Текст книги "Любимые дети"
Автор книги: Руслан Тотров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 18 страниц)
– А на лифте разве нельзя спускаться? – спрашиваю.
– Проверено, – отвечает Алан. – В современные лифты никакая коляска не входит.
– Да-а, – говорю, разглядывая эскиз, – придумано-то хорошо, но чтобы привести в движение этот вездеход, нужно две-три лошадиных силы.
– Вот ты и подумай, подправь, что нужно, а мы у себя в цеху раскидаем каждому по детальке и все сделаем. Люди у нас хорошие.
– Это уж точно, – улыбаюсь.
«Сынок, – скажет директор, – если мы можем помочь человеку, значит, должны помочь».
Ах, не коляска ей нужна, ей на ноги встать надо!
– Люди-то хорошие, – повторяю задумчиво, – но как сказать об этом девушке? Как преподнести ей такой подарок?
Алан удивленно смотрит на меня.
– Не знаю, – признается, – я не подумал…
– Боюсь, не добьет ли ее эта коляска?
– Не знаю, – он достает сигареты и закуривает, нарушая правила пожарной безопасности. – Тут не поймешь, что лучше, а что хуже…
– Че вы кисляки мочите?! – вступает Габо. – Че нитки – проволки мотаете?
– Что такое «кисляки»? – интересуюсь.
– Чего киснете, значит, – переводит он для беленькой овечки. – Давайте ее адрес, я сам крючок закину!
– Замолчи, ради бога! – словно отдушину найдя, набрасывается на него Алан. – Дед к ним приехал из села, – рассказывает он возмущенно, – месяц уже живет. Вчера я прихожу вечером, спрашиваю: «Где Габо?», а дед и отвечает: «Гуляйт поканал», и гордо так на меня смотрит, думает, что по-русски говорит…
– Неплохо, – киваю, – можно в цирке с этим номером выступать. Весь вечер на арене дрессированный дедушка.
– Ты че?! – кидается ко мне Габо. – Че деда цепляешь, че натягиваешь?!
То есть нарываешься на драку (для беленькой).
– Не прыгай, – говорю, – смотри, какую пыль поднял.
Он останавливается, смутившись.
– Ладно, – говорит, – я тоже, конечно, виноват, но и ты тоже…
– Все виноваты, – усмехаюсь, – значит, никто… И уж совсем не виноват дедушка.
ВЕЛИКИЙ ПРИНЦИП ВСЕПРОЩЕНИЯ.
– Что будем делать с коляской? – возвращается к теме Алан.
Молчу, задумчиво развожу руками.
– Нам хорошо рассуждать, – говорит он, – мы на ногах стоим. А девушка лежит, я какие у нее мысли, мы не знаем.
– Да, – соглашаюсь, – возможно, она думает иначе.
– Может коляска, и нужна ей…
– Может быть…
– Ну и поговори с ней, – настаивает Алан. – Не напрямик, конечно, а тонко, издалека… Что я болтаю, как баба?! – взрывается он вдруг. – Нечего из нее одуванчик делать! Ей сила нужна! Хорошо, если встанет, а если нет?! Жить-то все равно надо!
Жить все равно придется…
Когда страсти на чердаке поутихли, Габо произнес задумчиво:
«Все, – сказал и сплюнул себе под ноги, – завязываю».
«Шнурки от ботинок?» – поинтересовался Алан, друг его задушевный.
«Сам знаю что!» – обиделся Габо.
«Не быкуй», – успокоил я его и объяснил Алану: – Он хочет начать новую жизнь».
«Новую или старую, не знаю, а попкой больше не буду!»
«Куда ты денешься?!» – усмехнулся Алан.
«Сказал – значит, все! – вспыхивает Габо. – Клянусь матерью!»
ДВОЕ ТАКИХ УЖЕ КЛЯЛИСЬ. (Таксист-клятвопреступник и таксист, который возил нас к знахарю.)
«А если бы со мной такое? – озадаченно вздохнул Габо. – Отбей мне ноги – и все, ни на что я не гожусь»…
Ах, вон откуда ветер дует!
«Тебя хоть убей, ничего не изменится, – утешил его Алан. – Пустое место было, пустое и останется!»
«Поживем – увидим», – неуверенно пообещал Габо.
Старые позиции он сдал, а новых не подготовил.
