Текст книги "Собрание сочинений. Т. 1"

Автор книги: Саша Черный

 
Между Толстым и Гоголем Суворин
               Справляет юбилей.
Тон юбилейный должен быть мажорен:
               Ври, красок не жалей!
Позвольте ж мне с глубоким реверансом,
               Маститый старичок,
Почтить вас кисло-сладеньким романсом
               (Я в лести новичок):
 
 
               Полсотни лет,
               Презревши все «табу»,
Вы с тьмой и ложью, как Гамлет,
               Вели борьбу.
 
 
               Свидетель Бог!
               Чтоб отложить в сундук,—
Вы не лизали сильным ног,
               Ни даже рук.
 
 
               Вам все равно —
Еврей ли, финн, иль грек,
Лишь был бы только не «Евно»,
               А человек.
 
 
               Твои глаза
               (Перехожу на ты!),
Как брюк жандармских бирюза,
               Всегда чисты.
 
 
               Ты vis-à-vis
               С патриотизмом – пол
По объявленьям о любви
               Свободно свел.
 
 
               И орган твой,
               Кухарок нежный друг,
Всегда был верный часовой
               Для верных слуг…
………………………………………
На лире лопнули струны со звоном!..
Дрожит фальшивый, пискливый аккорд…
С мяуканьем, с визгом, рычаньем и стоном
Несутся кошмаром тысячи морд:
Наглость и ханжество, блуд, лицемерье,
Ненависть, хамство, жадность и лесть,
Несутся, слюнявят кровавые перья
И чертят по воздуху: Правда и Честь!
 

<1909>

 
У райских врат гремит кольцом
Душа с восторженным лицом:
– Тук-тук! Не слышат… вот народ!
К вам редкий праведник грядет!
 
 
И после долгой тишины
Раздался глас из-за стены:
– Здесь милосердие царит —
Но кто ты? Чем ты знаменит?
 
 
– Кто я? Не жид, не либерал!
Я «письма к ближним» сочинял…
За дверью топот быстрых ног,
Краснеет райских врат порог.
 
 
У адских врат гремит кольцом
Душа с обиженным лицом:
– Эй, там! Скорее, Асмодей!
Грядет особенный злодей…
 
 
Визгливый смех пронзает тишь:
– Ну, этим нас не удивишь!
Отца зарезал ты, иль мать?
У нас таких мильонов пять.
 
 
– Я никого не убивал —
Я «письма к ближним» сочинял…
За дверью топот быстрых ног,
Краснеет адских врат порог.
 
 
Душа вернулась на погост —
И здесь вопрос не очень прост:
Могилы нет… Песок изрыт,
И кол осиновый торчит…
 
 
Совсем обиделась душа
И, воздух бешено круша,
В струях полуночных теней
Летит к редакции своей.
 
 
Впорхнувши в форточку клубком,
Она вдоль стен бочком, бочком,
И шмыг в плевательницу. «О!
Да здесь уютнее всего!»
 
 
На утро кто-то шел, спеша,
И плюнул. Нюхает душа:
– Лук, щука, перец… Сатана!
Ужель еврейская слюна?!
 
 
– Ах, только я был верный щит!
И в злобе выглянуть спешит —
Но сразу стих священный гнев:
– Ага! Преемник мой – Азеф!
 

<1909>

 
Обезьяний стильный профиль,
Щелевидные глаза,
Губы клецки, нос картофель —
Ни девица, ни коза.
 
 
Волоса, как хвост селедки,
Бюста нет – сковорода,
И растет на подбородке,—
Гнусно молвить – борода.
 
 
Жесты резки, ноги длинны,
Руки выгнуты назад,
Голос тоньше паутины
И клыков подгнивших ряд.
 
 
Ах, ты душечка! Смеется,
Отворила ворота…
Сногсшибательно несется
Кислый запах изо рта.
 
 
Щелки глаз пропали в коже,
Брови лысые дугой.
Для чего ж, великий Боже,
Выводить ее нагой?!
 

