Текст книги "Собрание сочинений. Т. 1"

Автор книги: Саша Черный

 
                 В коротких панталошках
                 Стоял я в темной спальне.
                 Был вечер. На окошке
                 Синел узор хрустальный.
                 Я ждал, как на иголках,
                 Я снова был младенцем.
                 Злодеи даже щелку
                 Закрыли полотенцем!
                 Но вот открыли двери,
                 Сноп света за портьерой —
                 И я увидел елку…
………………………………
В огромной светлой зале было пусто.
На веточках, развешанные густо
Средь темной зелени, безумно хороши,
Качались лучшие мечты моей души:
Собранье сочинений Метерлинка,
Немецкий серый вязаный жилет,
В конвертике роскошная блондинка,
На недоступного Шаляпина билет,
Полдюжины сорочек чесучовых,
Варенье из айвы и теплые носки,
Два черных галстука и два светло-лиловых,
Для правки бритв английские бруски,
Квитанция на «Ниву», паспорт заграничный,
Кашне и пара розовых очков,
Желудочный экстракт, кровавый куст гвоздичный,
Тюленевый портфель и шесть воротничков,
Халва, «Ave Maria» Сегантини,
Бутылка Fine Champagne и купчая на дом,
Портрет Гюго и зонтик темно-синий…
А наверху повис, болтая языком,
(Как щедр был сон в фантазии своей!)
Инспектор старенький гимназии моей.
 

<1908>

 
Лидка с мамой красят в столовой яйца
В лиловый, пунцовый и желтый цвет.
 Я купил в табачной открытку с зайцем
И пишу милому дяде письмо и привет:
 
 
                 «Дорогой, любезный дядя:
                 Поздравляю крепко Вас.
                 Я здоров, а Ваша Надя
                 Ходит с юнкером в танцкласс.
 
 
                 На дворе раскрылись почки.
                 Брат сказал, что Вы скупой.
                 Дядя Петр! Как Ваши почки?
                 И прошел ли Ваш запой?
 
 
                 Бонна хочет за манеры
                 Отослать меня в Сибирь.
                 Не имеет прав. Холера!
                 Ваш племянник Боб Пузырь».
 
 
Две кляксы, здоровые кляксы! И четыре помарки.
Хотел стереть и вышла большая дыра.
 Сойдет! Вместо русской наклеим гвинейскую марку
Это будет большой подарок для дяди Петра.
 

<1910>

 
«Чело-век! Какого черта
Притащил ты мне опять?»
 – «А-la– аглицкого торта
Приказали вы подать».
 
 
– «Торта? Гм… К свиньям собачьим.
Ярославец?.. Са-та-на…
Сядь-ка лучше. Посудачим…
Хочешь белого вина?»
 
 
– «Не могу-с. Угодно торта?
 Я лакей-с, а вы барон…»
 – «Человек, какого черта?
 Брось дурацкий этот тон!
 
 
Удивил! У нас на службе
Все лакеи, как один.
Сядь, ну, сядь – прошу по дружбе».
– «Не удобно-с, господин».
 

<1910>

 
Мимо нашего плота
Целый день плывут флотилии —
Городская мелкота
Высыпает в изобилии.
Томно крякают гитары,
Тилиликают гармоники.
Сватал черт, да подоконники —
Что ни лодочка, то пары…
Ловко девушки гребут!
Весла в весла так и хлопают.
По сажени в пять минут,—
А рулями только шлепают.
«Эй, кокарда! Нос правей!»
Но у той своя фантазия:
Все левее, да левей.
Трах – сшиблись: «Безобразие!»
«Волгу-матушку» поют,
Голоса такие зычные…
Молча в стороны различные
Два конторщика гребут.
Да… Столичный анархизм
В детство впал от малокровия.
В вышине звенит лиризм
Хорового сквернословия…
А под мостом водку пьют:
Там полным-полно народами,—
Под раскидистыми сводами
И прохлада и уют…
Вечер вспыхнул на воде.
Пусть кричат… Мгла, будни, здания,
Вся неделя в злом труде,
Вся неделя в злом молчании…
 

<1913>

 
Лают раки на мели,
Сидя задом к свету.
Финны с горя поднесли
Адрес кабинету.
 
 
Рукавишников, Иван,
Славен бородою.
На Парнас залез баран
И блюет водою.
 
 
«Дум-дум»-бадзе занял пост
Либерала Шварца.
В «Мелком бесе» спрятан хвост
Сологуба старца.
 