Собираюсь к Зарине, но происходит это не в тот же день, и не на следующий; а подснежники живы еще, лишь привяли чуть, и я достаю их из стакана, в котором они стояли, вытираю стебли полотенцем, кладу в портфель, а там бутылка вина лежит, «Напареули», если вас интересует – купил, возвращаясь с работы, а вот подснежников сегодняшних не нашел: то ли тетя Паша торговлю прикрыла, то ли весна приостановилась, – и джентльменский набор, таким образом, готов – цветы и вино, и я сам при галстуке, – и остается надеть пальто и тронуться в путь. (Но не в колясочке шагающей, отнюдь, она лишь повод для движения.) Я обещал Алану поговорить с Зариной, и с л о в о подталкивает меня, направляя туда, куда и без повода мне следовало бы явиться или позвонить хотя бы, о здоровье справиться – ведь это я подвел Зарину под нож знахаря и, следовательно, должен отвечать за последствия, – и я готов, пожалуйста, снимаю трубку, номер набираю, а в голове уже и разговорчик предстоящий складывается, простенький такой, но занимательный
ТЕЛЕФОННЫЙ РАЗГОВОР.
«Здравствуй, – скажу. – Как поживаешь?»
«Прекрасно, – ответит она. – Лежу парализованная».
«Пустяки, – скажу. – Пройдет».
«Надеюсь, – ответит она. – С твоей помощью»…
А дальше? Что же ты на трех цифрах остановился? Номер-то пятизначный! Не получается, передумал? Но почему же ты снова идешь к аппарату? Снимаешь трубку, кладешь, снимаешь, кладешь…
Ах, стыдоба-стыдобушка!
Но ты не отчаивайся, Алан, я тебя выручу. Укрою, успокою, убаюкаю. Вот тебе
ДРУГАЯ ВЕРСИЯ,
попроще и посимпатичнее.
В недавнем прошлом, век-полтора назад, считалось, что преступника неудержимо влечет на место совершенного злодейства, и полицейские того времени, ломброзианцы, как правило, люди малообразованные и суеверные, устраивали засаду, трубки покуривали, спиртное потребляли и в кустиках ли, в домике ли вымороченном сидели себе и спокойненько дожидались, зная, что преступник заявится рано или поздно, и тот, детина узколобый с квадратной челюстью, с выступающими надбровными дугами и глубоко запавшими глазками, догадывался, что его ждут, и сколько мог откладывал свой визит, но какая-то фатальная сила подталкивала его, лишая сна и покоя, и настрадавшись вдоволь, измученный бессонницей, истерзанный угрызениями совести, он поднимался в конце концов и в полночь, в час мистический, тащился, словно на свидание, туда, где трубочки покуривали, спиртное потребляли, и, увидев полицейских, падал на колени и, жутко рыдая, признавался во всех своих грехах и даже наговаривал на себя лишнего. Теперь же, в наш просвещенный и комфортабельный век, почувствовав тревогу в душе, вы можете явиться в отделение милиции по месту жительства и сделать соответствующее заявление, а если не хочется идти пешком, или погода ненастная, можно позвонить, и к вам приедут молодые вежливые люди, внимательно выслушают вашу исповедь и отвезут вас куда следует.
Но если в обслуживании наметился явный прогресс, то побудительные мотивы – угрызения совести и душевная тревога, бессонница и маета – претерпели не столь значительные изменения, и суть их осталась прежняя.
Вот и неможется тебе, Алан, и милиция тут не поможет, потому что стоит на страже Закона, а ты, как известно, не нарушал и не преступал, да и челюсть у тебя недостаточно квадратная, и вины твоей – всего лишь фраза неосторожная, которая, кстати, вполне справедлива: ты не муж Зарины и никогда им не был, и в этом легко убедиться, перелистав книгу записей во Дворце бракосочетаний, и, следовательно, тебя тревожит не буквальный, а другой, скрытый смысл этой фразы, а его-то, смею утверждать, ни знахарь, ни Зарина не уловили, да и дело тут не в словах, сколько бы значений они не имели, а в том, что ты открыл в себе неведомое прежде свойство:
СПОСОБНОСТЬ К ОТСТУПНИЧЕСТВУ,
и, таким образом, если вежливые люди и приедут за тобой, то перед ними встанет нелегкая задача – увозить тебя нужно не всего целиком, а частично (одну десятую, может быть? а девять десятых пусть себе живут, если смогут?), но процедуры такого рода органами правопорядка не производятся, и, значит, очищаться тебе придется с помощью давно уже освоенной системы самообслуживания.
