Текст книги "Собрание сочинений. Т. 1"

Автор книги: Саша Черный

 
На Одёрской площади понурые одры,
Понурые лари и понурые крестьяне.
Вкруг Одёрской площади груды пестрой рвани:
Номера, лабазы и постоялые дворы.
           Воняет кожей, рыбой и клеем,
           Машина в трактире хрипло сипит.
 
 
Пыль кружит по улице и забивает рот,
Въедается в глаза, клеймит лицо и ворот.
Боровы с веревками оживляют город
И, моргая веками, дрыхнут у ворот.
           Заборы-заборы-заборы-заборы.
           Мостки, пустыри и пыльный репей.
 
 
Коринфские колонны облупленной семьей
Поддерживают кров «Мещанской Богадельни».
Средь нищенских домов упорно и бесцельно
Угрюмо-пьяный чуйка воюет со скамьей.
           Сквозь мутные стекла мерцают божницы.
           Два стражника мчатся куда-то в карьер.
 
 
Двадцать пять церквей пестрят со всех сторон:
Лиловые и желтые и белые в полоску.
Дева у окна скребет перстом прическу.
В небе караван тоскующих ворон.
           Воняет клеем, пылью и кожей.
           Стемнело. День умер. Куда бы пойти?..
 
 
На горе бомондное гулянье в «Городке»:
Извилистые ухари в драконовых жилетах
И вспухшие от сна кожевницы в корсетах
Ползут кольцом вкруг «музыки», как стая мух
                                                                                 в горшке.
           Кларнет и гобой отстают от литавров.
           «Как ночь-то лунаста!» – «Лобзаться-с вкусней!»
 
 
А внизу за гривенник волшебный новый яд —
Серьезная толпа застыла пред экраном:
«Карнавал в Венеции». «Любовник под диваном».
Шелушат подсолнухи, вздыхают и кряхтят…
           Мальчишки прильнули к щелкам забора.
           Два стражника мчатся куда-то в карьер.
 

<1911>

 
Так странно: попал к незнакомым крестьянам —
Приветливость, ровная ласка… За что?
Бывал я в гостиных, торчал по ночным ресторанам,
Но меня ни один баран не приветил. Никто!
 
 
Так странно: мне дали сметаны и сала,
Черного хлеба, яиц и масла кусок.
За что? За деньги, за смешные кружочки металла?
За звонкий символ обмена, проходящий сквозь мой кошелек?
 
 
Так странно. Когда бы вернулась вновь мена —
Что дал бы я им за хлеб и вкусный крупник?
Стихи? Но, помявши в руках их, они непременно
Вернули бы мне их обратно, сказав с усмешкой: «Шутник!»
 
 
Конфузясь, в другую деревню пошел бы, чтоб снова
Обросшие люди отвергли продукт мой смешной,
Чтоб, приняв меня за больного, какой-нибудь Митрич сурово
Ткнул мне боком краюшку с напутствием: «С Богом,
                                                                                             блажной!»
 
 
Обидно! Искусство здесь в страшном загоне:
В первый день Пасхи парни, под русскую брань,
Орали циничные песни под тявканье пьяной гармони,
А девки плясали на сочном холме «па д’эспань».
 
 
Цветут анемоны. Опушки лесов все чудесней,
Уносятся к озеру ленты сверкающих вод…
Но в сытинских сборниках дремлют народные песни,
А девки в рамах на выставках водят цветной хоровод.
 
 
Крестьяне на шляпу мою реагируют странно:
Одни меня «барином» кличут – что скажешь в ответ?
Другие вдогонку, без злобы, но очень пространно,
Варьируют сочно и круто единственно-русский привет.
 
 
И в том и в другом разобраться не сложно —
Но скучно… Пчела над березой дрожит и жужжит.
Дышу и молчу, червяка на земле обхожу осторожно,
И солнце на пальцах моих все ярче, все жарче горит.
 
