Текст книги "Добрые соседи"

Автор книги: Сара Ланган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)

Мейпл-стрит, 118
27 июля, вторник

Рея увидела себя в вечерних новостях. От помех изображение дробилось. Это не ее фигура. Не ее голос. Не ее лицо.

Как с той девушкой из венгерской кондитерской. Волоски на загривке встали дыбом. Она обернулась – в дверном проеме стоял Фрицик. У нее возникло ощущение, что и Элла тоже рядом, но прячется.

Середину дня они провели в полицейском участке. Все прошло хорошо. Говорили то, что надо. Фрицик так нервничал, что у него все время тряслись ноги под столом – Бьянки пришлось попросить его взять себя в руки.

– Ну? – спросила она.

Фрицик ввалился в комнату. Глаза красные. Пошатывается.

– Ты пьян?

– Ребенок миссис Уайлд не пострадал? – спросил он.

– Да чего ты переживаешь? – откликнулась она.

– Мам. В новостях только об этом и кричат. Почему она не вернулась домой? Почему ее держат вбольнице?

– ФРИ-ЦИК, – отчеканила она.

Изо рта у него дурно пахло. Волосы стояли дыбом.

– Мы же хотели их просто припугнуть. Но не увечить человека!

– Элла! Ступай наверх! Живо!

Молчание.

– Элла. Я знаю, что ты подслушиваешь.

Из-за двери мышкой выскользнула маленькая босоногая тень и пустилась наутек. Фрицик заговорил было снова. Рея подняла руку и не опускала, пока у нее над головой не стихли шаги.

– Она всем расскажет, – пояснила она.

– Прости. Прости, пожалуйста. Это убийство?

Я – убийца?

– Нет, разумеется.

– Ребенок не пострадал? Миссис Уайлд не пострадала?

Рея нахмурилась. Лицо ее все проступало сквозь помехи на экране – прямо публичное отсечение головы, и все это просто мерзко. Эта странная злобная тетка в морщинах – не она. Такой и испугаться недолго. Она – мать четверых детей, сама с высшим образованием, муж тоже. Носит одежду от Эйлин Фишер. Семь лет возглавляла родительский комитет Гарден-Сити. Она не маньячка, не клеветница, не психопатка. И у нее всяко нет времени устраивать охоту на ведьм – в отличие от какой-нибудь домохозяйки-неудачницы. Такова реальность. Внутри ревела тревожная сирена.

Ее дочь, самое дорогое на свете, пропала.

– Далась тебе эта Герти! Это она меня ударила!

Очень больно. Сильная, как бык. Знаешь, чем она сейчас наверняка занимается? Трескает мороженое, закинув ноги повыше, а все ее обнимают и кудахчут, какая она красавица. Ребенок не пострадал, уж ты мне поверь, в противном случае коп бы об этом обмолвился. Назвал бы покушением на убийство, но не назвал же. Знаешь, зайчик, я думаю, она вообще не пострадала. Слышал все эти вопли и визги? Женщина, которой грозит выкидыш, так себя не ведет. Санитарам пришлось разве что не привязывать ее к носилкам. Просто впала в истерику. Она вообще истеричка.

Фрицик прислонился к столешнице. Грудь его дергалась от сдерживаемых рыданий, но наружу не прорывалось ни звука.

– У них все хорошо. Все хорошо. Все хорошо. Все хорошо, – нашептывал он.

Она подошла к нему поближе. Он мужчина, и она всегда чувствовала между ними определенную дистанцию. Фриц ничем не смог заполнить этот пробел. В итоге почти все свое детство Фрицик провел в одиночестве. В результате сделался любвеобилен. Вечно бегал за девочками, испытывал душевные муки и воображал, что это любовь.

– Ты меня расстраиваешь, – произнесла Рея.

Он погрузил точеный профиль в огромные мужские ладони. От него пахло водкой, он не побрился. Она внезапно поняла, что он прогуливает тренировки. А вот на вечеринки ходит исправно.

– А что, если мы вообще неправы? Например, она просто упала? Несчастный случай? – спросил он.

Щеки у Реи покраснели. Она треснула кулаком по забинтованному колену. Перед глазами взметнулись искры – потоки света. Она вскрикнула от боли.