Предлагается два варианта:
1) если Зарина не слышала твоей фразы либо не уловила ее сокровенного смысла, ты можешь считать, что ничего не говорил, и жить спокойно;
2) если же она слышала и уловила, тебе следует явиться к ней с повинной, облеченной в общеупотребительную форму:
Я БОЛЬШЕ НЕ БУДУ.
(Если положить эти слова на музыку, может получиться теплая и ласковая
КОЛЫБЕЛЬНАЯ ДЛЯ СОВЕСТИ.)
А мальчика мы назовем Черменом, и он продолжит тебя самого, и старшего брата твоего, и отца, и деда, погибшего возле дикой груши, и тех, чьи останки покоятся в вашем родовом склепе, в Далагкау, в Куртатинском ущелье… Нет?.. Ты все еще надеешься, что его матерью станет Майя? Но разве мы не решили с тобой, что Майя – это иллюзия, игра? Значит, и мальчик может получиться игрушечный, пластмассовый, поролоновый, плюшевый, сувенирчик изящный, брелок для ключей; он никого не продолжит, этот мальчик, разве что игру оживит… Ах, ты и сам это знаешь? И все же думаешь о ней?.. Да и сам я, признаться, грешен… Ах, мы едины с тобой, оба на развилке стоим, дорожные указатели разглядываем – пойдешь налево, пойдешь направо… Вот и слились мы, ты и я, вернее, я и я, еще вернее – Я: Алан мое имя, и родословная моя восходит к аланам, и нет никакой развилки – я на лифте поднимаюсь, во времени возношусь, если верить Таймуразу, который считал в отрочестве, что время – это вертикально восстающая прямая…
Выхожу из лифта, нажимаю кнопку звонка – бим-бом, – и мне открывает Фируза, Фируза Георгиевна, и, открыв и увидев меня, улыбается, словно я новость хорошую принес, и она, предчувствуя это, радуется заранее.
– Мир дому вашему! – провозглашаю, переступив порог. – Добрый вечер!
– Добрый, – отвечает она и повторяет: – Добрый, – и продолжает улыбаться, и улыбка ее наводит меня на мысль, что приход мой может расцениваться как
ПРИЯТНАЯ НЕОЖИДАННОСТЬ,
и, взбодрившись несколько и воспряв духом, я заявляю молодцевато:
– Решил проведать вас. Дай, думаю, взгляну, все ли у них в порядке!
– Спасибо, – кивает она благодарно, – раздевайтесь.
– А где Зарина? – спрашиваю, снимая пальто.
А где она может быть?
– В комнате, – отвечает Фируза. – Проходите, пожалуйста.
Вваливаюсь с портфельчиком своим бесценным, а Зарина в кресле сидит, журнал перелистывает, картинки разглядывает, и, увидев меня, закрывает его и смотрит настороженно, не зная, чего ждать от меня, с чем я на этот раз явился.
А ни с чем, просто в гости зашел.
– Здравствуй, – говорю. – Как поживаешь?
Да это ведь начало того, придуманного разговора! Но продолжения, надеюсь, не последует?
– Здравствуйте, – отвечает сна.
Уговаривая ее ехать к знахарю, я в запальчивости перешел с ней на «ты», и возвращаться теперь как-то странно, но и ответ ее сдержанный слышать безрадостно:
«Здравствуйте».
Умолкаю, смутившись, и молча достаю из портфеля свой главный козырь.
– Подснежники! – восклицает она удивленно. – Где вы их взяли? Зима ведь…
– Собрал в угодьях тети Паши, – хвастаю.
– А кто такая тетя Паша?
– Фея, – говорю. – Покровительница бездомных и провозвестница весны по совместительству.
– Страннее у нее имя для Феи, – улыбается Зарина.
– Почему? – пожимаю плечами. – Вполне приличное – тетя Паша.
– Мама! – зовет она и, когда та появляется в дверях, протягивает ей цветы: – Поставь их, пожалуйста, в воду.
– Подснежники! – удивленно восклицает Фируза и спрашивает меня: – Где вы их взяли?
