Текст книги "Собрание сочинений. Т. 1"

Автор книги: Саша Черный

 
Утро. Мутные стекла, как бельма,
Самовар на столе замолчал.
Прочел о визитах Вильгельма
И сразу смертельно устал.
 
 
Шагал от дверей до окошка,
Барабанил марш по стеклу
И следил, как хозяйская кошка
Ловила свой хвост на полу.
 
 
Свистал. Рассматривал тупо
Комод, «Остров мертвых», кровать.
Это было и скучно и глупо —
И опять начинал я шагать.
 
 
Взял Маркса. Поставил на полку,
Взял Гете – и тоже назад.
Зевая, поглядывал в щелку,
Как соседка пила шоколад.
 
 
Напялил пиджак и пальтишко
И вышел. Думал, курил…
При мне какой-то мальчишка
На мосту под трамвай угодил.
 
 
Сбежались. Я тоже сбежался.
Кричали. Я тоже кричал,
Махал рукой, возмущался
И карточку приставу дал.
 
 
Пошел на выставку. Злился.
Ругал бездарность и ложь.
Обедал. Со скуки напился
И качался, как спелая рожь.
 
 
Поплелся к приятелю в гости,
Говорил о холере, добре,
Гучкове, Урьеле д’Акосте —
И домой пришел на заре.
 
 
Утро. Мутные стекла, как бельма.
Кипит самовар. Рядом «Русь»
С речами того же Вильгельма.
Встаю – и снова тружусь.
 

<1908>

 
Семья – ералаш, а знакомые – нытики,
Смешной карнавал мелюзги,
От службы, от дружбы, от прелой политики
Безмерно устали мозги.
Возьмешь ли книжку – муть и мразь:
Один кота хоронит,
Другой слюнит, разводит грязь
И сладострастно стонет…
 
 
Петр Великий, Петр Великий!
Ты один виновней всех:
Для чего на север дикий
Понесло тебя на грех?
Восемь месяцев зима, вместо фиников – морошка.
Холод, слизь, дожди и тьма – так и тянет из окошка
Брякнуть вниз о мостовую одичалой головой…
Негодую, негодую… Что же дальше, Боже мой?!
 
 
Каждый день по ложке керосина
Пьем отраву тусклых мелочей…
Под разврат бессмысленных речей
Человек тупеет, как скотина…
 
 
Есть парламент, нет? Бог весть.
Я не знаю. Черти знают.
Вот тоска – я знаю – есть,
И бессилье гнева есть…
Люди ноют, разлагаются, дичают,
А постылых дней не счесть.
 
 
Где наше – близкое, милое, кровное?
Где наше – свое, бесконечно любовное?
Гучковы, Дума, слякоть, тьма, морошка…
Мой близкий! Вас не тянет из окошка
Об мостовую брякнуть шалой головой?
Ведь тянет, правда?
 

<1908>

 
Кто в трамвае, как акула,
Отвратительно зевает?
То зевает друг-читатель
Над скучнейшею газетой.
 
 
Он жует ее в трамвае,
Дома, в бане и на службе,
В ресторанах и в экспрессе,
И в отдельном кабинете.
 
 
Каждый день с утра он знает,
С кем обедал Франц-Иосиф
И какую глупость в Думе
Толстый Бобринский сморозил…
 
 
Каждый день, впиваясь в строчки,
Он глупеет и умнеет:
Если автор глуп – глупеет,
Если умница – умнеет.
 
 
Но порою друг-читатель
Головой мотает злобно,
И ругает, как извозчик,
Современные газеты.
 
 
«К черту! То ли дело Запад
И испанские газеты…»
(Кстати, – он силен в испанском,
Как испанская корова.)
 
 
Друг-читатель! Не ругайся,
Вынь-ка зеркальце складное.
Видишь – в нем зловеще меркнет
Кто-то хмурый и безликий?
 
 
Кто-то хмурый и безликий.
Не испанец, о, нисколько,
Но скорее бык испанский,
Обреченный на закланье.
 
 
Прочитай: в глазах-гляделках
Много ль мыслей, смеха, сердца?
Не брани же, друг-читатель,
Современные газеты…
 

<1908>

 
Каждый прав и каждый виноват.
Все полны обидным снисхожденьем
И, мешая истину с глумленьем,
До конца обидеться спешат.
 
