Текст книги "Любимые дети"
Автор книги: Руслан Тотров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)
«А может, дело во мне? – усмехнулся я. – В том, что я живу не там, а здесь?»
«Да будьте же вы скромнее! – вспылил он. – В конце-то концов!»
«То есть знай свое собачье место, – подумал я, – и тявкай только в унисон его басовитому лаю».
«Выбросьте этот листок, – он толкнул ко мне эскиз, – и занимайтесь тем, что вам поручено. Все, – хлопнул ладонью по столу, – разговор окончен».
«Выброшу, конечно, только не сразу, – сказал я, вставая. – Сначала покажу ведущему конструктору, фамилия-имя-отчество».
«Что?» – не понял З. В.
«Простите, оговорился. Я хотел сказать – покажу Эрнсту Урузмаговичу».
«На здоровье», – буркнул он мне вслед.
Эрнст долго разглядывал эскиз, потом меня, как бы сопоставляя, и я извелся в ожидании, но не торопил его, зная, что он не скажет ни слова, пока не осмыслит увиденное и не в ы р а б о т а е т
СОБСТВЕННОЕ МНЕНИЕ.
«Слушай, – проговорил он наконец, – тебе не кажется, что эта штука дееспособна?»
«Кажется, – ожесточенно кивнул я, – и даже более того».
«А что начальник?»
«Послал меня вместе с эскизом»…
«Ко мне?»
«Нет, подальше»…
«Ах, да, – усмехнулся Эрнст, – у вас же о т н о ш е н и я. Впрочем, – посерьезнел он, – отношения – это ваше личное дело, можете оставить их при себе. То, что ты начертил, касается уже не только вас».
«Да, – улыбнулся я, – имеет народнохозяйственное значение».
«Ничего смешного тут нет, – оборвал он меня, – действительно имеет. И раз уж ты это понимаешь, значит, должен был доказать».
«Не буду я лбом об стену биться, противно мне это! Если человек поет, нельзя же требовать от него, чтобы он еще и подковы гнул!»
«Все ясно, – насмешливо вздохнул Эрнст, – белую работу делает белый, черную работу делает черный».
Он помолчал, вырабатывая решение.
«Ладно, – сказал, – пойдем. Я выступлю в роли стенобитного орудия, а ты хоть свидетелем побудь».
Он встал, а я бы с удовольствием остался на месте, но поднялся послушно, и мы двинулись цугом – Эрнст впереди, я за ним – к столу начальника.
«Что у вас?» – спросил З. В., не поднимая головы.
Мы уселись, Эрнст положил перед собой эскиз.
«Свое мнение по этому поводу я уже высказал», – З. В. нанес упреждающий удар.
«По-моему, вы неправы, – ответил Эрнст. – Амортизационное устройство, предложенное»…
«Оно не будет работать, в а ш е устройство, – З. В. отошел на заранее подготовленные позиции, – заклинится в первые же пять минут».
«Будет», – атаковал я с фланга.
Будет не будет – завязалась перестрелка.
«Раз уж возникли сомнения, – предложил Эрнст, – давайте сделаем макет и проведем испытания».
«Некогда нам заниматься ерундой! Мало ли что кому в голову взбредет!»
Очки Эрнста взблеснули.
«Простите, – сказал он, – но я не привык, чтобы со мной разговаривали в таком тоне».
«Простите и вы, но я говорю то, что думаю».
«В таком случае, я считаю своим долгом сообщить о возникших разногласиях заказчику».
«Это ваше право, – отмахнулся З. В., – и я не собираюсь оспаривать его».
Мы встали.
«А вы, – он глянул на меня с такой злостью, что я чуть на ноги не осел, – принимайтесь за работу! Сейчас же, немедленно! Сколько можно бездельничать?!»
И вот мы сидим за тем же столом, З. В. и я, и молчим. Что он может сказать мне? И что я отвечу?
А вот что.
– Идите, – говорит он, – вас ждут в цеху.
Встаю, смотрю на часы, отвечаю:
– У меня еще пятнадцать минут в запасе.
Направляюсь к Эрнсту, иду и чувствую спиной тяжелый взгляд З. В., оборачиваюсь – он по-прежнему листает бумаги в папке.
– В пятницу техсовет, – сообщает Эрнст. – Приехал Васюрин.
Главный инженер головного НИИ, доктор наук, руководитель темы.