– У тети Паши, – смеется Зарина, – у тети Феи!
Тут бы мне встать и уйти незаметно, чтобы радость их осталась чистой, незамутненной и неразбавленной, уйти, чтобы оставить их
НАЕДИНЕ С РАДОСТЬЮ.
– Надо подрезать концы, – поучаю, важничая, – и бросить в воду таблетку пирамидона.
– Инструкция получена от самой Феи? – интересуется Зарина.
– Нет, – отвечаю, – в трамвае слышал, от самых обычных теток.
Фируза выходит, и, оставшись наедине, мы умолкаем сразу же и молча ждем ее возвращения. Тема исчерпана, а другой у нас нет потому что мы ничего не знаем друг о друге, третий раз всего видимся и никогда ни о чем не говорили толком, и начинать в таких случаях принято с пустяков, постепенно переходя к чему-то более важному, и, наконец, к самому главному, и правило это самодельное известно мне, но г л а в н о е в данном случае так печально, что любой пустяк может задеть больное место, растравить, разбередить и прочее, и я молчу, и молчит Зарина, помня о своем положении и не зная, как сохранить при этом легкость и непринужденность, воздушность девичью, и нам обоим неловко, но ничего поделать с со бой мы не гложем.
Входит Фируза, приносит подснежники в стакане, показывает и улыбается виновато:
– Не во что больше поставить. Для вазы они слишком маленькие.
Зарина берет у нее цветы, нюхает, хоть они и не имеют запаха, а Фируза, вижу, опять направляется к двери, и, зная, что она на кухню идет, угощать меня собирается, пытаюсь остановить ее:
– Посидите с нами, – чуть ли не мольбу в собственном голосе слышу.
– Нет, – качает она головой, – вы уже третий раз у нас и все наскоками, а я ведь хозяйка все-таки…
И снова мы остаемся вдвоем, а у меня три вопроса готовы для предстоящей беседы:
1) Слышала ли она злополучную мою фразу?
2) Стерилен ли был нож знахаря?
а также
3) Нужна ли ей шагающая коляска?
ВОПРОСЫ, КОТОРЫЕ Я НЕ ЗАДАМ.
Словно уловив направление моих мыслей, Зарина спрашивает вдруг:
– А сами вы верите в знахарей?
Вот и пригвоздили тебя к столбу, Алан, вот и призвали к ответу!
– Не знаю, – бормочу, – впрочем, – бормочу, – может быть…
– Значит, не верите, – говорит она.
– Ты не так меня поняла, – оправдываюсь, – я не то хотел сказать…
Не для удовольствии же собственного я возил ее к знахарю, но и не настолько же я наивен, чтобы верить во что попало!
– Значит, у вас нет собственного мнения, – говорит она. – Значит, вас легко было уговорить.
– Что?! – вспыхиваю. – Как?! – до ушей краснею. – Кто меня уговорил, интересно?!
– Мой отец, – отвечает она, – кто же еще?
Как жестко она произносит это слово – отец.
– Откуда вы знаете? – спрашиваю растерянно.
– Это не имеет значения, – отвечает она. – А врать вы не умеете, не дано вам…
Слушаю ее, а мне Герас мерещится, супруга его достославная и двое сынишек, один из которых по кожевенной части, а другой по пушной.
Сам же и проболтался, догадываюсь, не утерпел.
– Сам же и проболтался? – спрашиваю. – Не утерпел?
– Хотите, я расскажу о нем? – говорит она, подтверждая тем самым мою догадку. – О нем и о себе.
– Конечно, – киваю, – если вам хочется.
– Да, – отвечает она, – мне и самой надо разобраться кое в чем… А о поездке к знахарю я не жалею, – улыбается. – Отвлеклась хоть немного, от кресла этого оторвалась…
– Он велел приехать через три недели, – оживляюсь. – Поедем?
– Не знаю, – произносит она рассеянно и умолкает, с мыслями собираясь и сомневаясь одновременно, и я понимаю, что раздумья ее не о знахаре вовсе, нет, она готовится начать свой рассказ, но не знает с чего и не знает, стоит ли это делать вообще, и мне бы освободить ее: «Расскажешь как-нибудь в следующий раз», но она опережает меня: – Когда отец ушел от нас, мне было семь лет…
История жизни
(Сентиментальный вариант)
Когда отец ушел от них, Зарине было семь лет.
