Текст книги "Любимые дети"
Автор книги: Руслан Тотров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)
«Ну, что же».
Чермен хмыкнул, давая понять, что сдержанность отца ему кажется чрезмерной, и в тот же день вставил свидетельство в рамку, застеклил и повесил на стену в моей большой и светлой комнате, и все вошли и смотрели, радуясь и подшучивая надо мной, а я улыбался в ответ, и будущее рисовалось мне в самых радужных тонах.
Однако З. В., поздравляя меня, истратил, видимо, слишком много сил и на следующий шаг его не хватило – я по-прежнему оставался техником, а он все тянул, выжидая, и положение его было не из простых, в отделе уже начали поговаривать о наших отношениях, и однажды я услышал невзначай – речь шла обо мне, – как он сказал, защищаясь:
«Случайность».
Слово это, тысячекратно преломившись в моем сознании, повергло меня в смятение, ошеломило, оглоушило, и, свалившись с высоты застекленного свидетельства своей недолгой славы, стоя на четвереньках и беспомощно озираясь по сторонам, я уже и сам не понимал, как удалось мне вознестись до этого, и готов был поверить в собственную с л у ч а й н о с т ь, но З. В., сбив меня предварительно с ног, сам же и помог мне подняться. То ли контрвоспитание мое сказалось, то ли он решил, что дело зашло слишком далеко и может быть истолковано не только в его пользу, но так или иначе он подготовил вскоре и огласил, как бы отрекаясь от своего с л о в а, приказ о переводе меня на должность инженера-конструктора. Отдел среагировал на это жиденькими, но достаточно ироничными аплодисментами, и З. В. растерялся на мгновение, не понимая, кому из нас двоих они адресованы, а я, высунувшись из-за кульмана, прокуковал застенчиво:
«Заурбек Васильевич, можно я еще три-четыре месяца побуду техником?»
«Скромнее надо быть! – рявкнул он, пригнув, как разъяренный бык голову, переходящую в шею, переходящую в туловище. – Надо быть скромнее, Алан Бесагурович!»
Головогрудь, подумал я, и четыре года ходил в рядовых инженерах, хоть перспективы для роста в отделе действительно были прекрасные.
За это время на стене моей комнаты рядом с первым пристроились еще три авторских свидетельства, потом еще два, и возле них, на верхней полке старого шкафа хранилась выгоревшая, вылинявшая детская рубашонка, та самая, сшитая для меня матерью из довоенных ситцевых лоскутьев, и светлая комната моя при мне живом начала обретать черты музея.
– Так все же, – допытывается Хетаг, – где ты работаешь? Кем?
Скажу ли – строю глобальные ракеты или конструирую механические игрушки для детей – что изменится здесь, в полутьме, под трепещущим тентом грузовика? Воссияет ли над моей головой нимб или я уменьшусь до размеров самоскачущей железной лягушки?
В каменном веке, вспоминаю, в добрые доисторические времена, двое знакомых, столкнувшись случайно в дремучем лесу, испуганно отпрыгивали в разные стороны, уползали в заросли папоротника, замирали, лежа, боясь шелохнуться, дыханием выдать себя, но, поборов страх, все же выглядывали осторожно, принюхивались и, узнав друг друга, вскакивали на ноги, скалили щербатые пасти, восклицали с радостным изумлением: «Жив?!» – и что «жив» более всего другого определяло тогда
ПОЛОЖЕНИЕ ЧЕЛОВЕКА В ОБЩЕСТВЕ.
– Ну, так все… – домогается Хетаг, хоть мне казалось, что я каким-то образом уже ответил ему.
Завести, что ли, сказочку, небылицу, заплести, понести околесицу, задудеть, словно в пастуший рожок, заунывно и долго, запеть глуховато, как пели когда-то старики-сказители, слепцы и зрячие, пели, неторопливо поводя смычками по струнам бесценных своих самоделок.
Где они теперь, сказители?
– Там-то и там-то, – говорю, – работаю. Тем-то и тем-то, – отвечаю. Хетаг удивленно смотрит на меня, а я под гул грузовика начинаю бубнить монотонно: – Шагнув за порог и выскользнув, таким образом, из теплых пеленок отцовской мечты о Большом Доме…
Однако продолжить мне не удается. Грузовик останавливается, слышится голос дежурного офицера и голос Миклоша Комара, повизгивают, отворяясь, ворота, машина снова трогается и, проехав чуть, останавливается во дворе воинской части. Круг замыкается, как замкнулся бы он, если бы мы не на стрельбище съездили, а кругосветное путешествие совершили, не выглядывая из-под тента.
