Текст книги "Собрание сочинений. Т. 1"

Автор книги: Саша Черный

 
Небо серо, – мгла и тучи, садик слякотью размыт,
Надо как-нибудь подкрасить предвесенний русский быт.
 
 
Я пришел в оранжерею и, сорвав сухой листок,
Молвил: «Дайте мне дешевый, прочный, пахнущий цветок».
 
 
Немцу дико: «Как так прочный? Я вас плохо понимал…»
– «Да такой, чтоб цвел подольше и не сразу опадал».
 
 
Он ушел, а я склонился к изумрудно-серым мхам,
К юным сморщенным тюльпанам, к гиацинтным лепесткам.
 
 
Еле-еле прикоснулся к крепким почкам тубероз
И до хмеля затянулся ароматом чайных роз.
 
 
На азалии смотрел я, как на райские кусты,
А лиловый рододендрон был пределом красоты.
 
 
Там, за мглой покатых стекол, гарь и пятна ржавых крыш —
Здесь парной душистый воздух, гамма красок, зелень, тишь…
 
 
Но вернулся старый немец и принес желтофиоль.
Я очнулся, дал полтинник и ушел в сырую голь…
 
 
И идя домой, смеялся: «Ах, ты немец-крокодил,
Я на сто рублей бесплатно наслажденья получил!»
 

<1909>

САТИРЫ И ЛИРИКА ^*

 
В литературном прейскуранте
Я занесен на скорбный лист:
«Нельзя, мол, отказать в таланте,
Но безнадежный пессимист».
 
 
Ярлык пришит. Как для дантиста
Все рты полны гнилых зубов,
Так для поэта-пессимиста
Земля – коллекция гробов.
 
 
Конечно, это свойство взоров!
Ужели мир так впал в разврат,
Что нет натуры для узоров
Оптимистических кантат?
 
 
Вот редкий подвиг героизма,
Вот редкий умный господин,
Здесь – брак, исполненный лиризма,
Там – мирный праздник именин…
 
 
Но почему-то темы эти
У всех сатириков в тени,
И все сатирики на свете
Лишь ловят минусы одни.
 
 
Вновь с «безнадежным пессимизмом»
Я задаю себе вопрос:
Они ль страдали дальтонизмом,
Иль мир бурьяном зла зарос?
 
 
Ужель из дикого желанья
Лежать ничком и землю грызть
Я исказил все очертанья,
Лишь в краску тьмы макая кисть?
 
 
Я в мир, как все, явился голый
И шел за радостью, как все…
Кто спеленал мой дух веселый —
Я сам? Иль ведьма в колесе?
 
 
О Мефистофель, как обидно,
Что нет статистики такой,
Чтоб даже толстым стало видно,
Как много рухляди людской!
 
 
Тогда, объяв века страданья,
Не говорили бы порой,
Что пессимизм, как заиканье,
Иль как душевный геморрой…
 

<1911>

 
Белые хлопья и конский навоз
Смесились в грязную желтую массу и преют.
Протухшая, кислая, скучная, острая вонь…
Автомобиль и патронный обоз.
В небе пары, разлагаясь, сереют.
В конце переулка желтый огонь…
Плывет отравленный пьяный!
Бросил в глаза проклятую брань
И скрылся, качаясь, – нелепый, ничтожный и рваный.
Сверху сочится какая-то дрянь…
Из дверей извозчичьих чадных трактиров
Вырывается мутным снопом
Желтый пар, пропитанный шерстью и щами…
Слышишь крики распаренных сиплых сатиров?
Они веселятся… Плетется чиновник с попом.
Щебечет грудастая дама с хлыщами.
Орут ломовые на темных слоновых коней,
Хлещет кнут и скучное острое русское слово!
На крутом повороте забили подковы
По лбам обнаженных камней —
И опять тишина.
Пестроглазый трамвай вдалеке промелькнул.
Одиночество скучных шагов… «Ка-ра-ул!»
Все черней и неверней уходит стена,
Мертвый день растворился в тумане вечернем…
Зазвонили к вечерне.
Пей до дна!
 

<1910>

 
Портрет Бетховена в аляповатой рамке,
Кастрюли, скрипки, книги и нуга.
Довольные обтянутые самки
Рассматривают бусы-жемчуга.
 
 
Торчат усы и чванно пляшут шпоры.
Острятся бороды бездельников-дельцов.
Сереет негр с улыбкою обжоры,
И нагло ржет компания писцов.
 