– Как видишь, человечество заинтересовалось тобой, – улыбается Эрнст. – Придешь?
Представляю себе: произношу речь на техсовете – реагенты A и B, давление P, катализатор K, – говорю, казалось бы, на сугубо производственную тему, а в углу сидит, понурившись, немолодой и невеселый человек, и каждое слово мое бьет его по редковолосому темени, по голове, переходящей в шею, переходящей в туловище.
МЕСТЬ ВРЕМЕН НАУЧНО-ТЕХНИЧЕСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ.
Или: толкаю речь, а собравшиеся позевывают, скучая, – еще один пытается всучить миру сомнительную идейку, – и судьба моя предрешена, но я все еще говорю по инерции, хоть никто и не слушает меня, да и сам я уже не слышу собственных слов, а может, и не произношу их, только рот открываю беззвучно, зеваю, как рыба, вытащенная из воды, и З. В. с лицемерной жалостью наблюдает за моей агонией.
– Нет, – отвечаю Эрнсту, – не приду. Служу в армии.
– Ты не спортсмен, – морщится он.
Это не самое лестное из определений, принятых в отделе, и я не знаю, как опровергнуть его, но тут на выручку мне приходят бойцы-доминошники.
– Алан, – зовут они, – забьем козла?
– Видал? – торжествую. – А ты говоришь – не спортсмен… Спасибо, – благодарю доминошников, – не могу, мне пора на работу.
– Ты – чистоплюй, – уточняет Эрнст.
Он склоняется над листом бумаги и продолжает писать, а я стою рядом и смотрю, как подергивается в его руке карандаш, выводящий мелкие и точные, без излишеств и недостатков, буквы, как выстраиваются они в ровную, словно по линейке выверенную строку, и спрашиваю, хоть уже и сам понимаю это:
– Готовишься к техсовету?
Эрнст не отвечает.
– Ладно, – ворчу, – сами разберетесь…
Он молчит, а я все еще стою, и мне неловко уйти, не договорив и не попрощавшись, но и стоять уже неловко, и, пересилив себя, я делаю наконец первый шаг и второй тоже, подхожу к игрокам, к шахматистам и доминошникам. Они рады мне, и я пожимаю протянутые руки, слушаю хвастливые речи победителей и жалобы побежденных, восторгаюсь и сочувствую, и понемногу освобождаюсь от прошлого, и вот уже смеюсь, беззаботный, но повернувшись нечаянно, вижу хмурое лицо З. В., вижу – он закрывает папку и завязывает тесемки. После этого он встает обычно и, обращаясь к старшему по должности, а если таковых оказывается двое или трое, то к старшему из них по возрасту, и говорит: «Вы не уходите еще? Оставляю отдел под вашу ответственность. Не забудьте запереть дверь, ключ сдайте вахтеру», и если настроение у него хорошее, добавляет: «И вообще, заканчивайте свои игры и расходитесь по домам. Вас ждут жены и дети».
Сегодня он о детях не вспомнит.
Смотрю на часы – у меня в запасе около пяти минут, но что-то не стоится мне на месте, и я переступаю с ноги на ногу, как конь перед скачками, и, еще не понимая причины своего беспокойства, начинаю прощаться: «До свидания, всего хорошего, счастливо оставаться», и только у двери догадываюсь, что бегу от З. В., боясь оказаться его попутчиком, – идти рядом и вести притворно-непринужденный разговор, соблюдая
ПРАВИЛА ХОРОШЕГО ТОНА.
Закрываю дверь за собой и тут же останавливаюсь – у меня развязался шнурок. Можно, конечно, удирать и с развязанными шнурками, но это кажется мне унизительным, и я нагибаюсь и слышу:
– Вы не уходите еще, Эрнст Урузмагович?
– Нет, – слышу голос Эрнста.
И снова голос З. В.:
– …Ключ сдайте вахтеру.
Открывается дверь – я на ходу уже, успел пройти метров десять – пятнадцать, – и слышатся шаги З. В. Он молчит, а я не оглядываюсь, и мы идем по длинному пустому коридору, два человека, знакомых уже семь с половиной лет, и на похоронах друг у друга мы говорили бы хвалебные речи, а тут – ни слова, только каблуки стучат, и дистанция между нами не сокращается и не увеличивается, и нелепость происходящего начинает смешить меня, я оборачиваюсь наконец и, дождавшись З. В., улыбаюсь, признавая свою часть вины и его призывая к тому же:
– Посадить бы нас с вами в клетку и проверить на психологическую совместимость!