Хлопает дверца кабины, и Миклош Комар командует:
– Отбой!
Как кроток зимний свет, как быстро смеркается.
Предъявляю пропуск (в развернутом виде), боец ВОХР кивком благословляет меня, и, миновав проходную, я – отставной Санитар и несбывшийся Стрелок – поднимаюсь на третий этаж, иду в конструкторский отдел. Рабочий день закончился десять минут назад, в коридорах безлюдно, и я шагаю в ритме собственного пульса, и пустое здание резонирует, будто полость барабана, и я впечатываю каблуки в ликующий паркет, озвучивая свое движение, и гулкий, грохочущий проход мой исполнен цирковой помпезности.
ПОСТУПЬ КОМАНДОРА.
Иду, смотрю в торец коридора, на дверь, в которую мне предстоит войти, пытаюсь увидеть, представить себе лицо Зарины, но тщетно – лишь белое пятно мерещится мне, белое пятно и смутно темнеющие впадины глазниц.
И снова она не Зарина, а безымянная девушка, сидящая в кресле, и она смотрит на неизвестную мне женщину, а та на нее, и обе смотрят так, будто продолжают какой-то неприятный разговор, и я стою, смущенный зритель, случайно оказавшийся на сцене, и, не решаясь прервать действие, терпеливо жду окончания безмолвного диалога. Рассеянно озираю комнату, в которой нахожусь, приглядываюсь внимательнее, но не замечаю ни одной вещи, хотя бы косвенно свидетельствующей о мужчине, обитающем здесь, и если бы он умер, соображаю, то на стене висел бы его портрет или что-то другое подтверждало бы его присутствие в п р о ш л о м, однако ничего похожего я не нахожу, мужчиной в этом доме не пахнет.
Уравнение с одним неизвестным.
Решаю его с помощью собственного жизненного опыта, обогащенного кинотелеинформацией, и получаю ответ, из которого явствует, что он бросил их, муж и отец, ушел к другой, давно или недавно, и мать, потерпевшая матримониальное поражение, обесценилась в глазах дочери, и, рассматривая с л у ч и в ш е е с я как бы в диалектическом развитии, дочь с жестокой старательностью выкраивает из него первопричину всех своих неудач, настоящих и будущих.
Робкое молчание застывшей посреди комнаты женщины и хмурый, осуждающий взгляд девушки, обращенный к ней.
Они смотрят друг на друга, а я на обеих поочередно, и в душе моей, в этой мнимой субстанции, начинают прорастать семена раздражения. Девушка одета в пальто, на ногах ее теплые ботинки, и, следовательно, она тоже собирается ехать или собирается ехать одна, а ловить такси была отправлена другая, – подогреваю себя, – мать, персональная коза отпущения.
Вижу – она стоит на тротуаре и машет рукой, женщина в черной шубе. Мы останавливаемся и после недолгих переговоров – нам по пути – я приглашаю:
«Садитесь, пожалуйста».
Женщина мнется в нерешительности:
«Мне надо еще»…
«Вещи?» – догадывается многоопытный таксист.
«Вещи? – подхватывает девушка. – Вещи? – переспрашивает хриплым от долгого молчания голосом. – Ты сказала ему – в е щ и, мама?»
«Не говорила я!» – вскрикивает женщина.
Жалкий вскрик этот звучит для меня как боевой призыв. Я шагаю вперед и, вступаясь за женщину, за вселенскую женщину-мать, надвигаюсь на кресло и говорю девушке, словно камень в нее бросаю:
«Вставайте! (Если вы собираетесь ехать.)»
Она поворачивается ко мне, долго смотрит и спокойно так, безучастно отвечает:
У МЕНЯ ПАРАЛИЗОВАНЫ НОГИ.