<1908>

 
Один кричит: «Что форма? Пустяки!
Когда в хрусталь налить навозной жижи
Не станет ли хрусталь безмерно ниже?»
 
 
Другие возражают: «Дураки!
И лучшего вина в ночном сосуде
Не станут пить порядочные люди».
 
 
Им спора не решить… А жаль!
Ведь можно наливать… вино в хрусталь.
 

<1909>

 
Не ной… Толпа тебя, как сводня,
К успеху жирному толкнет,
И в пасть расчетливых тенет
Ты залучишь свое сегодня.
 
 
Но знай одно – успех не шутка:
Сейчас же предъявляет счет.
Не заплатил – как проститутка,
Не доночует и уйдет.
 

<1910>

 
Лиловый шарф и желтый бант у бюста,
Безглазые глаза, как два пупка.
Чужие локоны к вискам прилипли густо
И маслянисто свесились бока.
 
 
Сто слов, навитых в черепе на ролик,
Замусленную всеми ерунду,—
Она, как четки набожный католик,
Перебирает вечно на ходу.
 
 
В ее салонах – Все, толпою смелой,
Содравши шкуру с девственных Идей,
Хватают лапами бесчувственное тело
И рьяно ржут, как стадо лошадей.
 
 
Там говорят, что вздорожали яйца,
И что комета стала над Невой,—
Любуясь, как каминные китайцы
Кивают в такт, под граммофонный вой.
 
 
Сама мадам наклонна к идеалам:
Законную двуспальную кровать
Под стеганым атласным одеялом
Она всегда умела охранять.
 
 
Но нос суя любовно и сурово
В случайный хлам бесштемпельных «грехов»,
Она читает вечером Баркова
И с кучером храпит до петухов.
 
 
Поет. Рисует акварелью розы.
Следит, дрожа, за модой всех сортов,
Копя остроты, слухи, фразы, позы
И растлевая музу и любовь.
 
 
На каждый шаг – расхожий катехизис,
 Прин-ци-пи-аль-но носит бандажи,
Некстати поминает слово «кризис»
И томно тяготеет к глупой лжи.
 
 
В тщеславном, нестерпимо-остром зуде
Всегда смешна, себе самой в ущерб,
И даже на интимнейшей посуде
Имеет родовой, дворянский герб.
 
 
Она в родстве и дружбе неизменной
С бездарностью, нахальством, пустяком.
Знакома с лестью, пафосом, изменой
И, кажется, в амурах с дураком…
 
 
Ее не знают, к счастью, только… Кто же?
Конечно – дети, звери и народ.
Одни – когда со взрослыми не схожи,
А те – когда подальше от господ.
 
 
Портрет готов. Карандаши бросая,
Прошу за грубость мне не делать сцен:
Когда свинью рисуешь у сарая —
На полотне не выйдет belle Hélène [20]20
  Прекрасная Елена (фр.).


[Закрыть].
 

<1910>

Я обращаюсь к писателям, художникам, устроителям с горячим призывом не участвовать в деле, разлагающем общество…

А. Блок. «Вечера искусств»

 
Молил поэта Блок-поэт:
«Во имя Фета Дай обет —
             Довольно выть с эстрады
             Гнусавые баллады!
Искусству вреден
Гнус и крик,
И нищ и бледен
Твой язык,
             A publicum гогочет
             Над тем, кто их морочит».
Поэт на Блока
Заворчал:
«Merci! Урока
Я не ждал —
             Готов читать хоть с крыши
             Иль в подворотной нише!
Мелькну, как дикий,
Там и тут,
И шум и крики
Все растут,
             Глядишь – меня в итоге
             На час зачислят в боги.
А если б дома
Я торчал
И два-три тома
Наточал,
             Меня б не покупали
             И даже не читали…»
Был в этом споре
Блок сражен.
В наивном горе
Думал он:
             «Ах! нынешние Феты
             Как будто не поэты…»
 

<1908>

 
У поэта умерла жена…
Он ее любил сильнее гонорара!
Скорбь его была безумна и страшна —
Но поэт не умер от удара.
 