З. В. останавливается, удивленно смотрит на меня, а я все еще улыбаюсь, и, выдержав паузу, он говорит негромко, но жестко и непреклонно:
– Не теряйте времени, изделие номер триста восемьдесят шесть должно быть сдано в срок.
Вхожу в цех. Слышу гул станков, тот самый, многократно описанный в литературе, воспроизведенный в радио– и телепередачах, в документальном и художественном кино, неприятный и даже вредный для слуха, но возведенный в ранг символа, приподнятый до патетических высот и в этом качестве уже привычный для восприятия – не лязг и грохот не вопль насилуемого резцом материала, свидетельствующий о несовершенстве метода, а стройная полифония, гимн во славу человека-творца,
ПЕСНЬ СОЗИДАНИЯ.
Припадаю ухом к планете – мир кует и фрезерует, люди и станки, строгает, сверлит и шлифует, продираясь из настоящего в будущее и озвучивая каждый свой шаг, и множество звуков, сливаясь воедино, образуют общую мелодию, бодрящую и утешающую, и подтверждающую правильность пути, и – я, ты, он, она – мы движемся в непроглядной космической тьме, держа в вытянутой руке зажженную спичку и ориентируясь на ее огонек, как на свет маяка, ищем то, что придумали сами: счастье и бессмертие.
И вполне современный токарь – его зовут Габо (5-й разряд, рационализатор), – вытачивая бронзовую втулку, насвистывает мотивчик популярной песни:
Как прекрасен этот мир, —
и станок старательно вторит ему, и цвета побежалости на стружке – еще одно свидетельство несовершенства, и цвета побежалости – светомузыка:
Как прекрасен этот мир, —
и простенькая втулка войдет при сборке в несложный узел, а тот, в свою очередь, в установку, а установка – в технологическую линию, на которой в результате каких-то процессов будет получен какой-то материал, который, возможно, используют при создании электронных приборов для тех систем, которые могут быть установлены на самолетах, и Габо, выточив множество втулок, фланцев и других деталей, заработает деньги, купит туристическую путевку, сядет в самолет и, не подозревая даже, что участвовал в его сотворении, вознесется в небо, облетит полмира, приземлится у пирамиды Хеопса, построенной сотнями тысяч безымянных, и поразится грандиозному величию знака, оставленного ими на пройденном пути.
«Какой там Хеопс! – усмехнется Габо. – Мне бы джинсы фирменные зацепить. Не впряжешься?»
Переведу для себя: зацепить – достать, впрячься – помочь; осмыслю услышанное и отвечу в том же духе:
«Сам плечами тряси».
То есть делай свое дело, как можешь.
«Ништяк!» – оценит мои языковые познания Габо.
Этот разговор произойдет позже, а сейчас я спрашиваю:
– Алана не видел?
– Алана? – Габо удивленно таращится на меня, а станок продолжает вытачивать втулку. (Эту интермедию мы разыгрываем уже целую неделю, и она пока еще не надоела нам.) – Секу! – восклицает он, радостно скаля белые зубы. – Секу живьем!
Интермедия и урок языка одновременно.
– Не мотай нитки! – ворчу сердито.
Послушали бы нас таксист-клятвопреступник, старик из автобуса и белая овечка! Перевожу для них: секу живьем – вижу перед собой; мотать нитки – путать, запутывать. А может, они и без меня уже знают это? В таком случае, на осетинский пусть переводят сами.
Продолжаю ворчать:
– Другого Алана, твоего кента.
– Твоего тезку? – Габо расплывается до ушей. – Так и сказал бы!
«Тебе бы пасту зубную рекламировать, – сказал я, – прославился бы на всю страну».
«А мне ломается, – ответил он, – не климатит».
«Что?» – удивился я.
«Ой, трески! – рассмеялся он. – Ты что, по-русски не понимаешь?»
Этот разговор произошел раньше, а сейчас он говорит:
– Алан обрисовывался тут и поканал на трудовую вахту.