Чтобы девочка не чувствовала себя обделенной, мать купила ей новое платье, а чтобы отвлечь от недетских мыслей, отвела в изостудию при Дворце пионеров. Для верности, видимо, и для гармонического развития записала еще и в гимнастическую секцию. Сегодня фляки и сальто-мортале, завтра гуашь и пастель, послезавтра опять сальто-мортале, и, кроме того, Зарина ходила в школу, и нехитрая стратегия матери, таким образом, начала оправдывать себя – времени, чтобы скучать по отцу, у дочери не оставалось. Понемногу она стала забывать его, тем более что он уехал со своей новой женой, жил теперь в Душанбе и тоже, наверное, не чувствовал себя обделенным, писем, по крайней мере, не писал. В рисовании особыми талантами девочка не блистала – домики малевала, человечков неуклюжих, красные трамваи, голубое небо и веселые облака, – зато в гимнастике, которая предполагалась поначалу как занятие побочное, второстепенное, дела ее шли успешнее. Через год примерно, если считать от переселения отца к отрогам Памира, Зарина выиграла первые свои соревнования, потом еще одни и после этого перешла в другую группу, где занимались девчонки постарше, но и у них вскоре начала выигрывать, и получалось все это просто и естественно.
Ей открылся восхитительный мир движений, не скованных обыденностью, свободный, и, словно стряхнув младенческое оцепенение, она пробудилась, ожила в нем, почувствовала себя личностью, чтобы в обратной уже связи подчиниться, воспринять новый ритм жизни – долготерпение тренировок и яркий, праздничный миг состязаний, требующих абсолютной самоотдачи, – и они же, две эти слагающие, исподволь преобразовываясь, трансформировались в основные черты ее характера: долготерпение и взрывчатость. Но и в изнурительном труде, в самом т е р п е н и и скрывалось немало радости, и когда после тысячи или тысячи ста повторений у нее получался какой-то особенно сложный элемент, вчера еще невозможный, она чувствовала себя по-настоящему счастливой. Рисование, конечно, пришлось забросить, не до него стало – тренировки, сборы, соревнования – началась ее спортивная жизнь. Училась тем не менее она хорошо и, когда закончила школу, могла поступить в любой институт, – для спортсменов существуют определенные льготы, – но выбор был уже сделан, сомнений никаких, и Зарина подала документы в университет, на факультет физвоспитания.
За все это время, за десять лет отец приезжал лишь дважды, и оба раза встречался с дочерью, и они гуляли по городу, но разговаривал и держался он так, будто ей все еще было семь лет, и она терялась, не зная, как отвечать ему и о чем говорить самой. Он никогда не спрашивал ее о матери, и это задевало девочку, а поскольку она кое-что соображала уже и не только в гимнастике, а также ходила в кино и смотрела телевизор, однажды, чтобы досадить ему, наверное, спросила, поинтересовалась наивно:
«Как тебе живется с новой женой?»
Вопрос был сформулирован по книжному образцу, но отец, не замечая этого, ответил глубокомысленно:
«Она замечательная женщина. Свела меня с нужными людьми».
Зарина не поняла, что это значит, но допытываться не решилась, только головой покивала, чтобы не выглядеть полной дурой, а отец добавил к сказанному:
«Благодаря ей я стал человеком».
Что-то в словах этих, в самой интонации, вернее, показалось ей обидным, и Зарина спросила, кивнув на прохожих:
«А это разве не люди?»
Отец улыбнулся снисходительно, давая понять, что она мала еще и не во всем разбирается, но все же ответил ей, объясняя:
«Нет, – сказал он, – это не люди. Это народ».
«А какая разница?» – удивилась Зарина.