 
После похорон пришел домой – до дна
Весь охвачен новым впечатленьем
И, спеша, родил стихотворенье:
«У поэта умерла жена».
 

<1909>

 
Когда раскроется игра —
Как негодуют шулера!
И как кричат о чести
И благородной мести!
 

<1910>

I

 
Раз двое третьего рассматривали в лупы
И изрекли: «Он глуп». Весь ужас здесь был в том,
Что тот, кого они признали дураком,
Был умницей – они же были глупы.
 

II

 
«Кто этот, лгущий так туманно,
Неискренно, шаблонно и пространно?»
– «Известный мистик N, большой чудак».
– «Ах, мистик? Так… Я полагал – дурак».
 

III

 
Ослу образованье дали.
Он стал умней? Едва ли.
Но раньше, как осел,
Он просто чушь порол,
 
 
А нынче, – ах, злодей,—
Он с важностью педанта,
При каждой глупости своей
Ссылается на Канта.
 

IV

 
Дурак рассматривал картину:
Лиловый бык лизал моржа.
Дурак пригнулся, сделал мину
И начал: «Живопись свежа…
Идея слишком символична,
Но стилизовано прилично».
(Бедняк скрывал сильней всего,
Что он не понял ничего.)
 

V

 
Умный слушал терпеливо
Излиянья дурака:
– Не затем ли жизнь тосклива
И бесцветна, и дика,
Что вокруг, в конце концов,
Слишком много дураков?
Но, скрывая желчный смех,
Умный думал, свирепея:
– Он считает только тех,
Кто его еще глупее —
« Слишком много» для него…
Ну, а мне-то каково?
 

VI

 
Дурак и мудрецу порою кровный брат:
Дурак вовек не поумнеет,
Но если с ним заспорит хоть Сократ,—
С двух первых слов Сократ глупеет!
 

VII

 
Пусть свистнет рак,
Пусть рыба запоет,
Пусть манна льет с небес, —
Но пусть дурак
Себя в себе найдет —
Вот чудо из чудес!
 

<1908–1910>

Из «Sinngedichte» [21]21
  «Эпиграммы» (нем.).


[Закрыть] Людвига Фульда

 
Был верный себе до кончины
Почтенный и старый шаблон.
Однажды с насмешкой змеиной
Кинжалом он был умерщвлен.
Когда с торжеством разделили
Наследники царство и трон,—
То новый шаблон, говорили,
Похож был на старый шаблон.
 

<1908>

 
Не носи сатир в газеты,
Как товар разносит фактор.
Выйдет толстенький редактор,
Сногсшибательно одетый,
Скажет: «Нам нужны куплеты
В виде хроники с гарниром.
Марков выругал Гучкова,
А у вас о сем ни слова?!
Где ж сатира? В чем сатира?
Извините… Нет, не надо».
Взглянет с важностью банкира
И махнет рукой с досадой.
 
 
Не носи сатир в журналы,
Как товар разносит фактор.
Выйдет жиденький редактор,
Волосатый, полинялый.
Буркнет: «Тоже… Ювеналы!
Покупаем только строчки
С благородным содержаньем:
Осень, желтые листочки,
Две вороны на каштане,
Ветер… дождик… и молчанье…
А сатиры… – Нет, не надо!»
Фыркнет, фукнет, скрестит длани
И мотнет губой с досадой…
 
 
Но придя домой, мой милый,
Не намыливай веревку,
Не вскрывай, тоскуя, жилы,
Не простреливай головку —
А пошли-ка лучше Дашку
За грибами и селедкой,
Сядь к столу, возьми бумажку
И пиши – остро и четко.
Написал – прочти, почувствуй
И спроси у сердца: верно?
Только так придешь к искусству.
Остальное – злая скверна.
 

<1909>

Книгопродавец

 
Стишки любимца муз и граций
Мы вмиг рублями заменим
И в пук наличных ассигнаций
Листочки наши обратим.
 

«Разговор книгопродавца с поэтом» Пушкин.

Читатель

 
Слова без смысла, чувства нету,
Натянут каждый оборот:
Притом – сказать ли по секрету?
И в рифмах часто недочет.
 