Перевожу для беленькой овечки: а мне ломается – неохота; не климатит – не нравится; ой, трески – смех, смешно; нарисовался – появился; поканал – пошел. Но нарисовать – значит также и украсть, то есть из ничего сделать вещь. Следовательно, вор – это художник? Пока я раздумываю над забубенной образностью вторичного словотворчества, Габо заявляет вдруг, продолжая свою первую фразу – нарисовался и поканал, – произносит насмешливо, но не без гордости:
– Рабочий класс не опаздывает, не то, что прослойка.
Делаю обиженное лицо, хоть почему-то и в самом деле чувствую себя задетым.
– Нашел свободные уши? – бубню раздраженно.
– Не быкуй! – веселится он так искренне, что и я улыбаюсь невольно и, улыбаясь, перевожу для беленькой; нашел свободные уши – не заливай, не верю; быковать – обижаться, хмуриться.
Прощаюсь с Габо:
– Будь здоров, дорогой товарищ!
– Не чихай и ты! – ликует он.
– Не буду.
– Ой, трески! – смеется.
Он и меня заразил весельем, и я ухожу, чуть ли не пританцовывая – прощайте, З. В.! – поднимаюсь на второй этаж, но не по лестнице, как положено, а на грузовом лифте, презирая запреты, и, совершив чудо самовознесения, захлопываю тяжелую дверь и раскланиваюсь, сам себе и артист и восхищенная публика, и – ах, танго! – вхожу в просторное и чистое помещение, где собираются самые сложные изделия (№ 386 удостоилось такой чести), и вижу его, свое творение, мысль, материализованную и окрашенную серебристой эмалью.
Сколько их, разноцветных, останется на пройденном мною пути! Я помечаю ими дорогу, как сиротка из сказки, который сыпал белые камушки в дремучем лесу, чтобы вернуться из тьмы, но у меня обратного пути нет, и разноцветные мои устареют со временем, превратятся в металлолом и будут переплавлены во что-то новое, более совершенное, а я тихонечко доживу, досчитаю дни свои и незаметно исчезну, и вскоре выцветут, истлеют бумаги, в которых значилось мое имя, и, свободный, я войду в великий сонм безымянных, но не тех, что воздвигали пирамиду Хеопса, а других, чей знак эпохальный будет оставлен на Марсе или – где вам хочется? – на Юпитере, если в эпоху эту какой-нибудь пиротехник, страдающий комплексом Герострата, не сделает из самой Земли шутиху.
Но – ах, танго! – пока пиротехники начиняют планету порохом, действие продолжается.
Изделие № 386, наиновейшее в своем роде, включено в сеть (360 в) и работает вхолостую, гудит-покряхтывает, дитятко железное, производственной гимнастикой занимается, а тезка мой и дядька моего дитяти (слесарь 5-го разряда, студент-заочник) сидит в углу за столом, склонившись над чертежами, изучает анатомию своего подопечного. Когда я поздороваюсь: «Привет, Алан!», он ответит: «Привет, Алан!» и протянет мне руку, пряча в кулак замасленную ладонь и выдвигая вперед запястье, крепкое и в меру волосатое, и – стоп-кадр! – мы замрем в рукопожатии, два Алана, а не так уж и давно нас было множество на огромном пространстве, большой народ, именующий себя а л а н а м и, и родословная наша восходит к скифам, и родословная наша нисходит к осетинам, и теперь при переписи населения нас нетрудно пересчитать – спасибо вам, гунны, готы и дедушка Чингисхан, спасибо тебе, хромоногий Тимур, – нас теперь 500000 – всего? – или чуть больше, или чуть меньше…
А действие между тем продолжается.
Алан поднимает голову и, не отвечая на мое приветствие, кивает в сторону 386-го:
– Слушай.
Значит, снова что-то не так, что-то опять не ладится.
Через час после того, как мы с Эрнстом атаковали З. В., два фокстерьера отчаянных против старого льва, и, отброшенные, уползли, зализывая раны, – он – лев? – зычным рыком призвал меня к себе, и я подошел, но не обрубком хвоста виляя, а вздыбив шерсть на загривке, подошел и уселся без приглашения и даже ногу на ногу закинул нахально.
«Только что звонили из сборочного, – сказал З. В., хмурясь. – Никак не могут запустить триста восемьдесят шестое, автоматика не срабатывает… Вот она, цена ваших фантазий, – помолчав, добавил он и еще добавил: – На бумаге и блажь может показаться открытием, бумага все стерпит, а вот металл ошибок не прощает».