 
Сквозь стекла сверху, тусклый и безличный,
Один из дней рассеивает свет.
Толчется люд бесцветный и приличный.
 
 
Здесь человечество от глаз и до штиблет
Как никогда – жестоко гармонично
И говорит мечте цинично: Нет!
 

<1910>

 
Захватанные копотью и пылью,
Туманами, парами и дождем
Громады стен с утра влекут к бессилью
Твердя глазам: мы ничего не ждем…
 
 
Упитанные голуби в карнизах,
Забыв полет, в помете грузно спят.
В холодных стеклах, матовых и сизых,
Чужие тени холодно сквозят.
 
 
Колонны труб и скат слинявшей крыши,
Мостки для трубочиста, флюгера
И провода в мохнато-пыльной нише.
 
 
Проходят дни, утра и вечера.
Там где-то небо спит аршином выше,
А вниз сползает серый люк двора.
 

<1910>

 
Проснулся лук за кухонным окном
И выбросил султан зелено-блеклый.
Замученные мутным зимним сном,
Тускнели ласковые солнечные стекла.
 
 
По комнатам проснувшаяся моль
Зигзагами носилась одурело
И вдруг – поняв назначенную роль —
Помчалась за другой легко и смело.
 
 
Из-за мурильевской Мадонны на стене
Прозрачные клопенки выползали,
Невинно радовались комнатной весне,
Дышали воздухом и лапки расправляли.
 
 
Оконный градусник давно не на нуле —
Уже неделю солнце бьет в окошки!
В вазончике по треснувшей земле
Проворно ползали зелененькие вошки.
 
 
Гнилая сырость вывела в углу
Сухую изумрудненькую плесень,
А зайчики играли на полу
И требовали глупостей и песен…
 
 
У хламной этажерки на ковре
Сидело чучело в манжетах и свистало,
Прислушивалось к гаму на дворе
И пыльные бумажки разбирало.
 
 
Пять воробьев, цепляясь за карниз,
Сквозь стекла в комнату испуганно вонзилось:
«Скорей! Скорей! Смотрите, вот сюрприз —
 Оно не чучело, оно зашевелилось!»
 
 
В корзинку для бумаг «ее» портрет
Давно был брошен, порванный жестоко…
Чудак собрал и склеил свой предмет,
Недоставало только глаз и бока.
 
 
Любовно и восторженно взглянул
На чистые черты сбежавшей дамы,
Взял лобзик, сел верхом на хлипкий стул —
И в комнате раздался визг упрямый.
 
 
Выпиливая рамку для «нея»,
Свистало чучело и тихо улыбалось…
Напротив пела юная швея,
И солнце в стекла бешено врывалось!
 

<1910>

 
Набухли снега у веранды.
Темнеет лиловый откос.
Закутав распухшие гланды,
К стеклу прижимаю я нос.
 
 
Шперович – банкир из столицы
(И истинно-русский еврей)
С брусничною веткой в петлице
Ныряет в сугроб у дверей.
 
 
Его трехобхватная Рая
Туда уронила кольцо,
И, жирные пальцы ломая,
К луне подымает лицо.
 
 
В душе моей страх и смятенье:
Ах, если Шперович найдет! —
Двенадцать ножей огорченья
Мне медленно в сердце войдет…
 
 
Плюется… Встает… Слава Богу!
Да здравствует правда, ура!
Шперович уходит в берлогу,
Супруга рыдает в боа.
 

<1911>

Кавантсари. Пансион

 
«Господин» сидел в гостиной
            И едва-едва
В круговой беседе чинной
Плел какие-то слова.
 
 
Вдруг безумный бес протеста
            В ухо проскользнул:
«Слушай, евнух фраз и жеста,
Слушай, бедный вечный мул!
 
 
Пять минут (возьми их с бою!)
            За десятки лет
Будь при всех самим собою
От пробора до штиблет».
 
 
В сердце ад. Трепещет тело.
            «Господин» поник…
Вдруг рукой оледенелой
Сбросил узкий воротник!
 
 
Положил на кресло ногу,
            Плечи почесал
И внимательно и строго
Посмотрел на стихший зал.
 
 
Увидал с тоской суровой
            Рыхлую жену,
Обозвал ее коровой
И, как ключ, пошел ко дну…
 
 
Близорукого соседа
            Щелкнул пальцем в лоб
И прервал его беседу
Гневным словом: «Остолоп!»
 
 
Бухнул в чай с полчашки рома,
            Пососал усы,
Фыркнул в нос хозяйке дома
И, вздохнув, достал часы.
 