«Журналист, читатель и писатель» Лермонтов.

Гражданин

 
Будь гражданин. Служа искусству
Для блага ближнего живи,
Свой гений подчиняя чувству
Всеобнимающей любви.
 

«Поэт и гражданин» Некрасов

(Отдельный кабинет. Писатель, читатель, критик и издатель)

Критик

 
Антракт… Один сплошной антракт.
Но унывать нельзя однако.
Отлив – перед приливом. Факт!
Вновь солнце выглянет из мрака…
Примет не мало, господа,
Всем надоели выкрутасы,
И даже «рыжие» саврасы
Сошли, как грязная вода.
Плач у разбитого корыта
Уже не трогает сердец.
Пусть быт… Но отчего ж из быта
Брать только зло за образец?
Все больше грамотных у нас,
Все крепнет жажда бодрой пищи,
А наш изысканный Парнас
Зарос репьем по голенище…
Потребность в гении ясна,—
А если так, то несомненно
Придет, гремя оружьем, смена,
И будет вновь у нас весна!
 

Писатель

 
Что ж… Вам, почтеннейшей гадалке,
И карты в руки. Очень рад!
Пусть гениальный мой собрат
Скорей придет. Вот только палки
Не суйте, друг, промеж колес.
Закон ли гению ваш спрос?
Вдруг не захочет петь он бодро:
Ведь вы тогда с него по бедра
Сдерете кожу! Между прочим,
И вам мы, сударь, напророчим.
Боюсь, чтоб вам, судья суровый,
Не прозевать его приход!
Вот разве гений – критик новый
Придет с ним вместе в свой черед… Алло?
 

Критик

(холодно, с достоинством)

Благодарю покорно.

Читатель

 
Мне примирить нетрудно вас:
Нет Достоевских, но бесспорно
Белинских тоже нет сейчас.
Хотя не мало…
 

Писатель

(перебивает)

 
                           Что не мало?
Монбланы были и прошли,
А ты все так же бродишь вяло
По грязной ярмарке земли.
Что ж, вкус твой вырос? Сердце шире?
Богаче мысль? Дух стал без шор?
И вообще – к чему в трактире
Литературный разговор?
Патрон, налейте…
 

Издатель

(игриво)

 
                            За манишку?
 
 
Ха-ха! Что спорить? Я делец,
Читатель покупает книжку,
Писатель пишет, и конец.
Но я немножко тоже значу.
Чуть-чуть. Я говорю чуть-чуть…
Кто снаряжает всех вас в путь?
Кто финансирует удачу?
Успех – вот штука! Гений – хлам.
Сознайтесь, господин писатель,
Не я ль, ваш опытный издатель,
Такое имя сделал вам?
 

Писатель

 
Вот говорящий кошелек!
Да, сознаюсь… Но… где же водка?..
А до сих пор я думал кротко,
Что имя плод моих лишь строк…
Прозрел.
 

Издатель

 
                          Не злитесь, мой красавец!
Давно прошли те времена-с,
Когда, пробравшись на Парнас,
Ждал в уголке книгопродавец.
Приди сюда хоть сам ваш Фет —
И в свой журнал «Всего помногу»
Я закажу ему, ей-богу,
В сто строк рождественский сонет!
 

Критик

(деловито)

 
Четырнадцать лишь строк в сонете.
 

Издатель

 
Пускай четырнадцать! Плевать!
Ого! Уж час. Прощайте, дети!
На вернисаж не опоздать…
Там мой портрет. Работа – сон!
Одна лишь рама стоит двести.
Что здесь торчать? Пошли бы вместе?
А? Не хотите? Миль пардон!
 

