Текст книги "Любимые дети"

Автор книги: Руслан Тотров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)

А вот и Зарина вступает и, насупившись, нахмурившись, показывает, как я выглядел, когда она впервые увидела меня.

– Строгий, сердитый! – смеется. – Каменный гость!

Ах, это маска моя, щит, оружие оборонительное!

– Я ведь и к знахарю только со страха поехала, – сообщает она. – Налетел как ураган: «Быстрей! Быстрей!», я и обмякла, как овца перед волком!

– И я оторопела в первый раз, – подтверждает Фируза. – До чего же, думаю, серьезный молодой человек.

– Конечно, – улыбаюсь, – пугало огородное!

– Нет, нет! – протестует Фируза. – Неправда!

– Да, да! – подтруниваю над ними. – А оказался он простым и доступным, таким же, как все!

В третьем лице говорим обо мне и смеемся надо мной, третьим, и, смеясь, я мельком гляжу на часы – полдесятого уже, пора и честь знать – и поднимаю стаканчик, последний тост произношу, но серьезно уже, без смехе:

– Дай бог изобилия, счастья и радости вашему дому! Пусть каждый, кто переступает ваш порог, несет добро в сердце, а уходит, став богаче и щедрее душой!

Поднимаюсь, выпив, прощаюсь с Зариной, иду в переднюю, и Фируза, провожая меня, говорит тихонько:

– Спасибо вам. Я давно уже не видела, как она смеется.

Надеваю пальто, шапку, открываю дверь, собираясь уходить, и слышу голос Зарины.

– Алан! – зовет она.

Возвращаюсь, подхожу к ней, а глаза ее уже потухли, и, словно пересилив себя, она говорит и тоже тихонько, так, чтобы не услыхала мать:

– Не приходите больше.

– Почему? – спрашиваю удивленный и обиженный даже.

– Рано или поздно это вам надоест.

– Слышал уже, – киваю. – Других причин нет?

– Достаточно и этой, – жестко отвечает она.

– Нет, – улыбаюсь, – недостаточно.

– Я боюсь привыкнуть! – восклицает она в отчаянии. – Я не хочу  ж д а т ь  вас!

Это похоже на признание.

– Ничего, – бормочу, смущенный, – ничего…

ВЕСЕЛЫЙ УЖИН С ПАРАЛИЗОВАННОЙ ДЕВУШКОЙ.

Возвращаюсь домой и, едва открыв дверь, слышу телефонный звонок и, зная уже, чувствуя, что это Зарина, бросаюсь к аппарату, хватаю трубку и бодро возвещаю о себе:

– Да?

– Здравствуйте, – слышу. – Где изволили пропадать?

Это Майя.

– Я тут недалеко, – сообщает она. – Хочешь, зайду на часок?

– Нет, – отвечаю и добавляю второпях, смягчая ответ: – Я не один.

– Надеюсь, у тебя не женщина?

– Нет, – говорю, – не волнуйся.

– С чего ты взял, что я волнуюсь? – смеется она. – Я не собираюсь посягать на твою свободу.

– Тем более, – говорю, – тем более…

– А все же кто у тебя, если не секрет?

– Женщина, – отвечаю, – папуаска с острова Мяу-Мяу.

– А как ее зовут?

– Луиза Карловна Фельдшер.

– Перестань! – сердится она. – Кто у тебя на самом деле?!

Тут бы мне рявкнуть на нее, чтобы не приставала впредь с подобными вопросами, но я бормочу, словно оправдываясь:

– Да никого у меня… Брат приехал.

– То-то же! – произносит она удовлетворенно. – А с папуасками не торопись пока, успеешь еще напапуаситься.

– Ладно, – обещаю, – не буду.

– Жаль, что не получается у нас сегодня.

– Жаль, – вздыхаю, – но ничего не поделаешь.

– Не скучай, – смеется она. – Увидимся еще.

Слово «увидимся» в ее лексиконе имеет иной, отличный от общепринятого смысл.

– Конечно, – говорю, – обязательно.

– До свидания, – прощается она. – Привет брату.

– Передам, – отвечаю, – спасибо.