 
Эти споры – споры без исхода,
С правдой, с тьмой, с людьми, с самим собой,
Изнуряют тщетною борьбой
И пугают нищенством прихода.
 
 
По домам бессильно разбираясь,
Мы нашли ли собственный ответ?
Что ж слепые наши «да» и «нет»
Разбрелись, убого спотыкаясь?
 
 
Или мысли наши жернова?
Или спор особое искусство,
Чтоб, калеча мысль и теша чувство,
Без конца низать случайные слова?
 
 
Если б были мы немного проще,
Если б мы учились понимать,
Мы могли бы в жизни не блуждать,
Словно дети в незнакомой роще.
 
 
Вновь забытый образ вырастает:
Притаилась Истина в углу,
И с тоской глядит в пустую мглу,
И лицо руками закрывает…
 

<1908>

 
Повернувшись спиной к обманувшей надежде
И беспомощно свесив усталый язык,
Не раздевшись, он спит в европейской одежде
И храпит, как больной паровик.
 
 
Истомила Идея бесплодьем интрижек,
По углам паутина ленивой тоски,
На полу вороха неразрезанных книжек
И разбитых скрижалей куски.
 
 
За окном непогода лютеет и злится…
Стены прочны, и мягок пружинный диван.
Под осеннюю бурю так сладостно спится
Всем, кто бледной усталостью пьян.
 
 
Дорогой мой, шепни мне сквозь сон по секрету,
Отчего ты так страшно и тупо устал?
За несбыточным счастьем гонялся по свету,
Или, может быть, землю пахал?
 
 
Дрогнул рот, разомкнулись тяжелые вежды,
Монотонные звуки уныло текут:
«Брат! Одну за другой хоронил я надежды, Брат!
От этого больше всего устают.
 
 
Были яркие речи и смелые жесты
И неполных желаний шальной хоровод.
Я жених непришедшей прекрасной невесты,
Я больной, утомленный урод».
 
 
Смолк. А буря все громче стучалась в окошко,
Билась мысль, разгораясь и снова таясь.
И сказал я, краснея, тоскуя и злясь:
«Брат! Подвинься немножко».
 

1908

 
Каждый месяц к сроку надо
Подписаться на газеты.
В них подробные ответы
На любую немощь стада.
 
 
Боговздорец иль политик,
Радикал иль черный рак,
Гениальный иль дурак,
Оптимист иль кислый нытик —
На газетной простыне
Все найдут свое вполне.
 
 
Получая аккуратно
Каждый день листы газет,
Я с улыбкой благодатной,
Бандероли не вскрывая,
Аккуратно, не читая,
Их бросаю за буфет.
 
 
Целый месяц эту пробу
Я проделал. Оживаю!
Потерял слепую злобу,
Сам себя не истязаю;
Появился аппетит,
Даже мысли появились…
Снова щеки округлились —
И печенка не болит.
 
 
В безвозмездное владенье
Отдаю я средство это
Всем, кто чахнет без просвета
Над унылым отраженьем
Жизни мерзкой и гнилой,
Дикой, глупой, скучной, злой…
 
 
Получая аккуратно
Каждый день листы газет,
Бандероли не вскрывая,
Вы спокойно, не читая,
Их бросайте за буфет.
 

<1910>

 
За жирными коровами следуют тощие,
за тощими – отсутствие мяса.
 

Гейне

 
По притихшим редакциям,
По растерзанным фракциям,
По рутинным гостиным,
                       За молчанье себя награждая с лихвой,
            Несется испуганный вой:
                       Отбой, отбой.
                       Окончен бой,
                       Под стол гурьбой,
Огонь бенгальский потуши,
Соси свой палец, не дыши,
Кошмар исчезнет сам собой —
            Отбой, отбой, отбой!
Читали, как сын полицмейстера ездил по городу,
Таскал по рынку почтеннейших граждан за бороду,
            От нечего делать нагайкой их сек,
            Один – восемьсот человек?
                       Граждане корчились, морщились,
Потом послали письмо со слезою в редакцию
            И обвинили… реакцию.
Читали?
            Ах, политика узка
            И, притом, опасна.
            Ах, партийность так резка
            И, притом, пристрастна.
            Разорваны по листику
            Программки и брошюры,
            То в ханжество, то в мистику
            Нагие прячем шкуры.
                       Славься, чистое искусство
                       С грязным салом половым!
                       В нем лишь черпать мысль и чувство
                       Нам – ни мертвым, ни живым.
Вечная память прекрасным и звучным словам!
Вечная память дешевым и искренним позам!
Страшно дрожать по своим беспартийным углам
Крылья спалившим стрекозам!
            Ведьмы, буки, черные сотни,
            Звездная палата, «черный кабинет»…
            Все проворней и все охотней
            Лезем сдуру в чужие подворотни —
            Влез. Молчок. И нет как нет.
                       Отбой, отбой,
                       В момент любой,
                       Под стол гурьбой.
                       В любой момент
                       Индифферент:
                       Семья, горшки,
                       Дела, грешки.
                       Само собой.
            Отбой, отбой, отбой!
«Отречемся от старого мира…»
И полезем гуськом под кровать.
Нам, уставшим от шумного пира,
Надо свежие силы набрать.
            Ура!!
 