Рушится стройное логическое здание, возведенное мной, дворец, сложенный из твердокаменных глыб обобщений, и я умолкаю, растерянный, мне хочется взять назад это злобное «вставайте», вговорить его обратно е-т-й-а-в-а-т-с-в, – н о с л о в о уже обрело собственную плоть, оно как бы материализовалось в пространстве, стало жестким и неподатливым, и я останавливаюсь в коридоре, замираю, вытянувшись, как шпагоглотатель, подавившийся клинком, и мне видится вдруг лицо Фирузы, Фирузы Георгиевны, и она спрашивает с тоскливой надеждой: «Вы не поможете нам?», и глаза у нее такие, будто она милостыню просит.
А из-за двери, ведущей в отдел, доносится звучное щелканье, но это не кастаньеты и Андалузия, мелькнув несбывшейся мечтой, тут же пропадает, выжженная равнина, на которую, знаю, никогда не ступит моя нога, размеренной трусцой бегущие мулы, неясные голоса и снова щелканье, и я устремляюсь на звук, путник, услыхавший в ночи писклявый лай дворняжки, бегу, спасаясь, – топот разносится по коридору. Там, за дверью, в просторном и светлом зале мои коллеги-конструкторы, зависшие в сладостном безвременье между работой и домом, самозабвенно играют в домино, занимаются спортом, как это называется в отделе, играют в шахматы и в нарды, одерживают бескровные победы и терпят простительные поражения, свободные люди в мире условностей, отшельники, уклоняющиеся от семейных обязанностей, мужское, избранное общество, на страже интересов которого стоит суровый и бдительный боец ВОХР.
Приоткрываю дверь, вижу в ярком сиянии люминесцентных солнц построенное в семь рядов, дисциплинированное стадо кульманов, дремлющее на паркетной лужайке. Стою на пороге и, пытаясь забыться и налегке войти в этот мир, придумываю сказочку о том, как поздно вечером, когда отдел пустеет, кульманы пробуждаются от спячки и начинают жить своей тайной, настоящей жизнью. Самый тяжеловесный из них усаживается в кресло начальника, внимательно оглядывает зал – все ли на месте? – потом склоняет массивную головогрудь и не спеша, с удовольствием просматривает бумаги, оставшиеся на столе – накладные, докладные, техзадания и техусловия – и, насмотревшись, встает и, в точности копируя походку З. В., совершает инспекторский обход. Он идет от кульмана к кульману, останавливаясь у каждого, мельком покосившись на чертеж, наколотый на доску, роняет фразу, другую и двигается дальше. Слышатся тяжелые шаги железных лап, и слышится железно-деревянный голос: «Как у вас дела, имя-отчество? Вы что-то затягиваете с эскизами, имя-отчество! Сходите в цех, имя-отчество, там не могут разобраться с вашими чертежами».
В конце каждого месяца кульман З. В. собирает подчиненных на производственное совещание. Он встает и, держа в правой передней лапе стопку рапортичек, а левой упираясь в письменный стол, заводит речь о достижениях и недостатках: «Хорошо поработали кульманы шестой, четвертой, девятой и одиннадцатой групп. Кульман такой-то начертил столько-то листов. Кульман такой-то столько-то»… Молодые кульманы насмешливо аплодируют. Это бунт, и З. В. умолкает на секунду, чтобы пресечь его строгим взглядом, и, выявив зачинщика, бросает походя: «Вы, между прочим, имя-отчество, два раза в этом месяце проснулись с опозданием». Примитивно-количественная оценка их работы не нравится молодым кульманам, она кажется им обезличивающей, абсурдной, и, сговорившись, они в знак протеста записывают почти все чертежи, выполненные группой, на кого-то одного, и З. В. спотыкается на полуслове и договаривает неуверенно: «Кульман такой-то, фамилия-имя-отчество, начертил 42 листа». (48, 54) Бурные аплодисменты. (Головоломку с листами я придумал не сейчас, а раньше, в самом начале своей блистательной карьеры. Не потому ли мне так долго пришлось ходить в техниках?) Оправившись от потрясения, З. В. заканчивает речь. На дворе уже светает, и кульманы с тихой детской песенкой разбредаются по своим местам.
Сказочка кончается, и я вхожу в отдел и, стараясь перекрыть грохот разваливающегося за моей спиной Дворца обобщений, рявкаю молодцевато:
– Здравия желаю!
(Школа Миклоша Комара.)