Отец засмеялся, обнял дочь за плечи, прижал к себе:
«Подрастешь – узнаешь»…
И мать никогда не спрашивала ее об отце, они будто сговорились молчать друг о друге, чтобы не травмировать ее ранимую детскую психику – это вначале, а потом помалкивали уже для себя, наверное, чтобы забыть поскорее, отрешиться от собственного прошлого…
Через два года после того, как Зарина поступила в университет, отец со всем своим семейством – у него уже было два сына – вернулся в Орджоникидзе и вскоре пригласил ее, познакомил со сводными братьями и с их матерью Тамарой, и представил их именно в такой последовательности, прочертив тем самым хоть и пунктирную, по все же линию родства между своей второй женой и дочерью от первого брака. Мальчишки пожали ей руку и умчались во двор, где играли до этого в футбол, а Тамара осмотрела девушку взглядом опытного товароведа: кулончик серебряный, кофточка поплиновая, а юбчонка джинсовая – ширпотреб, дешевка! но какова фигура, стать какова?! – задумалась на мгновение, словно подсчитывая что-то в уме, и улыбнулась вдруг широко и радушно, и Зарина, которой показалось, что Тамара большелицая, плотная, толстоногая женщина, молчит от смущения, улыбнулась в ответ, и отец, суммировав две улыбки, прибавил к ним третью:
«Я так и знал, что все будет хорошо».
Жили они в просторной трехкомнатной квартире, которую то ли выменяли на свою душанбинскую, то ли купили, то ли обменялись с доплатой, и, то ли купив, то ли доплатив – этого Зарина так и не поняла, – наняли каких-то умельцев, и те за соответствующую мзду произвели грандиозный ремонт: настелили паркет из мореного дуба, и маляры-живописцы отделали стены под бархат, под шелк и тому подобное, сотворили лепнину на потолках, завитушки гипсовые под старинную бронзу, и Тамара, смотавшись в Москву, привезла чешский унитаз с цветочками, финские краны и смесители, французскую газовую плиту, а также иранский узорчатый кафель для кухни, и терракотовый шведский для ванной, и аспидно-черный голландский для туалета, а также люстры, торшеры и бра и так далее, и Зарина остолбенело глядела на все это, и, дав наглядеться ей, отец произнес удовлетворенно:
«В шесть тысяч обошелся ремонт».
…а также ковры, хрусталь, фарфор, серебро и тому подобное…
«Осталось еще мебель сменить», – озабоченно вздохнула Тамара. …а мебель стояла такая, какой Зарина и в кино не видела…
«А зачем? – спросила она удивленно. – Разве эта плохая?»
«Эта уже не в моде, – объяснила Тамара. – Мебель надо менять каждые два года».
Вскоре она собралась в Москву – срок, видимо, подошел – и, вернувшись дней через десять, привезла белую, перламутром инкрустированную, то ли арабскую, то ли пакистанскую роскошь восточную.
«Быстро ты обернулась, – усмехнулся отец, поглаживая полированную грудь комода, поглаживая шелковый живот тахты, – быстро обернулась»…
«Москвичи тоже кушать хотят», – усмехнулась в ответ Тамара.
«А это тебе, – сказала она и, раскрыв чемодан, стала выкладывать перед Зариной те изящные англо-американо-парижские вещи и вещицы, которые не продаются в наших магазинах, а на толкучках стоят бешеных денег.
«Что вы! – смутилась девушка. – Не надо»…
«Брось, – отмахнулась Тамара, – мы ведь не чужие».
Она сложила вещички – тючок получился ладненький, и с тючком этим в руке Зарина долго стояла перед своей дверью, не решаясь войти и показать его содержимое матери, но и выбросить, в мусоропровод спустить не решалась и, войдя в конце концов, злясь на себя и на весь мир заодно, развернула, обрывая шпагат, полиэтилен разрывая в клочья, стала швырять на кресло, то самое, на котором сидит теперь, швырять одно за другим:
«Отец подарил! Отец подарил! Отец подарил!»
Мать смотрела на нее молча, и она знала, конечно, что Зарина бывает у отца, но не заговаривала об этом – из гордости, с одной стороны, а с другой – как бы предоставляя дочери свободу выбора, – и только теперь, успокаивая ее, сказала с виноватой улыбкой:
«Он ведь не чужой тебе».
Тут Зарина, как и подобает в таких случаях, бросилась к матери на шею, всплакнула от жалости к ней и к себе самой и, плача, поклялась, не вслух, конечно, не ходить больше к отцу и поклялась не носить эти проклятые вещи, тем более что купил-то их не отец, а Тамара.
ТРОЕ ТАКИХ УЖЕ КЛЯЛИСЬ. (Таксист-клятвопреступник, таксист, который возил нас к знахарю, и Габо, который решил начать новую жизнь.)
Недели через полторы отец позвонил, забеспокоившись, и, услышав его голос, Зарина хотела бросить трубку, но не решилась, и, словно чувствуя неладное, он спросил участливо:
«Как ты себя чувствуешь? Здорова?»