 
Лев Толстой сидит в тюрьме
После просьбы жалкой.
Руль закона на корме
Обернулся палкой.
 
 
Михаил Кузмин растлил
Сына в колыбели
И потом изобразил
Все сие в новелле.
 
 
Брюсов Пушкина, шутя,
Хлопает по чреву.
 Критик Н., в носу крутя,
Предается гневу.
 
 
Маркса сбросили в обрыв
Санин с Пинкертоном.
Спят скоты, глаза открыв,
В «Домике картонном».
 
 
В Петербурге бьют отбой,
На местах бьют в рыло —
У мышей, само собой,
Все нутро изныло.
 
 
Гражданин надет на кол
Небесам в угоду.
Шалый, полый, голый пол
Сел верхом на моду.
 
 
Раз один калиф на час
Промычал угрюмо:
«Слава Богу, есть у нас
Третья Полу-Дума…»
 
 
Наварили требухи,
Набросали корок.
Ешьте, свиньи! Чепухи
Хватит лет на сорок.
 

<1910>

М. Г. Корнфельд

 
Это милый наш издатель,
Да хранит его Создатель!
Он приятен и красив,
Как французский чернослив.
              Речь его нежней романса —
              Заикнешься ль об авансе,
              Он за талию возьмет:
               «С наслажденьем! Хоть пятьсот!»
На журнальном заседанье
Беспристрастней нет созданья:
«Кто за тему, ноги вверх!
А рисуночки – в четверг».
 

А. Т. Аверченко

 
В колчане сажень крепких стрел,
И полон рот острот,
Он в быте полсобаки съел,
А в юморе – шестьсот.
              По темпераменту сей гой
              Единый на земле:
              Живет с Медузой, и с Фомой,
              И с Волком, и с Ave.
Нельзя простить лишь одного —
Кровосмеситель он:
«Сатирикон» родил его,
А он «Сатирикон».
 

А. А. Радаков

 
Добродушен и коварен,
Невоздержан на язык —
Иногда рубаха-парень,
Иногда упрям, как бык.
              В четырех рисунках сжатых
              Снимет скальп со ста врагов,
              Но подметки сапогов
              Все же будут, как квадраты.
В хмеле смеха он, частенько,
Врет, над темами скользя.
Не любить его нельзя,
Полюбить его трудненько.
 

Н. В. Ремизов

 
У него шестнадцать глаз —
Все работают зараз:
На шестнадцать верст окрест
Ловят каждый гнусный жест.
              С этим даром всякий homme [34]34
  Человек (фр.).


[Закрыть]
              Угодил бы в желтый дом.
              Он же бодр, игрив и мил,
              Как двухлетний крокодил.
С грациозной простотой
Брызжет серной кислотой
На колючий карандаш
И хохочет, как апаш.
 

А. А. Юнгер

 
Изящен, как Божья коровка,
Корректен и вежлив, как паж,
Расчесана мило головка
И, словно яичко, visage [35]35
  Лицо (фр.).


[Закрыть].
              Он пишет, как истый германец,
              Могилки, ограды, кресты,
              Шкелетов мистический танец
              И томной сирени кусты.
Когда же жантильность наскучит,
Он кисть подымает, как плеть,
И рожу Тучковскую вспучит
Так злобно, что страшно смотреть!
 

А. Е. Яковлев

 
Коралловый ротик,
Вишневые глазки —
О скрытый эротик,
О рыцарь подвязки!
              Учась «джиу-джитсу»,
              Он чахнет в неврозах,
              Рисуя девицу
              В пикантнейших позах.
Недавно у сквера-с
Он сфинкса приметил —
И в нем даже эрос
Нашел этот петел.
 

Саша Черный

 
Как свинцовою доской,
Негодуя и любя,
Бьет рифмованной тоской
Дальних, ближних и себя.
              Солнце светит – оптимист,
              Солнце скрылось – пессимист,
              И на дне помойных ям
              Пьет лирический бальзам.
Безбилетный пассажир
На всемирном корабле —
Пил бы лучше рыбий жир,
Был бы счастлив на земле!
 