Кладу трубку, раздеваюсь и, почувствовав вдруг неимоверную усталость, валюсь на раскладушку и проваливаюсь в какое-то смурное полубытие, не сплю вроде бы, но и не бодрствую, и вижу ровную, как стол, пустыню, а посреди нее – веранду летнюю, а на веранде знахарь стоит, но не в гимнастерочке застиранной, а во фраке и в цилиндре блестящем, стоит и произносит с выражением и с подвыванием даже, словно стихи на современный манер читая: «Человек рождается с одним лицом. Но бывает, что  с в о е г о  человеку мало. Он ищет другое, лучшее, но пока ищет, настоящее лицо его умирает». Закончив декламацию, он снимает цилиндр и раскланивается, и под аплодисменты чьи-то веранда медленно поднимается в воздух – а знахарь все раскланивается – и бесшумно, как НЛО, улетает, и я остаюсь один в пустыне, но пустыня эта заасфальтирована от горизонта до горизонта, и на всем пространстве ее вспучиваются, дымясь, асфальтовые пузыри, опадают и снова вспучиваются и, достигнув высоты человеческого роста, лопаются, но тоже бесшумно, и словно катапультой подброшенные, из них выскакивают какие-то люди с черными тюленьими телами, с телевизорами вместо голов, с голубыми экранами вместо лиц, а на экранах девки пляшущие, стриптокинез забубенный, а на экранах рожи хохочущие, и перекликаясь – Ирбек! Каурбек! Батырбек! – они окружают меня, хватают и начинают перебрасываться мной, как мячом, и, перелетая от одного к другому, я кричу что-то нечленораздельное, и на одном из экранов появляется Люда-Людок, жена васюринская, и, распахнув цветастое кимоно, улыбается соблазнительно, и я слышу голос ее: «Вы говорите совсем без акцента!», и рожи экранные (Ирбек, Каурбек, Батырбек) поворачиваются к ней, а Люда-Людок приплясывает, кимоно сбросив, исполняет вставной номер.

 
Что танцуешь, Катенька?
Польку, польку, маменька!
Что за танец, доченька?
Самый модный, маменька!
 

Рев, свист восторженный, в воздух взлетают дензнаки, и забытый на время, я выбираюсь из толпы и вижу колясочку шагающую, и слышу голос Алана: «Садись! Скорей!», и голос Габо: «Срывайся!», и, благодарный, вскакиваю в коляску, хватаюсь за рычаги и нажимаю изо всех сил, но коляска не трогается, только подрагивает чуть и поскрежетывает, а Людок все приплясывает, и, когда она кончит, телетюлени вспомнят обо мне, и, весь мокрый от пота, я дергаю рычаги, но напрасно – вручную эту конструкцию не приведешь в движение, тут моторчик нужен, моторище! – и я кричу Алану, на помощь его призывая: «Нужен двигатель внутреннего сгорания!», и, то ли очнувшись, то ли проснувшись, повторяю, счастливый:

– Двигатель внутреннего сгорания….

Встаю и, сам уже пританцовывая – привет, Людок! – иду в ванную, споласкиваюсь холодной водой и, глядя в зеркало, улыбаюсь, довольный, и, улыбаясь, покачиваю головой – как же я сразу не додумался? Конечно, мотор надо использовать, дизель! – и, налюбовавшись собой, а заодно и в правильности своей мысли убедившись, возвращаюсь в комнату, подхожу к телефону, снимаю трубку и небрежно так, мизинцем левым набираю номер, слышу длинные гудки и слышу хриплый голос:

– Да?

Это Эрнст.

– Здравствуй, – говорю. – Как поживаешь?

– Что за идиотизм?! – слышу в ответ. – Ты что, умом повредился?

– В каком смысле? – интересуюсь.

– В прямом! – слышу. – Ты знаешь, сколько сейчас времени?

– Представления не имею.

– Час ночи! – сообщает он. – А у меня, между прочим, жена и двое детей.

– Две девочки, – уточняю, зная его больное место.

– Ну и что? – слышу. – Третьим родится мальчик!

– …пятым, шестым, – продолжаю счет. – Благодаря тебе в стране произойдет демографический взрыв!

– С такими, как ты, демографический взрыв невозможен!

– Ладно, – отвечаю, задетый, – рожай, если тебе нравится.

– Лучше о себе подумай!

– Отстань, – ворчу, – для нотаций у меня есть отец.

– Передай ему мои соболезнования.

– Сам передавай!

– Слушай, – говорит он, – у меня складывается мнение, что в детстве тебя мало били.

– Я был хорошим, воспитанным мальчиком.

– Оно и видно!

