Текст книги "Любимые дети"

Автор книги: Руслан Тотров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

«Ваш телефон не отвечает».

«Повторите, пожалуйста, – просил я, усаживаясь поудобнее, – я подожду».

Конечно, в зале переговорного пункта нельзя было улечься, как хочется, хоть знаменитость городская по кличке Канфет, дурачок, не такой, впрочем, глупый, как могло показаться на первый взгляд, преспокойно укладывался, подмяв щекой жесткую, как сапожная щетка, бакенбарду, и спал себе, посапывая в свое удовольствие, на сдвинутых в ряд стульях. Иногда его будили, забавляясь, молоденькие милиционеры, заходившие среди ночи погреться и поболтать с девчонками-телефонистками, и, склонившись над ним, спящим, над верхней его бакенбардой, они, словно ангелы небесные, звали вкрадчиво и нежно:

«Господин Канфет, а, господин Канфет!»

Проснувшись, он с задумчивой медлительностью открывал глаза, смотрел некоторое время, как бы не веря себе и надеясь на чудо, но так и не дождавшись его и узнавая понемногу знакомые предметы и лица, и видя вместо райских кущ казенные стены переговорного пункта, а вместо сияющих нимбов милицейские фуражки, раздражался и, не поднимая головы, страшно кричал, проклиная обидчиков своих и саму жизнь, и милиционеры – двое или трое – с притворным испугом разбегались, прятались в пустых кабинах и, отсидевшись, выглядывали робко, выходили и кланялись издали, просили прощения:

«Извините за беспокойство, господин Канфет».

Яростно плюнув в их сторону, он закрывал глаза и через секунду спал уже, посапывал безмятежно, а милиционеры, болтая с телефонистками, то и дело с интересом поглядывали на меня, и я догадывался, о чем идет речь, и знал, что рано или поздно они займутся мной – от избытка ли жизненных сил или от веселого нрава? – и вот наконец это случилось, и один из них, красавец, направился ко мне пружинистой походкой и, козырнув небрежно, потребовал документы. Знаки внимания подобного рода мне не раз оказывали на вокзале, и, приученный к ним, я без лишних слов протянул ему паспорт, раскрыв который, он глянул на фотографию, потом на меня, сличая, так посмотрел, словно пытался увидеть затаившегося во мне злодея-рецидивиста, вооруженного холодным, огнестрельным, химическим и бактериологическим оружием, и ждал при этом, что, не выдержав его взгляда, я слезливо раскаюсь во всем и сложу к его мужественным ногам весь свой арсенал. Однако признаваться мне было не в чем, документы я содержал в порядке, а правомочность моего присутствия здесь подтверждалась квитанцией на заказанный и даже оплаченный заранее междугородный разговор. Обманутый в лучших своих ожиданиях, милиционер нехотя вернул мне паспорт, но, продолжая играть роль ясновидца, сказал, словно к допросу приступая:

«Говорят, твой телефон никогда не отвечает», – сказал и снова уставился на меня.

«Не хочет снимать трубку», – ответил я.

«Кто?» – насторожился он.

«Мечта».

«Какая еще мечта?» – подобрался он, будто к прыжку готовясь.

«Обыкновенная», – пожал я плечами.

«А-а, – возликовал он, докопавшись до сути: – Баба?!»

Я кивнул неопределенно, а Канфет открыл вдруг глаза и вякнул презрительно:

«Чокнутый, что ли?»

Все засмеялись, а Канфет снова открыл глаза и добавил, уточняя:

«Лягавого имею в виду».

Тут уж все чуть ли на пол не попадали со смеху, и телефонистки, и милиционеры – симпатичные в общем люди, – и даже сам Канфет, личность серьезная и строгая, позволил себе скривить губы в брезгливой усмешке…

Спокойная или тревожная, ночь между тем кончалась, на переговорном пункте начинали появляться первые абоненты, и я поднимался, потягиваясь, подходил к окошку, сдавал квитанцию и получал внесенную сумму.