Рабочий день окончен, но З. В. все еще листает, просматривает и складывает в папку бумаги. Его письменный стол стоит у лицевой стены зала, а напротив, у задней стены, сидит и пишет что-то Эрнст, Эрнст Урузмагович, ведущий конструктор. В центре зала, расположившись на своих и чужих рабочих местах, сражаются спортсмены, имена-отчества, герои настольных битв. Увидев меня, они машут приветственно, но соблюдая субординацию, я направляюсь не к ним, а к З. В., иду, а следом за мной плетется, поскрипывая слогами-суставами, длинное, как жердь, слово в с т а в а й т е.
Прибавляю шагу, надеясь избавиться от него, но и оно прибавляет, не отстает от меня, гонится по пятам, и, отчаявшись уже, я вспоминаю о дереве, стоящем во спасение мне, о дикой груше. Бросаюсь к ней, подпрыгиваю, цепляюсь за ветку, лезу – мальчишка с ободранными коленками – и слышу голос матери: «Не забирайся высоко, сорвешься!» и свой голос: «Не бойся, не упаду!», и лезу, торопясь, все выше и выше, к самой верхушке, и останавливаюсь вдруг, заметив в стороне, на тоненькой веточке крохотное гнездышко, выстланное изнутри светлым пухом, гнездышко и четыре рябеньких яичка в нем.
Кричу, ликуя:
«Нашел гнездо!»
«Чье?» – спрашивает мать.
«Не знаю! Скоро в нем выведутся птенцы!»
«Не трогай его. Если птицы почуют чужой запах, они улетят и никогда больше не вернутся к нам».
Застываю с протянутой рукой.
Отворачиваюсь от гнезда – кто знает, может, и взгляд оставляет след?
Поднимаю голову и вижу сквозь листву яркое небо, вижу небо до самого горизонта и равнину, начинающуюся у края неба. Они разделяются там, голубое и зеленое, и равнина, обойдя село, мягко утыкается в подножье округлых предгорий, за которыми круто встает, устремляясь ввысь, горный хребет, и круг замыкается – снежные вершины сливаются с небом, белое и голубое, и слияние это, лед и солнце, порождает речку, бегущую через равнину к горизонту, к черте разделения, и я слышу взволнованный говор воды, объясняющей на ходу извечный смысл возвращения, и слышу собственное дыхание, вторящее реке. Дикая груша держит меня на своих ветвях, как бы приподнимая над привычностью, держит меня и четыре будущих жизни в крохотном гнездышке, и где-то в глубине корни ее ищут тайну Начала, и внимая ласковой мудрости шелестящей листвы, я задумчиво отправляюсь в обратный путь, спускаюсь с дерева, и З. В., встречая, протягивает мне руку – о, единство всего сущего на земле! – и я пожимаю эту руку, присаживаюсь к столу и, растроганный, спешу обрадовать З. В., рассказываю ему о ночной жизни кульманов.
Он хмурится, останавливает меня.
– Столько лет я вас знаю, – говорит, – а все никак не могу понять, когда вы шутите, а когда говорите серьезно.
– Я тоже, – киваю сочувственно.
– Что? – удивляется он.
– Не могу понять, когда шучу, а когда говорю серьезно.
– Ну, хватит! – он натягивает вожжи. – Скажите-ка лучше, как обстоят дела с изделием номер триста восемьдесят шесть?
З. В. предлагает мне сосредоточиться. Отречься от себя во имя изделия № 386. Забыть о дикой груше, лежащей на мокрой земле, о разлетевшихся птицах.
Формулирую: любой успех есть результат самоотречения.
Отрекаюсь.
Или вхожу в роль по системе Станиславского?
– Все нормально, – говорю, – можете ни о чем не беспокоиться.
– Что значит «не беспокоиться»?! – З. В. выпрямляется, упершись кулаками в стол. – Через пять дней изделие должно быть принято комиссией, а оно уже неделю стоит, заброшенное, и никто им не занимается!
– Простите, – теперь уже я останавливаю его, – но вы, наверное, забыли, зачем я всю эту неделю являюсь сюда после занятий?
Мне не хочется распространяться о том, что домой я возвращаюсь за полночь, но З. В. сам высказывается об этом, ворчит недовольно:
– Ночью только совы мышей ловят.