 
Двухлетнюю Тоню, крестьянскую дочку,
Держу на руках – и ей моя шляпа смешна:
Разводит руками, хохочет, хватает меня за сорочку,
Но, к счастью, еще говорить не умеет она…
 

<1910>

Заозерье

 
В небе полоски дешевых чернил
Со снятым молоком вперемежку,
Пес завалился в пустую тележку
И спит. Дай, Господи, сил!
 
 
Черви на темных березах висят
И колышат устало хвостами.
Мошки и тени дрожат над кустами.
Как живописен вечерний мой сад!
 
 
Серым верблюдом стала изба.
Стекла, как очи тифозного сфинкса.
С видом с Марса упавшего принца
Пот неприятия злобно стираю со лба…
 
 
Кто-то порывисто дышит в сарайную щель.
Больная корова, а может быть, леший?
Лужи блестят, как старцев-покойников плеши.
Апрель? Неужели же это апрель?!
 
 
Вкруг огорода пьяный, беззубый забор.
Там, где закат, узкая ниточка желчи.
Страх все растет, гигантский, дикий и волчий…
В темной душе запутанный темный узор.
 
 
Умерли люди, скворцы и скоты.
Воскреснут ли утром для криков и жвачки?
Хочется стать у крыльца на карачки
И завыть в глухонемые кусты…
 
 
Разбудишь деревню, молчи! Прибегут
С соломою в патлах из изб печенеги,
Спросонья воткнут в тебя вилы с разбега
И триста раз повернут…
 
 
Черным верблюдом стала изба.
А в комнате пусто, а в комнате гулко.
Но лампа разбудит все закоулки,
И легче станет борьба.
 
 
Газетной бумагой закрою пропасть окна.
Не буду смотреть на грязь небосвода!
Извините меня, дорогая природа, —
Сварю яиц, заварю толокна.
 

<1910>

Заозерье

«Ну, тащися, сивка!»

 
Варвара сеет ртом петрушку,
Морковку, свеклу и укроп.
Смотрю с пригорка на старушку,
Как отдыхающий Эзоп.
 
 
           Куры вытянули клювы…
           Баба гнется вновь и вновь.
           Кыш! Быть может, сам Петр Струве
           Будет есть ее морковь.
 
 
Куда ни глянь – одно и то же:
Готовят новую еду.
Покинув ласковое ложе,
Без шляпы в ближний лес иду.
 
 
           Озимь выперла щетиной.
           Пища-с… Булки на корню.
           У леска мужик с скотиной
           Ту же подняли возню:
 
 
Михайла, подбирая вожжи,
На рахитичной вороной
С полос сдирает плугом кожи.
Дед рядом чешет бороной.
 
 
           Вороная недовольна:
           Через два шага – антракт.
           Но вожжа огреет больно,
           И опять трясутся в такт.
 
 
На пашне щепки, пни и корни —
Берез печальные следы:
Здесь лягут маленькие зерна
Для пресной будущей еды.
 
 
           Пыльно-потная фигура
           Напружает зверски грудь:
           «Ну, тащися, сивка, шкура!
           Надо ж лопать что-нибудь».
 
 
Не будет засух, ливней, града —
Смолотят хлеб и станут есть…
Ведь протянуть всю зиму надо,
Чтоб вновь весной в оглобли влезть.
 
 
           Плуг дрожит и режет глину.
           Как в рулетке! Темный риск…
           Солнце жжет худую спину,
           В небе жаворонка писк.
 
 
Пой, птичка, пой! Не пашут птички.
О ты, Великий Агроном!
Зачем нельзя иметь привычки
Быть сытым мыслью, зреньем, сном?!
 
 
           Я спросил у мужичонки:
           «Вам приятен этот труд?»
           Мужичок ответил тонко:
           «Ваша милость пожуют».
 

<1910>

 
Перед школою – лужок.
Пять бабенок, сев в кружок,
У больших и малышей
Монотонно ищут вшей.
 