– Конечно, – говорю. – А теперь скажи – ты знаешь, как действует дизельный двигатель?

– Ты позвонил, чтобы это спросить?!

– Да, – улыбаюсь, – именно это.

– Знаю, – ворчит он, – ну и что?

– Да ничего, – отвечаю небрежно. – Ну-ка представь себе, что получится, если в камеру сгорания дизеля впрыскивать не солярку, а реагенты A и B, а катализатор K прикрепить к головке поршня? Ну, пошевели мозгами! Что мы получим вместо выхлопных газов?

– Производное AB, – бормочет он неуверенно. – Слушай, а ведь в цилиндрах дизеля и давление создается подходящее для нашей реакции… Слушай – это же гениально! Как же никто до сих пор до этого не додумался?!

– Не ори, детей разбудишь.

– Какого же черта ты морочил нам головы своим амортизационным устройством?!

– Это была попытка, первый шаг. Знаешь, кто это сказал?

– Ну?

– Наш бывший начальник З. В.

– Не валяй дурака!

– Ладно, – говорю, – давай кончать, у меня уже ухо вспотело.

– Подожди, – горячится Эрнст, – надо обсудить! Это действительно потрясающая идея! Мы можем создавать линию для непрерывного получения AB! Это же завтрашний день!

ТЕХНОЛОГИЯ ВРЕМЕН НАУЧНО-ТЕХНИЧЕСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ.

– Да, – говорю, – да… Спокойной ночи.

Кладу трубку.

Укладываюсь в постель, читаю на сон грядущий: «Как известно, немецкий археолог Шлиман откопал остатки легендарной Трои на глубине 15 метров – такой слой грунта образовался за несколько тысяч лет.

При земляных работах в штате Нью-Джерси на глубине четырех метров рабочие нашли… паровоз XIX века. Затем на этом месте был обнаружен целый завод – остатки литейного цеха, слесарные мастерские, сборочный конвейер. Это предприятие прекратило свои работы всего лишь 70 лет тому назад».

«Сынок, – сказал директор, когда мы с Эрнстом явились к нему с новой идеей, – сынок, – произнес он озадаченно и озабоченно даже, – я не поспеваю за тобой».

Иду по городу, по тихой одноэтажной окраине, а погода солнечная, а я уже целую неделю не выходил днем на улицу – только по утрам, торопясь на работу, и по вечерам, возвращаясь, а утром и вечером еще подмораживает, – и в гонке обыденной не заметил, как пришла весна, и сугробы осели, отяжелев, и на отвалах обнажились ноздреватые, изъеденные бензиновой гарью пласты – счет прошлых снегопадов, – и солнце припекает, спеша стереть следы прошедшего времени и начать новый круг, и я иду, прогуливаясь беспечно, переступаю через ручейки-ручеечки, журчанье бойкое, а Зарина сидит в старом кожаном кресле, и время ее движется по горизонтали, но линия его не прерывистая, как прежде, а безнадежно-сплошная, и, вспомнив об этом, я останавливаюсь в задумчивости, и мне представляется черная могильная плита, да, черная плита мне представляется, а на ней дензнак топорщится членистоногий, травоплотонасекомоядный, и надпись виднеется замшелая:

(ИРБЕК, КАУРБЕК, БАТЫРБЕК),

а также

ГЕРАС И ДУДАР,

и еще одна надпись, дарственная:

В бЛаГоДаРнОсТь За сВоЕвРеМеНнУю КоНчИнУ, и, расправившись таким образом с ворами-нуворишами, я усмехаюсь – ах, можно и не то еще вообразить себе, согласитесь! – и, усмехнувшись невесело, трогаюсь с места, перешагиваю через ручеек шаловливый и слышу вдруг голос с неба:

– Алан!

Задираю голову, а талая водичка омывает мой правый башмак, и вижу в небесной лазури крохотный самолетик, проворно уползающий к солнцу, и один из моих одноклассников стал летчиком, как вы помните, но служит он на Дальнем Востоке, и если даже его потянуло полюбоваться родными краями, вряд ли с такой высоты он смог бы разглядеть меня и докричаться, и, решив, что это померещилось мне, я опускаю голову, вынимаю башмак из воды, делаю следующий шаг и снова слышу:

– Алан!