Он не может по ночам присматривать за моей работой, и это раздражает его. То, чего он не видит, не происходит вообще – таково его убеждение.
– Не знаю насчет сов, – пожимаю плечами, – я начисто забыл зоологию.
З. В. меняет тон.
– Может, стоит все же обратиться в военкомат? – спрашивает он, как бы советуясь. – Попросить, чтобы вас освободили от переподготовки в связи с производственной необходимостью.
– Нет, – отвечаю, – не надо.
К ЭТОМУ Я ОТНОШУСЬ СЕРЬЕЗНО.
– Вы будете поливать меня напалмом, – продолжаю вслух, – а я буду печь для вас хлеб.
ТАКАЯ ИГРА.
– Не буду я никого поливать напалмом, – отмахивается З. В., – мне шестьдесят пять лет.
Он ровесник моего отца.
– Да я не вас имел в виду, – улыбаюсь. – Сам не пойму, как это получилось, но я нечаянно воззвал к человечеству.
– Не морочьте мне голову! – сердится З. В. – У вас есть дело поважнее!
Вижу – он открывает калитку, заходит во двор, и я смотрю на него с удивлением и страхом (изжелта-бледное лицо, костыли под мышками, зеленая, застиранная гимнастерка, зеленый горб на спине – вещмешок), смотрю и догадываюсь, и знаю уже, что это он,
МОЙ ОТЕЦ,
вернувшийся с войны, и, пересилив себя, делаю шаг ему навстречу, стою оторопело, а он протягивает руку, чтобы погладить меня по голове, но роняет костыль, нагибается неуклюже, но не может дотянуться; лицо его искажается от боли, на лбу появляется испарина, и я смотрю, не могу оторваться, и, кажется, тоже совершаю непосильное для себя физическое действие, и, не выдержав, срываюсь вдруг, бросаюсь наутек, бегу за дом, в сад, в самый дальний конец его, и прячусь там в колючих зарослях акации.
Слышу голос З. В.:
– Вы осуществляете авторский надзор и в полной мере ответственны за сроки.
Откликаюсь:
– Знаете, что бы я сделал на вашем месте? Написал бы в стенгазету очерк о человеке, который восемь часов в день отдает своему воинскому долгу, а потом еще восемь – мирному труду. Это ли не пример гражданского подвига?
– Значит, можно надеяться, что изделие будет сдано в срок?
Заявляю с пафосом:
– Оно будет сдано на полдня раньше срока!
– Дай-то бог, – недоверчиво хмыкает З. В. и, помедлив чуть, добавляет укоризненно: – Трудно с вами.
Он надевает очки, склоняется над бумагами, давая понять, что тема исчерпана. Однако есть еще одна, другая, очень важная для него, и мы оба знаем об этом, но, не решаясь подступиться к ней, он бесцельно перебирает бумаги и ждет, томясь, моей помощи, а я молчу, – часовой на страже собственного достоинства, и З. В., наверное, все же начал бы, заговорил со мной – не зря же он покашливает то и дело? – но ему мешает присутствие Эрнста, самого молодого из наших ведущих конструкторов. Вижу его краем глаза – он сидит в дальнем углу зала и пишет и, словно почуяв неладное, отрывается от письма, поднимает голову, очки его поблескивают холодно, и, уловив этот блеск, З. В. настораживается и тоже поднимает голову. Некоторое время они разглядывают друг друга сквозь линзы своей оптики – плюс у З. В., минус у Эрнста – разность потенциалов высекает искру посреди зала, и оба с достоинством опускают головы, каждый возвращается к своему занятию.
Констатирую: в отделе, в светлом просторе его созрел так называемый
ПРОИЗВОДСТВЕННЫЙ КОНФЛИКТ.
(Столкновения подобного рода, безусловно, способствуют прогрессу, но конфликтующие стороны, борясь за него, не всегда желают друг дружке доброго здоровья и многих лет жизни.)
Словно испытывая меня, З. В. вдруг морщит нос, жмурит повлажневшие глаза, торопливо отворачивается и чихает.
– Будьте здоровы! – отзываюсь я.
Он молчит, то ли собираясь с духом, то ли осмысливая услышанное, и наконец произносит, явно недовольный собой:
– Спасибо.
