Текст книги "Любимые дети"
Автор книги: Руслан Тотров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)
– Пожалуйста, – говорю. – Когда?
– Завтра, если можно.
– Но я весь день буду на работе.
– Он тоже, – слышу в ответ. – Вы во сколько кончаете?
– В пять.
– Он так и предполагал. После пяти он будет ждать вас на трамвайной остановке возле вашей работы.
– Но он же меня не знает, – удивляюсь. – Как же мы встретимся в час пик, в толчее?
– Я ему описала вас.
Интересно было бы познакомиться с этим описанием.
Зачем ему понадобилось встречаться со мной? – хочу спросить, но не решаюсь почему-то, медлю, и, попрощавшись, сна кладет трубку – слышу вместо ответа короткие гудки.
Когда З. В. уходит в отпуск, в отделе забраживает веселый, вольный дух свободы, начинается долгое празднество, или
ФИЕСТА,
если пользоваться терминологией наших краснобаев.
Явившись в 8.00, постояв у кульмана для приличия – полчаса, минут сорок, не больше – и, начав испытывать никотиновое голодание, которое, естественно, требует удовлетворения, друзья мои, коллеги откладывают карандаши и циркули и, сокрушенно вздыхая – ах, не работается что-то! – выходят из отдела, сворачивают налево, на лестницу, но не центральную, а боковую, по которой редко кто ходит, и это как цепная реакция – стоит тронуться одному, как следом тянется второй, третий, а вот уже и клич бравый слышится: «Штыки в землю!», и, собравшись на лестничном пролете, ведущем вверх, на чердак, где только паутина прошлогодняя и прошлогодние ласточкины гнезда, если вы помните, конструкторы, жрецы технократии, усаживаются на ступеньки, достают сигареты, и начинается азартный треп, хоккейно-телевизионный – Орр, Халл, Петров, Михайлов; телевизионно-футбольный – Пеле, Круиф, Блохин, Гуцаев; рассказываются истории из жизни, как доисторической, так и современной, необязательно занятные и поучительные, и, накурившись, наслушавшись и наговорившись до одури, одни встают и возвращаются к работе, а другие приходят им на смену, курящие и некурящие, занимают освободившиеся места, а если их не хватает, стоят, опершись на перила, и слушают, и заводят новые разговоры, хоккейно-теле-футбольные и прочие, и так до обеденного перерыва, и так до 17.00.
З. В., когда он на месте, обрывает словесность эту изящную довольно простым, но весьма эффективным приемом. Остановившись за дверью, ведущей на лестничную клетку, он прислушивается – но не подслушивает, нет, ни в коем случае! – и, определив по голосу и манере повествования рассказчика, выходит из укрытия и, обращаясь именно к нему, велеречивому, произносит озабоченно: «Вы мне нужны, пройдемте, пожалуйста, в отдел», и тот встает и, разведя руками – ничего не поделаешь! – покидает слушателей своих и плетется следом за начальником к собственному кульману, к чертежам: «Покажите-ка, что у вас сделано на сегодняшний день, имя-отчество», и пока он объясняет и показывает, там, на лестничном пролете или в клубе, как называют его те же краснобаи, происходит процесс разложения и распада общества, лишившегося головы, и делаются натужные попытки сплотить его заново, но тщетно – поток красноречия замутился уже, иссяк, и, поняв это и разочаровавшись друг в друге, недавние сообщники бросают окурки в урну и возвращаются на рабочие места.
Однако прием этот, действенный, безусловно, требовал от исполнителя постоянного напряжения и выдержки, а пользоваться им приходилось довольно часто, и, утомившись в конце концов, З. В. решил одним, но сокрушающим ударом покончить с клубом раз и навсегда.
«Курение на лестничной площадке является грубым нарушением пожарной безопасности, – заявил он на собрании. – В связи с этим дверь на лестницу будет закрыта. Таково решение администрации».
«А где же нам курить?» – послышался выкрик с места.
«В туалете, на втором этаже, – ответил З. В., – если это вас устраивает, конечно. А лучше всего, – улыбнулся он по-отечески, – бросайте-ка вы курить. Я уже тридцать лет как бросил, и ни одной минуты не жалел об этом».
«Дельное предложение, – поддержал я его. – Капля никотина убивает лошадь».
