Текст книги "Собрание сочинений. Т. 1"

Автор книги: Саша Черный

Исчезновение поэта с литературной арены объясняется тем, что незадолго до выхода двухтомника Саша Черный неожиданно для всех, без всякого видимого повода порвал с «Сатириконом» – раз и навсегда. Остается только гадать, что заставило его решиться на такой шаг. Почувствовал ли он исчерпанность прежнего этапа и хотел прислушаться к новым голосам в себе? Похоже, что именно так. Ведь для этого нужна хотя бы иллюзия спокойствия, возможность творить без всяких прав и обязательств. Отсюда робинзонские устремления поэта к уединению, попытки отыскать «тихий остров без названья». Вначале таким прибежищем стала деревенская изба на Орловщине, где Саша Черный провел лето 1911 года. Затем в 1912 году – вполне конкретный остров Капри. И наконец, мифический, но от этого не менее реальный «детский остров».

Уход из модного еженедельника с практической стороны (читай: преуспеяния) был не чем иным, как безрассудством. Ибо к другим берегам Саша Черный не пристал. Возможно, виной тому необычайно высокая взыскательность – нравственная и художественная, обрекавшая его на неприспособленность и отторженность в писательском мире. «В содружество русских писателей он не верил, – вспоминает его берлинский собеседник Глеб Алексеев, которому поэт высказывал свои, видимо, давно устоявшиеся взгляды. – Путь писателя – глухая, одинокая тропа, и как можно помочь и кого можно по ней вести?» [16]16
  Встречи с прошлым. Вып. 7.– М., 1990.– С. 173.


[Закрыть]

Правда, оставалась классическая система ценностей, и прежде всего гений Пушкина. Но – «титаны были и прошли». Нужна была все-таки опора и на сподвижников – современников. Хотелось, чтобы было с кем перекликаться на «воздушных путях» искусства. Отсюда попытки личного контакта с художниками слова, которые, на его взгляд, приближались по взыскательной реалистичности письма к великим мастерам прошлого и не отделяли себя от судеб народных. Получилось так, что все это были прозаики: Андреев, Куприн, Горький, Бунин. Последний, правда, был в равной степени поэтом, в котором Сашу Черного привлекали «тютчевский горний путь, строгое и гордое служение красоте, сдержанная сила четкой простоты и ясности…». Искания Саши Черного как поэта после ухода из «Сатирикона» лежали именно в этом направлении. Сказались они в самоограничении буйного, самобытного таланта, ориентировании на традиционные, даже аскетические формы и – нет, не в отказе, но в более скупой дозировке смеха. Не следует видеть в этом измены прежним верованиям и идеалам. Просто выход к высшей творческой свободе, должно быть, всегда лежит в преодолении инерции стиля и диктата моды.

Вовсе не значит, что это был «путь, открытый взорам». Едва ли к бесспорным удачам Саши Черного можно отнести поэму «Ной» – мучительное раздумье поэта, в котором сквозь раскаты библейской грозы слышен тектонический гул социальных потрясений, не замедливших вскоре последовать. Похоже, он чересчур перегрузил свой поэтический ковчег, надорвавшись на этой неподъемной, вселенской ноше.

На этом переломном моменте истории и творческой судьбы поэта завершается наш обзор дореволюционной поэзии Саши Черного. Ибо далее, как много позже напишет Саша Черный, «была война: та самая идиотская война, от которой все и пошло». То есть революция, гражданская усобица, беженские скитания, исход из России, эмиграция… Но обо всем этом пойдет речь в следующем томе.

Анатолий Иванов

СТИХОТВОРЕНИЯ 1905–1906 ГОДОВ

 
Новый Год стоит в передней,
          Новый год сейчас придет,
Год борьбы – борьбы последней
          Что с собою принесет?
 
 
Казнокрадам суд народный,
          Палачам тюрьмы позор!..
Всем врагам народ свободный
          Свой объявит приговор.
 
 
Землю вольному народу,
          Людям равные права,
«Братство, равенство, свободу» —
          Незабвенные слова…
 
 
И проложим мы просеку
          Сквозь дремучий, темный лес.
Возрожденье человеку!
          Труд, культура и прогресс!
 
 
В битве с гнетом, тьмой, рутиной
          Верим в истину одну —
Просвещенье лентой длинной
          Опояшет всю страну.
 
 
Новый Год стоит в передней —
          Здравствуй, «новой жизни» год!
Год борьбы, борьбы последней
          Нам победу принесет!
 