Таким образом, перечеркнув еще раз мой последний эскизик, он заодно и экскурс в прошлое мое совершил и, не найдя в нем ничего утешительного – для себя? – вздохнул ретроспективно и сокрушенно покачал головой, с грустью утверждаясь в собственной правоте. Он не повторил вслух: «Случайность», но я и без того понял, что мне еще долго придется конструировать стеллажи-тачки-вешалки.
«Идите в цех и разберитесь, в чем дело, – сказал он. – И помните – за триста восемьдесят шестое вы отвечаете головой! Сумели напачкать, сумейте и прибрать за собой!»
Я взвился было, оскорбленный, но он властно пресек мой порыв:
«Исполняйте!»
Но промолчал я еще и потому, что такой оборот вполне устраивал меня. Вернее, он устраивал нас обоих. З. В., не сумевший до этого преодолеть мое сопротивление, все же навязал мне свою волю, заставил подчиниться, хоть и по другому, но достаточно неприятному для меня поводу, и тем самым потрафил своему самолюбию, а я, уходя в цех на неопределенный срок, избавлялся от его предыдущего задания, от пожелтевшего листа, кукожившегося на кульмане, и тоже мог подштопать, подлатать свое потрепанное достоинство.
И, словно читая мои мысли, он проворчал мне вслед:
«Пивной котел, как вы его называете, остается за вами. Никто другой делать его не будет».
«Но и триста восемьдесят шестое никто не наладит за меня», – усмехнулся я, оборачиваясь.
«Идите!» – рявкнул он и хотел, наверное, добавить «к черту!» или что-нибудь еще покрепче, но только рукой махнул.
Изделие № 386, серебристое мое, действительно явилось на свет мертворожденным, но виной тому было не фантазийное зачатие его, как поспешили сообщить из цеха, а нечто другое – ошибки, допущенные при изготовлении и сборке. Обнаружив их, я пригласил для разбирательства цеховое начальство, переведя его из обвинителей в ответчики, а в качестве свидетеля пригласил З. В. и, оглашая приговор и торжествуя внутренне, обращался главным образом к нему. Цеховые, ушлые ребята – начальник, зам и два мастера, все работяги в прошлом – мигом уловили это и, слушая, то и дело поглядывали на него, а он молчал, как бы принимая на себя груз чужих грехов, принося в жертву престиж собственного отдела и жертвуя мной в конечном счете. Цеховые и этого не упустили и, не вдаваясь в причины столь странного его поведения, осторожно покачивали головами, соглашаясь со мной вроде бы, а вроде бы и нет, и когда я закончил, покряхтели в раздумье, оглядели 386-е, повздыхали – придется дорабатывать, вспомнили о погоде – такой зимы у нас еще не было, – поговорили о том, о сем, и один из мастеров рассказал старый анекдот, и все посмеялись деликатно и разошлись, довольные друг другом.
«Дадим самого лучшего слесаря», – пообещал мне в утешение начальник цеха.
«Золотые руки», – подхватил зам, хоть яснее ясного было, что они и сами еще не знают, кого имеют в виду.
«Алана», – сказал я.
Цеховые переглянулись, заулыбались, чуть ли не пальчиками стали грозить, умиляясь – ах ты, проказник! – и, расчувствовавшись, окончательно уверились в себе, добрые дяди, благосклонно взирающие на проделки шкодливого, по симпатичного мальчишки, и в полном соответствии с ролью, на которую обрек меня З. В., я сказанул милую дерзость:
«Ну и хитры же вы, голубчики!»
Тут уж они рассмеялись вполне искренне.
«Значит, договорились? – спросил я. – Алан?»
«Ну, куда от него денешься? – развел руками начальник, обращаясь к споим, и те закудахтали дружно: – Никуда, никуда не денешься».
И потом, когда мы с Аланом занялись реанимацией и 386-е начало оживать понемногу, они все продолжали играть и, принимая на переделку забракованные мной узлы и детали, улыбались понимающе, словно знали за мной какой-то грешок и предлагали сознаться в нем, а я только плечами пожимал в ответ, подтверждая тем самым замечательную житейскую мудрость:
РАЗ МОЛЧИТ, ЗНАЧИТ, ВИНОВАТ,
и, не дождавшись раскаяния, они кивали мне милостиво, укоряя за скрытность и прощая одновременно – не хочешь, не говори, нам и без того все ясно.