«Действительно, – вдохновился З. В., – давайте бросим! Всем коллективом! Покажем пример остальным!»
Дверь на лестничную клетку была закрыта, но пагубный порок искоренить не удалось. Любители никотина, пренебрегая туалетом, дымили теперь прямо в коридоре, и это тоже являлось нарушением правил пожарной безопасности, но вполне устраивало З. В. – курильщики были на виду, да и сама обстановка коридорная (хождение вечное) мало способствовала тем задушевным разговорам, которые совсем еще недавно велись на лестнице. Время, уходившее на потребление зелья, сократилось, естественно, и надо было ждать резкого повышения производительности труда, и, возможно, так оно и произошло бы в конце концов, если бы не возникла из ничего, казалось бы, новая
ОПАСНОСТЬ,
непредсказуемая и непредвиденная.
Курильщиков в отделе было немало, и кто-нибудь из них обязательно торчал в коридоре. Это бросалось в глаза, и, проходя мимо, торопясь по своим делам, сотрудники других подразделений усмехались дружелюбно, но с достаточным зарядом иронии:
«Конструкторы-то все покуривают».
«Кто бы говорил, – отвечали им небрежно. – Не забывайте, что вы кормитесь за наш счет».
В каком-то смысле это было верно, потому что именно конструкторский отдел являлся мозговым центром предприятия, но и представители второстепенных служб, отстаивая свою честь, за словом в карман не лазили:
«Хотелось бы кормиться получше», – посмеивались.
Вскоре и начальники подразделений вступили в игру и, встречая З. В., начали интересоваться, улыбаясь сочувственно:
«Твои-то все покуривают?»
И если пикировка рядовых тружеников носила вполне безобидный характер, то улыбочки в верхах могли сказаться при подведении итогов соцсоревнования (раздел Производственная дисциплина), и, оценив обстановку и решив, что
ГРЕХИ СВОИ ЛУЧШЕ ДЕРЖАТЬ В ТАЙНЕ,
З. В. распорядился отпереть дверь на лестничную клетку.
Итак, клуб открыт, сегодня первый день фиесты, и мы сидим на ступеньках, а над нами чердак необитаемый, и сизый дым стелется слоями, и чей-то голос знакомый слышится – уж не мой ли?! – ах, это я о стрельбище рассказываю, героизируя несколько и приукрашивая прошлое.
– Алан! – это Эрнст подошел, остановился, никем не замеченный. – Пойдем, – говорит, – ты мне нужен.
Начинается галдеж:
– Посмотрите-ка, не З. В. ли к нам пожаловал?
– Какой способный! Сразу углядел, кого из нас надо выхватить!
– Неплохо бы вас всех разогнать по местам, – говорит Эрнст. – Хоть для вида бы поработали!
– Он верит, что именно труд создал из обезьяны человека!
– Вульгарная версия!
– Идем, Алан, – зовет Эрнст, – директор вызывает.
Встаю, выхожу следом за ним в коридор, а галдеж продолжается. Они радуются свободе, коллеги мои, конструкторы, но каждый помнит при этом, что в конце месяца состоится собрание, на котором будет произведен подсчет листов, а людей в отделе меньше, чем положено по штатному расписанию (таким образом З. В. экономит фонд заработной платы), и вырабатывать каждому приходится больше положенного – ах, как много придется чертить во время фиесты! – и пока это проходит, но что будет потом, когда мы станем постарше и потяжелее? А ничего – молодые придут.
– Если я правильно понял, – говорит Эрнст, – речь пойдет об амортизационном устройстве.
Улыбаюсь, поддразнивая его:
– А и Б сидели на трубе.
– Слушай, – вскипает он, – ты можешь хотя бы притворяться серьезным?!
Входим в приемную, и я подхожу к Майе, секретарше, здороваюсь, ручку галантно целую, а Эрнст направляется прямо к двери, ведущей в директорский кабинет, к дерматиновому пузу его.
– Директор занят, – останавливает его Майя.
– Скажи ему, что мы пришли, – ворчит Эрнст.
Она заходит в кабинет и выходит тут же:
– Приказал ждать.
Усаживаемся в кресла, и Эрнст ерзает нетерпеливо, а я сижу, развалившись, и на Майю поглядываю, словно впервые: шелковистые волосы, падающие на плечи, яркое лицо, тоненький свитерок, подчеркивающий высокую грудь, белые руки, порхающие, как бабочки, над клавиатурой пишущей машинки.