 
Школьный сторож, гном Сысой,
Тут же рядышком с женой —
Ткнул в колени к ней руно
И разлегся, как бревно.
 
 
Увидав такой пейзаж,
Я замедлил свой вояж
И невольно проронил:
«Ты бы голову помыл!»
 
 
Но язвительный Сысой,
Дрыгнув пяткою босой,
Промычал из-под плеча:
«Эка, выдумал!.. Для ча?»
 

<1911>

Кривцово

 
«Отчего такая радость
У багровских мужиков?»
– «В заказном лугу поймали
Нижнедарьинских коров».
 
 
«Ну и что ж?» – «А очень просто:
За потраву – четвертной».
«Получили?» – «Уж по-лу-чат!
Под него вот и пропой».
 
 
«Отчего же их так много?»
– «Эх ты, милая душа,—
Нижнедарьинцы ведь тоже
Пропивают сообща!»
 

<1911>

 
Как-то, сидя у ворот,
Я жевал пшеничный хлеб,
           А крестьянский мальчик Глеб,
           Не дыша, смотрел мне в рот.
 
 
Вдруг он буркнул, глядя в бок:
«Дай-кась толичко и мне!»
           Я отрезал на бревне
           Основательный кусок.
 
 
Превосходный аппетит!
Вмиг крестьянский мальчик Глеб,
           Как акула, съел свой хлеб
           И опять мне в рот глядит.
 
 
«Вкусно?» Мальчик просиял:
«Быдто пряник! Дай ищо!»
           Я ответил: «Хорошо»,
           Робко сжался и завял…
 
 
Пряник?.. Этот белый хлеб
Из пшеницы мужика —
           Нынче за два пятака
           Твой отецмне продал, Глеб.
 

<1911>

 
Багровое солнце косо
Зажигало откосы, стволы и небесные дали,
Девки шли с сенокоса
И грабли грозно вздымали.
Красный кумач и красные лица!
Одна ударяла в ведро,
А вся вереница
Выла звериную песню.
Если б бить, нажимая педали,
Слоновым бивнем
По струнам рояля,
Простоявшего сутки под ливнем,—
Зазвучала б такая же песня!
О чем они пели – не знаю,
Но к их горячему лаю,
Но к их махровому визгу
До боли вдруг захотелось пристать.
Нельзя! Засмеют!
Красный кумач и красные лица,
Красный закат.
Гремит, ликуя, ведро,
Звуки, как красная кровь…
О, как остро,
Непонятною завистью ранена,
Наслаждалась душа,—
Душа горожанина,
У которой так широки берега наслажденья
От «Золота Рейна»
До звериного гиканья девок…
 

<1911>

Кривцово

 
           За сверхформенно отросшие волосья
Третий день валяюсь здесь во тьме.
В теле зуд. Прическа, как колосья.
Пыль во рту и вялый гнев в уме.
 
 
           Неуютно в черном помещенье…
Доски жестки и скамья узка,
А шинель скользит, как привиденье,—
Только дразнит сонные бока.
 
 
           Отобрали ремешок мой брючный
И табак (ложись и умирай!),—
Чтобы я в минуты мути скучной
Не курил и не стремился в рай.
 
 
           Запою ль вполголоса, лютея,
Щелкнет в дверце крошечный квадрат
И, светясь, покажется, как фея,
Тыкволицый каменный солдат.
 
 
           «Арестованному петь не дозволятца»,
Ротный, друг мой, Бурлюков-мурло!
За тебя, осинового братца,
Мало ль писем я писал в село?..
 
 
           Оторвал зубами клок краюхи
И жую противный кислый ком.
По лицу ползут, скучая, мухи,
Отогнал – и двинул в дверь носком.
 
 
           «Черт, Бурлюк! Гнусит „не дозволятца!“,
Ишь, завел, псковской гиппопотам»…
Замолчал. А в караульной святцы
Стал доить ефрейтор по складам.
 