«Да, – ответила она, – а что?»
«Не видно тебя, вот и волнуюсь».
«У меня все хорошо».
«А почему не приходишь?» – в голосе его прорезалась грусть, и Зарина вспомнила вдруг то, что должна была забыть, рисуя и накручивая сальто-мортале, вспомнила, как любила его в детстве, как ждала по вечерам.
«Занятия, – пролепетала она смущенно, а па дворе стояло лето, и, глянув в окно, она поправилась торопливо, – тренировки».
«Одно не должно мешать другому, – проговорил он назидательно, – всему свое время».
«Как-то не получается»…
«Может, ты обиделась? – спросил он, как бы заранее признавая свою вину и каясь заранее. – На меня или на Тамару?»
«Нет, – успокоила его Зарина, – с чего ты взял?»
«Вот и хороню, – вздохнул он облегченно, – приходи вечером, буду ждать»…
Раз в неделю, по воскресеньям, у отца собирались знакомые, люди солидные и тяжеловесные. Войдя, каждый из них здоровался церемонно, справлялся о здоровье хозяина и домочадцев, а те, встречая, толпились в прихожей – приветливо улыбающаяся Тамара и чинные, благовоспитанные сыновья ее, – и гости нахваливали мальчишек: «Орлы! Ты посмотри, как быстро растут!», и совали им в карманы дензнаки достоинством в пять или десять рублей, и отец говорил, протестуя вроде бы, а вроде бы и нет: «У них все есть, не надо», а гости подмигивали мальчишкам: «Ничего, пусть у них будут свои деньги, не помешают», и мальчишки кивали, соглашаясь: «Не помешают», и услышав звонок, возвещающий о приходе следующего гостя, мчались в прихожую, становились рядышком, как свечечки тоненькие, и ждали следующего подношения, и отец посматривал на них строго: «Скажите дяде (Ирбеку, Каурбеку, Батырбеку) спасибо», и они выкрикивали молодцевато: «Спасибо!» и убегали в свою комнату.
Зарина пыталась протестовать против этого новоявленного обычая, и отец покивал головой, слушая ее, и сказал, сокрушаясь:
«С одной стороны это, конечно, плохо»…
«А с другой?»
«А с другой хорошо…» – ответил он.
Тут бы Зарине возмутиться, но характер ее слагался, как вы помните, из двух составляющих, и первой из них было долготерпение, а период его еще не кончился.
Гости проходили в столовую, или в залу, как принято было ее называть, усаживались за стол, каждый на свое, привычное место, повязывали на шею крахмальные салфетки, откушивали обильно и достойно выпивали, произнося традиционные тосты, вели беседы на вольные темы и подшучивали друг над другом, но шутки их повторялись, и повторялись темы – футбол и телевизионные сериалы, – и обо всем они говорили с чувством собственного превосходства и оттого расслабленно и снисходительно, и свысока поругивали порядки в стране, сетуя на излишний либерализм власти и распущенность народа – никто ничего не боится, а их бы поприжать, поприжать бы их, болтунов, голодранцев, умников! – и тут бы Зарине возмутиться, но занимало ее совеем другое – ей чудилось в поведении гостей, в самой манере их общения что-то удивительно знакомое, но она никак не могла вспомнить, что именно, и однажды прыснула, не сдержавшись, догадалась вдруг: да они же в высшее общество играют, неуклюже подражая чему-то виденному то ли в кино, то ли в театре, и все вроде бы есть у них, и не хватает только одного – никто поклоны им не бьет, шапки перед ними не ломает, – и тут бы возмутиться ей в третий раз, но она сочла свое открытие забавным и, смеясь, поделилась им с Тамарой, приглашая и ее понаблюдать и посмеяться, однако та не приняла приглашения, и даже наоборот, нахмурилась и головой покачала:
«Ты ошибаешься, девочка, – проговорила с укором и добавила значительно: – Все они очень уважаемые люди».