1908

 
Родился карлик Новый Год,
Горбатый, сморщенный урод,
            Тоскливый шут и скептик,
            Мудрец и эпилептик.
 
 
«Так вот он, милый божий свет?
А где же солнце? Солнца нет!
            А, впрочем, я не первый,
            Не стоит портить нервы».
 
 
И люди людям в этот час
Бросали: «С Новым Годом вас!»
            Кто честно заикаясь,
            Кто кисло ухмыляясь…
 
 
Ну, как же тут не поздравлять?
Двенадцать месяцев опять
            Мы будем спать и хныкать
            И пальцем в небо тыкать.
 
 
От мудрых, средних и ослов
Родятся реки старых слов,
            Но кто еще, как прежде,
            Пойдет кутить к надежде?
 
 
Ах, милый, хилый Новый Год,
Горбатый, сморщенный урод!
            Зажги среди тумана
            Цветной фонарь обмана.
 
 
Зажги! Мы ждали много лет —
Быть может, солнца вовсе нет?
            Дай чуда! Ведь бывало
            Чудес в веках не мало…
 
 
Какой ты старый, Новый Год!
Ведь мы равно наоборот
            Считать могли бы годы,
            Не исказив природы.
 
 
Да… Много мудрого у нас…
А впрочем: с Новым Годом вас!
            Давайте спать и хныкать
            И пальцем в небо тыкать.
 

<1909>

 
Накрутить вам о бразов, почтеннейший?
Нанизать вам слов кисло-сладких,
Изысканно гадких
На нити банальнейших строф?
Вот опять неизменнейший
Тощий младенец родился,
А старый хрен провалился
В эту… как ее?.. В Лету.
 
 
              Как трудно, как нудно поэту!..
              Словами свирепо-солдатскими
              Хочется долго и грубо ругаться,
              Цинично и долго смеяться, —
              Но вместо того – лирическо-штатскими
              Звуками нужно слагать поздравленье,
              Ломая ноги каждой строке,
              И в гневно-бессильной руке
              Перо сжимая в волненье.
 
 
Итак: с Новою Цифрою, братья!
С весельем… то бишь, с проклятьем —
Дешевым шампанским,
Цимлянским,
Наполним утробы.
Упьемся! И в хмеле, таком же дешевом,
О счастье нашем грошовом
Мольбу к Небу пошлем,
К Небу прямо в серые тучи:
Счастья, здоровья, веселья.
Котлет, пиджаков и любовниц,
Пищеваренье и сон —
Пошли нам, серое Небо!..
 
 
              Молодой снежок
Вьется, как пух из еврейской перины.
              Голубой кружок —
(To-есть луна) такой смешной и невинный.
              Фонари горят
И мигают с усмешкою старых знакомых.
              Я чему-то рад
И иду вперед беспечней насекомых.
              Мысли так свежи,
Пальто на толстой подкладке ватной,
              И лучи-ужи
Ползут от глаз к фонарям и обратно…
 
 
              Братья! Сразу и навеки
              Перестроим этот мир.
              Братья! Верно, как в аптеке:
              Лишь любовь дарует мир.
              Так устроим же друг другу
              С Новой Цифрой новый пир —
              Я согласен для начала
              Отказаться от сатир!
 
 
Пусть больше не будет ни глупых, ни злобных,
Пусть больше не будет слепых и глухих,
Ни жадных, ни стадных, ни низко-утробных —
Одно лишь семейство святых…
…………………………………………..
              Я полную чашу российского гною
              За Новую Цифру, смеясь, подымаю!
              Пригубьте, о братья! Бокал мой до краю
              Наполнен ведь вами – не мною.
 