<1909>

 
                   Есть бездонный ящик мира —
                   От Гомера вплоть до нас.
                   Чтоб узнать хотя б Шекспира,
                   Надо год для умных глаз.
Как осилить этот ящик? Лишних книг он не хранит.
Но ведь мы сейчас читаем всех, кто будет позабыт.
                   Каждый день выходят книги:
                   Драмы, повести, стихи —
                   Напомаженные миги
                   Из житейской чепухи.
Урываем на одежде, расстаемся с табаком
И любуемся на полке каждым новым корешком.
                   Пыль грязнит пуды бумаги.
                   Книги жмутся и растут.
                   Вот они, антропофаги
                   Человеческих минут!
Заполняют коридоры, спальни, сени, чердаки,
Подоконники, и стулья, и столы, и сундуки.
                   Из двухсот нужна одна лишь —
                   Перероешь, не найдешь
                   И на полки грузно свалишь
                   Драгоценное и ложь.
Мирно тлеющая каша фраз, заглавий и имен:
Резонерство, смех и глупость, нудный случай, яркий стон..
                   Ах, от чтенья сих консервов
                   Горе нашим головам!
                   Не хватает бедных нервов,
                   И чутье трещит по швам.
Переполненная память топит мысли в вихре слов…
Даже критики устали разрубать пуды узлов.
                   Всю читательскую лигу
                   Опросите: кто сейчас
                   Перечитываеткнигу,
                   Как когда-то… много раз?
Перечтите, если сотни быстрой очереди ждут!
Написали – значит, надо. Уважайте всякий труд!
                   Можно ль в тысячном гареме
                   Всех красавиц полюбить?
                   Нет, нельзя. Зато со всеми
                   Можно мило пошалить.
Кто «Онегина» сегодня прочитает наизусть?
Рукавишников торопит. «Том двадцатый». Смех и грусть
                   Кто меня за эти строки
                   Митрофаном назовет,
                   Понял соль их так глубоко,
                   Как хотя бы… кашалот.
Нам легко… Что будет дальше? Будут вместо городов
Неразрезанною массой мокнуть штабели томов.
 

<1910>

 
Зарезавший Буренина-поэта
И взятый на хлеба в известный дом,
 Он много лет кривлялся там за это,
Питаясь «фаршированным жидом».
 
 
Теперь он умер. Плачь, о плачь, прохожий!
Поэт-Буренин так давно убит,
А старый «критик»-шут в змеиной коже
И после смерти все еще хрипит.
 

<1910>

 
Где скользну по Мопассану,
Где по Пушкину пройдусь.
Закажите! От романа
До стихов за все берусь.
 
 
Не заметите, ей-богу.
 Нынче я совсем не та:
Спрячу ноль в любую тогу,
Слог, как бисер… Красота!
 
 
Научилась: что угодно?
Со смешком иль со слезой,
По старинке или модно,
 С гимном свету иль с козой?
 
 
От меня всех больше проку:
На Шекспирах не уйти,—
Если надо выжму к сроку
Строк пудов до десяти.
 
 
Я несложный путь избрала,
Цех мой прост, как огурец:
«Оглавление – начало,
Продолжение – конец».
 
 
У меня одних известных
В прейскуранте сто страниц:
Есть отдел мастито-пресных,
Есть марк-твены из тупиц.
 
 
Бойко-ровно-безмятежно…
Потрафляют и живут.
Сотни тысяч их прилежно
Вместо семечек грызут.
 
 
Храма нет-с, и музы – глупость,
Пот и ловкость – весь багаж:
С ним успех, забывши скупость,
Дал мне «имя» и тираж.
 
 
Научилась. Без обмана:
Пол-народ-смерть-юмор-Русь…
Закажите! От романа
До стихов за все берусь.
 

<1912>

 
Если ты еще наивен,
Если ты еще живой,
Уходи от тех, кто в цехе,
Чтобы был ты только свой.
Там, где шьют за книгой книгу,
Оскопят твой дерзкий дух,—
Скормишь сердце псу успеха
И охрипнешь, как петух…
Убегай от мутных споров.
Что тебе в чужих речах
О теченьях, направленьях
И артельных мелочах?
Реализм ли? Мистицизм ли?
Много «измов». Ты – есть ты.
Пусть кто хочет ставит штемпель
На чело своей мечты.
Да и нынче, что за споры?
Ось одна, уклон один:
Что берет за лист Андреев?
Ест ли ящериц Куприн?
Если ж станет слишком трудно
И захочется живых,
Заведи себе знакомых
Средь пожарных и портных.
Там по крайней мере можно
Не томиться, не мельчать,
Добродушно улыбаться
И сочувственно молчать.
 