<1906>

Звание солдата почетно.

(Воинский устав)

 
«Всяк солдат слуга Престола
И защитник от врагов…
Повтори!.. Молчишь, фефёла?
Не упомнишь восемь слов?
Ну, к отхожему дневальным,
После ужина в наряд»…
Махин тоном погребальным
Отвечает: «виноват!»
 
 
«Ну-ка, кто у нас бригадный?»
Дальше унтер говорит —
И, как ястреб кровожадный
Все глазами шевелит…
«Что – молчишь? Собачья морда,
Простокваша, идиот…
Ну-ка, помни, помни ж твердо!» —
И рукою в ухо бьет.
 
 
Что же Махин? Слезы льются,
Тихо тянет «виноват»…
Весь дрожит, колени гнутся
И предательски дрожат.
 
 
«Всех солдат почетно званье —
Пост ли… знамя… караул…
Махин, чучело баранье,
Что ты ноги развернул!
Ноги вместе, морду выше!
Повтори, собачий сын»…
Тот в ответ все тише, тише
Жалко шепчет: «господин»…
 
 
«Ах, мерзавец! Ах, скотина!»
В ухо, в зубы… раз и раз…
Эта гнусная картина
Обрывает мой рассказ…
 

<1906>

 
Трепов – мягче сатаны,
Дурново – с талантом,
Нам свободы не нужны,
А рейтузы с кантом.
 
 
Сослан Нейдгарт в рудники,
С ним Курлов туда же —
А за старые грехи
Алексеев даже…
 
 
Монастырь наш подарил
Нищему копейку,
Крушеван усыновил
Старую еврейку…
 
 
Взял Линевич в плен спьяна
Три полка с обозом…
Умножается казна
Вывозом и ввозом.
 
 
Витте родиной живет
И себя не любит.
Вся страна с надеждой ждет,
Кто ее погубит…
 
 
Разорвался апельсин
У Дворцова моста…
Где высокий господин
Маленького роста?
 
 
Самый глупый человек
Едет за границу;
Из Маньчжурии калек
Отправляют в Ниццу.
 
 
Мучим совестью, Фролов
С горя застрелился;
Губернатор Хомутов
Следствия добился.
 
 
Безобразов заложил
Перстень с бриллиантом…
Весел, сыт, учен и мил
Пахарь ходит франтом.
 
 
Шлется Стесселю за честь
От французов шпага;
Манифест – иначе есть
Важная бумага…
 
 
Интендантство, сдав ларек,
Все забастовало,
А Суворин-старичок
Перешел в «Начало».
 
 
Появился Серафим —
Появились дети.
Папу видели за сим
В ложе у Неметти…
 
 
В свет пустил святой синод
Без цензуры святцы,
Витте-граф пошел в народ…
Что-то будет, братцы?..
 
 
Высшей милостью труха
Хочет общей драки…
Все на свете чепуха,
Остальное враки…
 

<1905>

Всем нищим духом посвящаю

 
Кровь ударяет горячей волною в виски,
Некуда скрыться от острой, щемящей тоски…
Мертвая жизнь без значенья, холод души, пустота…
Прошлое – яркая сказка, манит к себе, как мечта…
С жалкой улыбкой безверья, хмурый, заглянешь вперед —
Вздрогнешь и прочь отвернешься… долгий, безрадостный год.
 
 
Люди восстали и ропщут, люди к свободе идут,
Право и волю добудут, светлый и радостный труд.
Видишь бесстрашные лица, слышишь горячую речь,
Но в потухающем сердце пламя опять не зажечь…
Время торопит решеньем, дерзко врывается в дверь.
Что же? Решай, малодушный, – иль никогда, иль теперь!
 
 
Люди восстали и ропщут, люди к свободе идут;
Вышли живые на битву, мертвые в ямах гниют.
С смелой, призывною речью к братьям восставшим иди!
Честный решает недолго – честный всегда впереди…
 
 
Кровь ударяет горячей волною в виски,
Некуда скрыться от острой, щемящей тоски…
С горькой улыбкой безверья смотришь тоскливо вокруг…
Что это – только безверье иль перед жизнью испуг?..
 

<1906>

 
Приходит первый раз ночь в глубине могилы…
О где весь блеск твоей сверкавшей силы?
В сырой земле пришлось тебе постлать.
Как в эту ночь ты будешь почивать?
 