 
«Только десять! Ну и скука…»
            Потянул альбом
И запел, зевнув, как щука:
«Тили-тили-тили-бом!»
 
 
Зал очнулся: шепот, крики,
            Обмороки дам.
«Сумасшедший! Пьяный! Дикий!»
– «Осторожней – в морду дам».
 
 
Но прислуга «господину»
            Завязала рот
И снесла, измяв, как глину,
На пролетку у ворот…
 
 
Двадцать лет провел несчастный
            Дома, как барбос,
И в предсмертный час напрасно
Задавал себе вопрос:
 
 
«Пять минут я был нормальным
            За десятки лет —
О, за что же так скандально
Поступил со мною свет?!»
 

<1910>

Занимается письмоводством.

Отметка в паспорте

 
Позвольте представиться: Васин.
Несложен и ясен, как дрозд.
В России подобных орясин,
Как в небе полуночном звезд.
 
 
С лица я не очень приятен:
Нос толстый, усы, как порей,
Большое количество пятен,
А также немало угрей…
 
 
Но если постричься, побриться
И спрыснуться майским амбре —
Любая не прочь бы влюбиться
И вместе пойти в кабаре.
 
 
К политике я равнодушен.
Кадеты, эсдеки – к чему-с?
Бухгалтеру буду послушен
И к Пасхе прибавки добьюсь.
 
 
На службе у нас лотереи…
Люблю, но, увы, не везет:
Раз выиграл баночку клею,
В другой – перебитый фагот.
 
 
Слежу иногда за культурой:
Бальмонт, например, и Дюма,
Андреев… с такой шевелюрой —
Мужчины большого ума!..
 
 
Видали меня на Литейном?
Пейзаж! Перед каждым стеклом
Торчу по часам ротозейно:
Манишечки, пряничный лом…
 
 
Тут мятный, там вяземский пряник,
Здесь выпуски «Ужас таверн»,
Там дивный фраже-подстаканник
С русалкою в стиле модерн.
 
 
Зайдешь и возьмешь полендвицы
И кетовой (четверть) икры,
Привяжешься к толстой девице,
Проводишь, предложишь дары.
 
 
Чаек. Заведешь на гитаре
Чарующий вальс «На волнах»
И глазом скользишь по Тамаре…
Невредно-с! Удастся иль швах?
 
 
Частенько уходишь без толку:
С идеями или глупа.
На Невском бобры, треуголки,
Чиновники, шубы… Толпа!
 
 
Нырнешь и потонешь бесследно.
Ах, черт, сослуживец… «Балда!»
«Гуляешь?» – «Гуляю». – «Не вредно!»
«Со мною?» – «С тобою». – «Айда!»
 

<1911>

I

 
             Гуляя в городском саду,
             Икс влопался в беду:
Навстречу шел бифштекс в нарядном женском платье.
             Посторонившись с тонким удальством,
             Икс у забора – о проклятье!
             За гвоздик зацепился рукавом.
                          Трах! Вдребезги сукно,
                          Скрежещет полотно —
                          И локоть обнажился.
От жгучего стыда Икс пурпуром покрылся:
             «Что делать? Боже мой!»
             Прикрыв рукою тело,
Бегом к извозчику, вскочил, как очумелый,
             И рысью, марш домой!..
 
 
             Последний штрих, – и кончена картина:
             Сей Икс имел лицо кретина
И сорок с лишним лет позорил им Творца, —
             Но никогда,
             Сгорая от стыда,
Ничем не прикрывал он голого лица.
 

II

 
             Мудрейший индивид,
Враг всех условных человеческих вериг,
Пожравший сорок тысяч книг
             И даже Ницше величающий буржуем,
             Однажды был судьбою испытуем
             Ужасней, чем Кандид:
             Придя на симфонический концерт
             И взором холодно блуждая по партеру,
Заметил, что сосед, какой-то пошлый ферт,
             Косится на него, как на пантеру.
             Потом другой, и третий, и четвертый —
             И через пять минут почти вся зала,
             Впивая остроту нежданного скандала,
Смотрела на него, как сонм святых на черта.
             Спокойно индивид
В складное зеркальце взглянул в недоуменье:
                          О, страшный вид!
«В зобу дыханье сперло!»
Растерянно закрыв программой горло,
             Во все лопатки,
             Бежал он из театра,—
                          Краснел,
                          Бледнел
             И дома принял три облатки
             Бромистого натра.
 