(Красивые секретарши – еще одна слабость директора. Как-то я намекнул ему на это, и он, удивленно посмотрев на меня, пожал плечами:
«А ты крокодилов любишь?»)
– Майя, – говорю, – у меня есть знакомый режиссер, Стенли Кубрик, слышала, может? Хочешь, скажу ему, чтобы он снял тебя в кино?
– Спасибо, – отвечает она, постукивая на машинке. – Меня уже приглашали, но я отказалась. Связываться неохота.
– А в гарем ко мне хочешь? – спрашиваю.
– С удовольствием, – оживляется она, – только не секретаршей.
Такой обычный, грубоватый немного, но невинный
ПРОИЗВОДСТВЕННЫЙ ФЛИРТ.
«Майя, – говорю, а на улице осень, конец сентября, теплое, ласковое время, а мы стоим в коридоре, стоим и смотрим в окно, – хочешь, поедем в горы, в Куртатинское ущелье? Я покажу тебе дом, в котором жил мой дед, прадед и прапрапрадед, покажу нашу крепостную башню»…
«С удовольствием, – улыбается она и спрашивает, улыбаясь: – Когда?»
«В субботу, – предлагаю. – Тебя устраивает?»
«Суббота завтра», – сообщает она.
«Правда? – удивляюсь. – Я и не заметил, как неделя прошла».
«А где мы встретимся? – спрашивает она, продолжая игру. – Во сколько?»
«На автобусной станции, – отвечаю, – в девять».
«Ах, дотерплю ли я до завтра?! – всплескивает она руками. – Доживу ли?»
Майя пришла к нам в августе, а до этого секретаршей у директора была Венера, и с ней я держался подчеркнуто-официально, потому, наверное, что всегда робел перед красивыми женщинами, считая их существами иного, высшего порядка, и она отвечала тем же, но не в смысле робости, встречала меня холодно и неприязненно, словно подвоха ждала, что-то опасное во мне чувствовала, и это давило, сковывало меня еще больше, и, увидев на ее месте д р у г у ю, я будто тяжкий груз с себя сбросил и налегке разбежался, разлетелся на радостях, представился:
«Алан. Готов любить вас и жаловать».
Она улыбнулась в ответ:
«Я подумаю о вашем предложении»…
Проснувшись в субботу, я лежу и размышляю, вспоминая вчерашнее, пытаюсь понять, всерьез мы говорили или шутя, я думаю об этом, умываясь, и думаю за завтраком – конечно, шутя! – и, когда часовая стрелка вплотную подбирается к девяти, понимаю вдруг, догадываюсь о причине своего томления:
МНЕ ХОЧЕТСЯ ВИДЕТЬ МАЙЮ.
Снаряжаюсь наскоро, выскакиваю из дома, ловлю какого-то частника, промышляющего извозом, и, удивляясь резвости своей и предчувствуя, что тороплюсь впустую, решаю по дороге, словно оправдываясь: если ее не будет, поеду один, да, убеждаю себя, в горы, в родное ущелье, о котором помню всегда, но куда все никак не могу собраться, все времени не хватает, с в о б о д н о г о времени. Подъезжаем к воротам автостанции, а я еще из машины всматриваюсь в толпу и, захлопнув за собой дверцу, вхожу на территорию, в толчею людскую и автомобильную, прохаживаюсь, озираясь, но Майи нет, как нет, и не было, конечно, и, удрученный, я поворачиваю назад, к воротам, возвращаюсь – значит, ты не поедешь один? – и слышу вдруг за спиной знакомый голос:
«Вы опоздали на двадцать минут, кавалер».
«Прости ради бога! – каюсь. – Спасибо, что не ушла».
«На здоровье, – улыбается она, – но ждать я не привыкла».
«Ладно, – тороплю ее, – идем за билетами».
Покупаем билеты, усаживаемся, автобус трогается, и город вскоре остается позади, и, продолжая каяться, я жалуюсь ворчливо:
«Но и ты виновата в моем опоздании. Пойми попробуй, когда ты всерьез говоришь, а когда трепешься».
(То же самое сказал недавно З. В. обо мне самом.)
«А вот этому тебе придется научиться», – отвечает Майя, и в голосе ее слышится приглушенная такая, вкрадчивая властность.
