Текст книги "Собрание сочинений. Т. 1"

Автор книги: Саша Черный

 
Я б назвал ее мадонной,
Но в пивных мадонн ведь нет…
Косы желтые – короной,
А в глазах – прозрачный свет.
         В грубых пальцах кружки с пивом.
         Деловито и лениво
         Чуть скрипит тугой корсет.
 
 
Улыбнулась корпорантам,
Псу под столиком – и мне.
Прикоснуться б только к бантам,
К черным бантам на спине!
         Ты – шиповник благовонный…
         Мы – прохожие персоны,—
         Смутный сон в твоей весне…
 
 
К сатане бы эти кружки,
И прилавок, и счета!
За стеклом дрожат опушки,
Май синеет… Даль чиста…
         Кто и что она, не знаю,
         Вечной ложью боль венчаю:
         Все мадонны, ведь, мечта.
 
 
Оглянулась удивленно —
Непонятно и смешно?
В небе тихо и бездонно,
В сердце тихо и темно.
         Подошла, склонилась: – Пива?
         Я кивнул в ответ учтиво
         И, зевнув, взглянул в окно.
 

<1922>

 
Словно звон бессонной цитры,
В глубине поет поток.
Горы – пепельные митры…
За спиной скрипит мешок.
Даль – цветистее палитры.
Сбоку вьется ветер хитрый.
         Взмок…
 
 
Сел под елкой. Вынул ножик.
Сыра что ли откроить?
Вниз сбегает сто дорожек.
Впереди шоссе, как нить…
Под сосной хлопочет ежик.
С лип слетает дождь сережек.
         Пить!
 
 
Солнце пляшет в водопаде.
Дилижанс ползет, как клоп:
Сонный кучер, горы клади
И туристов пыльный сноп.
Удивительные дяди!
Прицепиться что ли сзади?
         Стоп.
 
 
Плащ – и в путь! Пешком честнее:
Как библейский Илия…
Жук, подлец, ползет по шее.
Снег в горах, как клок белья.
Две козы с глазами феи…
Кто сегодня всех добрее?
         Я!
 
 
Диск заката тлеет плошкой.
Дом над лугом. Звонкий лай…
Стол под липой с жирной кошкой,
Пиво с пеной через край,
Шницель с жареной картошкой,—
И постель с цветной дорожкой,
         Рай!
 

1920

 
           В полдень тенью и миром полны переулки.
Я часами здесь сонно слоняться готов,
В аккуратных витринах рассматривать булки,
Трубки, книги и гипсовых сладких Христов.
 
 
           Жалюзи словно веки на спящих окошках,
Из ворот тянет солодом, влагой и сном.
Корпорант дирижирует тростью на дрожках
И бормочет в беспомощной схватке с вином.
 
 
           Вот Валькирия с кружкой… Скользнешь по фигуре,
Облизнешься – и дальше. Вдоль окон – герань.
В высоте, оттеняя беспечность лазури,
Узких кровель причудливо-темная грань.
 
 
           Бродишь, бродишь. Вдруг вынырнешь томный к Неккару.
Свет и радость. Зеленые горы – кольцом,
Заслонив на скамье краснощекую пару,
К говорливой воде повернешься лицом.
 
 
           За спиной беглый шепот и милые шашни.
Старый мост перекинулся мощной дугой.
Мирно дремлют пузатые низкие башни
И в реке словно отзвуки арфы тугой.
 
 
           Вы бывали ль, принцесса, хоть раз в Гейдельберге?
Приезжайте! В горах у обрыва теперь
Расцветают на липах душистые серьги
И пролет голубеет, как райская дверь.
 

<1922>

 
Неспокойно сердце бьется, в доме все живое спит,
Равномерно, безучастно медный маятник стучит…
За окном темно и страшно, ветер в бешенстве слепом
Налетит с разбега в стекла – звякнут стекла, вздрогнет дом,
И опять мертво и тихо… но в холодной тишине
Кто-то, крадучись, незримый приближается ко мне.
Я лежу похолоделый, руки судорожно сжав,
Дикий страх сжимает сердце, давит душу, как удав…
Кто неслышными шагами в эту комнату вошел?
Чьи белеющие тени вдруг легли на темный пол?
Тише, тише… Это тени мертвых, нищих, злых недель
Сели скорбными рядами на горячую постель.
Я лежу похолоделый, сердце бешено стучит,
В доме страшно, в доме тихо, в доме все живое спит.
И под вой ночного ветра и под бой стенных часов
Из слепого мрака слышу тихий шепот вещих слов:
«Быть беде непоправимой, оборвешься, упадешь
И к вершине заповедной ты вовеки не дойдешь».
Ночь и ветер сговорились: «Быть несчастью, быть беде!»
Этот шепот нестерпимый слышен в воздухе везде,
Он из щелей выползает, он выходит из часов —
И под это предсказанье горько плакать я готов!..
Но блестят глаза сухие и упорно в тьму глядят,
За окном неугомонно ставни жалобно скрипят,
И причудливые тени пробегают по окну.
Я сегодня до рассвета глаз усталых не сомкну.
 