– Мам!

– И кто, по-твоему, все это натворил? Я?

– Нет, конечно, – ответил он, но перед словами – крошечная заминка, пауза. В ней что-то таилось.

– Ты причиняешь мне боль, а мне и так плохо. Ты же знаешь, что я вся на нервах!

– Что ты, мам. Ну, пожалуйста.

Она не смотрела на него. Если посмотреть, слова прозвучат фальшиво.

– Ты ведь любил Шелли?

– Э-э, мам… Я ею не занимался. Когда она, маленькая, хотела поиграть, я вел себя по-свински. Вот если бы я…

– Показания дали очень многие дети. И это только начало. Полиция ничего делать не будет. Это я уже поняла. Придется нам. Нам с тобой.

Фрицик уронил руки на столешницу и зарыдал. Прерывистый басовитый звук заполнил всю комнату.

– Прекрати. Мне больно смотреть, как ты плачешь.

– Прости. Прости меня.

Она потянулась к холодильнику. Вытащила бутылку красного, взяла большой бокал. Наполнила наполовину.

– Вот, – сказала она.

Он совсем расклеился. Ничего не видел.

Она насильно всунула ему бокал.

– Я всегда для тебя все делала. Ты поступил в университет. На все готовенькое. Чего еще хотеть?

Он залпом осушил бокал. Зубы и губы стали красными, в цвет глаз.

– Ступай в постель. Ты перенапрягся. Через неделю, когда отдохнешь, вернешься к тренировкам.

Я позвоню тренеру. Все объясню. Ты же знаешь, это я хорошо умею. Все будет хорошо. Скоро придешь в норму.

Он скривился, как от боли, – у него она еще не видела такого выражения. Только у Шелли.

– Отпечатков не осталось. Ты был в перчатках. Всех свидетелей – один Питер Бенчли, а этот торчок даже лица твоего не видел. Уж ты мне поверь, я через такое уже проходила. Нет у них ничего. А сегодня они просто пытались тебя запугать. Этот Бьянки – гаденыш.

– Да, – произнес он тихо.

Ему было от нее что-то нужно. Рея попыталась представить, что бы хотела сейчас услышать, окажись она на его месте.

– Она тебя обожала. В тебе была вся ее жизнь. Для нее без тебя даже солнце бы не всходило.

– Но почему? Я с ней скверно обращался.

– Она все понимала, – произнесла Рея; голос дрожал – она сама не знала почему. – Шелли тебя любила, как бы ты там ни поступал, и знала, что ты ее любишь. Она была очень чуткой девочкой.

Фрицик опять заплакал. Рея наконец подошла к нему. Обхватила за пояс, он пригнулся, притыкаясь к маме, которая была ниже его ростом. Оголодал по такому. Даже изголодался. Она это видела, и ей стало жаль, что для их сближения понадобилась трагедия. Зря она не сообразила раньше. Обоим было бы не так одиноко.

– Есть много способов что-то сделать для Шелли, – успокоила сына Рея. – Начать можно хоть с Питера Бенчли. – Она сжала Фрицика покрепче, потом высвободилась из цеплявшихся за нее рук.

«Старбакс»
27 июля, вторник

Поскольку на Мейпл-стрит телефоны работали плохо, Арло по дороге из больницы отвел детей в «Старбакс». Купил всем по булочке с кленовым сиропом, потом позвонил старому другу – владельцу дома на Голливудских холмах Дэнни Лассону, который с губной гармошкой. Оказалось, что номер у того за пятнадцать лет не изменился.

Дэнни снял трубку после второго гудка – будто и не было долгой разлуки.

– Арло! – рявкнул он. – Солнце мое, как житуха? – Ну… Щеки у Арло вспыхнули. Он стоял у стойки с сахаром и сливками и все-таки говорил шепотом, чтобы не слышали дети, хотя какой-то мужик, который уже всыпал невесть сколько сахара себе в обезжиренное латте, так и вытянул шею.

– Я завязал.

– Да? Это я слышал. Подписан на твою жену в «Фейсбуке». Детки у вас такие сладкие! Я когда про них говорю, так их сладкими и называю.

– Чего?