Дорога идет по равнине, мы проезжаем одно село, другое, Гизель и Дзуарикау, потом начинается длинный, затяжной подъем, холмы предгорий, и начинается ущелье, крутые склоны, а на них яркие, словно пламенем объятые осенние леса и, словно фон, намалеванный ребенком, ярко: голубое небо над склонами. Вскоре показываются первые строения, и вот уже я рассказываю Майе:
«Это дзуар, святилище. Сюда мог входить только жрец, дзуарылэг»…
Рассказываю, а люди, сидящие рядом, прислушиваются ревниво, следят, чтобы я не напутал, не переврал чего-нибудь.
«А это знаменитая Дзвгисская крепость. Ее никто никогда не сумел взять, даже монголы»…
«А может, им не очень-то и хотелось?» – улыбается Майя.
«Ну да, не хотелось!» – тотчас же вступает парень, сидящий за нами, а парень, сидящий впереди, добавляет: – «Их тут знаешь сколько полегло?!»
ИСТОРИЮ У НАС ЗНАЮТ ВСЕ.
А вот и село мое родовое, остатки строений, брошенных людьми. Жители его давно уже переселились на равнину, и все здесь пришло в запустение, обветшало, кровли обвалились, остались лишь полуразрушенные каменные стены, так гармонично вписывающиеся в окружающий ландшафт. Автобус останавливается, мы выходим и по узкой, едва заметной тропе идем вниз, к селу, к дому, в котором жили мои пращуры. Я был здесь в младенчестве, потом еще раз приезжал с отцом – как много воды утекло с тех пор, как обмелели реки! – но тропа эта не затерялась в памяти, и я иду уверенно,
Я УЗНАЮ́ СВОЙ ДОМ,
каменные стены, крепостную башню, склеп, стоящий поодаль, на возвышении… Здесь люди рождались, жили, оборонялись от врагов, хоронили погибших и умерших, и вот я пришел, не знающий их, и стою перед их останками и перед останками их жилища, и та же кровь, что остановилась когда-то в их жилах, продолжает течь в моих, и я прикасаюсь ладонью к теплому камню стены, вбираю в себя тепло, и Майя смотрит на меня и улыбается:
«Смотри не заплачь от умиления».
«Эй! – слышу негромкий голос со стороны. – Кто здесь?»
Поворачиваюсь и вижу невысокого старика в чистенькой выцветшей гимнастерке, подпоясанной офицерским ремнем, в широкополой войлочной шляпе. Он стоит и смотрит ясными голубыми глазами вроде бы на нас, а вроде бы и мимо, и лицо его спокойно, словно он и не окликнул нас и не ждет ответа.
«Добрый день», – здороваюсь, и Майя повторяет вслед за мной:
«Добрый день».
«Ищете кого-нибудь?» – спрашивает старик.
«Уже нашли, – отвечаю, – свой дом».
«Дом? – переспрашивает он. – А чей ты будешь? Как твоя фамилия?»
Я называю себя, и он качает головой:
«Нет, – говорит, – ваши жили вон там, выше, – показывает рукой, – в Далагкау».
«Да, – киваю, смутившись, – в Далагкау. А это что за село?»
«А это Барзикау, – отвечает он и говорит, улыбнувшись едва заметно: – Раз уж вы попали к нам, прошу, зайдите ко мне хоть на минуту, чтобы люди не сказали потом, что в Барзикау не приютили заблудившихся путников».
Начинаю отнекиваться, как положено, но он поворачивается, идет, дорогу показывая, и нам не остается ничего иного, как идти за ним следом. Подходим к дому, похожему на тот, возле которого мы стояли только что, но окна, крыша – все на месте, поднимаемся на крыльцо, и в комнате – темный дощатый стол, старые венские стулья, деревянная тахта – нас встречает приветливой улыбкой сухонькая, миловидная старушка.
«Мир дому вашему, – произношу, по не казенно, а от всего сердца, – пусть только радость переступает ваш порог».
«Садитесь, пожалуйста, – приглашает нас старушка, – вы устали, наверное, отдохните».
«Прошу вас, – говорю, зная, что она сейчас затеет великую стряпню, – ничего не надо. Мы на минутку, нам нужно идти дальше».
«Не беспокойтесь, – ласково отвечает она, – все успеете».