 
Последний дождь смочил твои подушки,
Испуганы грозой кричат во тьме пичужки,
Лампада не горит – лишь холодно печальный
Крадется лунный луч в твоей опочивальне.
 
 
Часы скользят – ты будешь спать до света?
Ты слышишь ли, как я, на башне звоны где-то?
Как я могу на миг уснуть и не страдать,
Когда, моя любовь, тебе так плохо спать?
 

<1905>?

 
Мне снилось, что Плеве с печальным лицом
         Со мной говорил о России,
Портсмутского графа назвал он глупцом,
         Про прочих промолвил: «Слепые!
 
 
До мелочи вижу ошибки их тут,
         И страшно за них мне обидно —
Они к революции сами идут,
         Забыв о последствиях, видно.
 
 
И мне самому приходилось спасать
         Россию от вредных учений,
Давал и приказы сажать и стрелять,
         Но мера была для гонений…
 
 
Устроишь приличный еврейский погром,
         Закроешь три высшие школы,—
Но нынче играют огнем и мечом
         Они, как лихие монголы.
 
 
Они малолетних ссылают в Сибирь,
         Они города выжигают,—
И скоро вся Русь превратится в пустырь,
         Где совы одни обитают.
 
 
Кто ж будет налоги и штрафы платить?
         Чем заняты будут жандармы?
Кто будет начальство высокое чтить
         И строить дома и казармы?..
 
 
Нет, надо сознаться, что беден умом
         Мой новый преемник безбожно,—
Опасно играть отточенным мечом,
         Опасно, порезаться можно…»
 
 
И вспомнил фон Плеве карьеру свою,
         Свои министерские розы,
И жал он сочувственно руку мою,
         И лил крокодиловы слезы.
 
 
Я в страхе проснулся… уж день наступал
         (Три четверти пятого было),
И долго плевался, и долго шептал:
         «Спаси, сохрани и помилуй!»
 

<1906>

 
Моя жена – наседка,
Мой сын, увы, – эсер,
Моя сестра – кадетка,
Мой дворник – старовер.
 
 
Кухарка – монархистка,
Аристократ – свояк,
Мамаша – анархистка,
А я – я просто так…
 
 
Дочурка-гимназистка
(Всего ей десять лет)
И та социалистка —
Таков уж нынче свет!
 
 
От самого рассвета
Сойдутся и визжат —
Но мне комедья эта,
Поверьте, сущий ад.
 
 
Сестра кричит: «Поправим!»
Сынок кричит: «Снесем!»
Свояк вопит: «Натравим!»
А дворник – «Донесем!»
 
 
А милая супруга,
Иссохшая, как тень,
Вздыхает, как белуга,
И стонет: «Ах, мигрень!»
 
 
Молю Тебя, Создатель
(Совсем я не шучу),
Я русский обыватель —
Я просто жить хочу!
 
 
Уйми мою мамашу,
Уйми родную мать —
Не в силах эту кашу
Один я расхлебать.
 
 
Она, как анархистка,
Всегда сама начнет,
За нею гимназистка
И весь домашний скот.
 
 
Сестра кричит: «Устроим!»
Свояк вопит: «Плевать!»
Сынок шипит: «Накроем!»
А я кричу: «Молчать!!»
 
 
Проклятья посылаю
Родному очагу
И втайне замышляю —
В Америку сбегу!..
 

<1906>

 
От российской чепухи
Черепа слетают,
Грузди черные грехи
Кровью заливают…
 
 
На печи поет сверчок:
«Есть для всех веревка»,
Раз не пишет дурачок,
Значит, забастовка…
 
 
Две вороны на кресте
Крыльями махали,
Но в толпу по доброте
Вовсе не стреляли…
 
 
Выбирают поляки
Душечку Скалона,
Напоролась на штыки
Глупая ворона…
 
 
В Риге столб сооружен —
«Павшим полицейским».
Граф Портсмутский награжден
Званием лакейским…
 
 
Дали франкам мы в заём
Под процент обычный,
Предварительный же дом
Обращен в публичный…
 
 
В Думе правым мужики
Наплевали в кашу,
С жерновом на дно реки
Бросили мамашу…
 
 
Петр Великий на Неве
Молвил: «Упустили»…
Только что прочел в «Молве» —
«Зритель» разрешили…
 
 
Пожилой и хилый врач
Высек генерала,
Как-то дурень съел калач
И… его не стало…
 
 
Конституцию ввели
И у Менелика,
Три студента в баню шли —
Тяжкая улика!
 