(не без грации уходит)

Писатель

 
Видали? Вот он – демон мой,
Мой меценат и искуситель,
Заказчик мой глухонемой,
Сезонных вкусов утвердитель…
Кто им не скуплен на корню?
И кто к очередному дню
Его «Еженедельных Вздоров»
Новелл не пишет для шоферов?
Он клеит сотни альманахов,
Объединяя их… рублем.
Без рук, без глаз, с душой-нулем
Он самовластней падишахов!
Он залил хламом детский рынок,
Родил «анкеты о белье»,
Придумал конкурсы картинок
На тему «Драма в ателье».
Он, как эксперт в литературке,
Сидит средь теток и друзей
И все маститые окурки
Покорно тащит в свой музей…
Он издает, как каталоги,
Стихи о нежном и святом…
И я пред ним… дрожу в тревоге,
Чтоб к сроку сдать свой новый том.
 

Критик

 
Коллега, вы сгустили краски.
Что говорить – капитализм
Родил рекламу и цинизм
И музу нарядил в подвязки.
Но чем издатель виноват?
Он только раб условий века.
Нелепо ждать ведь, чтоб от чека
Струился тонкий аромат.
В универсальном магазине
Должно быть все на всякий вкус.
А «Спальня ветреной графини»
Всегда для рынка верный плюс.
В обложке пестрой суррогат
Идет бойчей оригинала.
Тот Мопассана гонит в сало,
Тот шьет из лейкинских заплат…
Боритесь! Будьте лишь собой —
Смешно глодать чужие кости.
Смотрите, с запада гурьбой
Идут наряднейшие гости.
Пусть быт их чужд, пусть речь нова
Мы все на новое ведь падки.
А вы, как нищая вдова,
Распродаете лишь остатки…
Боритесь, черт вас побери!
Для зорких глаз все ново в мире,
Иль загасите фонари
И…
 

Писатель

(зевая)

 
                    Дважды два – четыре.
 

Читатель

 
Позвольте мне сказать два слова.
Вы так отделали сурово
Того, кто вас распродает…
Но вы-то сами кто? Илот?
Не соблазненная ж купцом
Вы институтка в самом деле?
Вы тоже стали продавцом
И растеряли вкус и цели.
Специалисты по попам,
Альковам, страхам и скелетам,
Вы по налаженным тропам
Гарцуете зимой и летом.
Легко! Сто раз себе самим
Вы подражаете убого,—
А если смыть манерный грим —
Что там останется? Немного…
 

Критик

 
Ну, не совсем…
 

Читатель

 
                                        Не в этом суть!
Но кто же, господин писатель,
Определил ваш новый путь?
Вы сами? Общество? Издатель?
Для вас сейчас любой успех,
Как допинг для усталой клячи…
Зачем торгуетесь при всех —
Чей «изм» умнее и богаче?
В неделю изводя стопу,
Привыкли вы менять две маски:
Во вторник презирать толпу,
А в пятницу ей строить глазки…
В тупой анкете «о мозоле»
И ваше мненье мы найдем,
В кинематографе с моржом
Снимались вы по доброй воле…
Да не один кинематограф!
Я не могу пойти в кабак,
Чтоб со стены, как вещий знак,
Не угрожал мне ваш автограф…
Поймите… Надо уважать
Хотя кого-нибудь на свете.
Я вас любил…
 

Писатель

(брезгливо)