1906

 
Замираю у окна.
Ночь черна.
Ливень с плеском лижет стекла.
Ночь продрогла и измокла.
Время сна,
Время тихих сновидений,
Но тоска прильнула к лени,
И глаза ночных видений
Жадно в комнату впились.
Закачались, унеслись.
Тихо новые зажглись…
Из-за мокрого стекла
Смотрят холодно и строго,
Как глаза чужого бога,—
А за ними дождь и мгла.
Лоб горит.
Ночь молчит.
Летний ливень льнет и льется.
Если тело обернется,—
Будет свет,
Лампа, стол, пустые стены,
Размышляющий поэт,
И глухой прибой вселенной.
 

<1910>

 
              Бодрый туман, мутный туман
              Так густо замазал окно —
              А я умываюсь!
Бесится кран, фыркает кран…
Прижимаю к щекам полотно
И улыбаюсь.
 
 
              Здравствуй, мой день, серенький день!
              Много ль осталось вас мерзких?
              Все проживу!
Скуку и лень, гнев мой и лень
Бросил за форточку дерзко.
Вечером вновь позову…
 

<1910>

 
              Не могу закрытого взора
              Оторвать от бледной луны,—
На луне застывшие озера
И поля холодной тишины.
 
 
              Трепещут лунные крылья,
              Исчезает тело, звеня,
Но не в силах бледные усилья
Оторвать от крыши меня.
 
 
              Шумят душистые липы,
              Рубашка бьет по плечам…
Лунные лучи, как липкие полипы,
Присосались к плачущим очам.
 
 
              Скользят застывшие ноги,
              Листы гремят и гудят —
Полшаг а направо от дороги
И слетел бы вниз в далекий сад.
 
 
              Сижу у трубы – бессонный,
              О спину трется кот…
Соловьи свистят неугомонно,
Теплый ветер жалобно поет.
 
 
              Внизу постель моя смята
              И дышит моим теплом,
Но туда мне больше нет возврата…
Как сойду со сломанным крылом?
 
 
              Не могу закрытого взора
              Оторвать от бледной луны,—
На луне застывшие озера
И поля холодной тишины…
 

<1910>

 
Весна или серая осень?
Березы и липы дрожат.
Над мокрыми шапками сосен
Тоскливо вороны кружат.
 
 
Продрогли кресты и ограды,
Могилы, кусты и пески,
И тускло желтеют лампады,
Как вечной тоски маяки.
 
 
Кочующий ветер сметает
С кустарников влажную пыль.
Отчаянье в сердце вонзает
Холодный железный костыль…
 
 
Упасть на могильные плиты,
Не видеть, не знать и не ждать,
Под небом навеки закрытым
Глубоко уснуть и не встать…
 

<1910>

 
Заклубилась темень над рекой.
Крепнет ветер. Даль полна тоской.
 
 
Лед засыпан снегом. Как беда,
В полыньях чернеется вода.
 
 
Крышки свай, безжизненно наги,
Друг на друга смотрят, как враги.
 
 
На мосту пролетка дребезжит.
Кучер свесил голову и спит…
 
 
Фонари пустынно встали в ряд
И в отчаянье, и в ужасе горят.
 
 
Одичалый дом на островке
Бродит стеклами слепыми по реке.
 
 
Снег валит. Навеки занесло
Лето, розы, солнце и тепло.
 

<1909>

 
Тихо. Глухо. Пусто, пусто…
Месяц хлынул в переулок.
Стены стали густо-густо.
Мертв покой домов-шкатулок.
              Черепных безглазых впадин
              Черных окон – не понять.
              Холод неба беспощаден
              И дневного не узнать.
 