Вооружившись гаечным ключом, пассатижами и отверткой, я работал в паре с Аланом, то ли подмастерье по слесарной части, то ли руководитель по инженерной, осуществлял авторский надзор, как это именовалось официально, и, появляясь время от времени, З. В. надзирал за мной самим, все ходил вокруг да около, приглядывался: «Как у вас дела? Что сделано на сегодняшний день?» и наконец задал тот самый вопрос, который прочитывался в улыбках цехового начальства.
«Дефекты изготовления, конечно, исправимы, – проговорил он как бы между прочим и спросил: – Но как быть с дефектами самой конструкции? – и, понизив голос: – Как б у д е м выпутываться?»
Вскипев, я схватил молоток, размахнулся и бросил его в дальний угол, в ящик с инструментами. «В десятку», – услышал насмешливый возглас Алана и, остыв разом, смутился и забормотал невнятно:
«Конструкция в порядке, ничего переделывать не придется, – и, злясь уже на самого себя, чуть ли не крикнул в сердцах: – Да вы и сами это знаете!»
З. В. усмехнулся понимающе, и я умолк, невольно вспомнив замечательную житейскую мудрость:
РАЗ ОПРАВДЫВАЕТСЯ, ЗНАЧИТ, ВИНОВАТ.
Когда он ушел – желаю успеха! – Алан, проводив его взглядом, повернулся ко мне:
«Чего кипятишься? – спросил удивленно. – Запустим изделие, и все станет на свои места».
«Хватит на сегодня», – сказал я и, сняв синий замасленный халат, пошел к чугунной раковине мыть руки.
Комковатая сода и вонючее жидкое мыло.
Алан укладывал инструменты, хоть они и так уже были на месте – молоток лег в ящик последним, – перебирал, осматривал, устраивал на ночь и убаюкивать, наверное, начал бы, но вдруг, словно вспомнив что-то, окликнул меня, а я, вытирая руки мокрым, грязным полотенцем, отозвался, недовольный:
«Ну?» – буркнул, не оборачиваясь.
«Неудобно, конечно, просить тебя, – услышал, – но…»
«Давай без церемоний».
«Понимаешь, – сказал он, – я договорился в институте, хочу сдать кое-что досрочно, а такие дела, сам знаешь, легче делать днем, когда преподаватели на месте. Вот я и подумал, не перейти ли нам с тобой в вечернюю смену, если ты не против, конечно? И если начальство твое согласится. Мое-то пойдет мне навстречу»…
«Ну, что ж, – сказал я, – поговорю попробую, – и, глядя на растерзанное, раскуроченное 386-е, – по вечерам нам хоть мешать никто не будет».
На следующий день я получил повестку и не без удовольствия – вот вам и пивной котел! – предъявил ее З. В.
«Может, стоит обратиться в военкомат? – спросил он, поморщившись. – Попросить, чтобы вам дали отсрочку?»
«Нет, – сказал я, – буду приходить после занятий. Хочу пожить в две смены».
«М-да, – протянул он с сомнением, – мне бы ваш оптимизм».
Но разговор с З. В. произошел позже, а тогда я спросил Алана:
«Зачем тебе это нужно?»
«Как зачем? – удивился он. – Хочу окончить институт за пять лет, вместо шести».
«Да я не о том… Ну, закончишь ты его, и что?»
«Перейду к вам, в конструкторский».
«И будешь получать в полтора-два раза меньше, чем теперь».
«А ты? – обиделся он вдруг. – Почему не идешь в слесаря? Работать умеешь, доказал, на четвертый разряд вытянешь, а там и на пятый – вот тебе и в полтора-два раза больше? Давай, слесарей у нас не хватает!»
«Нет, – покачал я головой, – если уж закладывать такие виражи, то лучше мне в деревню вернуться, к земле».
(Ах, неправда, нет, не тянет меня к земле, да и не тянуло никогда.)
«То-то же!» – усмехнулся Алан.
Но разговор этот произошел раньше, а сейчас он говорит:
– Слушай, – и повторяет: – Слушай!