<1913>

 
Обложки, обложки…
Те – словно маркизы, другие, как прачки,
Толпятся в окошке
И просят безмолвно подачки…
Кто лучше, кто хуже?
Граненые стекла горят, как алмазы…
Надменные фразы,
Пот сердца и брызги из лужи.
Мечта нам утеха —
Все больше мы просим взаймы у искусства.
Но музами цеха
Насытить ли нищее чувство?
Одна за другою
Мелькнут, как манерные девки и пэри,
И серой ордою
Другие врываются в двери.
 
 
А те, кто писали?
Таперы при модных парнасских салонах,
Скрыв тряпками дали,
Стоят – на ходулях в коронах…
Стоят, словно боги,
Исполнены мании гордых претензий
И в тайной тревоге
Ждут дружеских теплых рецензий.
Иные забыли
И сон, и покой и, надевши вериги,
Суконные были
Сшивают в суконные книги.
Иные с азартом
Сбывают чужое с беспечностью эха,
И вьется над стартом
Раскрашенный флюгер успеха…
Вдоль гладкой дорожки.
Качаясь, шумят трехнедельные лавры,
Чуть теплятся плошки,
И лупит Реклама в литавры.
 

<1914>

 
Так был ясен смысл скандалов
Молодых микрокефалов
                   Из парнасских писарей:
Наполнять икотой строчки
Или красить охрой щечки
                   Может каждый брадобрей.
 
 
На безрачье – червь находка.
Рыжий цех всегда шел ходко,
                   А подавно в черный год.
Для толпы всегда умора
Поглазеть, как Митрадора
                   Тициана шваброй бьет.
 
 
Странно то лишь в этой банде,
Что они, как по команде,
                   Презирали все «толпу».
У господ они слыхали,
Что Шекспиры презирали —
                   Надо, значит, и клопу…
 
 
Не смешно ли, сворой стадной
Так назойливо, так жадно
                   За штаны толпу хватать —
Чтоб схватить, как подаянье,
От толпы пятак вниманья,
                   На толпу же и плевать!
 

<<1913>>

<1914>

 
Туманы Северной Пальмиры
Недвижно стынут над Невой.
Ах, дайте тему для сатиры
Цензурной, новой и живой!
 
 
Буренин? Нет, что мертвых трогать,
Пусть в «Новом времени» гниет;
Положишь, бедного, на ноготь
И щелкнешь – вонь кругом пойдет.
 
 
Писатель Меньшиков? Обновка!..
Он, как трамвай, навяз в зубах;
Пусть выдыхается – неловко
Писать сатиры о гробах.
 
 
Иль взять Столыпина за жабры?
Опять не ново и претит —
Ведь он безвредней старой швабры…
Пусть пишет – Бог его простит.
 
 
Но кто? Быть может, Пуришкевич?
Я – чистоплотный господин!
Пускай уж лучше Дорошевич
Его поместит в «Сахалин».
 
 
Нет крупных гадин! – Измельчали…
Ломаю в горести перо.
Разумно ль трогать их? Едва ли —
И неприлично, и старо.
 
 
Вы улыбнулись? Вы готовы
Назвать, быть может, тех и тех…
Но будем немы, как коровы,
Чтоб не вводить друг друга в грех.
 
 
Щиплю в раздумье струны лиры
И никну скорбно головой…
Ах, дайте тему для сатиры
Цензурной, новой и живой!..
 

<1908>

 
Мужичок, оставьте водку,
Пейте чай и шоколад.
Дума сделала находку:
Водка – гибель, водка – яд.
 
 
Мужичок, оставьте водку.
Водка портит божий лик,
И уродует походку,
И коверкает язык.
 
 
Мужичок, оставьте водку,
Хлеба Боженька подаст
После дождичка в субботку…
Или «ближний» вам продаст.
 
 
Мужичок, оставьте водку,
Может быть (хотя навряд),
Дума сделает находку,
Что и голод тоже яд.
 
 
А пройдут еще два года —
Дума вспомнит: так и быть,
Для спасения народа
Надо тьму искоренить…
 
 
Засияет мир унылый —
 Будет хлеб и свет для всех!
Мужичок, не смейся, милый,
Скептицизм – великий грех.
 
 
Сам префект винокурений
В Думе высказал: «Друзья,
Без культурных насаждений
С пьянством справиться нельзя…»
 
 
Значит… Что ж, однако, значит?
Что-то сбились мы слегка,—
Кто культуру в погреб прячет?
Не народ же… А пока —
 
 
Мужичок, глушите водку,
Как и все ее глушат,
В Думе просто драло глотку
Стадо правых жеребят.
 