<1910>

I

 
Жить на вершине голой,
Писать простые сонеты…
И брать от людей из дола
Хлеб, вино и котлеты.
 

II

 
Сжечь корабли и впереди, и сзади,
Лечь на кровать, не глядя ни на что,
Уснуть без снов и, любопытства ради,
Проснуться лет чрез сто.
 

<1909>

Избежать всего этого нельзя, но можно презирать все это.

Сенека. «Письма к Люцилию»

 
Ревет сынок. Побит за двойку с плюсом.
             Жена на локоны взяла последний рубль.
             Супруг, убитый лавочкой и флюсом,
             Подсчитывает месячную убыль.
 
 
Кряхтят на счетах жалкие копейки:
             Покупка зонтика и дров пробила брешь,
             А розовый капот из бумазейки
             Бросает в пот склонившуюся плешь.
 
 
Над самой головой насвистывает чижик
             (Хоть птичка Божия не кушала с утра).
             На блюдце киснет одинокий рыжик,
             Но водка выпита до капельки вчера.
 
 
Дочурка под кроватью ставит кошке клизму,
             В наплыве счастия полуоткрывши рот,—
             И кошка, мрачному предавшись пессимизму,
             Трагичным голосом взволнованно орет.
 
 
Безбровая сестра в облезшей кацавейке
             Насилует простуженный рояль,
             А за стеной жиличка-белошвейка
             Поет романс: «Пойми мою печаль…»
 
 
Как не понять?! В столовой тараканы,
             Оставя черствый хлеб, задумались слегка,
             В буфете дребезжат сочувственно стаканы
             И сырость капает слезами с потолка.
 

<1909>

 
Брандахлысты в белых брючках
В лаун-теннисном азарте
Носят жирные зады.
            Вкруг площадки, в модных штучках,
            Крутобедрые Астарты,
            Как в торговые ряды,
Зазывают кавалеров
И глазами, и боками,
Обещая все для всех.
            И гирлянды офицеров,
            Томно дрыгая ногами,
            «Сладкий празднуют успех».
В лакированных копытах
Ржут пажи и роют гравий,
Изгибаясь, как лоза,—
            На раскормленных досыта
            Содержанок, в модной славе,
            Щуря сальные глаза.
Щеки, шеи, подбородки,
Водопадом в бюст свергаясь,
Пропадают в животе,
            Колыхаются, как лодки,
            И, шелками выпираясь,
            Вопиют о красоте.
Как ходячие шнель-клопсы,
На коротких, пухлых ножках
(Вот хозяек дубликат!)
            Грандиознейшие мопсы
            Отдыхают на дорожках
            И с достоинством хрипят.
Шипр и пот, французский говор…
Старый хрен в английском платье
Гладит ляжку и мычит.
            Дипломат, шпион иль повар?
            Но без формы люди – братья —
            Кто их, к черту, различит?..
Как наполненные ведра,
Растопыренные бюсты
Проплывают без конца —
            И опять зады и бедра…
            Но над ними, – будь им пусто,—
            Ни единого лица!
 

<1909>

 
На дачной скрипучей веранде
Весь вечер царит оживленье.
К глазастой художнице Ванде
Случайно сползлись в воскресенье
            Провизор, курсистка, певица,
            Писатель, дантист и девица.
 
 
«Хотите вина иль печенья?»
Спросила писателя Ванда,
Подумав в жестоком смущенье:
«Налезла огромная банда!
            Пожалуй, на столько баранов
            Не хватит ножей и стаканов».
 
 
Курсистка упорно жевала.
Косясь на остатки от торта,
Решила спокойно и вяло:
«Буржуйка последнего сорта».
            Девица с азартом макаки
            Смотрела писателю в баки.
 
 
Писатель, за дверью на полке
Не видя своих сочинений,
Подумал привычно и колко:
«Отсталость!» И стал в отдаленье,
            Засунувши гордые руки
            В трик о вые стильные брюки.
 
 
Провизор, влюбленный и потный,
Исследовал шею хозяйки,
Мечтая в истоме дремотной:
«Ей-богу! Совсем как из лайки…
            О, если б немножко потрогать!»
            И вилкою чистил свой ноготь.
 