 
Зачем же индивид удрал с концерта вспять?
Забыл в рассеянности галстук повязать.
 

<1910>

 
На последние полушки
Покупая безделушки,
Чтоб свалить их в Петербурге
В ящик старого стола,—
 
 
У поддельных ваз этрусских
Я нашел двух бравых русских,
Зычно спорящих друг с другом,
Тыча в бронзу пятерней:
 
 
«Эти вазы, милый Филя,
Ионического стиля!»
– «Брось, Петруша! Стиль дорийский
Слишком явно в них сквозит…»
 
 
Я взглянул: лицо у Фили
Было пробкового стиля,
А из галстука Петруши
Бил в глаза армейский стиль.
 

<1910>

Флоренция

 
Дворник, охапку поленьев обрушивши с грохотом на пол,
Шибко и тяжко дыша, пот растирал по лицу.
Из мышеловки за дверь вытряхая мышонка для кошек,
Груз этих дров квартирант нервной спиной ощутил.
 
 
«Этот чужой человек с неизвестной фамильей и жизнью
Мне не отец и не сын – что ж он принес мне дрова?
Правда, мороз на дворе, но ведь я о Петре не подумал
И не принес ему дров в дворницкий затхлый подвал».
 
 
Из мышеловки за дверь вытряхая мышонка для кошек,
Смутно искал он в душе старых напетых цитат:
«Дворник, мол, создан для дров, а жилец есть объект для услуги.
Взять его в комнату жить? Дать ему галстук и „Речь“?»
 
 
Вдруг осенило его и, гордынею кроткой сияя,
Сунул он в руку Петра новеньких двадцать монет,
Тронул ногою дрова, благодарность с достоинством принял.
И в мышеловку кусок свежего сала вложил.
 

<1911>

 
Я знаком по последней версии
С настроением Англии в Персии
        И не менее точно знаком
С настроеньем поэта Кубышкина,
С каждой новой статьей Кочерыжкина
        И с газетно-журнальным песком.
 
 
Словом, чтенья всегда в изобилии —
Недосуг прочитать лишь Вергилия,
        А поэт, говорят, золотой.
Да еще не мешало б Горация —
Тоже был, говорят, не без грации…
        А Платон, а Вольтер… а Толстой?
 
 
Утешаюсь одним лишь – к приятелям
(Чрезвычайно усердным читателям)
        Как-то в клубе на днях я пристал:
«Кто читал Ювенала, Вергилия?»
Но, увы (умолчу о фамилиях),
        Оказалось – никто не читал!
 
 
Перебрал и иных для забавы я:
Кто припомнил обложку, заглавие,
        Кто цитату, а кто анекдот,
Имена переводчиков, критику…
Перешли вообще на пиитику
        И поехали. Пылкий народ!
 
 
Разобрали детально Кубышкина,
Том шестой и восьмой Кочерыжкина,
        Альманах «Обгорелый фитиль»,
Поворот к реализму Поплавкина
И значенье статьи Бородавкина
        «О влиянье желудка на стиль»…
 
 
Утешенье, конечно, большущее…
Но в душе есть сознанье сосущее,
        Что я сам до кончины моей,
Объедаясь трухой в изобилии,
Ни строки не прочту из Вергилия
        В суете моих пестреньких дней!
 

<1911>

 
              Метранпаж октавой низкой
              Оглушил ученика:
              «Васька, дьявол, тискай, тискай!
              Что валяешь дурака?
Рифмачу для корректуры надо оттиск отослать…»
Васька брюхом навалился на стальную рукоять.
 
 
              У фальцовщиц тоже гонка —
              Влажный лист шипит по швам.
              Сочно-белые колонки
              Набухают по столам.
Пальцы мчатся, локти ходят, тараторят языки,
Непрерывные движенья равномерны и легки.
 
 
              А машины мягко мажут
              Шрифт о вал и вал о вал,
              Рычаги бесшумно вяжут
              За овалами овал.
«Пуф, устала, пуф, шалею, наглоталась белых кип!»
Маховик жужжит и гонит однотонный, тонкий скрип.
 
 
              У наборных касс молчанье.
              Свисли груши-огоньки,
              И свинец с тупым мерцаньем
              Спорко скачет из руки.
Прейскуранты, проза, вирши, каталоги и счета
Свеют нежную невинность белоснежного листа…
 
 
              В грязных ботиках и шубе
              Арендатор фон-дер-Фалл,
              Оттопыривая губы,
              Глазки выпучил на вал.
Кто-то выдумал машины, народил для них людей.
Вылил буквы, сделал стены, окна, двери, пол.
                                                                                       Владей!
 