Приносит, ставит на стол хлеб, нарезанный крупными ломтями, домашний сыр, графин с домашним пивом, сама же наливает его нам, и я вижу вдруг, как старик ищет свой стакан на ощупь, и она подвигает его к ищущей руке мужа, и догадываюсь, что старик слепой. А Майя в это время наклоняется ко мне и шепчет, кивая на стол, за которым мы сидим, на небогатое угощение:
«Как в лучших домах Филадельфии».
«Ты прости меня, девушка, – отзывается старик, – но я плохо понимаю по-русски».
Он поднимает стакан, произносит тост во славу бога, который послал ему гостей, желает нам здоровья и счастья, пьет и, выпив, говорит:
«Пусть никто не гнушается черным хлебом, а кто погнушается им, пусть до конца своих дней только его и ест».
Пью, повторяя про себя его слова, и пиво сказывается удивительно вкусным, и вкусен мягкий, молодой сыр, и я говорю об этом, а старик усмехается, насмешливо и грустно в то же время:
«Хозяйка приготовила, сыновей ждет из города, а они все не едут».
Старушки уже нет в комнате, вышла, и теперь я сам разливаю пиво по стаканам, и пока я занимаюсь этим, старик разговаривает с Майей – кто она, интересуется, кто ее родители, – и Майя отвечает, и, послушав ее, он спрашивает меня:
«Эта девушка осетинка?»
«Да, – отвечаю, – а что?»
«Как-то через силу она говорит, будто не на родном языке».
Не могу же я объяснить, что, говоря с ним, она переводит себя с русского! Как и я, впрочем, только я делаю это искуснее.
«Фамилию свою ты сказал, – помолчав, обращается он ко мне, – а как зовут твоего отца?»
«Бесагур».
«Бесагур, – повторяет старик, – знаю его. И Чермена знаю. Они каждое лето приезжают, заходят ко мне… Хорошие люди, чистые. Дай бог и тебе быть таким».
«Не получается пока», – улыбаюсь.
«А ты старайся. Человек должен быть себе хозяином».
Сидим за столом, и мне хорошо здесь, свободно и спокойно, но я понимаю, что все это из другого времени, из ушедшего, и, печалясь о нем, вздыхаю:
«Жаль, что опустели горные села»…
«О чем жалеть? – без горечи отвечает старик. – Это жизнь».
Подняв стакан, он то ли тост произносит, то ли рассказывает:
«В давние времена наши предки жили на равнине. Но однажды налетел страшный смерч. Сорвал людей с земли и понес в небо. Все выше и выше, в пустоту, в холод, в смерть. Когда люди решили, что пришел конец, вдруг послышался Голос: «Цепляйтесь за горы!» Не всем удалось уцепиться, но те, что успели, остались живы»…
Интересно, думаю, что же за смерч это был? Гунны, готы, монголы?
«Да, – продолжает он, – горы спасли наш народ, и мы всегда должны это помнить. Даже на равнине»…
Вскоре мы прощаемся. Хозяева выходят проводить нас, и старик говорит:
«Скажи отцу, что побывал у слепого Урызмага. Передай ему привет от меня».
«Обязательно, – отвечаю, – передам».
«Будешь в наших краях – заходи, порадуй стариков».
«Спасибо, – благодарю растроганный, – дай бог вам жить всегда».
Мы уходим, и Майя, такая тихая в доме, оживляется понемногу, веселеет.
«У тебя здорово получаются эти осетинские штучки, – говорит она. – Мир дому вашему! Пусть только радость переступает ваш порог! – смеется, передразнивая меня. – А я и половины не поняла из того, что говорил старик. Эти сельские таким языком говорят, что голову себе можно сломать».
«Я тоже сельский», – улыбаюсь.
«Да? – она с сомнением смотрит на меня. – Что-то не похоже».
(То же самое сказал мне таксист-клятвопреступник.)
«Ладно, – подталкиваю ее шутя и ощущаю ладонью тонкие ее лопатки, – идем в Далагкау».
«А ты не перепутаешь опять?» – ехидничает она.