 
Сам сиятельный сифон
Бегает на корде;
По-французски – «mille pardons» [17]17
  «Тысяча извинений» (фр.).


[Закрыть],
А у нас – по морде!
 
 
Жан Кронштадтский – чудеса! —
Сделался гусаром,
Мужиков на небеса
Принимают даром.
 
 
Потащили на допрос
Милое семейство,
На жандарма был донос,—
Экое злодейство!
 
 
Радость людям, радость псам —
Думу открывают!
Льются капли по усам,
В рот не попадают…
 
 
Стал помещик у сохи —
Градом пот катится,
Ох, от русской чепухи
Голова кружится…
 

<1906>

 
Дух свободы… К перестройке
         Вся страна стремится,
Полицейский в грязной Мойке
         Хочет утопиться.
 
 
Не топись, охранный воин,—
         Воля улыбнется!
Полицейский! будь покоен,—
         Старый гнет вернется…
 

<1906>

АДСКИ

скучая, один испан., воен., мол., крас., вполне обеспеч., жел. познаком. с такою же дамой, чтобы изредка езд. катат., в теат., конц. и т. п.

«Нов. Вр.» № 10759

 
О, испанец благородный!
Прочитавши эти строки,
Признаюсь, я был повержен
В бесконечное смущенье…
 
 
Разве в той стране чудесной,
Что Испанией зовется,
Воин, стыд и честь забывши,
Ищет ласки по газетам?
 
 
Нет, гидальго, вы испанцем
Назвались лишь для рекламы,
Чтобы грузную купчиху
Соблазнить огнем испанским.
 
 
О, испанец из военных.
О, скучающий красавец!
Не из тех ли вы испанцев,
Что Альфонсами зовутся?..
 

<1906>

САТИРЫ ^*

 
Когда поэт, описывая даму,
Начнет: «Я шла по улице. В бока впился
                                                                               корсет»,
Здесь «я» не понимай, конечно, прямо —
Что, мол, под дамою скрывается поэт.
Я истину тебе по-дружески открою:
Поэт – мужчина. Даже с бородою.
 

<1909>

 
Хорошо при свете лампы
Книжки милые читать,
Пересматривать эстампы
И по клавишам бренчать,—
 
 
Щекоча мозги и чувство
Обаяньем красоты,
Лить душистый мед искусства
В бездну русской пустоты…
 
 
В книгах жизнь широким пиром
Тешит всех своих гостей,
Окружая их гарниром
Из страданья и страстей:
 
 
Смех, борьба и перемены,
С мясом вырван каждый клок!
А у нас… углы, да стены
И над ними потолок.
 
 
Где событья нашейжизни,
Кроме насморка и блох?
Мы давно живем, как слизни,
В нищете случайных крох.
 
 
Спим и хнычем. В виде спорта,
Не волнуясь, не любя,
Ищем Бога, ищем черта,
Потеряв самих себя.
 
 
И с утра до поздней ночи
Все, от крошек до старух,
Углубив в страницы очи,
Небывалым дразнят дух.
 
 
Но подчас, не веря мифам,
Так событий личных ждешь!..
Заболеть бы, что ли, тифом,
Учинить бы, что ль, дебош?
 
 
В книгах гений Соловьевых,
Гейне, Гете и Золя,
А вокруг от Ивановых
Содрогается земля.
 
 
На полотнах Магдалины,
Сонм Мадонн, Венер и Фрин,
А вокруг кривые спины
Мутноглазых Акулин.
 
 
В звуках музыки – страданье,
Боль любви и шепот грёз,
А вокруг одно мычанье,
Стоны, храп и посвист лоз.
 
 
Отчего? Молчи и дохни.
Рок – хозяин, ты лишь раб.
Плюнь, ослепни и оглохни,
И ворочайся, как краб!
………………………………..
 
 
Хорошо при свете лампы
Книжки милые читать,
Перелистывать эстампы
И по клавишам бренчать.
 

1909

 
Вчера мой кот взглянул на календарь
И хвост трубою поднял моментально,
Потом подрал на лестницу, как встарь,
И завопил тепло и вакханально:
               – «Весенний брак! Гражданский брак!
               Спешите, кошки, на чердак…»
 
 
И кактус мой, – о чудо из чудес,—
Залитый чаем и кофейной гущей,
Как новый Лазарь, – взял – да и воскрес
И с каждым днем прет из земли все пуще.
               Зеленый шум… Я поражен:
               «Как много дум наводит он!»
 