– Да я все время про тебя говорю, старина. Мы ж оба из «Мести за Фреда Сэвиджа»!

Арло засунул булочку в рот целиком. После чего не смог говорить. Булочка оказалась страшно сухая. Мужик пятидесяти с гаком слушал и делал вид, что не слушает. Отставил сахарницу, занялся корицей. Трусил ее помаленьку.

– Как дела-то? – осведомился Дэнни, весь такой довольный и голливудский. – Чем могу помочь?

Арло выпалил, продолжая жевать, так что голос прозвучал глухо:

– Я тут подумываю продать «Грэмми». Но сперва решил тебе позвонить. Из уважения.

Мужик принялся помешивать свое латте – оно уже, небось, в желе превратилось. Он пялился на Арло, пытаясь сообразить, кто это такой.

– Да ты что! – воспротивился Дэнни. – Не смей!

Арло отошел подальше от мужика с латте, да и от своих детей тоже. В уголок. Там и остался, разговаривал со стеной, как скверный мальчишка из «Ведьмы из Блэр».

– Знаю, что не круто. Но деваться некуда. Вот, решил тебе сказать, прежде чем выставить на продажу.

– Тебя «Анонимные алкоголики» так довели?

– Нет. Дурные привычки бывают разные. С алкоголем у меня никогда проблем не было. Не так уж я его люблю. Короче, про «Грэмми». Понятное дело, я извиняюсь.

– А, я и забыл! В смысле, «Анонимные наркоманы», не алкоголики. Ты там состоишь? Это они тебя довели? – поинтересовался Дэнни, вежливо и озабоченно – у него появился новый акцент, как у тех богатеев, которых Арло видел только по телевизору. Дэнни что, всегда так говорил? А где простецкий городской выговор, который был у них всех?

– Ладно, не парься. Прости, что побеспокоил. Так я могу продать «Грэмми» или нет?

– Можешь продать. Но вряд ли много заработаешь.

Глаза обожгло слезами. Он вжался головой в угол, чувствуя на себе взгляды посетителей, в том числе и собственных детей.

– Спасибо. Ты мне очень помог.

– Погоди. Я тут в студии. Дай-ка выйду, – сказал Дэнни.

Арло ждал, прижимаясь лбом к прохладной штукатурке. Один раз оглянулся, выяснил, что дети на самом деле на него не смотрят. Заняты игрой, кто кого ловчее хлопнет по ладони, – Ларри в ней большой мастер. Мужик с латте уселся за столик. Копается в телефоне, но между делом поглядывает на Арло – возможно, ищет о нем информацию.

– Так, – снова включился Дэнни, – уже лучше. Как ты там?

– Ну, сам знаешь. Бывало и хуже. Бывало лучше. – Голос у Арло дрожал. С тех пор, как он завязал с наркотиками, все вокруг казалось хрупким, новым и страшным – да таким и было.

– Расскажешь подробнее? – спросил Дэнни – в голосе сквозила непрошибаемая самоуверенность.

Арло вдруг вспомнил, как они тогда записывали этот альбом. Дэнни несколько месяцев обхаживал агента из «Юнайтед талант». Писал электронные письма, даже выведал номер его телефона, отправлял эсэмэски. Так что совершенно неслучайно тип этот тогда заявился на их первое выступление в мюзик-холле Уильямсбурга и совершенно целенаправленно привел с собой друга из «Вирджин рекорде». Дэнни – его родители держали ресторан в Верхнем Вест-Сайде, а сам он окончил частную школу «Реджис» (и Арло только сейчас понял: он тогда имитировал простецкий выговор, чтобы уличные пацаны Арло и Чет не парились) – был просто виртуозом самопиара.

– Дело не в наркотиках. Просто так жизнь сложилась. Сейчас, наверное, не время об этом говорить. Мы вон сколько не виделись. Я не такой козел, чтобы просто звонить тебе с бухты-барахты и жаловаться на судьбу.

Молчание. Арло не мог выдавить из себя ни слова.

– Ты прав. Не говори ничего. Но дело вот в чем. Я не против, чтобы ты продал «Грэмми», не думай. Проблема в самой организации. Они тебе выдали награду, но продавать ее ты не имеешь права. Могут штраф выкатить.