 
           Спать? От сна распухло переносье…
Мураши в коленях и в спине…
О, зачем я не носил волосьев
По казенной форменной длине!
 
 
           Время стало. В ноздри бьет опойкой…
Воздух сперт, как в чреве у кита!
Крыса точит дерево под койкой.
Для чего я обращен в скота?
 
 
           Во дворе березки и прохлада.
В горле ходит жесткое бревно…
«Эй, Бурлюк! Веди скорее… Надо!»
Эту хитрость я постиг давно.
 
 
           Скрип задвижки. Контрабасный ропот:
 «Не успел прийтить, опять веди!»
Лязг ружья. Слоноподобный топот
И сочувственно-угрюмое: «Иди!»
 

<1911>

 
Чахлый классный надзиратель
Репетирует ребят:
Бабкин, черт, стоишь, как дятел!
Грудь вперед, живот назад…
Смирно! Смирррна!! Не сморкайся,
Индюки, ослиный фарш!
Ряды вздвой! Не на-кло-няйся.
Бег на месте. Бегом… аррш!!
Спасский, пояса не щупай!
Кто на правом фланге ржет?
За-пи-шу! В строю, как трупы, —
Морду выше, гррудь вперред!
Ать-два, ать-два, ать-два… Лише!
Заморился… Ать-два, ать!
Сундуков – коленки выше,
Бабкин – задом не вилять!
Не пыхтеть, дыши ровнее,
Опускайся на носки,
Локти к телу, прямо шеи…
Не сбивайся там с доски!
Ать-два, ать… Набей мозоли!
Что?! Устал? Не приставай…
Молодчаги! Грянем, что ли…
Запевала, запевай:
           «Три деревни, два села,
           Восемь девок – один я,
           Куды де-эвки, туды я!»
 

<1910>

 
Гиацинты ярки, гиацинты пряны.
В ласковой лампаде нежный изумруд.
Тишина. Бокалы, рюмки и стаканы
Стерегут бутылки и гирлянды блюд.
 
 
Бледный поросенок, словно труп ребенка,
Кротко ждет гостей, с петрушкою во рту.
Жареный гусак уткнулся в поросенка
Парою обрубков и грозит посту.
 
 
Крашеные яйца, смазанные лаком,
И на них узором – буквы X и В.
Царственный индюк румян и томно-лаком,
Розовый редис купается в траве.
 
 
Бабы и сыры навалены возами,
В водочных графинах спит шальной угар,
Окорок исходит жирными слезами,
Радостный портвейн играет, как пожар…
 
 
Снова кавалеры, наливая водку,
Будут целовать чужих супруг взасос
И, глотая яйца, пасху и селедку,
Вежливо мычать и осаждать поднос.
 
 
Будут выбирать неспешно и любовно
Чем бы понежней набить пустой живот,
Сочно хохотать и с масок полнокровных
Отирать батистом добродушный пот.
 
 
Локоны и фраки, плеши и проборы
Будут наклоняться, мокнуть и блестеть,
Наливать мадеру, раздвигать приборы,
Тихо шелестеть и чинно соловеть.
 
 
После разберут, играя селезенкой,
Выставки, награды, жизнь и красоту…
Бледный поросенок, словно труп ребенка,
Кротко ждет гостей, с петрушкою во рту.
 

<1910>

«Руси есть веселие пити».