 
Уже с панелей смерзшуюся грязь,
Ругаясь, скалывают дворники лихие.
Уже ко мне забрел сегодня «князь»,
Взял теплый шарф и лыжи беговые…
               – Весна, весна! – Пою, как бард:
               Несите зимний хлам в ломбард.
 
 
Сияет солнышко. Ей-богу, ничего!
Весенняя лазурь спугнула дым и копоть,
Мороз уже не щиплет никого,
Но многим нечего, как и зимою, лопать…
               Деревья ждут… Гниет вода,
               И пьяных больше, чем всегда.
 
 
Создатель мой! Спасибо за весну! —
Я думал, что она не возвратится,—
Но… дай сбежать в лесную тишину
От злобы дня, холеры и столицы!
               Весенний ветер за дверьми…
               В кого б влюбиться, черт возьми?
 

<1909>

 
Квартирант сидит на чемодане
И задумчиво рассматривает пол.
Те же стулья, и кровать, и стол,
И такая же обивка на диване,
И такой же «бигус» на обед,—
Но на всем какой-то новый свет…
 
 
Блещут икры полной прачки Феклы.
Перегнулся сильный стан во двор.
Как нестройный, шаловливый хор,
Верещат намыленные стекла,
И заплаты голубых небес
Обещают тысячи чудес.
 
 
Квартирант сидит на чемодане.
Груды книжек покрывают пол.
Злые стекла свищут: эй, осел!
Квартирант копается в кармане,
Вынимает стертый четвертак,
Ключ, сургуч, копейку и пятак…
 
 
За окном стена в сырых узорах,
Сотни ржавых труб вонзились в высоту,
А в Крыму миндаль уже в цвету…
Вешний ветер закрутился в шторах
И не может выбраться никак.
Квартирант пропьет свой четвертак!
 
 
Так пропьет, что небу станет жарко.
Стекла вымыты. Опять тоска и тишь.
Фекла, Фекла, что же ты молчишь?
Будь хоть ты решительной и яркой:
Подойди, возьми его за чуб
И ожги огнем весенних губ…
 
 
Квартирант и Фекла на диване.
О, какой торжественный момент!
– Ты – народ, а я интеллигент,—
Говорит он ей среди лобзаний.
– Наконец-то, здесь, сейчас, вдвоем,
Я тебя, а ты меня – поймем…
 

<1909>

 
Середина мая и деревья голы…
Словно Третья Дума делала весну!
В зеркало смотрю я, злой и невеселый,
Смазывая иодом щеку и десну.
 
 
Кожа облупилась, складочки и складки,
Из зрачков сочится скука многих лет.
Кто ты, худосочный, жиденький и гадкий?
Я?! О, нет, не надо, ради Бога, нет!
 
 
Злобно содрогаюсь в спазме эстетизма
И иду к корзине складывать багаж:
Белая жилетка, Бальмонт, шипр и клизма,
Желтые ботинки, Брюсов и бандаж.
 
 
Пусть мои враги томятся в Петербурге!
Еду, еду, еду – радостно и вдруг.
Ведь не догадались думские Ликурги
Запрещать на лето удирать на юг.
 
 
Синие кредитки вместо Синей Птицы
Унесут туда, где солнце, степь и тишь.
Слезы увлажняют редкие ресницы:
Солнце… Степь и солнце, вместо стен и крыш.
 
 
Был я богоборцем, был я мифотворцем
(Не забыть панаму, плащ, спермин и «код»),
Но сейчас мне ясно: только тошнотворцем,
Только тошнотворцем был я целый год…
 
 
Надо подписаться завтра на газеты,
Чтобы от культуры нашей не отстать,
Заказать плац-карту, починить штиблеты
(Сбегать к даме сердца можно нынче в пять).
 
 
К прачке и в ломбард, к дантисту-иноверцу,
К доктору – и прочь от берегов Невы!
В голове – надежды вспыхнувшего сердца,
В сердце – скептицизм усталой головы…
 

<1909>

 
С горя я пошел к врачу.
Врач пенсне напялил на нос:
«Нервность. Слабость. Очень рано-с!
Ну-с, так я вам закачу
Гунияди-Янос».
 
 
Кровь ударила в виски:
Гунияди?! От вопросов,
От безверья, от тоски?!
Врач сказал: «Я – не философ.
До свиданья».
 