Ах, улыбнуться бы сердечно и сказать в утешение ему, что любой из нас может чихнуть не вовремя – такова она, человеческая суть, но я не решаюсь, боясь остаться не понятым, а он сидит, олицетворяя собой праведную обиду, и, глядя на него, насупившегося, я почему-то чувствую себя виноватым.
Около месяца назад он положил на мой стол техзаданне, просмотрев которое, я узнал, что неизвестные мне дотоле реагенты A и B, взаимодействуя в жидком состоянии, выделяют газообразное производное AB. Затем оно очищается от примесей, сжижается и так далее, но это уже никак не касалось меня – за оборудование для всего процесса в целом отвечал Эрнст. Мне же предстояло сконструировать лишь первое звено цепи: емкость, в которой должна была происходить сама реакция между A и B, сосуд, напоминающий пивной котел, только закрытый наглухо и снабженный вводящими и выводящими патрубками.
Вручив мне техзаданне, З. В. прогулялся по отделу и вскоре снова возник у моего кульмана.
«Ознакомились?» – спросил он.
Я кивнул невесело.
«Понимаю, – сказал он, – вам бы хотелось что-то повеселее, поинтереснее, но работа есть работа».
«Тем более что я не сам выбираю ее для себя».
«Да, – подтвердил он, – мы делаем то, что от нас требуют, а не то, чего нам хочется. Это задание, – голос его окреп, – отнимет у вас неделю, не больше. Потом вы месяца на два подключитесь к восьмой группе. Поможете им с деталировкой, а то они не укладываются в сроки».
«Если нужно будет, я и полы в отделе вымою».
Он усмехнулся:
«Для этого есть уборщица».
В последнее время, боясь, видимо, что я не выдержу испытания славой, сопьюсь, зазнаюсь и вытатуирую у себя на лбу скоромное слово
ИЗОБРЕТАТЕЛЬ,
З. В. встревожился вдруг и снова занялся воспитательной работой. Оценивая некогда результат моей конструкторской деятельности, а заодно, быть может, и сам факт моего присутствия в этом лучшем из миров, он пометил меня другим знаком:
СЛУЧАЙНОСТЬ,
которая, как философское понятие, есть то, что может быть, а может и не быть. Впоследствии он вроде бы отрекся от сказанного, но не забыл и теперь, словно опомнившись, принялся втискивать меня, живого, в жесткие рамки своего определения, в зауженные рамки, в щель, в которую могло вместиться только
БЫТЬ НЕ МОЖЕТ.
Т е п е р ь, вороша бумаги в своей папке, он выискивал для меня самые простенькие, незамысловатые техзадания, и вскоре я уловил в этом определенную закономерность, но не огорчился, а принял игру, вернее, новые правила ее, потому что сама игра, оказывается, не прекращалась, финальный свисток еще не прозвучал. Он возвестил лишь о начале очередного тайма, в течение которого мне предстояло сконструировать печь для сжигания отходов, стеллажи для инструментального цеха, урыльник для столовой и так далее и тому подобное, и все это срочно, все для быта родного предприятия. Я стал, если можно так выразиться, придворным конструктором. Чертил я быстро, листы слетали с моего кульмана, как с осеннего дерева, и З. В., подсчитывая их, пел мне хвалу на собраниях, и наша игра, таким образом, стала походить на ватерполо. (Там на поверхности вполне благопристойно торчат головы в прелестных шапочках, а под водой идет невидимая, но жестокая борьба конечностей.) Когда дело дошло до благодарности с занесением в трудовую книжку и З. В., огласивший приказ, стал поздравлять меня, я улыбнулся, не выдержав:
«По-моему, вы неравнодушны ко мне».
«Ошибаетесь, – парировал он, – я отношусь к вам так, как вы заслуживаете».