Нет, не перепутаю. Я помню эту тропу, я узнаю́ с в о й дом, каменные стены, крепостную башню, склеп, стоящий поодаль, на возвышении, и снова волнуюсь, как в первый раз, у чужих руин, и удивляюсь себе, а Майя прохаживается по двору, заросшему бурьяном, присматривается, словно вспоминая, и говорит, повернувшись ко мне:
«Слушай, я ведь была уже здесь. Ну да, конечно, я не ошибаюсь… Там, наверху, – она показывает куда-то вдаль, – был наш пионерлагерь. Однажды мы сбежали с девчонками, пришли сюда и поспорили – кто не побоится залезть в склеп?! Все испугались, конечно, а я залезла. Вон через тот лаз… Темно там, скелеты, ужас! Какой-то череп мне под руку подвернулся. Схватила я его и вылезаю. Девчонки как увидели, завизжали и бросились бежать. Я за ними! Вижу, мне не догнать их, размахнулась и швырнула череп им вслед. – Она смеется. – Девчонки бегут, орут, а череп катится за ними по склону…
ЧЕРЕП МОЕГО ПРАРОДИТЕЛЯ.
«Потом они успокоились, вернулись, мы зашли в дом, а там было сено, мы улеглись на него и до самого вечера балдели, истории страшные рассказывали»…
Она поднимается но замшелым ступеням каменного крыльца, входит в зияющий проем двери, и я иду следом, а в доме, в каменной тесноте, под уцелевшим углом кровли действительно лежит сено, но не тех времен, а свежее, и, остановившись возле него, она улыбается:
«Знаешь, какая кликуха была у меня в детстве?»
«Какая?» – спрашиваю.
«Волчица, – произносит она грозно и, нахмурив брови, заходит сбоку, надвигается на меня, тесня к сену. – У-у, боишься?! – неожиданно и сильно толкает меня в грудь и, предвкушая мое падение, ликует: – То-то же!»
Но, удержавшись на ногах, я хватаю и валю ее саму, и она увлекает меня за собой, и мы барахтаемся в сене, и она смеется:
«Эй! Не так сразу! – и через некоторое время: – Осторожно! Мне еще нужно выйти замуж! – и немного погодя: – О-о, а-а, и так выйду»…
Хорошо, если бы родился мальчик, думаю я, расчувствовавшись, когда мы возвращаемся к дороге, к автобусной остановке, хороший мог бы получиться мальчик. Иду и слышу, будто со стороны, голос Майи:
«Не придавай этому слишком большого значения».
Очнувшись, отвечаю ей, чтобы не остаться в долгу:
«По-моему, ты была несколько преувеличенного мнения о своей девственности».
«Да? – улыбается она рассеянно. – Может быть».
«Жизнь – это комплекс ощущений», – говорит она, но не в горах уже и не в дороге, а у меня дома. Расхаживает, босая, в рубашке моей, наброшенной на плечи, а я возлежу на раскладушке, смотрю на нее и улыбаюсь:
«Мы выглядим, как отрицательные персонажи в нравоучительном фильме».
Она подходит к стене, упирается в нее руками и говорит деловито:
«Если бы в этом месте была дверь, а за нею еще одна комната – здесь можно было бы жить».
«Мне и эта досталась случайно, а о большей и мечтать нечего. Впрочем, – улыбаюсь еще, – если ты выйдешь за меня замуж, директор может дать за тобой, как приданое, и трехкомнатную квартиру».
«Не смейся, – отвечает она, – директор – друг моего отца».
ДОЛЖНОСТНЫЕ ЛИЦА С НЕДОЛЖНОСТНЫМИ НЕ ДРУЖАТ.
«Ну, так пойдешь за меня замуж?» – домогаюсь, но шутя, потому что это не первый наш разговор.
«Нет, – она поворачивается, смотрит на меня и с сомнением качает головой, – какой-то ты ненадежный».
ЕЩЕ ОДНА ХАРАКТЕРИСТИКА.
«А он, – спрашиваю, – надежный?»
У нее есть жених – она сообщила об этом сразу же, в автобусе, когда мы возвращались из Далагкау, – он учится в аспирантуре, в Ленинграде, летом защитит диссертацию, приедет, и они поженятся. А пока при деятельном моем участии она наставляет ему рога и в то же время ждет его как верная невеста.
«Кто он по специальности?» – спрашиваю.
«Разве это важно? – удивляется она. – Такелажник-экспериментатор, – смеется, но тут же добавляет серьезно: – Место на кафедре ему обеспечено, а в будущем обеспечена докторантура. – И еще добавляет: – Он из х о р о ш е й семьи».