 
                                              Да, на жилете
Ты любишь, друг мой, порыдать.
Будь проклят ты с такой любовью!
Устану ль я иль вдруг споткнусь,—
Ты первый всякому злословью,
Как прачка, веришь, милый гусь…
Ты будешь пить, служить в акцизе
И развивать игриво прыть,—
А я обязан, в светлой ризе,
Голодный над тобой парить…
Не ты ль, приятель, Льва Толстого
На Джека Лондона сменил?
Кто «интересней», – тот и мил.
К чему кроту вершины слова?
Увы, грешна моя душа,—
Но пред собой одной и только,—
Что я порой не гимн, а польку
Спеша писал из-за гроша.
Да, я толкался в ресторанах
И бисер улице бросал,
Но по музеям на Дианах
Не я автографы писал.
А ты! Что сделал ты на свете?
Родил собачий, затхлый быт
И, приучивши спину к плети,
Охотно ел из всех корыт.
Проблем не стало для тебя:
Расковырял, зевнул – и к черту!
Чтоб чем-нибудь развлечь себя,
Ты к книгам подходил, как к торту…
Не ты ль виной, шальная муха,
Что даже слово «гражданин»
Сейчас так дико режет ухо,
Как старомодный «райский крин»?
Но будет. Брысь… А вы, мой критик,
Что в поте вялого лица,
Как прогрессивный паралитик,
Меня жуете без конца?
Вы помогли мне разобраться
В себе самом? Когда и чем?
Пересказать, сравнить, придраться,
Поставить балл – и все. Зачем?
Какие общие вопросы
Вы подымаете сейчас?
Все те же шпильки, брань, разносы
И генеральский зычный бас.
Кого вы вовремя узнали?
Не вам, сидящим у дорог,
Провидеть за туманом дали!
Дай Бог кой-как свести итог…
Парнасский пресный регистратор
И юбилейный декламатор
Без вдохновенья и огня —
Не вам, мой друг, судить меня!
Но впрочем – точка. Извините.
Шумит в башке. И пусть. Плевать!
Я лишь хотел в чаду событий
Чуть-чуть наш узел развязать,
Чтоб на мои одни лишь плечи
Не клали сдуру весь багаж…
Все хороши! Эй, человече,
Что ж счет?.. Пойдем на вернисаж…
(Все подымаются и уходят.)
 

<1914>

 
Мы культурны: чистим зубы,
Рот и оба сапога.
В письмах вежливы сугубо:
«Ваш покорнейший слуга».
Отчего ж при всяком споре,
Доведенном до конца,—
Вместо умного отпора
Мы с бессилием глупца,
Подражая папуасам,
Бьем друг друга по мордасам?
Бьем, конечно, языком,—
Но больней, чем кулаком…
 

<1909>

 
В экзотике заглавий пол-успеха.
Пусть в ноздри бьет за тысячу шагов:
«Корявый буйвол», «Окуни без меха»,
«Семен Юшкевич и охапка дров».
 
 
Закрыв глаза и перышком играя,
Впадая в деланный холодно-мутный транс,
Седлает линию… Ее зовут – кривая,
Она вывозит и блюдет баланс.
 
 
Начало? Гм… Тарас убил Андрея
Не за измену Сечи… Раз, два, три!
Но потому, что ксендз и два еврея
Держали с ним на сей предмет пари.
 
 
Ведь ново! Что-с? Акробатично-ново!
Затем – смешок. Стежок. Опять смешок.
И вот – плоды случайного улова —
На белых нитках пляшет сотня строк.
 
 
Что дальше? Гм… Приступит к данной книжке,
Определит, что автор… мыловар,
И так смешно раздует мелочишки,
Что со страниц пойдет казанский пар.
 
 
«Страница третья. Пятая. Шестая…»
«На сто шестнадцатой – „собака“ через ять!»
Так можно летом на стекле, скучая,
Мух двадцать, размахнувшись, в горсть поймать.
 
 
Надравши «стружек» – кстати и некстати —
Потопчется еще с полсотни строк:
То выедет на английской цитате,
То с реверансом автору даст в бок.
 
 
Кустарит парадокс из парадокса…
Холодный пафос недомолвок – гол,
А хитрый гнев критического бокса
Все рвется в истерический футбол…
 
 
И, наконец, когда мелькнет надежда,
Что он сейчас поймает журавля,
Он вдруг смущенно потупляет вежды
И торопливо… сходит с корабля.
 
 
Post scriptum: иногда Корней Белинский
Сечет господ, цена которым грош,—
Тогда кипит в нем гений исполинский,
И тогой с плеч спадает макинтош!
 

<1911>

 
Рожденный быть кассиром в тихой бане
Иль а гентом по заготовке шпал,
Семен Бубнов, сверх всяких ожиданий,
Игрой судьбы в редакторы попал.
 
 
Огромный стол. Перо и десть бумаги,—
Сидит Бубнов, задравши кнопку-нос…
Не много нужно знаний и отваги,
Чтоб ляпать всем: «Возьмем», «Не подошло-с!».
 