 
Певица пускала рулады
Все реже, и реже, и реже.
Потом, покраснев от досады,
Замолкла: «Не просят! Невежи…
            Мещане без вкуса и чувства!
            Для них ли святое искусство?»
 
 
Наелись. Спустились с веранды
К измученной пыльной сирени.
В глазах умирающей Ванды
Любезность, тоска и презренье —
            «Свести их к пруду иль в беседку?
            Спустить ли с веревки Валетку?»
 
 
Уселись под старой сосною.
Писатель сказал: «Как в романе…»
Девица вильнула спиною,
Провизор порылся в кармане
            И чиркнул над кислой певичкой
            Бенгальскою красною спичкой.
 

<1910>

 
Итак – начинается утро.
Чужой, как река Брахмапутра,
В двенадцать влетает знакомый.
«Вы дома?» К несчастью, я дома.
В кармане послав ему фигу,
Бросаю немецкую книгу
И слушаю, вял и суров,
Набор из ненужных мне слов.
Вчера он торчал на концерте —
Ему не терпелось до смерти
Обрушить на нервы мои
Дешевые чувства свои.
 
 
Обрушил! Ах, в два пополудни
Мозги мои были, как студни…
Но, дверь запирая за ним
И жаждой работы томим,—
Услышал я новый звонок:
Пришел первокурсник-щенок.
Несчастный влюбился в кого-то…
С багровым лицом идиота
Кричал он о «ней», о богине,
А я ее толстой гусыней
В душе называл беспощадно…
Не слушал! С улыбкою стадной
Кивал головою сердечно
И мямлил: «Конечно, конечно».
 
 
В четыре ушел он… В четыре!
Как тигр, я шагал по квартире.
В пять ожил и, вытерев пот,
За прерванный сел перевод.
Звонок… С добродушием ведьмы
Встречаю поэта в передней.
Сегодня собрат именинник
И просит дать взаймы полтинник.
«С восторгом!» Но он… остается!
В столовую томно плетется,
Извлек из-за пазухи кипу
И с хрипом, и сипом, и скрипом
Читает, читает, читает…
А бес меня в сердце толкает:
Ударь его лампою в ухо!
Всади кочергу ему в брюхо!
 
 
Квартира? Танцкласс ли? Харчевня?
Прилезла рябая девица:
Нечаянно «Месяц в деревне»
Прочла и пришла «поделиться»…
Зачем она замуж не вышла?
Зачем (под лопатки ей дышло!)
Ко мне отправляясь, – сначала
Она под трамвай не попала?
 
 
Звонок… Шаромыжник бродячий,
Случайный знакомый по даче,
Разделся, подсел к фортепьяно
И лупит. Неправда ли, странно?
Какие-то люди звонили.
Какие-то люди входили.
Боясь, что кого-нибудь плюхну,
Я бегал тихонько на кухню
И плакал за вьюшкою грязной
Над жизнью своей безобразной.
 

<1910>

 
Бородатые чуйки с голодными глазами
Хрипло предлагают «животрепещущих докторов».
Гимназисты поводят бумажными усами,
Горничные стреляют в суконных юнкеров.
 
 
Шаткие лари, сколоченные наскоро,
Холерного вида пряники и халва,
Грязь под ногами хлюпает так ласково,
И на плечах болтается чужая голова.
 
 
Червонные рыбки из стеклянной обители
Грустно-испуганно смотрят на толпу.
«Вот замечательные американские жители —
Глотают камни и гвозди, как крупу!»
 
 
Писаря выражаются вдохновенно-изысканно,
Знакомятся с модистками и переходят на ты,
Сгущенный воздух переполнился писками,
Кричат бирюзовые бумажные цветы.
 
 
Деревья вздрагивают черными ветками,
Капли и бумажки падают в грязь.
Чужие люди толкутся между клетками
И месят ногами пеструю мазь.
 

<1909>

 
Левой, правой, кучерявый,
Что ты ерзаешь, как черт?
Угощение на славу,
Музыканты – первый сорт.
          Вот смотри:
          Раз, два, три.
Прыгай, дрыгай до зари.
 
 
Ай, трещат мои мозоли
И на юбке позумент!
Руки держат, как франзоли,
А еще интеллигент.
          Ах, чудак,
          Ах, дурак!
Левой, правой, – вот так-так!
 