«Но ты же не любишь его!» – возмущаюсь.
«Ну и что? – пожимает она плечами. – Он никогда об этом не узнает».
«Ты не женщина, ты иллюзия!»
«Боишься меня?!»
«Боюсь», – отвечаю искрение.
«То-то же! – смеется она и говорит, но уже серьезно: – За его спиной мне будет спокойно. Я ведь о будущем думаю».
ИЛЛЮЗИЯ ЗА КВАДРАТНОЙ СПИНОЙ РЕАЛЬНОСТИ.
Майя всегда является без предупреждения, и поначалу это выбивало меня из колен, я бежал с работы домой, как наскипидаренный, все выходные просиживал дома, прислушивался к шагам в подъезде, к каждому шороху – не идет ли?! – стоял у окна, смотрел на улицу и в каждой девушке мне мерещилась она, и сердце замирало от радости, но напрасно, и жизнь моя превратилась в сплошное ожидание, мучительное и в основном бесплодное, и устав наконец, не выдержав, я сказал ей об этом, пожаловался, но она лишь улыбнулась в ответ:
«Тебе хорошо со мной?»
«Да», – кивнул я, подумав.
«Так чего же тебе еще нужно?»
«Определенности!» – возопил я в отчаянии.
«Не капризничай, – она ласково похлопала меня по плечу, – не для того я тебя выбрала».
«Это еще неизвестно, кто кого выбрал», – заворчал я.
«Не спорь, ты ведь прекрасно знаешь, как было дело».
Собираясь ко мне, она надевает бабушкины очки в железной оправе – бутафория, стекла в них простые, – длинное, черное балахонообразное пальто с капюшоном, идет, чуть сутулясь, быстрой деловой походкой, а под мышкой у нее папка, но не пижонская, а обычная, картонная с тесемками, и смотрится она так, что даже прилипчивые орджоникидзевские кавалеры не решаются к ней приставать. В папке старые техзадания, техусловия, синьки – это на случай встречи со знакомыми.
«Куда идешь, Майя?» – спросят они.
«К сотруднику одному, – ответит она, поморщившись, – замоталась на работе и забыла документы дать ему на подпись».
«А-а, – скажут знакомые и пожалеют ее, – бедная».
Иногда в папке лежат учебные программы – философия, политэкономия, организация производства – Майя учится заочно на экономическом факультете университета, и я по мере сил способствую ее образованию, пишу за нее контрольные работы.
«Почему ты не учишься на дневном?» – спрашиваю.
«Вылетела со второго курса, – сообщает она беспечно, – и папенька прописал мне трудовое воспитание».
Если бы папенька знал, чем это обернулось, то-то бы он удивился.
«Майя, – спрашиваю, – а что будет потом, когда ты выйдешь замуж?»
«А ты, оказывается, тоже думаешь о будущем? – улыбается она. – Нам придется расстаться. Мужу я изменять не буду».
ТАКАЯ ДЕВУШКА.
Раздеваясь, она разбрасывает вещи по всей комнате, а мои висят аккуратненько, ни складочки, ни морщинки – деревенщина! – и, завидуя ее свободе и не только в смысле одежды, я понимаю, что таким мне никогда не быть – не то происхождение, не тот характер, – и, понимая это, я продолжаю ждать ее по вечерам, и по утрам в выходные, и днем, и снова вечером, и поражаюсь той легкости, с какой она ведет игру на работе, наш невинный производственный флирт, и словно заведенный механически подыгрываю ей.
«Только так, родной, и никто ничего не заподозрит!»
«Не слишком ли ты умна для женщины?» – спрашиваю в отместку.
«Я думаю, – смеется она, – что это не такой уж большой недостаток».
И вот мы сидим в приемной, у закрытой директорской двери, Майя постукивает на машинке, и Эрнст морщится, слушая нас, ерзает и на часы поглядывает – сколько сидим уже? минуту? десять? двадцать? – но раздается наконец звонок – это директор там у себя кнопку нажал, и Майя отрывается от машинки, встает, уходит в кабинет, и мы остаемся вдвоем, сидим, поглядываем друг на друга, и я улыбаюсь виновато, словно меня с поличным застукали, а Эрнст сопит, как зубробизон, овцебык разгневанный, и это длится довольно долго, и наконец пузатая, дерматином обитая дверь отворяется, и Майя приглашает нас:
– Пожалуйста.