Раздумывая об этом, я вычерчивал вешалку для нашей новой раздевалки – стойки, поперечины, крючки с номерками, и неожиданно для себя нарисовал ее вдруг в стиле рококо, с разными завитушками и балбошками. З. В. насторожился, увидев мое произведение, но поразмыслив чуть и успокоившись, заметил сочувственно, что вешалка красива сама по себе, только уж очень сложна в изготовлении, а раз она сложна – какая жалость! – то лучше сделать ее, как это водится, как принято всюду и привычно. Я согласился – да, конечно, простите, не учел, – и мы разошлись умиротворенные и довольные друг другом. И уже в качестве подарка я преподнес ему следующее свое творение, проект тележки, оснащенной системой тяг для опрокидывания кузова, велосипедной фарой для движения в потемках и сигнальным устройством, которое должно было ухать филином: «У! У!» и орать извозчичьим голосом: «Поберегись!» Глянув на эскиз, З. В. усмехнулся – юмореска? – но, вспомнив, что создавалась она в рабочее время, посуровел.
«Это для механического цеха?» – спросил он.
«Да!» – радостно подтвердил я.
«Им нужна простая тачка. Вывозить металлическую стружку».
«В техзадании написано – тележка», – уперся я.
«Это ошибка».
З. В. был строг, но справедлив.
«Тачка – это совсем другое дело, – признал я, – у нее одно колесо».
«Да, – кивнул он, – одно, – и добавил, предостерегая, – единственное».
Разве я против? Пожалуйста. Затачиваю карандаши. Провожу линию, еще линию, еще и еще – кузов. Две концентрические окружности – обод колеса. Еще две – диаметром поменьше – ступица. Вычерчиваю вторую проекцию – готово. Делаю разрез по оси. Пишу спецификацию. Приступаю к деталировке. Считайте листы! Расклеивайте афиши – только один день на манеже
КОНСТРУКТОР-ЭКСЦЕНТРИК,
акробатическое черчение и клоунада. А вы уже стоите за моей спиной, чувствую, и наконец выдаете себя, произносите удовлетворенно:
«Что и требовалось доказать. – И, глядя на чертеж, спрашиваете: – Готово?»
«Как видите», – отвечаю.
А вы:
«А я принес вам новое техзадание».
Только я прочитал – реагенты A и B, взаимодействуя – как З. В., прогуливавшийся по отделу, снова остановился у моего кульмана.
«Ознакомились?» – спросил.
А мне послышалось:
«Давай, попробуй и з о б р е т и что-нибудь, если ты умный такой, разумный».
«Думаю, за неделю вы справитесь», – сказал он.
«Попробую», – хмуро пообещал я.
Ответ мой прозвучал угрожающе, но З. В. лишь усмехнулся, услышав, и двинулся дальше, завершая прогулку – как у вас дела, имя-отчество? а у вас, имя-отчество? – и, глядя ему вслед, я в бессильной ярости придумывал, перескакивая с одного на другой, варианты будущей конструкции. Я схватил карандаш, чтобы запечатлеть свои видения и с ответной усмешкой преподнести их З. В., но, ткнувшись в бумагу, карандаш замер, и мне не удалось сдвинуть его с места – хрустнул, ломаясь, грифель, и только черная точка осталась на белом поле, точка, орнаментованная графитной пылью. Оно закончилось так же непроизвольно, как и началось, мое антитворчество, и, со стыдом вспоминая вешалку в стиле рококо, я пытался откинуть прошлое, забыть и успокоиться, но мне слышался голос З. В.: «А потом вы два месяца будете заниматься деталировкой», и я шарахался в испуге, бросался назад, и, накатываясь на меня, ожившая тележка орала по-извозчичьи: «Поберегись!» Ошеломленный, я метался – одно страшней другого – и никак не мог собраться, взять в руки скальпель и заточить карандаш. Боясь будущего и отдаляя его, я увиливал от работы – линия, еще линия и еще, – сидел целыми днями в библиотеке, изучая для очистки совести свойства реагентов A и B. Но отвращала меня не столько работа, вернее, не сама она, как таковая, сколько другое – я смутно чувствовал это – необходимость подчиниться чужой и чуждой воле.
Совершая по утрам традиционный обход, З. В., проходя мимо, косился на чистый лист, приколотый к доске моего кульмана, но не останавливался, молчал, и только через неделю, когда лист уже начал желтеть от времени, не выдержал и заговорил наконец.
«Хотелось бы знать, – сказал он, – чем вы занимаетесь все это время?»
«Изучаю, – ответил я, – свойства реагентов A и B».
«Все, что вам нужно, изложено в техзадании».
«Этого мне недостаточно, я не умею довольствоваться малым».
«Вы прекрасно знаете, что от вас требуется».