 
Кто в первый раз, – скостит наполовину,
Кто во второй, – на четверть иль на треть…
А в третий раз – пришли хоть требушину,
Сейчас в набор, не станет и смотреть!
 
 
Так тридцать лет чернильным папуасом
Четвертовал он слово, мысль и вкус,
И, наконец, опившись как-то квасом,
Икнул и помер, вздувшись, словно флюс…
 
 
В некрологах, средь пышных восклицаний,
Никто, конечно, вслух не произнес,
Что он, служа кассиром в тихой бане,
Наверно, больше б пользы всем принес.
 

<<1912>>

<1922>

 
В зубах гусиное перо,
В сухих глазах гроза расправы…
Вот он – чернильное ядро,
Цепной барбос у храма Славы.
 
 
Какая злая голова!
Вихры свирепей змей Медузы,
Лоб прокурора, челюсть льва,—
Закройте в страхе лица, Музы!..
 
 
На вашей коже он сейчас
Пересчитает все веснушки,
Нахрапом влезет на Парнас
И всех облает вас с макушки:
 
 
«Гав-гав! Мой суд – закон для всех!
Я гид с универсальным вкусом.
Чему я чужд – то смертный грех:
Бесцветно! Плоско! Двойка с плюсом!»
 
 
Сгребет в намордник все мечты,
Польет ремесленною злобой
И к сердцу Новой Красоты
Привесит пломбу с низкой пробой.
 

<<1912>>

<1922>

 
На скалах вечерние розы горят.
Со скал долетает гуденье:
«Четвертую часть возвратили назад
И требуют вновь сокращенья…»
 
 
Пониже, средь кактусов пыльно сухих
Весь воздух тоской намозолен:
«Почто, Алексеич, задумчив и тих?»
– «Последней главой недоволен…»
 
 
А с моря, сквозь шлепанье сонной волны,
С далекой доносится барки:
«Сто раз переделывай! Очень умны!
И так нет строки без помарки…»
 

1912

I

 
Холодный ветер разметал рассаду.
Мрак, мертвый сон и дребезжанье штофов…
Бодрись, народ! Димитрий Философов
Зажег «Неугасимую Лампаду».
 

II

А. Рославлев

 
Без галстука и чина,
Настроив контрабас,
Размашистый мужчина
Взобрался на Парнас.
Как друг, облапил Феба,
Взял у него аванс
И, сочно сплюнув в небо,
Сел с Музой в преферанс.
 

III

 
Почему-то у «толстых» журналов,
Как у толстых девиц средних лет,
Слов и рыхлого мяса немало,—
Но совсем темперамента нет.
 

IV

ЧИТАТЕЛЬ

 
Бабкин смел, – прочел Сенеку
И, насвистывая туш,
Снес его в библиотеку,
На полях отметив: «Чушь!»
Бабкин, друг, – суровый критик,
Ты подумал ли хоть раз,
Что безногий паралитик
Легкой серне не указ?..
 

V

СТИЛИЗАЦИЯ

 
К баронессе Аксан’Грав
Влез в окно голландский граф.
Ауслендер все до слова
Записал из-под алькова,
Надушил со всех сторон
И отправил в «Аполлон»;
Через месяц – деньги, лавры
И кузминские литавры.
 

VI

ТОНКАЯ РАЗНИЦА

 
Порой вам «знаменитость»
Подаст, забыв маститость,
Пять пальцев с миной льва.
 
 
Зато его супруга
(И то довольно туго) —
Всегда подаст лишь два.
 

VII

 
Немало критиков сейчас,
Для развлечения баранов,
Ведут подробный счет опискам…
Рекомендую в добрый час
Дать этим мелким василискам
Губернский титул «критиканов».
 

VIII

В АЛЬБОМ БРЮСОВУ

 
Люди свыклись с древним предрассудком
(Сотни лет он был бессменно свят),—
Что талант не может быть ублюдком,
Что душа и дар – сестра и брат.
 
 
Но теперь такой рецепт – рутина
И, увы, не стоит ни гроша:
Стиль – алмаз, талант, как хвост павлина,
А внутри… бездарная душа.
 

<<1912>> <1922>