 
Не умеют пить в России!
Спиртом что-то разбудив,
Тянут сиплые витии
Патетический мотив
О наследственности шведа,
О началах естества,
О бездарности соседа
И о целях Божества.
Пальцы тискают селедку…
Водка капает с усов,
И сосед соседям кротко
Отпускает «подлецов».
(Те дают ему по морде,
Так как лиц у пьяных нет.)
И летят в одном аккорде
Люди, рюмки и обед.
Благородные лакеи
(Помесь фрака с мужиком)
Молча гнут хребты и шеи,
Издеваясь шепотком…
Под столом гудят рыданья,
Кто-то пьет чужой ликер.
Примиренные лобзанья,
Брудершафты, спор и вздор…
Анекдоты, словоблудье,
Злая грязь циничных слов…
Кто-то плачет о безлюдье,
Кто-то врет: «Люблю жидов!»
Откровенность гнойным бредом
Густо хлещет из души…
Людоеды ль за обедом
Или просто апаши?
Где хмельная мощь момента?
В головах угарный шиш,
Сутенера от доцента
В этот миг не отличишь!
 
 
Не умеют пить в России!..
Под прибой пустых минут,
Как взлохмаченные Вии,
Одиночки– молча пьют.
Усмехаясь, вызывают
Все легенды прошлых лет
И, глумясь, их растлевают,
Словно тешась словом: «Нет!»
В перехваченную глотку,
Содрогаясь и давясь,
Льют безрадостную водку
И надежды топчут в грязь.
Сатанеют равнодушно,
Разговаривают с псом,
А в душе пестро и скучно
Черти ходят колесом.
Цель одна: скорей напиться…
Чтоб смотреть угрюмо в пол,
И, качаясь, колотиться
Головой о мокрый стол.
 
 
Не умеют пить в России!
Ну а как же надо пить?
Ах, взлохмаченные Вии…
Так же точно, – как любить!
 

<1911>

 
– Сережа! Я прочел в папашином труде,
Что плавает земля в воде,
Как клецка в миске супа…
Так в древности учил Фалес Милетский…
– И глупо!—
Уверенно в ответ раздался голос детский.
– Ученостью своей, Павлушка, не диви,
Не смыслит твой Фалес, как видно, ни бельмеса,
Мой дядя говорил, – а он умней Фалеса,
Что плавает земля… 7000 лет в крови!
 

<1908>

 
Сползаются тучи.
Все острее мечта о заре…
А они повторяют: «Чем хуже, тем лучше» —
И идут… в кабаре.
 

<1911>

 
           Сорвавши белые перчатки
И корчась в гуще жития,
Упорно правлю опечатки
В безумной книге бытия.
 
 
           Увы, их с каждой мыслью больше
Их так же трудно сосчитать,
Как блох в конце июля в Польше —
Поймал одну, а рядом пять…
 
 
           Но всех больней одна кусает:
Весь смрадный мусор низких сил
Себя вовеки не узнает,
Ни здесь, ни в прочном сне могил!
 
 
           Всю жизнь насилуя природу
И запятнав неправдой мир,
Они, тучнея год от году,
Как боги, кончат злой свой пир…
 
 
           И, как лесные анемоны,
С невинным вздохом отойдут…
Вот мысль страшней лица Горгоны!
Вот вечной мести вечный спрут!
 

<1911>

 
Мой грозный шаг звенит в веках,
Мое копье всегда готово,
В моих железных кулаках
Спит сила в холоде суровом.
 
 
Я с каждым годом все расту
На океанах и на суше,
Железным льдом сковал мечту
И мощью тела проклял души.
 
 
Не раз под ратный барабан
Я шел на окрик воеводин
Громить соседей-христиан
И воевать за Гроб Господень…
 
 
Мне все равно – Нерон иль Кир,
И кто враги – свои иль мавры…
Я исшагал весь божий мир
И, сея ужас, бил в литавры.
 
 
Сильнее правды и идей —
Мое копье – всему развязка.
Стою бессменный средь людей,
А Вечный Мир далек, как сказка.
 
 
Мой грозный шаг звенит в веках…
В лицо земли вонзил я шпоры!
В моих железных кулаках
Все духи ящика Пандоры.
 