Выпив и закусив, они, как и положено в лучших домах, пересаживались за ломберный столик – черное резное дерево, бронзовые пепельницы, зеленое сукно, – доставали колоду карт, но не в преферанс играли, и даже не в покер – в очко резались, в буру! – и это тоже смешило Зарину. Вместе со столиком антикварным Тамара прихватила в Москве и старинное трюмо, которое вроде бы стояло когда-то в покоях императрицы (то ли Екатерины, то ли Елизаветы), и они (Ирбек, Каурбек, Батырбек) поднимались время от времени, подходили к нему, тщеславие свое тешили, стояли, надувшись, и ухмылялись скабрезно, словно порнографическую карточку разглядывая… Подходил к нему и некий Дудар, или Хозяин, как называли его полушутя-полувсерьез, но в отличие от остальных он не ухмылялся, а взирал на себя с уважением, как бы на равных с той, которая несколько веков тому назад то ли владела, то ли не владела зеркалом этим в раме витиевато-бронзовой. Он был помоложе других, лет на сорок выглядел, не старше, но держался действительно по-хозяйски, сидел обычно во главе стола, и если кто-либо, расшалившись, позволял себе остроту в его адрес, словечко недостаточно почтительное, ронял остерегающе и тоже вроде бы шутя: «Уволю!», и шалунишка седовласый похохатывал, стушевавшись, и остальные сочувственно похлопывали его по плечу, и пиршество продолжалось в обычном своем порядке.
Тамара, равно внимательная ко всем и неизменно приветливая, тоже выделяя Дудара, чуть ли не дорожкой ковровой готова была стелиться перед ним, наизнанку вывернуться, каждый каприз исполнить, каждое желание предугадать, и Зарина, заинтригованная непостижимым его величием, как-то спросила ее, не удержавшись: «Кто он такой?»
«Дудар? – мгновенно отреагировала Тамара и оживилась, словно только и ждала этого вопроса. – Большой человек, – ответила неопределенно и значительно. – Он нужен отцу по делу, – головой покачала озадаченно, – очень нужен. – Она испытующе глянула на девушку и проговорила с сомнением: – Ты бы могла помочь отцу, если бы захотела, конечно»…
«Я?!» – удивилась Зарина.
«Не подумай ничего такого, – Тамара засмеялась, обняла ее, прижала к себе. – У него жена и дети, он хороший семьянин, но понимаешь, – тут она сделала паузу, – каждому мужчине приятно взглянуть на красивую девушку, – тут она вздохнула, – так уж сии устроены, мужчины».
Зарина не знала, как устроены мужчины, а вопрос этот так или иначе занимал ее, и если в чем-то, благодаря гимнастике, она опережала в развитии своих ровесниц, то во многом, благодаря тепличному, в известном смысле, произрастанию, была неопытна и наивна до крайности, и потому молчала, раскрасневшись от смущения и любопытства, молчала и ждала, что скажут ей еще, в какую тайну посвятят…
«Почему ты не носишь вещи, которые я привезла тебе? – спросила вдруг Тамара с укоризной и с обидой даже. – Мужчины, между прочим, любят, когда девушка хорошо одета».
Тут в Зарине проявилось то, что дал ей спорт – упорство и воля, – а клятва ее, как вы помните, состояла из двух частей, и первую из них – не ходить к отцу – она преступила, но на подступах ко второй – не носить поваренных вещей – уперлась с удвоенной силой, полагая, видимо, что сдержав полклятвы, можно считать себя честным, человеком, и Тамара уловила перемену в настроении девушки и снова засмеялась, снова обняла ее и прижала к себе.
«Ну, извини, извини! – проговорила добродушно. – Откуда же мне знать, что нравится молодежи, что у вас теперь в моде?!»
Отстояв, как ей показалось, свою позицию, Зарина расслабилась, и это не укрылось от Тамары, и она снова сменила тон, вернулась к теме:
«Да от тебя ничего особенного и не требуется, – улыбнулась, как подружка задушевная, – просто приходи, когда он у нас, вот и все».
«Я и так у вас часто бываю», – неуверенно пролепетала Зарина, не понимая, чего же от нее хотят, и тут же ответ услыхала, разъяснение шутливое:
«Посмотрит он на тебя, посмотрит, сердце его смягчится, и отцу будет легче разговаривать с ним, – и словно испугавшись чего-то, Тамара запнулась вдруг и прошептала предупреждающе: – Только отец ни о чем не должен знать. – Она вздохнула: – Такова наша женская доля, – и усмехнулась, двусмысленность себе позволяя: – Мужчины сверху дело делают, а мы снизу – так уж от веку заведено».