 
Это дьявольская треба:
Стынут волны, хмурясь ввысь,—
Стенам мало плена неба,
Стены вниз к воде сползлись.
              Месяц хлынул в переулок…
              Смерть берет к губам свирель.
              За углом, угрюмо-гулок,
              Чей-то шаг гранит панель.
 

<1910>

 
              У моей зеленой елки
              Сочно-свежие иголки,
Но, подрубленный под корень, в грубых ранах нежный ствол.
 
 
              Освещу ее свечами,
              Красно-желтыми очами,—
И поставлю осторожно на покрытый белым стол.
 
 
              Ни цветных бумажных пташек,
              Ни сусальных деревяшек
Не развешу я на елке, бедной елочке моей.
 
 
              Пестрой тяжестью ненужной
              Не смущу расцвет недужный
Обреченных, но зеленых, пышно никнущих ветвей.
 
 
              Буду долго и безмолвно
              На нее смотреть любовно,
На нее, которой больше не видать в лесу весны,
 
 
              Не видать густой лазури
              И под грохот свежей бури
Никогда не прижиматься к телу мачтовой сосны!
 
 
              Не расти, не подыматься,
              С вольным ветром не венчаться
И смолы не лить янтарной в тихо льющийся ручей…
 
 
              О, как тускло светят свечи —
              Панихидные предтечи
Долгих дней и долгих вздохов и заплаканных ночей…
 
 
              Тает воск. Трещат светильни.
              Тени зыблются бессильно,
Умирают, оживают, пропадают и растут.
 
 
              Юной силой иглы пахнут.
              О, быть может, не зачахнут?
О, быть может, новый корень прорастет… сейчас… вот тут.
 

<1909>

 
Сквозь распластанные ветки
Мокрых, никнущих берез
Густо затканные сетки
Нижут нити чистых слез.
 
 
На трепещущие листья
Капли крупные летят,
И печальных сосен кисти
Чуть кивают ветру в лад.
 
 
А в просветах, где вершины
Одиноко смотрят ввысь,
Однотонной паутиной
Тучи тусклые сплелись.
 
 
Острый ветер бродит в чаще,
Хлещет каплями в окно.
Дождь ровней, скучней и чаще
Раскрутил веретено.
 
 
Закрываешь тихо веки —
Но далекий плач не стих:
Небу скорбному вовеки
Слез не выплакать своих.
 

<1910>

I

 
Ольховая роща дрожит у морского обрыва,
Свежеющий ветер порывисто треплет листву,
Со дна долетают размерные всплески и взрывы,
И серый туман безнадежно закрыл синеву.
Пары, как виденья, роятся, клубятся и тают,
Сквозь влажную дымку маячит безбрежная даль,
Далекие волны с невидимым небом сливают
Раздолье и холод в жемчужно-поющую сталь.
Осыпала старые камни, поблекшие травы и мхи —
Поднялся лиловый репейник, и эта улыбка цветная
Нежнее тумана и дробного шума ольхи…
 

II

 
Гнется тростник и какая-то серая травка,
Треплются ивы по ветру – туда и сюда,
Путник далекий мелькает в песках, как булавка,
Полузарытые бревна лижет морская вода.
Небо огромно, и тучи волнисты и сложны,
Море шумит, и не счесть белопенных валов.
Ветер метет шелестящий песок бездорожный,
Мерно за дюнами пенье сосновых стволов.
Я, как песчинка, пред этим безбрежным простором,
Небо и море огромны, дики и мертвы —
К тесным стволам прижимаюсь растерянным взором
И наклоняюсь к неясному шуму травы.
 

Ill

 
Ветер борется с плащом
И дыханье обрывает.
Ветер режущим бичом
Черный воздух, рассекает.
В небе жутко и темно.
Звезды ежатся и стынут.
Пляска волн раскрыла дно,
Но сейчас другие хлынут.
Трепыхаются кусты —
Захлебнулись в вихре диком.
Из бездонной пустоты
Веет вечным и великим.
Разметались космы туч
И бегут клочками к югу.
На закате робкий луч
Холодеет от испуга.
Волны рвутся и гремят,
Закипают тусклой пеной,
И опять за рядом ряд
Налетает свежей сменой.
Только лампа маяка
Разгорается далеко,
Как усталая тоска,
Как задумчивое око.
 