<1910>

 
Адам молчал, сурово, зло и гордо,
Спеша из рая, бледный, как стена.
Передник кожаный зажав в руке нетвердой,
По-детски плакала дрожащая жена…
 
 
За ними шло волнующейся лентой
Бесчисленное пестрое зверье:
Резвились юные, не чувствуя момента,
И нехотя плелось угрюмое старье.
Дородный бык мычал в недоуменье:
«Ярмо… Труд в поте морды… О, Эдем!
Я яблок ведь не ел от сотворенья,
И глупых фруктов я вообще не ем…»
Толстяк баран дрожал, тихонько блея:
«Пойдет мой род на жертвы и в очаг!
А мы щипали мох на триста верст от змея
И сладкой кротостью дышал наш каждый шаг…»
Ржал вольный конь, страшась неволи вьючной,
Тоскливо мекала смиренная коза,
Рыдали раки горько и беззвучно,
И зайцы терли лапами глаза.
Но громче всех в тоске визжала кошка:
«За что должна я в муках чад рожать?!»
А крот вздыхал: «Ты маленькая сошка,
Твое ли дело, друг мой, рассуждать…»
Лишь обезьяны весело кричали,—
Почти все яблоки пожрав уже в раю,—
Бродяги верили, что будут без печали
Они их рвать – теперь в ином краю.
И хищники отчасти были рады:
Трава в раю была не по зубам!
Пусть впереди облавы и засады,
Но кровь и мясо, кровь и мясо там!..
Адам молчал, сурово, зло и гордо,
По-детски плакала дрожащая жена.
Зверье тревожно подымало морды.
Лил серый дождь, и даль была черна…
 

<1910>

«Sing, Seele, sing…» [26]26
  «Пой, душа, пой». Демель (нем.).


[Закрыть]

Dehmel

 
Ли-ли! В ушах поют весь день
Восторженные скрипки.
Веселый бес больную лень
Укачивает в зыбке.
        Подняв уютный воротник
        И буйный сдерживая крик,
        По улицам шатаюсь
        И дерзко ухмыляюсь.
 
 
Ли-ли! Мне скучно взрослым быть
Всю жизнь – до самой смерти.
И что-то нудное пилить
В общественном концерте.
        Удрал куда-то дирижер,
        Оркестр несет нестройный вздор —
        Я ноты взял под мышку
        И покидаю вышку…
 
 
Ли-ли! Пусть жизнь черна, как кокс,
Но смерть еще чернее!
Трепещет радость-парадокс,
Как губы Гименея…
        Задорный бес толкает в бок:
        Зайди в игрушечный ларек,
        Купи себе пастушку,
        Свистульку, дом и пушку…
 
 
Ли-ли! Фонарь!.. Имею честь —
Пройдись со мной в кадрили…
Увы! Фитиль и лампы есть,
А масло утащили.
        Что делать с радостью моей
        Среди кладбищенских огней?..
        Как месть, она воскресла
        И бьет, ликуя, в чресла!
 
 
Ли-ли! Вот рыженький студент
С серьезным выраженьем;
Позвольте, будущий доцент,
Позвать вас на рожденье!
 
 
        Мы будем басом петь «Кармен»,
        Есть мед, изюм и суп-жульен,
        Пьянясь холодным пивом
        В неведенье счастливом…
 
 
Ли-ли! Боишься? Черт с тобой,
Проклятый рыжий штопор!
Растет несдержанный прибой,
Хохочет радость в рупор:
        Ха-ха! Как скучно взрослым быть,
        По скучным улицам бродить,
        Смотреть на скучных братьев,
        И скуке мстить проклятьем!
 

<1910>

 
Друзья и родственники холодно молчат,
И девушки любимые не пишут…
Печальна жизнь покинутых галчат,
Которых ветер бросил через крышу,—
Еще печальнее нести из poste-restante [27]27
  Почта до востребования (фр.).


[Закрыть]
В глазах усмешку, в сердце ураган.
 
 
Почтовый франт сквозь дырочку в окне
Косится на тебя с немым презреньем:
Как низко нужно пасть в своей стране,
Чтоб заслужить подобное забвенье!
За целый месяц только carte-postale [28]28
  Почтовая открытка (фр.).