386-е гудит, работая, и я смотрю на него, и одно из моих Я ищет, волнуясь, собственные черты в железном облике своего дитяти; второе прислушивается к голосу его – еще один звук для всеобщей песни, слагаемой во времени, еще одно слово; третье добродушно подтрунивает над первыми двумя – не такое уж дитятко, не такое уж слово и не такая уж песня; четвертое страдает, разочарованное, видя в творении своем лишь недостатки – то можно было сделать лучше и это; пятое присматривает за ними, примиряет и успокаивает, пытаясь удержать их в рамках приличий, сохранить хоть какую-то видимость гармонии. Каждое из этих дробных Я делится, в свою очередь, на несколько подвидов, тоже достаточно самостоятельных, и есть еще шестое и седьмое Я, и так далее, которые думают сейчас вполмысли о другом и по другому поводу переживают втихомолку, и, наконец, последнее – или первое? – мое Я, футляр для остальных и орудие действия, стоит, перешагнув порог, у двери и улыбается неопределенно.
– Ты чего? – спрашивает Алан. – Опять с Габо трепался?
– А что, – отвечаю, улыбаясь, – заметно?
Он встает из-за стола, подходит к 386-му, выключает, обесточивает его и в наступившей тишине произносит похоронным тоном:
– Пропадает парень.
– В каком смысле? – удивляюсь.
– Слепой, что ли, сам не видишь?! – взрывается он вдруг. – Как прекрасен этот мир! – запевает, передразнивая Габо. – Как воробей чирикает, как воробей! Здоровый, красивый, бабы за ним бегают, вот он и радуется, дурак, думает, что так будет вечно! А молодость пройдет, что тогда? Что он запоет?!
– То же самое, – посмеиваюсь, – Как прекрасен этот мир, – насвистываю. – Может, это и есть высший дар, – размышляю вслух, – жить и радоваться самой жизни?
– Вредная философия! – протестует Алан. – Для насекомых!
– Не уверен.
– Ты как по-писаному говоришь, – обижается он, – а я о живом человеке!
– Да и я вроде бы не о мертвом.
– Он же способный! – напирает Алан. – Ему учиться нужно! Цель ему в жизни нужна!
– А навести его на эту цель должен я? – усмехаюсь, догадываясь. – Этого ты хочешь?
– Теперь уже ничего не хочу! – отмахивается он. – Извини, но ты пустой человек, – и, подумав, – не такой, как Габо, но тоже пустой.
ХАРАКТЕРИСТИКА. (Дана для личного пользования.)
Тут бы мне сказать что-нибудь, отшутиться, но Алан резко нажимает кнопку, включает 386-е, и оно – третье действующее лицо – отвлекает меня, загудев, и надо бы подойти, выключить его и ответить, но я улавливаю в гуле какой-то посторонний звук, едва различимый, то ли стоп, то ли скрежет, и, не трогаясь с места, пытаюсь определить его источник, и слышу сквозь гул укоризненный голос Алана:
– Твое слово он бы не оставил без внимания, только тебе это безразлично.
Мне хочется подъярить его, сказать, например: «Чего ты пристал? Какое мне дело до этого?!» и, посмеиваясь про себя, я представляю, как он взбеленится, оскорбленный, и понимаю в то же время, что и он прав отчасти, и форма моих отношений с Габо, если отбросить темные силы подсознания, есть ни что иное, как
СЛОВЕСНЫЙ АТТРАКЦИОН,
и белая овечка, присутствуй она на нем, заплакала бы от изумления, а я смеюсь, и не сквозь слезы, и мне нечего сказать в свое оправдание, разве что покаяться в собственном легкомыслии: «Ах, мы с твоим Габо два сапога пара, – и улыбнуться, – только он лучше, он сапог поновее:
Снова я опаздываю. Алан кивает на 386-е, как бы отрешаясь от постороннего и приглашая приступить к делу. Работа есть работа.
– Слушай! – требует он.
Когда явные дефекты были устранены, и мы запустили 386-е, и оно загудело, очнувшись, цеховое начальство в полном составе явилось к нам с поздравлениями. Но, ушлые ребята, они и тут остались верны себе и, пожимая мне руку, не моему успеху радовались, а своему собственному:
«Слава богу! План теперь в кармане!»
«Будет, – усмехнулся я, – будет вам премия».
«Разве мы о деньгах? – посуровел один из мастеров. – Мы о производстве».
«О производстве раньше надо было думать. Когда брак гнали».
Теперь я был хозяином положения.