Самолетик уже не виден, только след остался, белая линия, косо прочерченная в небе, и она продолжается как бы сама по себе, а конец ее расплывается, тает в воздухе, исчезает, и я перевожу взгляд ниже, на скаты черепичных, шиферных и жестяных крыш, и замечаю на дворе напротив деревянное строение, напоминающее сторожевую вышку, которая стояла когда-то в кукурузном поле возле нашего села, и большей частью она пустовала, но иногда к ней подъезжал объездчик, привязывал коня к одному из опорных столбов и, поднявшись, озирал с высоты вверенную ему территорию – ах, когда же это было?! где она теперь, та вышка? – а на этой, словно из прошлого возникшей, виднеется фигура знакомая, голова, переходящая в шею, переходящая в туловище, и, обрадованный, я машу рукой, и он, З. В., машет, приглашая войти во двор, и я открываю тяжеловесную железную калитку, иду мимо кирпичной стены добротного дома, мимо веранды застекленной, а З. В. спускается мне навстречу, но я останавливаю его – мне хочется подняться наверх, но не тайком, как в детстве, и, согласившись, он возвращается с полпути, и я взбираюсь по крутой, потемневшей от времени лестнице, и, встретившись под дощатыми стропилами, под крышей островерхой, мы обмениваемся рукопожатиями, и, улыбаясь смущенно, З. В. говорит:

– Когда построил дом, остались кое-какие материалы… чтобы не пропадали зря, решил соорудить вот это…

Ах, не обманывайте, З. В., не надо!

– Для жены, – объясняет он, – для сушки белья. Здесь и пыли меньше, чем внизу, и если дождь пойдет, не страшно, крыша имеется…

Улыбаюсь, разоблачая его:

– Пожалуй, с кипой мокрого белья по этой лестнице не поднимешься.

– Да, – соглашается он виновато, – не учел… Но потом уже не хотелось ломать, да и некогда было – так оно и осталось…

А я на дикую грушу, на самую ее верхушку взбирался в извечном стремлении человеческом к небу – не в поисках ли родства отдаленного, сочувствия и защиты? – сидел, прижавшись к теплому стволу, смотрел на облака-облачка перистые, кучерявые и, завороженный их плавным, свободным ходом в бескрайней голубизне пространства, отделялся от собственной плоти и поднимался ввысь, парил рядом с ними, облетал землю, бродил невидимкой по чужим городам, прислушивался к речи иноязычной толпы, и не только прислушивался, но и действовал: экспроприировал материальные блага и оделял ими бедняков, прекращал войны, наведывался к чванливым правителям и давал им кое-какие советы, а то и пинка под зад давал в лучших традициях комедийного кинематографа, и хохотал, невидимый, и они падали в ужасе на колени, бились лбом об пол и, теряя себе на пользу излишний вес, просили прощения и обещали исправиться; я восстанавливал в правах аборигенные племена и народы, строил сверкающие города, закладывал сады в пустынях, и счастливые люди, распевая звонкие песни, собирали финики и пряники и справедливо распределяли их между собой, и усталый, но довольный я улетал, возвращался домой, соединялся со своей плотью, и, сидя на дикой груше, на небе еще, но уже и на земле, оглядывал окрестные дворы и огороды и, невидимый в густой листве, наблюдал за непонятной подчас, а подчас и смешной деятельностью близких и дальних соседей.

ЗОЛОТАЯ ПОРА ДЕТСТВА.

Взрослым, как известно, не пристало лазать по деревьям, и с возрастом они намертво срастаются со своей плотью, и объем их равен объему воды, вытесняемой ими при погружении в ванну, и так далее и тому подобное, но некоторые, представьте, не вписываются в законы подобий, и это раздражает добропорядочных граждан, но, с другой стороны, помогает им утвердиться в своей правильности, и, утвердившись, они посмеиваются свысока, глядя, как некий чудак из Калуги, набрав в лодку камней, отталкивается от берега и начинает швырять булыжники один за другим, и, смеясь, они не замечают, зеваки, что с каждым броском под воздействием какой-то неведомой силы лодка уплывает все дальше и дальше от берега; они посмеиваются, глядя на нелепое и  б е с п о л е з н о е  сооружение, воздвигнутое другим чудаком посреди собственного двора – вы не ожидали этого от З. В., признайтесь! да и я не ожидал! – словно оправдываясь, он говорит:

– Люблю подниматься сюда… Здесь как-то хорошо думается, – и добавляет неуверенно, – о будущем, – и добавляет еще, – хоть вам, наверное, кажется, что такому старику, как я, уже нечего думать о будущем…