«Знаю, – кивнул я, – сконструировать сосуд, похожий на пивной котел».
З. В. приумолк, опасаясь подвоха, но согласился, подумав:
«Да, на старинный осетинский котел, – и добавил: – Если вам так хочется».
«Только с патрубками», – гнул я свое.
«С патрубками, – послушно повторил он за мной и, поняв это, чуть ли не крикнул, вскипев: «Даю вам еще неделю, заканчивайте, если не хотите неприятностей!»
«Не хочу», – повторил я за ним.
Однако лист на моем кульмане по-прежнему оставался чистым, только пожелтел еще больше и начал кукожиться, но я уже не прятался в библиотеке, а сидел на своем рабочем месте, забыв об окружающем, или слонялся по коридорам, или поднимался на чердак и там подолгу стоял в тишине и полумраке, разглядывая пыльную прошлогоднюю паутину и прошлогодние ласточкины гнезда. Это было не безделье, а тот, сокровенный вид работы, которая характеризуется не внешними проявлениями, а творится внутри самого себя. Чуждые мне прежде реагенты A и B ожили в моем воображении, две добропорядочные жидкости, которые, оказывается, под давлением P и в присутствии катализатора K сшибаются насмерть, взрываются, попросту говоря, и образуют при этом то же самое производное AB, но в большем количестве и лучшего качества. Никто и никогда не использовал этого их свойства в промышленных целях – тут сказывалась, возможно, подсознательная боязнь всякого рода взрывов, включая термоядерные, и внутренний протест при мысли о расширении их ассортимента, – но мне уже виделось амортизационное устройство, принимающее на себя удар, клапан, переводящий безумие взрыва в спокойное русло технологического процесса. Неясная поначалу идея стала понемногу обрастать деталями, конкретизироваться, обретать форму, а время летело, словно взрывной волной подхваченное, и, казалось, будильник мой не часы и минуты отстукивает, а утро-день-вечер-ночь, и снова утро. Я поднимался и шел на работу, усаживался, смотрел невидящими глазами на пожелтевший лист ватмана, а З. В., наверное, смотрел на меня, недоумевая, ждал и, не дождавшись ничего, решил напомнить о себе. Он подошел, когда я стоял у окна, уставившись в пространство, подкрался, или я просто не слышал его шагов, и сзади, из-за моего плеча проговорил негромко:
«Между прочим, зарплата вам начисляется не за это».
Вздрогнув, я повернулся к нему, но ответил вполне дружелюбно:
«Считайте, что я живу в долг».
«А чем вы собираетесь расплачиваться?»
«Готовлю для вас сюрприз».
«Боюсь, что этого мало, – сказал он. – Придется, наверное, готовить проект приказа».
«За нерадивое отношение?» – поинтересовался я.
«Хорошая формулировка», – одобрил он.
«Пожалуй, – согласился я, будто мы с ним вдвоем решали судьбу кого-то третьего. – А не покажется ли странным – только что благодарность и тут же выговор?»
«Строгий, – уточнил он. – Сожалею, но другого выхода не вижу».
На следующий день я сам подошел к нему и, услышав: «Присаживайтесь», сел у края стола и молча протянул эскиз. Едва глянув издали, З. В. насмешливо хмыкнул:
«В остроумии вам не окажешь».
«Это не шутка!»
«А что же?»
Я начал объяснять, волнуясь, – реагенты A и B, давление P, катализатор K, – а З. В. подвинул к себе эскиз, надел очки и, слушая, стал разбираться в начерченном.
«Но какое отношение это, – он отодвинул эскиз, – имеет к вашему заданию?»
«Прямое», – ответил я.
«Послушайте, – сказал он, – мы конструируем это оборудование для головного НИИ отрасли. Они разработали у себя технологию и применительно к ней заказали нам полупромышленную линию, чтобы продолжать на ней исследования и одновременно производить АВ. Это вам понятно?»
«Абсолютно».
«Так чего же вы хотите? Чтобы они зачеркнули свои разработки и в угоду вам начали все сначала?»
«Но способ, который я предлагаю…»
«Нигде в мире не используется, – перебил он меня. – Вы же сами сказали. Ни в Америке, ни в Японии… А там ведь тоже не дураки сидят. Значит, не такое это простое дело, как вам кажется».