– A-а… Атебе не надо? В форме частной продажи?

Еще одна долгая пауза. Мужик с латте, похоже, нашел, что искал, потому что телефон его заиграл «Все Кеннеди в реке». Кто-то, может, подумает, что для Арло это было редкостью, но на деле нет. Все, кто сообразил, кто он такой, с удовольствием это проделывали. И не всегда с добрыми намерениями. Очень многие белые мужчины средних лет в свое время играли на гитаре в школьных рок-группах. Многие из них были убеждены, что их лишили заслуженной славы.

– Не хочу я ее покупать. Ничего личного.

Арло кивнул в телефон, и тут ему пришло в голову, что, когда тебе говорят: «Ничего личного», на деле все в точности наоборот.

– Мне, наверное, нужно извиниться. Я вас тогда здорово подвел. Каждый день об этом думаю. Что себе навредил – это ладно. А вот что группа из-за этого распалась – уже хуже. Я знаю, сколько ты пахал, чтобы нас продвинуть. И никогда тебя за это не благодарил.

Арло слышал, что на той стороне кто-то еще подошел к телефону. Возможно, кто-то из коллег-музыкантов.

– Я вообще об этом не думаю, – сказал Дэнни.

– А-а.

– В смысле, а что, группы подолгу остаются вместе? Мы отлично поработали. И заработали неплохо. Моя нынешняя жизнь – следствие «Всех Кеннеди в реке». Без той «Грэмми» с нашими именами меня никогда бы не взяли сюда писать музыку.

– Это здорово.

– Я очень жалею, что промолчал тогда. Ты просто слетел с катушек. Знаю, что виноват твой отец.

Но я поверить не мог, что человек способен подсадить собственного сына на наркотики, чтобы украсть его деньги. Хреновым он оказался менеджером. Оглядываюсь назад и очень жалею, что промолчал.

– Да ладно.

– Не ладно. Я должен был хоть что-то сказать.

– Я сам во всем виноват. Все испортил.

– Я так не считаю. У нас-то с Четом все путем.

Мы остались в профессии. А ведь музыку написал ты.

– То есть ты на меня не в обиде?

– Был в обиде. А теперь нет. Слушай, мне тут звукооператор рожи строит. Нужно идти.

Они договорились созвониться снова – и это то ли произойдет, то ли нет. Потом разъединились. После чего Арло понял, что весь дрожит. От облегчения и чего-то еще. Его давно терзал страшный стыд – так сильно, что слушать собственную музыку было все равно что втыкать иголки под кожу. Но вот он извинился перед Дэнни, и слегка отпустило.

 
Бежим отсюда, птичка, —
Глядишь, свезет.
 

Песня закончилась, Арло вспомнил, почему она пришлась по душе столь многим. В ней звучит ностальгия по тому, чего никогда не было, и это терзает душу. Все ностальгируют по минуте славы, которая им так и не досталась.

«Все Кеннеди в реке» смолкла. Мужик с латте смотрел на него – в глазах читалось узнавание. Арло кивнул, будто бы говоря: «Да, я он и есть».

Лицо мужика с латте перекосилось от ярости. Он ткнул в Арло телефоном.

– Я тебя знаю, – объявил он.

Как и всегда при возникновении угрозы, руки у Арло сжались в кулаки. Мужик с латте встал из-за стола и начал пятиться, подняв телефон повыше, будто оружие. Теперь на него смотрели все: бариста, другие посетители, Джулия и Ларри.

– Знаю, что ты с девочкой сделал! – взвизгнул мужик с латте.

Психиатрическая клиника «Кридмор»
28 июля, среда

Еще один день в больнице. Джулия видела: родители сердятся, но вслух этого не говорят, – в результате она пришла к выводу, что сердятся они на нее. Если бы она не замешкалась, схватила Шелли за руку или упала бы вместо нее, ничего этого не было бы. Люди не говорили бы гадостей. Странные типы в «Старбаксе» не орали бы на ее папу. Их дом и фотографии не показывали бы по телевизору.

И многое происходит потому, что тело Шелли так и не нашли. Все знают: папину невиновность можно доказать, только обнаружив тело.

После посещения больницы они уже в «Старбакс» не пошли – там всякие придурки орут всякую чушь. Купили мороженого в «Баскин Роббинс».