Ах, они разного порядка чудаки – тот, из Калуги, и З. В., – одного из них знает весь мир, и никто не знает того, что не удалось второму, и если бы я не забрел случайно на эту улицу, и он случайно не увидел меня, я бы вошел в этот двор только лет через десять, или двадцать, или девяносто, если позволите, явился бы с коллегами-конструкторами, чтобы проводить в последний путь своего бывшего начальника, и, как это водится на осетинских похоронах, ворота перед его домом были бы распахнуты настежь, чтобы  к а ж д ы й  мог войти, не спрашиваясь, и, как всякий каждый, я стоял бы и дивился странноватой вышке, торчащей посреди двора, и пытался догадаться о ее предназначении, и думал с грустью о том, что, общаясь с З. В. чуть ли не каждый день на протяжении семи с половиной лет, ни разу не поговорил с ним  п о – ч е л о в е ч е с к и, и выкатившаяся из памяти тележка, оснащенная сигнальным устройством, заухала бы филином: «У! У!», укоряя меня самого и покойника, который жив и здоров, впрочем, и всех бегущих стремглав укоряя – рукопожатие при встрече: «Как дела?», улыбка: «Ничего!» – и я стоял бы, ощущая горечь утраты и предчувствуя горечь грядущих утрат, и я стою, но не у гроба, слава богу, а на вышке, озираю окрестности и думаю, печалясь, и слышу голос З. В.:

– А почему вы разгуливаете по городу в рабочее время?

НАЧАЛЬСТВО И НА ПЕНСИИ НАЧАЛЬСТВО.

– Что нового в отделе? – спрашивает он. – Как дела?

– Ничего, – улыбаюсь.

Когда мы с Эрнстом явились к директору с новой идеей, он произнес озадаченно:

«Сынок, я не поспеваю за тобой».

«Это лирика, – остановил его Эрнст. – Давайте по существу».

«Ты так напираешь, – усмехнулся директор, – будто борешься с кем-то. – Он заглянул под стол, выпрямился, кряхтя, и сообщил удовлетворенно: – Нет никого, – и развел руками, – нет у тебя противников».

«А у меня?» – поинтересовался я.

«Вы же сиамские близнецы, – ответил он. – Только ты близнец похитрее, сынок. Тебе вроде бы ничего и не нужно от жизни, ты ее со стороны наблюдать приспособился».

«А вы? – спросил я, задетый. – А вам от нее много нужно?»

«Я мученик, – вздохнул он, – мне ко всем приходится приспосабливаться».

«Пока я не заплакал от жалости, – сказал Эрнст, – все же вы ответьте – что будем делать?»

«Как что? – удивился директор. – Надо продолжать разработку амортизационного устройства».

«А дизель?! – завелся Эрнст. – А вы говорите, что у нас нет противников!»

«Дизель, – выдержав паузу, спокойно ответил директор, – это само собой. Будем согласовывать его с заказчиком, с Васюриным будем согласовывать – темой руководит он, а не я».

«В чем же дело? – Эрнст подвинул к нему телефонный аппарат и даже трубку снял: – Заказывайте Москву».

«Знаешь, сынок, – вздохнул директор, – я почему-то стесняюсь говорить по телефону при людях. Такая у меня странность».

«Пожалуйста, – вскочил Эрнст, – мы подождем в приемной».

«Чего ты рвешься туда? – сказал директор. – Ну, у него там есть интерес, – он кивнул на меня, – понимаю. А ты чего прыгаешь?»

«Неужели догадывается?» – окаменел я, одеревенел, закашлялся.

Директор нажал кнопку, и в кабинет вошла Майя.

«Предупреждаю тебя, – сказал он ей, – что бы они ни говорили, не верь им. У этого, – он показал на Эрнста, – у самого две невесты подрастают, а этот, – он ткнул в меня пальцем, – слишком красивый, обманет».

«А еще в любви клялся! – включившись мгновенно, подступилась она ко мне. – В загс обещал повести!»

«Нет, – покачал он головой, – если бы клялся, ты бы об этом молчала».

Значит, не догадывается, вздохнул я с облегчением.

«Если бы у меня была незамужняя дочь, – задумчиво проговорил он, – я бы отдал ее за тебя, сынок».

«Спасибо, – поблагодарил я, польщенный, – но зачем вам хитрый зять?»