[Закрыть]:
Внизу «поклон», а сверху – этуаль.
 
 
Противны горы, пальмы и маяк!
На языке вкус извести и серы.
Ужель все девушки вступили скопом в брак,
А все друзья погибли от холеры?!
Иль, может быть, пронесся дикий слух,
Что я ограбил двух слепых старух?
 
 
Все может быть… У нас ведь всяким вракам
На расстоянье верят так легко.
Уехал – значит, шулер и собака…
Поди, доказывай, когда ты далеко!
А девушки любимые клюют
Все то, что под рукою, рядом, тут…
 
 
Особенно одно смешно и кисло знать:
Когда вернешься – вновь при свете лампы
Друзья сойдутся и начнут ругать
И наш и заграничные почтамты —
Окажется, что зверски все писали,
Но только письма, как всегда… пропали.
 

<1910>

Santa Margherita

 
Есть горячее солнце, наивные дети,
Драгоценная радость мелодий и книг.
Если нет – то ведь были, ведь были на свете
И Бетховен, и Пушкин, и Гейне, и Григ…
 
 
Есть незримое творчество в каждом мгновенье —
В умном слове, в улыбке, в сиянии глаз.
Будь творцом! Созидай золотые мгновенья.
В каждом дне есть раздумье и пряный экстаз…
 
 
Бесконечно позорно в припадке печали
Добровольно исчезнуть, как тень на стекле.
Разве Новые Встречи уже отсняли?
Разве только собаки живут на земле?
 
 
Если сам я угрюм, как голландская сажа
(Улыбнись, улыбнись на сравненье мое!),—
Это черный румянец – налет от дренажа,
Это Муза меня подняла на копье.
 
 
Подожди! Я сживусь со своим новосельем —
Как весенний скворец запою на копье!
Оглушу твои уши цыганским весельем!
Дай лишь срок разобраться в проклятом тряпье.
 
 
Оставайся! Так мало здесь чутких и честных…
Оставайся! Лишь в них оправданье земли.
Адресов я не знаю – ищи неизвестных,
Как и ты, неподвижно лежащих в пыли.
 
 
Если лучшие будут бросаться в пролеты,
Скиснет мир от бескрылых гиен и тупиц!
Полюби безотчетную радость полета…
Разверни свою душу до полных границ.
 
 
Будь женой или мужем, сестрой или братом,
Акушеркой, художником, нянькой, врачом,
Отдавай – и, дрожа, не тянись за возвратом.
Все сердца открываются этим ключом.
 
 
Есть еще острова одиночества мысли.
Будь умен и не бойся на них отдыхать.
Там обрывы над темной водою нависли —
Можешь думать… и камешки в воду бросать…
 
 
А вопросы… Вопросы не знают ответа —
Налетят, разожгут и умчатся, как корь.
Соломон нам оставил два мудрых совета:
Убегай от тоски и с глупцами не спорь.
 
 
Если сам я угрюм, как голландская сажа
(Улыбнись, улыбнись на сравненье мое!), —
Это черный румянец – налет от дренажа,
Это Муза меня подняла на копье.
 

<1910>

 
Какая радость – в бешенстве холодном
Метать в ничтожных греческий огонь
И обонять в азарте благородном
Горящих шкур дымящуюся вонь!
 
 
Но гарь от шкур и собственного сала
Ничтожных радует, как крепкий вкусный грог:
«В седьмой строке лишь рифма захромала,
А в двадцать третью втерся лишний слог…»
 
 
Цветам земли – невиннейшим и кротким —
Больней всего от этого огня…
Еще тесней встают перегородки,
Еще тусклей печальный трепет дня.
 
 
От этой мысли, черной и косматой,
Душа кричит, как пес под колесом!
Кричи, кричи!.. Ты так же виновата,
Как градовая туча над овсом…
 

<1910>