В стаканчиках, а не в вафельных рожках, хотя рожки Джулия любила больше. Но заказывал папа, а вид у него был прямо как у резинового колечка, которое того и гляди лопнет. Джулия решила не выступать – стаканчик так стаканчик.

Она взяла ванильное с шоколадной стружкой. Ларри – фисташковое, поскольку оно зеленое. Папа – три шарика шоколадного с сиропом. Делал вид, что настроение у него отличное. Джулия этого терпеть не могла. Говорит всякие правильные, разумные вещи, но сразу видно, что внутри так и кипит.

– Ты растолстеешь, – серьезно заявил отцу Ларри. – Мама говорит: мороженое съешь, а сироп вылей, а то отрастишь пузо.

Джулия на всякий случай подалась вперед – вдруг понадобится встрять между отцом и братом. Если колечко все-таки лопнет.

Арло швырнул мороженое в мусор, да так резко, что оно провалилось сквозь все слои розовой пластмассы и ударилось о дно. Потом встал в дверном проеме, поджидая детей. Джулия поднялась и тоже выбросила мороженое. Подошла к отцу. Ничего не сказала. Сдерживала слезы. Ей очень хотелось съесть это мороженое. Мороженое стало единственной отрадой за много недель.

Ларри отправил в рот очередную ложку, как будто ничего не произошло. Чем сильнее он нервничал, тем упрямее и непредсказуемее себя вел.

– Вставай. Живо. Мы уходим, – сказал Арло.

Джулия подошла к брату, потому что отчетливо понимала: сейчас он на ее ответственности. Надо о нем позаботиться, сделать ну хоть что-то хорошее. Даже если она не сумела помочь Шелли. Уговаривать Ларри было некогда. Она решила рискнуть, схватила его за руку и потащила к дверям – в девяноста процентах случаев это работало. В остальных десяти он начинал отбиваться. На сей раз она схватила слишком сильно. От неожиданности он толкнул ее. Такие уж они, младшие братья. Она, вместо того чтобы подумать, толкнула его в ответ. Он упал, но очень аккуратно, не выронив мороженого.

Народу в кафе было полно. Все таращились на них, даже сотрудники в форме. Худо дело. Драться им всегда запрещали, особенно с тех пор, как Джулии исполнилось двенадцать. Но главное правило было еще строже: никогда не драться на людях.

Ларри стал подниматься с пола. Уцепился за ногу сестры. Джулия вскрикнула. Для посторонних это выглядело очередной потасовкой.

– А ну, отпустили друг друга! ЖИВО! – рявкнул Арло.

Ларри замер, так и не выпустив ногу сестры, – боялся пошевелиться. Джулия попыталась уйти в себя, совсем при этом не шевелясь, не оглядываясь и не привлекая внимания.

Арло двумя длинными шагами подскочил к ним, схватил Ларри за руку, рывком поднял. Ларри крякнул – на деле не от боли, но можно было решить, что от нее. Все вокруг притихли. Некоторые вытащили телефоны, стали указывать на них пальцами. Ларри выронил свое фисташковое мороженое и заляпал чистый пол.

Арло заговорил тихо, хрипло. Но голос, как у певца на сцене, заполнил все пространство:

– Вы что, совсем слушаться разучились?

– Прости, – прошептала Джулия.

– Знаете же, что нельзя так себя вести. Тем более сейчас! Что у вас за хрень в головах?

– Прости, пожалуйста, – произнесла Джулия.

Она чувствовала на себе чужие взгляды.

Зеленое мороженое растеклось. Заляпало резиновые шлепанцы Ларри, пальцы ног.

Арло провел ладонями по волосам с остервенением, оттянув назад кожу со лба, оголив лысоватые виски с проседью. Татуировка волка-оборотня скалилась между черной футболкой и слишком свободными джинсами.

– Я хочу еще мороженого, и Джулия тоже, – объявил Ларри.

Худшего, пожалуй, было и не придумать.

Арло нагнулся – теперь он глядел только на Ларри.

– В том, что случилось, обвиняют меня. Если мамка будет в дурдоме, а я в тюряге – ты хоть понимаешь, где ты сам-то окажешься, идиот?