 
Трим-ти, тим-ти – без опаски,
Трим-тим-тим – кружись вперед.
Что в очки запрятал глазки?
Разве я, топ-топ, урод?
          Топ-топ-топ,
          Топ-топ-топ…
Оботри платочком лоб.
 
 
Я сегодня без обеда
И не надо – ррри ти-ти.
У тебя-то, буквоеда,
Тоже денег не ахти?
          Ну и что ж —
          Наживешь.
И со мной, топ-топ, пропьешь.
 
 
Думай, думай – не поможет!
Сорок бед – один ответ:
Из больницы на рогоже
Стащат черту на обед.
          А пока,
          Ха-ха-ха,
Не толкайся под бока!
 
 
Все мы люди-человеки…
Будем польку танцевать.
Даже нищие-калеки
Не желают умирать.
          Цок-цок-цок
          Каблучок,
Что ты морщишься, дружок?
 
 
Ты ли, я ли – всем не сладко,
Знаю, котик, без тебя.
Веселись же хоть украдкой —
Танцы – радость, книжки – бя.
          Лим-тим-тись,
          Берегись.
Думы к черту, скука – брысь!
 

<1910>

 
Начальник Акцептации сердит:
Нашел просчет в копейку у Орлова.
Орлов уныло бровью шевелит
И про себя бранится: «Ишь, бандит!»
Но из себя не выпустит ни слова.
 
 
Вокруг сухой, костлявый, дробный треск —
Как пальцы мертвецов, бряцают счеты.
Начальнической плеши строгий блеск
С бычачьим лбом сливается в гротеск,—
Но у Орлова любоваться нет охоты.
 
 
Конторщик Кузькин бесконечно рад:
Орлов на лестнице стыдил его невесту,
Что Кузькин, как товарищ, – хам и гад,
А как мужчина, – жаба и кастрат…
Ах, может быть, Орлов лишится места!
 
 
В соседнем отделении содом:
Три таксировщика, увлекшись чехардою,
Бодают пол. Четвертый же, с трудом
Соблазн преодолев, с досадой и стыдом
Им укоризненно кивает бородою.
 
 
Но в коридоре тьма и тишина.
Под вешалкой таинственная пара —
Он руки растопырил, а Она
Щемящим голосом взывает: «Я жена…
И муж не вынесет подобного удара!»
 
 
По лестницам красавицы снуют,
Пышнее и вульгарнее гортензий.
Их сослуживцы «фаворитками» зовут —
Они не трудятся, не сеют – только жнут.
Любимицы Начальника Претензий…
 
 
В буфете чавкают, жуют, сосут, мычат.
Берут пирожные в надежде на прибавку.
Капуста и табак смесились в едкий чад.
Конторщицы ругают шоколад
И бюст буфетчицы, дрожащий на прилавке…
 
 
Второй этаж. Дубовый кабинет,
Гигантский стол. Начальник Службы Сборов,
Поймав двух мух, покуда дела нет,
Пытается определить на свет,
Какого пола жертвы острых взоров.
 
 
Внизу в прихожей бывший гимназист
Стоит перед швейцаром без фуражки.
Швейцар откормлен, груб и неречист:
«Ведь грамотный, поди не трубочист!
„Нет мест“ – вон на стене висит бумажка».
 

<1909>

 
Время года неизвестно.
Мгла клубится пеленой.
С неба падает отвесно
Мелкий бисер водяной.
 
 
Фонари горят, как бельма,
Липкий смрад навис кругом,
За рубашку ветер-шельма
Лезет острым холодком.
 
 
Пьяный чуйка обнял нежно
Мокрый столб – и голосит.
Бесконечно, безнадежно
Кислый дождик моросит…
 
 
Поливает стены, крыши,
Землю, дрожки, лошадей.
Из ночной пивной все лише
Граммофон хрипит, злодей.
 
 
«Па-ца-луем дай забвенье!»
Прямо за сердце берет.
На панели тоже пенье:
Проститутку дворник бьет.
 
 
Брань и звуки заушений…
И на них из всех дверей
Побежали светотени
Жадных к зрелищу зверей.
 
 
Смех, советы, прибаутки,
Хлипкий плач, свистки и вой —
Мчится к бедной проститутке
Постовой городовой.
 
 
Увели… Темно и тихо.
Лишь в ночной пивной вдали
Граммофон выводит лихо:
«Муки сердца утоли!»
 

<1908>