«Я и сам непрост, – вздохнул он и, повернувшись к Майе, спросил: – Ты звонила в Москву?»

«Да».

«Васюрин в отъезде?»

«Да».

«Приедет на будущей неделе?»

«Да. Во вторник или в среду».

«Ну, – усмехнулся он, – видите? Придется подождать».

ТАКАЯ ИГРА.

Эрнст поднялся, ворча, и я следом за ним, и, когда он вышел, а я уже занес ногу, чтобы шагнуть за порог, как директор остановил меня.

«Сынок, – сказал он ласково почти, – за это время ты успеешь выполнить все формальности».

«Какие еще формальности?» – спросил я удивленно.

«Сам знаешь, немаленький, – ответил он. – Иди, иди»…

На следующий день, в пятницу, ко мне подошел Эрнст и, улыбаясь загадочно, сказал:

«Знаешь, почему он тянет?»

«Ну?» – поинтересовался я.

«Хочет, лис матерый, чтобы ты составил заявку на изобретение и сдал ее в отдел информации».

«К чему такая спешка?»

«Не знаю, – ответил Эрнст, – видимо, у него есть на этот счет свои соображения».

«А почему он не сказал прямо?»

«Потому, что предпочитает изъясняться намеками».

«Я никогда не умел решать задачи на сообразительность».

«Но он ведь прав – производным AB занимаемся не только мы, и не только в нашей стране, а в таких случаях лучше поторопиться, чем опоздать».

«Пусть победит дружба», – усмехнулся я.

«К понедельнику заявка должна быть готова».

«Знаешь, – вздохнул я сочувственно, – кроме производных A и B у меня есть еще и личная жизнь, и она приходится как раз на выходные дни».

«Слушай, – взорвался Эрнст, – почему тебя всегда нужно упрашивать?!»

Я собирался зайти в субботу к Зарине, глянуть, как поживают подснежники, а в воскресенье собирался поехать домой – там ведь не все ладно, если вы помните, – но всю субботу просидел в однокомнатной своей (17,8 кв. м), сочинял описание к заявке и вычерчивал схемы, и улегся спать, так и не закончив работу, и, проснувшись в воскресенье, вышел за хлебом и, выйдя, увидел в подъезде незнакомого отрока в широкоплечей кожанке, и, возвращаясь из магазина, замедлил шаг, проходя мимо него и ожидая, что он спросит о чем-то или скажет, но отрок стоял, набычившись, неподвижный и безмолвный, как небольшая скала, и, пройдя мимо, я сунул ключ в замочную скважину и, ощущая спиной его присутствие, открыл дверь и закрыл ее с облегчением, позавтракал – хлеб, сыр, яичница – и снова уселся за письменный стол, понимая, что поехать в село мне уже не удастся, но надеясь еще навестить Зарину. Мне слышался голос ее: «Это вам скоро надоест», и я сидел, сочиняя, вычерчивая и чертыхаясь, а будильник частил, словно пятилетку за три года выполнить обязался, и я торопился, прислушиваясь к нему и стараясь поспеть за временем, но дело не ладилось, слова не связывались в предложения, и, зачеркивая и перечеркивая, я начинал все сначала, а солнце перевалило зенит, а солнце уже клонилось к закату, и косые лучи его коснулись окна, и надежда моя, вспыхнув последний раз, погасла, и я откинулся на спинку стула и подумал, что надо хотя бы позвонить Зарине, поговорить, отвлечь ее хоть на минуту, и, раздумывая об этом, услышал стук в двери, и что-то рванулось во мне и замерло – Майя! – но она стучалась иначе, и, решив, что это Эрнст явился с проверкой, я встал, и, шаркая по-старчески, пошел отворять и, открыв, обрадовался – на пороге стояли Таймураз, Абхаз и Ольгерт, все трое высокие, крепкие, и каждый с чемоданом в руке. Они вошли, а отрок стоял на том же месте и в той же позе, уселись на раскладушку, продавив ее чуть ли не до самого пола, и, кивнув на чемоданы, я спросил:

«Куда снарядились? Уж не ко мне ли на жительство?»

«По магазинам шатались, – ответил Таймураз. – Покупали подарки для родственников невесты. Мы для них покупали, они для нас, даже столкнулись в универмаге, но сделали вид, что не заметили друг друга. – Он скривился: – Бред какой-то! Люди на Луну летают, а мы за подарками в очередях бьемся… Мало того – еще и сватовство затеяли. Фикция, и все это знают, но исполнили, как положено по обычаю, как в каменном веке. У вас товар, у нас купец»…

«А мне почему не сказали? – спросил я, вспомнив, что ни разу еще не видел ту, которая через неделю станет нашей младшей невесткой. – А я почему не участвовал?»