IV

 
Еле льющаяся зыбь вяло плещется у пляжа.
Из огромных облаков тихо лепятся миражи.
Словно жемчуг в молоке – море мягко, море чисто,
Только полосы сквозят теплотою аметиста.
Солнце низко у воды за завесой сизой тучи
Шлет вишневый страстный цвет, тускло-матовый, но жгучий.
Мокрый палевый песок зашуршит, блеснет водою,
И опять сырая нить убегает за волною.
Горизонт спокойно тих, словно сдержанная нежность,
Гаснут тени парусов, уплывающих в безбрежность —
Это тучи и вода с каждым мигом все чудесней
Чуть баюкают закат колыбельно сонной песней…
 

V

 
              Видно, север стосковался
              По горячим южным краскам —
Не узнать сегодня моря, не узнать сегодня волн…
 
 
              Зной над морем разметался,
              И под солнечною лаской
Весь залив до горизонта синевой прозрачной полн.
 
 
              На песке краснеют ивы,
              Греют листья, греют прутья,
И песок такой горячий, золотистый, молодой!
 
 
              В небе облачные нивы
              На безбрежном перепутье
Собрались и янтарятся над широкою водой.
 

<1910>

 
На синем фоне зимнего стекла
В пустой гостиной тоненькая шведка
Склонилась над работой у стола,
Как тихая, наказанная детка.
 
 
Суровый холст от алых снегирей
И палевых снопов – так странно-мягко-нежен.
Морозный ветер дует из дверей,
Простор за окнами однообразно-снежен.
 
 
Зловеще-холодно растет седая мгла.
Немые сосны даль околдовали.
О снегири, где милая весна?..
 
 
Из длинных пальцев падает игла,
Глаза за скалы робко убежали.
Кружатся хлопья. Ветер. Тишина.
 

<1911>

Кавантсари

 
Желтых лыж шипящий бег,
Оснеженных елей лапы,
Белый-белый-белый снег,
Камни – старые растяпы,
Воздух пьяный,
Ширь поляны…
Тишина!
Бодрый лес мой, добрый лес
Разбросался, запушился
До опаловых небес.
Ни бугров, ни мху, ни пней —
Только сизый сон теней,
Только дров ряды немые,
Только ворон на сосне…
 
 
Успокоенную боль
Занесло глухим раздумьем.
Все обычное – как роль
Резонерства и безумья…
Снег кружится,
Лес дымится.
В оба, в оба! —
Чуть не въехал в мерзлый ельник!
Вон лохматый можжевельник
Дерзко вылез из сугроба,
След саней свернул на мызу…
Ели встряхивают ризу.
Руки ниже,
Лыжи ближе,
Бей бамбуковою палкой
О хрустящий юный снег!
 
 
Ах, быть может, Петербурга
На земле не существует?
Может быть, есть только лыжи,
Лес, запудренные дали,
Десять градусов, беспечность
И сосульки на усах?
Может быть, там, за чертою
Дымно-праздничных деревьев,
Нет гогочущих кретинов,
Громких слов и наглых жестов,
Изменяющих красавиц,
Плоско-стертых серых Лишних,
Патриотов и шпионов,
Терпеливо робких стонов,
Бледных дней и мелочей?..
 
 
На ольхе, вблизи дорожки,
Чуть качаются сережки,
Истомленные зимой.
Желтовато-розоватый
Побежал залив заката —
Снег синей,
Тень темней…
Отчего глазам больней?
Лес и небо ль загрустили,
Уходя в ночную даль,—
Я ли в них неосторожно
Перелил свою печаль?
Тише, тише, снег хрустящий,
Темный, жуткий, старый снег…
 
 
Ах, зовет гудящий гонг:
«Диги-донг!» —
К пансионскому обеду…
Снова буду молча кушать,
Отчужденный, как удод,
И привычно-тупо слушать,
Как сосед кричит соседу,
Что Исакий каждый год
Опускается все ниже…
Тише, снег мой, тише, лыжи!
 

<1911>

 
На сосне хлопочет дятел,
У сорок дрожат хвосты…
Толстый снег законопатил
Все овражки, все кусты.
 
 
Чертов ветер с хриплым писком,
Взбив до неба дымный прах,
Мутно-белым василиском
Бьется в бешеных снегах.
 
 
Смерть и холод! Хорошо бы
С диким визгом взвиться ввысь
И упасть стремглав в сугробы,
Как подстреленная рысь…
 
 
И выглядывать оттуда,
Превращаясь в снежный ком,
С безразличием верблюда,
Занесенного песком.
 