Входим, а в кабинете директор и Васюрин сидят, и лица у обоих такие, словно они только что поговорили крупно, и нам бы помолчать, подождать, пока они придут в себя, но Эрнст, едва переступив порог, вдруг заявляет тоном государственного обвинителя:
– Мы просидели в приемной полчаса!
– Ничего, сынок, – отвечает директор, – вы еще молодые, наверстаете свое.
– Я не о возрасте и даже не о рабочем времени, – гнет свое Эрнст: – Я о человеческом достоинстве!
– Ну прости, – говорит директор и, повернувшись к Васюрину, усмехается. – Видал, какие у меня изобретатели?!
Этой фразой он в двоих метит: и Эрнста осаживает – попроще, мол, надо быть, – и Васюрину дает понять – ребятки у меня что надо, голыми руками их не возьмешь, – и Эрнст умолкает и садится, махнув рукой, а Васюрин головой покачивает:
– Легко вы этим словом бросаетесь – изобретатель.
– Ну, – говорит директор, удовлетворенный вполне, – какие будут суждения?
– О чем вы? – спрашиваю.
– Ну, и хитер же ты, – щурится он, головой качает, – все бы тебе заранее знать.
– Давайте-ка оставим эту восточную цветистость и перейдем к делу! – раздраженно произносит Васюрин.
– Прошу, – предлагает директор. – Кто хочет высказаться первым?
– Мы тут посоветовались и наметили план действий, – начинает Васюрин, обращаясь к Эрнсту и ко мне отчасти. – Проблема получения производного AB разрабатывается в нашем институте по двум направлениям. Первое – это обычная реакция взаимодействий между реагентами A и B, а второе учитывает их взрывообразующие свойства. По утвержденному плану исследования были начаты с простейшего варианта, и вы уже получили техзадание на проектирование и изготовление полупромышленной линии. Но несколько опередив события, что похвально само по себе, вы предложили устройство, которое позволяет провести детальное исследование второго, и, надеюсь, более перспективного варианта. В результате мы получили возможность вести разработку сразу по двум направлениям, но некоторое преимущество во времени, по крайней мере, останется за первым. Поскольку амортизационное устройство, удачное или нет – неизвестно пока, выполнено лишь вчерне, в эскизах и находится, если можно так выразиться, в эмбриональном состоянии, мы решили поступить следующим образом: вы будете продолжать проектирование полупромышленной линии для первого варианта, а работу по второму, более тонкую и требующую высокой квалификации исполнителей, мы проведем у себя в институте, в Москве.
Он продолжает говорить, но суть уже ясна мне, и я не столько слушаю, сколько наблюдаю за ним, и это не тот Васюрин, что заигрывал с собственной женой – слышь, Людок?! – и не тот, вдохновенный, что выдавал на поляне заранее отрепетированные импровизации, и не тот, что потешал нас байками в ресторане, нет, он спять новый – герой или злодей? – волевой и жесткий администратор.
Закончив, он откидывается на спину стула и, передохнув, добавляет уже в другой, лирической тональности:
– Конечно, решить это можно было в более узком кругу, но нас интересует и ваше мнение. Надеюсь, оно поможет определить некоторые детали.
Директор сидит, будто происходящее никак его не касается, а Эрнст уже очки поправляет, и глаза его, огромные за линзами, темнеют недобро, и я жду взрыва, а он говорит совершенно спокойно:
– Предложение Юрия Степановича кажется мне разумным и приемлемым потому, что устраивает обе стороны, разработку предложенного нами устройства институт проведет на высочайшем профессиональном уровне, и дело от этого только выиграет, а приоритет в любом случае останется за нами, и это тоже правильно, поскольку сама идея принадлежит нам. Таким образом, и волки будут сыты, и овцы целы.
– Не стоит, пожалуй, так расставлять ударения, – усмехается Васюрин. – Взрывообразующие свойства реагентов A и B известны давно и не только вам.
– А мы и не претендуем на открытие каких-либо новых свойств, – пожимает плечами Эрнст. – Наше изобретение позволяет использовать и з в е с т н ы е свойства.
– Сынок, – спрашивает директор, – разве вы вдвоем придумали эту штуку?
– Нет, – отвечает Эрнст. – Множественное число я употребляю потому, что говорю от имени предприятия.