В КАМЕННОМ ВЕКЕ ТАКОГО НЕ БЫВАЛО.

«Решили не беспокоить по пустякам, – он показал на письменный стол: – У тебя и так дел по горло».

Ничего себе пустяк, подумал я и спросил:

«А что отец?»

«Молчит, – пожал он плечами. – С того самого вечера как воды в рот набрал».

Словно отрекаясь от престола и давая нам вольную, отец сказал тогда: «Живите, как вам нравится», и, проговорив про себя эту фразу, я подумал, что и сам бы молчал на его месте, и вздохнул себе в утешение:

«Ничего… Пройдет время, и все образуется».

«Ладно, – сказал Таймураз, – разговорами сыт не будешь. У осетин, между прочим, принято кормить гостей».

«Это пережиток, – ответил я, – каменный век».

Абхаз и Ольгерт засмеялись, но скромненько так, беззвучно почти, а я стал расспрашивать их о работе, о родителях, и они отвечали мне коротко и почтительно, как  м л а д ш и е, и, приняв это как должное, я подумал, усмехнувшись про себя, что наши заскорузлые обычаи не так уж плохи, как может показаться на первый взгляд, и даже собрался произнести небольшую речь по этому поводу, но Таймураз опередил меня:

«Дашь нам поесть или нет?! Всю жизнь я конфликтую с вами! – и повернувшись к Абхазу и к Ольгерту, пожаловался: – Всю жизнь было так – вся семейка заодно, а я на отшибе».

Он вспомнился мне вдруг маленьким – бежит по двору, голопузый, а я ловлю его, и, визжа от восторга, он уворачивается и, пойманный, прижимается ко мне, обхватывает руками за шею, бормочет что-то, а в глазах любовь, и радость в глазах – и сердце мое сжалось, как тогда, и я улыбнулся насмешливо:

«Ты здесь такой же хозяин, как и я. Иди на кухню и корми своих друзей».

«Пойдем, – сказал он им, – от него не дождешься».

Я сел за письменный стол, повеселев вдруг и поверив, что дело сдвинется наконец с мертвой точки, а они изжарили яичницу и ели со сковороды, разговаривая и смеясь, и, наевшись, засобирались – пора, надо успеть на последний автобус – и я вышел проводить их, а отрок все стоял в подъезде, и, возвращаясь, я остановился и спросил участливо:

«Кого-нибудь ждешь?»

«Лариса здесь живет?» – глянув на меня исподлобья, произнес он, и я понял, что

ПРИШЛА ВЕСНА,

и с грустью подумал о том, что не чувствую ее, как прежде…

«В каком классе учишься?» – спросил я отрока.

«В восьмом», – ответил он хрипло.

Глаза его от долгого стояния налились кровью, и, отметив это, я предложил по-дружески:

«Ты можешь выдать себя за девятиклассника и жениться на какой-нибудь вдове».

Он с устрашающей медлительностью сунул руку в карман. Надеюсь, у него там не граната и он не взорвет меня вместе с собой, подумал я, усмехнувшись, и сказал:

«Лариса здесь не проживает».

«Поклянись!» – потребовал он, не вынимая руку из кармана.

«Клянусь! – я отдал пионерский салют. – Бог свидетель!»

ЧЕТВЕРО ТАКИХ УЖЕ КЛЯЛИСЬ.

Труд свой я закончил только во вторник и во вторник же отнес его в отдел технической информации, и, удивляясь точности срока, предсказанного директором, позвонил ему:

«Ваше приказание выполнено, – доложил. – Заявка оформлена».

«Разве я приказывал, сынок? – остановил он меня. – Просто к слову пришлось».

«Простите, – усмехнулся я, – конечно».

«Вот и хорошо, – услышал в ответ, – будем разбираться».

В среду, то есть сегодня, он созвонился с Васюриным, и я не знаю, как сложился их разговор, но вызвав меня, директор заявил без обычных своих вступлений и без всякой лирики:

«Иди в бухгалтерию, получи деньги и завтра же вылетай в Москву».

«Зачем? – опешил я. – Идея настолько проста, что ее за пять минут можно изложить по телефону».