 
А потом – весной лиловой —
Вдруг растаять… закружить…
И случайную корову
Беззаботно напоить.
 

<1911>

 
В старинном городе чужом и странно близком
Успокоение мечтой пленило ум.
Не думая о временном и низком,
По узким улицам плетешься наобум…
 
 
В картинных галереях – в вялом теле
Проснулись все мелодии чудес
И у мадонн чужого Боттичелли,
Не веря, служишь столько тихих месс…
 
 
Перед Давидом Микеланджело так жутко
Следить, забыв века, в тревожной вере
За выраженьем сильного лица!
 
 
О, как привыкнуть вновь к туманным суткам,
К растлениям, самоубийствам и холере,
К болотному терпенью без конца?..
 

<1910>

 
В чужой толпе,
Надевши шляпу набекрень,
Весь день
Прогуливаю лень
По радостной тропе.
 
 
Один! И очень хорошо.
Ловлю зрачки случайных глаз,
Клочки каких-то странных фраз,
Чужую скуку и экстаз
И многое еще.
 
 
Лежат в свободном чердаке
Семьсот ребячеств без табу,
Насмешка, вызов на борьбу
И любопытство марабу,
Как бутерброды на доске.
 
 
Одно сменяется другим.
Заряд ложится на заряд.
Они в бездействии лежат,
А я ужасно рад —
Я вольный пилигрим!
 
 
Хочу – курю, хочу – плюю,
Надевши шляпу набекрень,
Весь день прогуливаю лень
И зверски всех люблю!
 

<1911>

 
В генуэзском заливе,
Как сардинка, счастливый,
             Я купаюсь, держась за веревку.
Плещет море рябое,
И в соленом прибое
             Заплетаются ноги неловко.
 
 
Синьорины с кругами
Подымают ногами
             Водопады клокочущей пены.
И купальные ткани,
Обвисая на стане,
             Облепляют худые колена.
 
 
Выхожу из купальни.
Взор на парусе дальнем
             Задержался любовно и жадно…
Хорошо на лоханке
У рыбацкой стоянки
             Мирно думать под аркой прохладной.
 
 
Страшно важные люди
Загорелые груди
             Наклоняют над дымной смолою.
Чинят сети и барки
И медянкою яркой
             Молча красят борта над водою.
 
 
Как значительны лица!
В стороне кружевницы
             Быстро нитки сплетают в узоры.
В жгучем солнечном свете
Голоногие дети,
             А вдали пыльно-сизые горы.
 
 
Вспыхнул голод-обжора…
Накупил помидоров —
             Жадно в мякоть вонзаются зубы.
Пальмы перья раскрыли.
Запах соли и пыли.
             Спят домов светло-пестрые кубы.
 

<1910>

Santa Margherita

 
Куцый, курносый и жирный
Виктор-и-Эммануил,
В позе воинственно-мирной,
Глазки в залив устремил.
 
 
Пальмы вокруг постамента
И фонари по углам.
В ближней харчевне поленту
С мухами ем пополам.
 
 
Терпнет язык от киянти —
Третья уж фляжка пуста.
Мухи, отстаньте, отстаньте!
Лезьте соседу в уста…
 
 
Вон он на скатерти липкой,
Губы развесив, уснул.
Треплется ветер негибкий,
С моря – то шорох, то гул.
 
 
Рдеют ликеры на полках.
Хмурится угол-жерло.
Вдруг огневые иголки
Солнце к нему провело.
 
 
Занавес сальный и грязный
Вздулся, – и сбоку видны
Дремлющий мул безобразный
И полисмена штаны.
 
 
Эй! Синьорина Беллина!
Новую фляжку и фиг.
Пусть угасает невинно
Миг, спотыкаясь о миг…
 

<1911>

Santa Margherita

 
Солнце жарит. Мол безлюден.
Пряно пахнет пестрый груз.
Под водой дрожат, как студень,
Пять таинственных медуз.
Волны пухнут…
 
 
Стая рыб косым пятном
Затемнила зелень моря.
В исступлении шальном,
Воздух крыльями узоря,
Вьются чайки.
 
 
Молча, в позе Бонапарта,
Даль пытаю на молу.
Где недавний холод марта?
Снежный вихрь, мутящий мглу?
Зной и море!
 
 
Отчего нельзя и мне
Жить, меняясь, как природа,
Чтоб усталость по весне
Унеслась, как время года?..
Сколько чаек!
 