 
              Пахнет терпким терпентином.
              Под машинное туше
              С липким чмоканьем змеиным
              Ходят жирные клише,
Шрифт, штрихи, заказы, сказки, ложь и правда, бред
                                                                                               и гнус.
Мастер вдумчиво и грустно краску пробует на вкус.
 
 
              В мертво-бешеной погоне
              Лист ныряет за листом.
              Ток гудит, машина стонет —
              Слышишь в воздухе густом:
«Пуф, устала, пуф, шалею. Слишком много белых кип!»
Маховик жужжит и гонит однотонный тонкий скрип.
 

<1910>

 
Все мозольные операторы,
Прогоревшие рестораторы, Остряки-паспортисты,
Шато-куплетисты и биллиард-оптимисты
Валом пошли в юмористы.
Сторонись!
 
 
Заказали обложки с макаками,
Начинили их сорными злаками:
Анекдотами длинно-зевотными,
Остротами скотными,
Зубоскальством
И просто нахальством.
Здравствуй, юмор российский,
Суррогат под-английский!
Галерка похлопает,
Улица слопает…
Остальное – не важно.
 
 
Раз-раз!
В четыре странички рассказ —
Пожалуйста, смейтесь:
Сюжет из пальца,
Немножко сальца,
Психология рачья,
Радость телячья,
Штандарт скачет,
Лейкин в могиле плачет:
Обокрали, канальи!
 
 
Самое время для ржанья!
Небо, песок и вода,
Посреди – улюлюканье травли…
Опостыли исканья,
Павлы полезли в Савлы,
Страданье прокисло в нытье,
Безрыбье – в безрачье…
Положенье собачье!
Чем наполнить житье?
Средним давно надоели
Какие-то (черта ль в них!) цели —
Нельзя ли попроще: театр в балаган,
Литературу в канкан.
Рынок требует смеха!
 
 
С пылу, с жару,
Своя реклама,
Побольше гама
(Вдруг спрос упадет!),
Пятак за пару —
Держись за живот:
Самоубийство и Дума,
Пародии на пародии,
Чревоугодие,
Комический случай в Батуме,
Самоубийство и Дума,
Случай в спальне
Во вкусе армейской швальни,
Случай с пьяным в Калуге,
Измена супруги,
Самоубийство и Дума…
 
 
А жалко: юмор прекрасен —
Крыловских ли басен,
Иль Чеховских «Пестрых рассказов»,
Где строки, как нити алмазов,
Где нет искусства смешить
До потери мысли и чувства,
Где есть… просто искусство
В драгоценной оправе из смеха.
 
 
Акулы успеха!
Осмелюсь спросить —
Что вы нанизали на нить?
Картонных паяцев. Потянешь – смешно,
Потом надоест – за окно.
Ах, скоро будет тошнить
От самого слова «юмор»!..
 

<1911>

 
…песню пропойте,
Где злость не глушила бы смеха —
И вам, точно чуткое эхо,
В ответ молодежь засмеется.
 

Из письма «группы киевских медичек» к автору

 
Голова, как из олова.
Наплевать!
Опущусь на кровать
И в подушку зарою я голову
И закрою глаза.
Оранжево-сине-багровые кольца
Завертелись, столкнулись и густо сплелись,
В ушах золотые звенят колокольцы,
И сердце и ноги уходят в черную высь,
Весело! Общедоступно и просто:
Уткнем в подушку нос и замрем —
На дне подушки, сбежав с погоста,
Мы бодрый смех найдем.
Весело, весело! Пестрые хари
Щелкают громко зубами,
Проехал черт верхом на гитаре
С большими усами.
           Чирикают пташки,
           Летают барашки,
           Плодятся букашки, и тучки плывут.
           О грезы! О слезы!
           О розы! О козы!
           Любовь, упоенье и ра-до-стный труд
Весело, весело! В братской могиле
Щелкайте громче зубами.
Одни живут, других утопили,
А третьи – сами.
           Три собачки на дворе
           Разыграли кабаре:
           Широко раскрыли пасти
           И танцуют в нежной страсти.
           Детки прыгают кругом
           И колотят псов прутом.
           «У Егора на носу
           Черти ели колбасу…»
Весело, весело, весело, весело!
Щелкайте громче зубами.
Одни живут, других повесили,
А третьи – сами…
Бесконечно-милая группа божьих коровок!
Киевлянки-медички! Я смеюсь на авось.
Бодрый смех мой, может, и глуп и неловок
Другого сейчасне нашлось.
Но когда вашу лампу потушат,
И когда вы сбежите от всех,
И когда идиоты задушат
Вашу мысль, вашу радость и смех,—
Эти вирши, смешные и странные
Положите на ноты и пойте, как пьяные:
И тогда, о смею признаться,
Вы будете долго и дико смеяться!
 