Когда явные дефекты были устранены, полезли скрытые, и, принимая на переделку очередной узел или деталь, цеховые не улыбались уже, а только вздыхали: у них и без того дел хватало, и они не прочь были сдать изделие, как оно есть, но помня свою вину, не осмеливались сказать это вслух, лишь головами покачивали, коря меня за излишнюю щепетильность. Мы с Аланом в азарте бесконечной погони за совершенством не пропускали ни одной мелочи, и это могло длиться вечность, и З. В., хмуро наблюдая за нашей деятельностью, молчал пока, не зная, радоваться ли благополучному исходу или огорчаться тому, что я опять вышел сухим из воды, и наконец, соединив то и другое воедино, он вывел формулу, стреножившую нас, и произнес впервые:
СРОК.
«О сроках пусть думают в цеху, – ответил я не без намека, – пусть прибирает тот, кто пачкает».
«Это касается не только цеха, но и всего предприятия в целом. Мы берем на себя определенные обязательства перед заказчиком и должны их выполнять».
З. В. был прав, как всегда.
– Ну? – спрашивает Алан, и, давая понять, что помнит о Габо: – Усек?
Прислушиваясь к гулу 386-го, я уже выделил фальшивый звук как целое и определил его источник, но и Алан определил, догадываюсь, определил и теперь экзаменует – ну, что вы скажете, школяр? А вот что:
– Червячный редуктор, – отвечаю. – Сб. 04—06—11.
Ни слова не говоря, он подходит к столу, роется в чертежах и, найдя, удивляется искренне:
– Точно! Сб. 04—06—11. Ну, и память же у тебя!
– Перекошен вал, – усмехаюсь.
– Согласен, – кивает он.
Берет ключи и, остановив 386-е, открывает дверку и лезет в чрево его. Пытаюсь просунуться рядом, но он отстраняет меня:
– Некуда, места не хватает.
Слышу, как он рассоединяет муфту и начинает раскручивать крепежные болты.
– Не доберешься, – сопит, – плохо скомпоновано.
Я и сам уже это знаю, убедился при доводке.
– Ничего, – вздыхаю, – если пойдет в серию, можно будет доработать.
– Держи! – высунувшись, Алан протягивает мне редуктор.
Беру и едва не роняю его – он раскален, как утюг.
ШУТКА?
Но Алан-то держал его в руках – десять килограммов раскаленного железа.
Не так уж и раскаленного, впрочем.
Алан умоляюще смотрит на меня – брось!
Поворачиваюсь неторопливо и неторопливо иду к верстаку. Останавливаюсь на полпути – все это замедленно, а железо жжет, как огонь, – и спрашиваю, выдержав паузу:
– Сколько тебе лет?
– Двадцать пять, – торопливо отвечает Алан.
– А Габо?
– Столько же.
Они ровесники моего брата Таймураза.
– А мне скоро тридцать, – говорю и думаю вдруг, что двадцать девять и двадцать пять – это одно и то же почти, а тридцать – на порядок выше, другое качество, все другое. Но будет ведь и сорок, и пятьдесят, и шестьдесят, а если повезет, и семьдесят, и восемьдесят – мне?! – едва не вскрикиваю, а память, не спросив на то позволения, продуцирует стихи Мандельштама:
Неужели я настоящий
И действительно смерть придет? —
и, держа огонь в руках – градусов 90, не больше, хотите попробовать? – я завершаю свой путь, но не жизненный пока, и, поставив редуктор на верстак, слышу:
– А ты ничего парень.
Две взаимоисключающие характеристики, выданные мне в один вечер.
Стою лицом к верстаку, спиной к Алану, а он из чрева 386-го таращится на меня, чувствую, и мне хочется глянуть на свои ладони, но нельзя, надо доигрывать роль до конца, и я играю, и, положив, будто невзначай, руки на тиски, смиряю боль холодом, стою с отрешенным видом, словно задумавшись о чем-то, понтуюсь, как сказал бы Габо, то есть притворяюсь, но и на самом деле думаю о себе, и не восторженно отнюдь, и все нейдет из памяти, тревожа – неужели я настоящий? – и, возвратившись в прошлое, я снова еду с таксистом-клятвопреступником по замороженному городу и говорю, оправдываясь: «Я деревенский», а таксист недоверчиво косится на меня и покачивает головой: «Что-то не похоже».