 
Я к философу пришел:
«Есть ли цель? Иль книги – ширмы?
Правда „школ“ – ведь правда фирмы?
Я живу, как темный вол.
Объясните!»
 
 
Заходил цветной халат
Парой Егеревских нижних:
«Здесь бессилен сам Сократ!
Вы – профан. Ищите ближних».
– Очень рад.
 
 
В переулке я поймал
Человека с ясным взглядом.
Я пошел тихонько рядом:
– Здравствуй, ближний… «Вы нахал!»
– Извините…
 
 
Я пришел домой в чаду,
Переполненный раздумьем.
Мысль играла в чехарду,
То с насмешкой, то с безумьем.
Пропаду!
 
 
Тихо входит няня в дверь.
Вот еще один философ:
«Что сидишь, как дикий зверь?
Плюнь, да веруй – без вопросов…»
– В Гунияди?
 
 
«Гу-ни-я-ди? Кто такой?
Не немецкий ли святой?
Для спасения души —
Все святые хороши…»
Вышла.
 

<1909>

Это не было сходство, допустимое даже в лесу, – это было тожество, это было безумное превращение одного в двоих.

Л. Андреев. «Проклятие зверя»

 
Все в штанах, скроенных одинаково,
При усах, в пальто и в котелках,
Я похож на улице на всякого
И совсем теряюсь на углах.
 
 
Как бы мне не обменяться личностью:
Он войдет в меня, а я в него —
Я охвачен полной безразличностью
И боюсь решительно всего…
 
 
Проклинаю культуру! Срываю подтяжки!
Растопчу котелок! Растерзаю пиджак!!
Я завидую каждой отдельной букашке,
Я живу, как последний дурак!..
 
 
В лес! К озерам и девственным елям!
Буду лазить, как рысь, по шершавым стволам.
Надоело ходить по шаблонным панелям
И смотреть на подкрашенных дам!
 
 
Принесет мне ворона швейцарского сыра,
У заблудшей козы надою молока.
Если к вечеру станет прохладно и сыро,
Обложу себе мохом бока.
 
 
Там не будет газетных статей и отчетов.
Можно лечь под сосной и немножко повыть,
Иль украсть из дупла вкусно пахнущих сотов,
Или землю от скуки порыть…
 
 
А настанет зима – упираться не стану:
Буду голоден, сир, малокровен и гол —
И пойду к лейтенанту, к приятелю Глану:
У него даровая квартира и стол.
 
 
И скажу: «Лейтенант! Я – российский писатель,
Я без паспорта в лес из столицы ушел,
Я устал, как собака, и, веришь, приятель,
Как семьсот аллигаторов зол!
 
 
Люди в городе гибнут, как жалкие слизни,
Я хотел свою старую шкуру спасти. Лейтенант!
Я бежал от бессмысленной жизни
И к тебе захожу по пути…»
 
 
Мудрый Глан ничего мне на это не скажет,
Принесет мне дичины, вина, творогу…
Только пусть меня Глан основательно свяжет,
А иначе – я в город сбегу.
 

<1908>

 
Опять опадают кусты и деревья,
Бронхитное небо слезится опять,
И дачники, бросив сырые кочевья,
Бегут, ошалевшие, вспять.
 
 
Опять, перестроив и душу, и тело
(Цветочки и летнее солнце – увы!),
Творим городское, ненужное дело
До новой весенней травы.
 
 
Начало сезона. Ни света, ни красок,
Как призраки носятся тени людей…
Опять одинаковость сереньких масок
От гения до лошадей.
 
 
По улицам шляется смерть. Проклинает
Безрадостный город и жизнь без надежд,
С презреньем, зевая, на землю толкает
Несчастных, случайных невежд.
 
 
А рядом духовная смерть свирепеет
И сослепу косит, пьяна и сильна.
Все мало и мало – коса не тупеет,
И даль безнадежно черна.
 
 
Что будет? Опять соберутся Гучковы
И мелочи будут, скучая, жевать,
А мелочи будут сплетаться в оковы,
И их никому не порвать.
 
 
О, дом сумасшедших, огромный и грязный!
К оконным глазницам припал человек:
Он видит бесформенный мрак безобразный
И в страхе, что это навек,
 
 
В мучительной жажде надежды и красок
Выходит на улицу, ищет людей…
Как страшно найти одинаковость масок
От гения до лошадей!
 

<1908>