«Васюрин просит, – с некоторым раздражением ответил он. – Для уточнения некоторых деталей».

«Не полечу, – ответил я решительно. – Отправьте Эрнста».

«Он требует тебя».

«Через два дня женится мой брат! Должен же я присутствовать на свадьбе?!»

«Ты же сам говоришь, что идею можно изложить за пять минут, – усмехнулся он. – Вот и управься за два дня, а в субботу прилетишь, и с самолета на свадьбу».

«Надо ведь и помочь дома! – упирался я. – Вы же знаете, какое это дело!»

«Знаю, сынок, – проговорил он, смягчившись, и спросил: – Родственники у тебя есть – двоюродные и троюродные, я имею в виду, деревенские?»

«Есть, – ответил я недоуменно. – А что?» «Вот они и помогут, – сказал он и вздохнул: – На нас, городских, надежды мало».

Получив деньги, я поехал в кассу Аэрофлота, купил билет, но возвращаться на работу уже не стал, да и домой не спешил – собраться я мог в одну минуту, – и, решив прогуляться, пошел по давней своей привычке куда глаза глядят и забрел на окраину, как вы знаете, и вот мы стоим с З. В. на вышке, и я рассказываю о  п р о и з в о д с т в е, и, выслушав меня, он провозглашает торжественно:

– Поздравляю! Вы нашли настоящее решение. Теперь после соответствующих исследований, можно будет начать разработку промышленной линии для получения AB.

То же самое, но не столь торжественно, сказал мне Эрнст.

– Пойдемте в дом, – приглашает З. В. – Правда, жена уехала к дочери, и пироги печь некому, но мы уж как-нибудь по-холостяцки…

– Спасибо, – отказываюсь. – Мне нравится у вас на вышке. Такой обзор, – улыбаюсь, – такие дали…

– Дочь вышла замуж в Румынию, – продолжает он и, словно изумляясь этому, добавляет: – Внуки у меня румыны… А сын вроде вас – все не женится никак. Работает на Сахалине, приезжает раз в два года, а отпускное время сами знаете, как летит… А я ведь для него дом строил, – вздыхает, – построил, а он ему не нужен…

– Заурбек Васильевич, – начинаю, и лучше бы мне молчать, и, сомневаясь, я затягиваю начало: – Можете честно ответить на один вопрос?

– Конечно, – обещает он, – пожалуйста.

– За что вы недолюбливали меня?

Говорю о нем в прошедшем времени и, спохватившись, хочу поправиться, но слово уже сказано.

– Вас?! – лицо его багровеет, и это уже прежний З. В., голова, переходящая в шею, переходящая в туловище, головогрудь бойцовская. – Нет, – произносит он, сдерживаясь, – неправда. К вам я относился даже лучше, чем к другим. – Махнув рукой, словно решившись на что-то очень важное, он говорит: – Раз уж пообещал ответить, значит, надо! – и, словно боясь передумать, выкладывает торопливо: – Я стремился к тому, чтобы каждый чувствовал себя в отделе, как в родной семье, трудился по мере сил, но от души, без принуждения и самому себе в удовольствие, и во имя общего блага… Усмехаюсь скептически:

– Еще один дом построить пытались?

– Да! – подтверждает он яростно. – Только вы не желали жить в нем, Алан Бесагурович! Вам нравилось держаться обособленно, и на здоровье, я ведь не собирался посягать на вашу свободу… Нет, дело тут в другом. Вы не желали реализовывать свои возможности, то, что досталось вам дуриком, от бога, как говорится. Так было до тех пор, пока я не подметил одну вашу особенность. Да, – теперь уже он усмехается, – все ваше изобретательство – это не более чем форма протеста, борьба за драгоценное – свою индивидуальность. Вот мне и приходилось прижимать вас, провоцируя, если можно так выразиться, на творчество.

Смотрю на него оторопело, не зная, верить или нет, и чувствую, что он не хитрит, и спрашиваю, боясь обидеть, но все же с некоторой долей иронии:

– И эту мою особенность вы углядели с вышки? И, не сходя с нее, придумали способ воздействия?

– Я не навязываю вам своих убеждений, – отвечая скорее самому себе, чем мне, говорит он, – но в самом скором времени так оно и будет. – В глазах его появляется фанатический блеск: – Люди должны жить одной семьей! Все! – он обводит рукой горизонт. – Все!