<1910>

 
           Во имя чего уверяют,
Что надо кричать – «рад стараться!»?
           Во имя чего заливают
Помоями правду и свет?
 
 
           Ведь малые дети и галки
Друг другу давно рассказали,
           Что в скинии старой лишь палки
Да тухлый, обсосанный рак…
 
 
           Без белых штанов с позументом
Угасло бы солнце на небе?
           Мир стал бы без них импотентом?
И груши б в садах не росли?..
 
 
           Быть может, не очень прилично
Средь сладкой мелодии храпа
           С вопросом пристать нетактичным:
Во имя, во имя чего?
 
 
           Но я ведь не действую скопом:
Мне вдруг захотелось проверить,
           Считать ли себя мне холопом
Иль сыном великой страны…
 
 
           Чины из газеты «Россия»,
Прошу вас, молю вас – скажите
           (Надеюсь, что вы не глухие),
Во имя, во имя чего?!
 

<1911>

 
           В минуты,
Когда, озираясь, беспомощно ждешь перемены,
           Невольно
Скуратова образ всплывает, как призрак гангрены…
           О счастье,
Что в мир мы явились позднее, чем предки!
           Все лучше
По Чехову жить, чем биться под пытками в клетке…
           Что муки
Духовных застенков, смягченных привычной печалью,
           Пред адом
Хрустящих костей и мяса под жадною сталью?
           У нас ведь
Симфонии, книги, поездки в Европу… и Дума —
           При Грозном
Так страшно и так бесконечно угрюмо…
           Умрем мы,
И дети умрут, и другое придет поколенье —
           В минуты
Повышенных, новых и острых сомнений
           Вновь скажут
Они, озираясь с беспомощным смехом угрюмым:
           «О счастье,
Что мы родились после той удивительной Думы!
           Все лучше
К исканиям новым идти, томясь и срываясь,
           Чем, молча,
Позором своим любоваться, в плену задыхаясь».
 

<1911>

 
Лекционная религия пудами прибывает.
На безверье заработать можно очень хорошо.
 
 
Современные банкроты испугались беспроблемья —
Отрыгнув Проблему Пола, надо ж что-нибудь жевать!
 
 
Много есть на свете мяса, покупающего книги,
Заполняющего залы из-за месячных проблем.
 
 
Кто-то хитрый и трусливый первый крикнул рыбье слово,
И сбежались остальные, как на уличный скандал!
 
 
Успокоиться так любо! Дай им с формулами веру,
С иностранными словами, с математикой тоски.
 
 
Брось им кость для нудных споров о Великом Незнакомце
Эта тема бесконечна для варьяций индюков.
 
 
Как приятно строить мостик из бездарных слов и воплей
И научно морщить брови, и мистически сопеть…
 
 
И с куриным самомненьем сожалеть о тех «незрячих»,
Кто, закрыв лицо руками, целомудренно молчит.
 
 
С авиатикою слабо… И уже надоедает
Каждый день читать, как Игрек грудь и череп раздробил…
 
 
От идей слова остались, а от слов остались буквы —
Что нам стоит! Можно к Небу на безверье полететь.
 
 
На Шаляпина билеты достают одни счастливцы.
Здесь же можно за полтинник вечность щупать за бока!
 
 
Мой знакомый, Павел Стружкин, замечательная личность:
Он играет на бильярде, как армейский капитан.
 
 
Двести двадцать слов он знает на российском диалекте
И завязывает галстук на двенадцать номеров.
 
 
Но вчера я на заборе увидал с тоской афишу:
Павел Стружкин. «Бог и вечность».
                                                                    Бедный Тенишевский зал!
 
 
Вам смешно? А мне нисколько. Я его не буду слушать,
Ну а вам не удержаться, мой читатель дорогой…
 
 
Можно вволю посмеяться, покричать, побесноваться —
Кой-кому сия проблема заменяет даже цирк.
 
 
«Скучно жить на белом свете!» – Это Гоголем открыто,
До него же – Соломоном, а сейчас – хотя бы мной.
 

<1910>