 
Солнце жжет. Где холод буден?
Темный сон случайных уз?
В глубине дрожат, как студень,
Семь божественных медуз.
Волны пухнут…
 

<1911>

 
Если низко склониться к воде
И смотреть по волнам на закат —
Нет ни неба, ни гор, ни людей,
Только красных валов перекат…
 
 
Мертвый отблеск… Холодная жуть,
Тускло смотрит Со дна глубина…
Где же лодка моя и гребец?
Где же руки, и ноги, и грудь?
 
 
О, как любо, отпрянув назад,
Милый берег глазами схватить,
Фонарей ярко-желтую нить
И пустынного мола черту!
 

<1911>

 
Если летом по бору кружить,
Слышать свист неведомых птиц,
Наклоняться к зеленой стоячей воде,
Вдыхать остро-свежую сырость и терпкие смолы
И бездумно смотреть на вершины,
Где ветер дремотно шумит,—
            Так все ясно и просто…
 
 
Если наглухо шторы спустить
И сидеть у стола, освещенного мирною лампой,
Отдаваясь глубоким страницам любимых поэтов,
И потом, оторвавшись от букв,
Удивленному сердцу дать полную волю,—
            Так все ясно и близко…
 
 
Если слушать, закрывши глаза,
Как в притихшем наполненном зале
Томительно-сдержанно скрипки вздыхают,
И расплавить, далекому зову вверяясь,
Железную горечь в туманную боль,—
            Так все ясно и свято…
 

<1911>

 
Гигантские спички,
Стволы без коры,
Легли к перекличке
На склоне горы.
 
 
Визжат лесопилки
И ночью, и днем,
И брызжут опилки
Янтарным дождем.
 
 
Колеса кружатся.
Под запах смолы
Покорно ложатся
Сухие стволы.
 
 
Пахучи и плоски
Не мало уж лет
Веселые доски
Родятся на свет…
 
 
Изжарились крыши,
Сверкает ручей,
А солнце все выше
И все горячей.
 
 
У старого моста
В одежде простой
Огромного роста
Кирпичный святой.
 
 
Сжимает распятье
В сладчайшей тоске.
Вон пестрые платья
Мелькнули в леске:
 
 
Три пасторских дочки
Ушли от жары
И вяжут веночки
Под склоном горы.
 
 
По пыльной дороге,
Согнувшись, как хлыст,
И скорчивши ноги,
Несется циклист.
 
 
Полощатся утки,
Теленок мычит,
Сквозят незабудки
И солнце горит.
 

<1909>

Шварцвальд

 
Как в беклиновских картинах
Краски странны…
Мрачны ели на стремнинах
И платаны.
 
 
В фантастичном беспорядке
Перспективы —
То пологие площадки,
То обрывы.
 
 
Лес растет стеной, взбираясь
Вверх по кручам,
Беспокойно порываясь
К дальним тучам.
 
 
Желтый фон из листьев павших
Ярче сказки,
На деревьях задремавших
Все окраски.
 
 
Зелень, золото, багрянец
Словно пятна…
Их игра, как дикий танец,
Непонятна.
 
 
В вакханалии нестройной
И без линий,
Только неба цвет спокойный
Густо-синий.
 
 
Однотонный, и прозрачный,
И глубокий,
И ликующий, и брачный,
И далекий.
 
 
Облаков плывут к вершине
Караваны…
Как в беклиновской картине
Краски странны.
 

<1909>

Оденвальд

 
Яркий цвет лесной гвоздики.
Пряный запах горьких трав.
Пали солнечные блики,
Иглы сосен пронизав.
 
 
Душно. Скалы накалились,
Смольный воздух недвижим,
Облака остановились
И расходятся, как дым…
 
 
Вся в пыли торчит щетина
Придорожного хвоща,
Над листвой гудит пустынно
Пенье майского хруща.
 
 
Сброшен с плеч мешок тяжелый,
Взор уходит далеко…
И плечо о камень голый
Опирается легко.
 
 
В глубине сырого леса
Так прохладно и темно.
Тень зеленого навеса
Тайну бросила на дно.
 
 
В тишине непереходной
Чуть шуршат жуки травой.
Хорошо на мох холодный
Лечь усталой головой!
 
 
И, закрыв глаза, блаженно
Уходить в лесную тишь
И понять, что все забвенно,
Все, что в памяти таишь.
 

<1909>