«Ничего, – утешал я телефонисток, – я еще с работы позвоню».

«Мечте?» – улыбались они, глядя на меня с любопытством, и я кивал грустно, пришелец из другого мира, в котором наяву, а не в кино и не в книгах, случается неразделенная, но верная, единственная на всю жизнь

РОМАНТИЧЕСКАЯ ЛЮБОВЬ.

«Приходите, – звали они, – мы дозвонимся».

Им не терпелось подслушать – о чем же он будет говорить с НЕЙ!

«Приду, – обещал я совершенно искренне, – скоро увидимся».

Выйдя на улицу, я шел по тихому, не проснувшемуся еще городу, завтракал в гарнизонной столовой, открывавшейся раньше других, садился в трамвай и ехал на работу, но не к восьми являлся, как полагалось мне, а к половине седьмого, и, предъявив пропуск (в развернутом виде) заспанному бойцу ВОХР, шагал прямо в белокафельный наш, чистенький туалет, умывался, брился, отряхивался, прихорашивался и, доведя себя до товарного вида, поднимался на третий этаж, шел в отдел, садился на свое место, клал перед собой какой-нибудь эскизик и подремывал в ожидании сослуживцев. Без четверти восемь, точный, как само время, в отдел являлся З. В., и, заслышав его шаги еще издали, из коридора, я брал карандаш, склонялся над листом, сосредоточенно чертил что-то замысловатое и выглядел при этом настолько глупо, наверное, что вполне мог сойти за гения. Поздоровавшись, З. В. проходил к своему столу, раскрывал папку и, перебирая бумаги, спрашивал, чтобы не молчать:

«Решили поработать с утра пораньше?»

«Да, – отвечал я, – люблю поразмыслить в одиночестве».

«Ну что же, – кивал он, – не буду вас отвлекать».

«Я бы и по ночам приходил, – заикнулся я как-то раз, решил прозондировать почву, – с удовольствием бы поработал ночью».

«Вы же знаете, – напомнил он, – у нас режим. С десяти вечера до шести утра в отделе можно находиться только по специальному разрешению директора».

«Если бы вы походатайствовали, – сказал я без всякой надежды, – директор бы не отказал».

«Не вижу в этом нужды, – ответил З. В. и добавил двусмысленно: – Вы и без того достаточно творите».

Начинался рабочий день, я становился к кульману, двигал рейсшину, чертил, создавая новые и даже новейшие конструкции, участвовал в научно-технической революции, в преобразовании мира, если выражаться высоким штилем, и это было одно мое Я, гордое и свободомыслящее, а другое, неприкаянное, шлялось вечером после работы по окраинным улочкам – домик налево, домик направо: «У вас не сдается комната? Комната не сдается?» – и, таким образом, во мне наметилось и произошло

СОЦИАЛЬНОЕ РАССЛОЕНИЕ,

но, как ни странно, дело обошлось без бунта, и оба моих Я жили в мире и согласии, потому, наверное, что помнили о светлой комнате в Черменовой пристройке, той самой, куда они всегда могли вернуться, слившись воедино.

Я заходил в подъезды новых, многоэтажных домов, поднимался по лестницам, звонил в чужие квартиры, стучал, спрашивал заискивающе: «У вас не сдается комната?» и слышал в ответ: «Не сдается», «Нет», «Нет», и в лучшем случае: «Зайдите на той неделе, поговорим», и хождение мое, слепое, наобум, длилось допоздна, и хозяева, отвлеченные от телехоккея или телесериала, торопились отделаться от меня, захлопнуть дверь и вернуться к экрану, к привычным страстям, и завершив поиск, но не падая духом – ах, комнатка моя светлая! – я ужинал в гарнизонной столовой, которая закрывалась позже всех, и отправлялся на вокзал, замыкая круг.