Ларри затрясся. Он не плакал. Просто трясся, причем всем телом. А вот Джулия заплакала.

– Блин горелый, – прошептал Арло, делая шаг назад. А потом – совсем страшное. Такого Джулия еще не видела. Он принялся вытирать глаза ладонью. Ее непрошибаемый рок-звездный папа плакал. И голос был шершавый, как гравий. – Жду вас снаружи, – сказал он. И вышел.

Посетители продолжали на них таращиться, и Джулия совершенно не понимала, что они думают. Ей хотелось одного: пусть отвернутся. Ларри шевелил пальцами ног, перемазанными мороженым.

– Идем, – сказала она.

Он не тронулся, и на сей раз она очень нежно взяла его за руку. Арло ждал их в «пассате», запустив двигатель. Они оба залезли назад: сидеть с ним рядом не хотелось. Он даже не оглянулся. Джулия не понимала почему: то ли злится, то ли плачет. Дома он сразу ушел в подвал. Джулия только обрадовалась. Пусть там и сидит. Вот только других взрослых в доме не осталось.

Она взяла Ларри за руку, отвела к нему в комнату. Он почти ни на что не реагировал. Комната показалась ей даже безупречнее обычного. Спартанская чистота, как у робота. Кровать теперь стояла далеко от окна. Они все отодвинули кровати от окон.

Джулия уговорила брата вымыть ноги, почистить зубы, надеть пижамку; откинула одеяло, помогла ему забраться в кровать. Протянула куклу, которую сделала взамен робота: два кухонных полотенца, скрепленных крест-накрест с помощью резинок; вместо лица, рук и ног – винтики и гайки.

– Он бы нам не купил больше мороженого. Ты не вовремя спросил, – сказала она.

Ларри только пожал плечами.

– Зачем ты спрятался в том грузовике? Некрасиво вышло. Как будто мы собирались куда-то ее забрать и обидеть. – Она спросила отчасти из любопытства, но главное – чтобы вывести брата из ступора. Причинить ему боль, которую испытывала сама, чтобы не оставаться с этим чувством одной в этом доме.

– Мне было страшно уйти из парка без тебя.

А Шелли не хотела, чтобы я оставался. – Он продолжал трястись и, оказавшись под одеялом, запустил руки в штаны.

– Тупо, – сказала она. – Какой же ты тупой и ненормальный. Про нас вся улица треплется.

А теперь папу посадят, и все из-за тебя!

Отрывок из диссертации Реи Шредер, изъято из ее домашнего кабинета

2 августа 2027 года

Возьмем в качестве примера паноптикум. По изначальному плану Фуко, отца семиотики, стражник должен был располагаться в центре и, контролируя периферию, следить за заключенными. Эффективность такого инструмента наблюдения заключается в том, что никто не знает, когда именно окажется в поле его зрения, но каждый понимает, что рано или поздно это произойдет. Это неизбежно. Поэтому все стараются вести себя как можно лучше. Однако нельзя не признать, что Фуко был опьянен собственными идеями и откликался не на реальную ситуацию в социуме, а на собственные травмы, поскольку рос в тоталитарной семье.

Современная культура представляет собой инвертированный паноптикум. Речь идет не о пьяном отце, а о неусыпно следящей матери. Массы возводят на трон одного-единственного человека ради пяти минут славы. Мы, расположенные на периферии, – судьи и арбитры. Поскольку мы разобщены (подобно заключенным, можем общаться друг с другом лишь сквозь непроницаемые стены), у нас есть единственный способ взаимодействия – через агнца, которого мы положили на заклание в самом центре. Даже если внутри мы и возражаем против критики или похвалы, которым подвергаем его публично, мы лишь воспроизводим общее мнение.

Чтобы избежать одиночества, мы превратились в единую, не способную мыслить массу.

При этом мать с отцом демонстрируют крайне ограниченную способность к взаимодействию. Тому самому пресловутому ребенку не к кому привязаться. Мы – часть этой массовой идентичности, однако она нас не обслуживает. Наш язык свелся к набору условных знаков, отражающих лишенные нюансов бинарности: нравится / не нравится, плохой / хороший, да / нет. Скудость языка усугубила наше одиночество…