 
Ах, я сделал сам находку:
Вы культурней их во всем —
Пусть вы пьете только водку,
А они коньяк и ром.
 

<1908>

 
Не думайте, что Босния
Пришита Франц-Иосифом
Для пользы хитрой Австрии…
Я тоже думал так.
 
 
Но Франц-Иосиф грамотно,
Умно и убедительно
В рескрипте доказал,
 
 
Что Босния захвачена
Невиннейшею Австрией
Для пользы… той же Боснии.
Знакомые слова!
 
 
А чтоб она не плакала
От этой эволюции,
Сошьют ей конституцию
Из стареньких штанов,
 
 
Штанов, кругом заплатанных,
Запятнанных, захватанных,
Штанов, совсем изношенных
И лишь недавно сброшенных
В австрийской стороне.
 

<1908>

 
Теперь, когда прошла предвыборная свалка,
Осмелюсь беспартийный голос мой поднять:
Избранников кадет до крупных слез мне жалко…
Позвольте мне над ними порыдать!
 
 
Они, как девушки среди бродяг вертепа,
Краснея и стыдясь, потупят глазки вниз,
Молчать нельзя, а говорить нелепо,
В сердцах подмок предвыборный девиз.
 
 
Они – три лебедя (а октябристы – раки,
Союзники же – щуки без зубов)…
Впрягаться ль в воз? Измажешь только фраки,
Натрешь плечо и перепортишь кровь.
 
 
Три девушки исправят ли ватагу
Хозяйских псов, косясь на кабинет?
О нет! О нет! Сочувственную влагу
Я лью в унынии и повторяю: «Нет».
 
 
А вы, бесстыдники, бездушные кадеты,
Зачем послали в Думу «малых сих»?
Они чрез месяц исхудают, как скелеты,
И будут ручки кресел грызть своих.
 
 
О, лучше б дома пить им чай с лимоном,
Мечтать о Лондоне, читать родную «Речь»,
Чем, оглушаясь хомяковским звоном,
Следить за ритмом министерских плеч!
 
 
Чт о имсказать, когда такая пушка,
Как Родичев, и тот умолк давно?
Лишь Маклаков порою, как кукушка,
Снесет яйцо. Кому – не все ль равно?
 
 
На днях опять начнется перепалка,
И воз вперед не двинется опять…
Избранников кадет до крупных слез мне жалко:
Их – раки с щуками потащут с возом вспять.
 

<1909>

 
Не один, но четыре еврейских вопроса!
Для господ шулеров и кокоток пера,
Для зверей, у которых на сердце кора,
Для голодных шпионов с душою барбоса
Вопрос разрешен лезвием топора:
«Избивайте евреев! Они – кровопийцы.
Кто Россию к разгрому привел? Не жиды ль?
Мы сотрем это племя в вонючую пыль.
Паразиты! Собаки! Иуды! Убийцы!»
Вот вам первая темная быль.
 
 
                   Для других вопрос еврейский —
                   Пятки чешущий вопрос:
                   Чужд им пафос полицейский,
                   Люб с горбинкой жирный нос,
                   Гершка, Сруль, «свиное ухо» —
                   Столь желанные для слуха!
                   Пейсы, фалдочки капотов,
                   Пара сочных анекдотов:
                   Как в вагоне, у дверей
                   В лапсердаке стал еврей,
                   Как комично он молился,
                   Как на голову свалился
                   С полки грязный чемодан —
                   Из свиной, конечно, кожи…
 
 
Для всех, кто носит имя человека,
                   Вопрос решен от века и на век —
                   Нет иудея, финна, негра, грека,
                   Есть только человек.
У все, кто носит имя человека,
                   И был, и будет жгучий стыд за тех,
                   Кто в темной чаще заливал просеки
                   Кровавой грязью, под безумный смех…
 
 
Но чт о – вопрос еврейский для еврея?
Такой позор, проклятье и разгром,
Что я его коснуться не посмею
Своим отравленным пером…
 

<1909>

 
Они совершают веселые рейсы
По старым клоакам оплаченной лжи;
«Жиды и жидовки… Цыбуля и пейсы…
Спасайте Россию! Точите ножи!»
 
 
Надевши перчатки и нос зажимая,
(Блевотины их не выносит мой нос),
Прошу вас ответить без брани и лая
На мой бесполезный, но ясный вопрос:
 
 
Не так ли: вы чище январских сугробов,
И мудрость сочится из ваших голов,—
Тогда отчего же из ста юдофобов
Полсотни мерзавцев, полсотни ослов?
 

