны,
С веселым карканьем над ним уже кружат вороны…
С врачей не спросят. А больной – проснется ли, Бог знает?
Сознаться тяжко, но боюсь, что он уже воняет.
 

<1910>

Сладок свет, и приятно для глаз видеть солнце.

Екклесиаст. XI, 7

 
Семь дней валяюсь на траве
Средь бледных незабудок,
Уснули мысли в голове
И чуть ворчит желудок.
 
 
Песчаный пляж. Волна скулит,
А чайки ловят рыбу.
Вдали чиновный инвалид
Ведет супругу-глыбу.
 
 
Друзья! Прошу вас написать —
В развратном Петербурге
Такой же рай и благодать,
Как в тихом Гунгербурге?
 
 
Семь дней газет я не читал…
Скажите, дорогие,
Кто в Думе выкинул скандал,
Спасая честь России?
 
 
Народу школа не дана ль
За этот срок недельный?
Не получил ли пост Лидваль,
И как вопрос земельный?
 
 
Ах да – не вышли ль, наконец,
Все левые из Думы?
Не утомился ль Шварц-делец?
А турки?.. Не в Батуме?
 
 
Лежу, как лошадь на траве,—
Забыл о мире бренном,
Но кто-то ноет в голове:
Будь злым и современным…
 
 
Пишите ж, милые, скорей!
Условия суровы:
Ведь правый думский брадобрей
Скандал устроит новый.
 
 
Тогда, увы, и я, и вы
Не будем современны.
Ах, горько мне вставать с травы
Для злобы дня презренной!
 

1908 Гунгербург

 
Хорошо сидеть под черной смородиной,
Дышать, как буйвол, полными легкими,
Наслаждаться старой, истрепанной «Родиной»
И следить за тучками легкомысленно-легкими.
 
 
Хорошо, объедаясь ледяной простоквашею,
Смотреть с веранды глазами порочными,
Как дворник Пэтер с кухаркой Агашею
Угощают друг друга поцелуями сочными.
 
 
Хорошо быть Агашей и дворником Пэтером,
Без драм, без принципов, без точек зрения,
Начав с конца роман перед вечером,
Окончить утром – дуэтом храпения.
 
 
Бросаю тарелку, томлюсь и завидую,
Одеваю шляпу и галстук сиреневый
И иду в курзал на свидание с Лидою,
Худосочной курсисткой с кожей шагреневой.
 
 
Навстречу старухи мордатые, злобные,
Волочат в песке одеянья суконные,
Отвратительно-старые и отвисло-утробные,
Ползут и ползут, слово оводы сонные.
 
 
Где благородство и мудрость их старости?
Отжившее мясо в богатой материи
Заводит сатиру в ущелие ярости
И ведьм вызывает из тьмы суеверия…
 
 
А рядом юные, в прическах на валиках,
В поддельных локонах, с собачьими лицами,
Невинно шепчутся о местных скандаликах
И друг на друга косятся тигрицами.
 
 
Курзальные барышни, и жены, и матери!
Как вас не трудно смешать с проститутками,
Так мелко и тинисто в вашем фарватере,
Набитом глупостью и предрассудками…
 
 
Фальшивит музыка. С кровавой обидою
Катится солнце за море вечернее.
Встречаюсь сумрачно с курсисткой Лидою —
И власть уныния больней и безмернее…
 
 
Опять о Думе, о жизни и родине,
Опять о принципах и точках зрения…
А я вздыхаю по черной смородине
И полон желчи, и полон презрения…
 

<1908>Гунгербург

 
           Ветерок набегающий
Шаловлив, как влюбленный прелат.
           Адмирал отдыхающий
Поливает из лейки салат.
 
 
           За зеленой оградою,
Растянувшись на пляже, как краб,
           Полицмейстер с отрадою
Из песку лепит формочкой баб.
 
 
           Средь столбов с перекладиной —
Педагог на скрипучей доске
           Кормит мопса говядиной,
С назиданьем при каждом куске.
 
 
           Бюрократ в отдалении
Красит масляной краской балкон.
           Я смотрю в удивлении
И не знаю: где правда, где сон?
 
 
           Либеральную бороду
В глубочайшем раздумье щиплю…
           Кто, приученный к городу,
В этот миг не сказал бы: «я сплю»?
 
 
           Жгут сомненья унылые,
Не дают развернуться мечте —
           Эти дачники милые
В городах совершенно не те!
 

<1908>Гунгербург