<1909>

 
Китти, кис, сними же шляпку,
Распусти свою косу.
Я возьму тебя в охапку,
На кушетку понесу…
 
 
Лжет Кузмин, и лжет Каменский,
Арцыбашев и Бальмонт —
Чист и нежен взор твой женский,
Как апрельский горизонт.
 
 
Демон страсти спрятал рожки,
Я гляжу в твои уста,
Глажу маленькие ножки,
Но любовь моя чиста.
 
 
Если ж что-нибудь случится
(В этом деле – кто пророк?) —
Пусть мой котик не стыдится
И не смотрит в потолок.
 
 
Об одном прошу немало
Со слезами на глазах:
Не описывай финала
Ни в рассказах, ни в стихах!
 

<1908>

 
Мы сжились с богами и сказками,
Мы верим в красивые сны,
Мы мир разукрасили сказками
И душу нашли у волны,
 
 
И ветру мы дали страдание,
И звездам немой разговор,
Все лучшее – наше создание
Еще с незапамятных пор.
 
 
Аскеты, слепцы ли, безбожники —
Мы ищем иных берегов,
Мы все фантазеры-художники
И верим в гармонию слов.
 
 
В них нежность тоски обаятельна,
В них первого творчества дрожь…
Но если отвлечься сознательно
И вспомнить, что все это ложь,
 
 
Что наша действительность хилая —
Сырая, безглазая мгла,
Где мечется тупость бескрылая
В хаосе сторукого зла,
 
 
Что боги и яркие сказки
И миф воскресенья Христа —
Тончайшие, светлые краски,
Где прячется наша мечта,—
 
 
Тогда б мы увидели ясно,
Что дальше немыслимо жить…
Так будем же смело и страстно
Прекрасные сказки творить!
 

<1908>

 
У поэта только два веленья:
Ненависть – любовь,
Но у ненависти больше впечатлений,
Но у ненависти больше диких слов!
 
 
Минус к минусу цепляется ревниво,
Злой итог бессмысленно растет.
Что с ним делать? Прятаться трусливо?
Или к тучам предъявлять безумный счет?
 
 
Тучи, хаос, госпожа Первопричина!
Черт бы вас побрал.
Я, лишенный радости и чина,
Ненавидеть бешено устал.
 
 
Есть в груди так называемое сердце,
И оно вопит, а пищи нет.
Пища ль сердцу желчь и уксус с перцем?
Кто украл мой нёктар и шербет?!
 
 
Эй, душа, в трамвайной потной туше,
Ты, что строчки эти медленно жуешь!
Помнишь, как мы в детстве крали груши
И сияли, словно новый грош?
 
 
Папа с мамой нам дарили деньги,
Девушки – «догробную любовь»,
Мы смотрели в небо (к черту рифму)
И для нас горели облака!..
 
 
О, закройся серою газетой,
Брось Гучкова, тихо унесись,
Отзовись на острый зов поэта
И в перчатку крепко прослезись…
 
 
Пусть меня зовут сентиментальным
(Не имею ложного стыда),
Я хочу любви жестоко и печально,
Я боюсь тупого «никогда».
 
 
Я хочу хоть самой куцей веры…
Но для нас уж дважды два – не пять,
Правда ткет бесстрастно невод серый
И спускается на голову опять.
 
 
Лезет в рот и в нос, в глаза и в уши
(У поэта – сто ушей и глаз) —
В утешенье можешь бить баклуши
И возить возы бескрылых фраз:
 
 
«Отчужденность», «переходная эпоха» —
Отчего, к чему, бухгалтеры тоски?!
Ах, еще во времена Еноха
Эту мудрость знали до доски.
 
 
Знали. Что ж – иль меньше стало глупых?
Иль не мучат лучших и детей?!
О, не прячьте истину в скорлупы,
Не высиживайте тусклых штемпелей!
 
 
Вот сейчас весна румянит стены.
Стоит жить. Не ради ваших фраз —
Ради лета, леса и вербены,
Ради Пушкина и пары женских глаз,
 
 
Ради пестрых перемен и настроений,
Дальних встреч и бледных звезд ночей.
Ради пройденных с проклятием ступеней,
Ради воска тающих свечей —
 
 
Вот рецепт мой старый и хваленый,
Годный для людей и лошадей…
В чем виновен тот, кто любит клены
И не мучит лучших и детей?
 

<1910>