Как-то раз, но не на вокзале, естественно, а на переговорном пункте уже, Канфет открыл глаза и, глядя в пространство, вякнул отрывисто:

«Выйдем».

Я двинулся следом за ним, вышел на улицу, свернул в подворотню. Остановившись, Канфет спросил:

«Квартиру надо?»

Удивившись его прозорливости, я кивнул машинально.

«Тетю Пашу знаешь, тетю Пашу?» – спросил он полушепотом.

«Нет», – ответил я.

«Маклерша, – сообщил он. – Знает, кто квартиры сдает».

Канфет выжидающе смотрел на меня, я смотрел на него.

«Дай рубль, – потребовал он, – тетин адрес скажу».

Я вручил ему рубль, Канфет аккуратно сложил его пополам, и еще пополам, и еще раз, и так далее, пока дензнак не превратился в маленький тугой комок. Спрятав его куда-то за спину, в потайной карман, наверное, Канфет глянул по сторонам, быстренько проговорил адрес и, отшатнувшись от меня, как от чумного, пошагал обратно, побежал почти, торопясь занять свое место, сдвинутые в ряд стулья, и, оглянувшись на ходу, вякнул коротко:

«С тобой не знакомы».

БИЗНЕС ЕСТЬ БИЗНЕС.

На следующий день, без особых надежд, из любопытства скорее, я отправился по указанному адресу, отыскал на окраине дворик и покосившийся дом в глубине его, и, как ни странно, саму тетю Пашу, обитавшую в нем, крепкую, высокую старуху с орлиным носом, с черными горящими глазами, в темном платке, повязанном по-осетински вроде бы, но как бы в насмешку сдвинутом чуть набекрень, на залихватский этакий, пиратский манер.

«Чего тебе?» – спросила она с явственным и даже грубоватым акцентом.

Я заговорил было с ней по-осетински, но она ухмыльнулась как-то оскорбительно, замотала головой, отчего платок ее сбился набок еще больше, и проговорила со смаком:

«Наша ваша не понимай».

«Разве вы не осетинка?» – удивился я.

«Русская, – произнесла она с торжеством и показала длинные желтые зубы: – Так-то, милок».

В тоне ее слышалось пренебрежение, и я собрался было высказать тете Паше свое мнение об этом и о ней самой, но передумал, поняв, что разом ее не перевоспитаешь, а с надеждой на квартиру придется попрощаться, и, взвесив в уме то и другое, решил пойти на

КОМПРОМИСС,

то есть сделать вид, что не слышу того, что слышу.

«Хочу комнату снять», – промолвил я чуть ли не задушевно.

«А я тут при чем?» – поинтересовалась она.

«Меня к вам послали», – объяснил я.

«Кто?»

«Канфет».

«Нашел, кому верить, – засмеялась, закашлялась она, – он же дурак, чокнутый!»

«Простите», – сказал я, повернулся и пошел к воротам, ярясь запоздало и ругая себя за чрезмерную гибкость.

«Стой! – крикнула вдруг тетя Паша. – Иди сюда!»

Я вернулся.

«Значит, так, – сказала она уже другим, деловым тоном, – придешь послезавтра. Говорят, освобождается тут одна комната. Разузнаю».

«Приду, – обрадовался я. – Спасибо! До свидания», – откланялся я и заторопился к воротам.

«Стой! – снова крикнула она, и снова я вернулся. – С тебя пятерка, – сказала она и ухмыльнулась: – Знаю я вашего брата, хрен чего выколотишь с вас потом!»

Через два дня она дала мне адресок, и я снял по сходной цене вполне приличную комнатку и благополучно прожил в ней до возвращения из армии хозяйского сына. Предупрежденный заранее, я сразу же отправился к тете Паше, внес пятерку и без лишних хлопот, минуя вокзал и переговорный пункт, перебрался на другую квартиру. Мне и потом приходилось обращаться к ней, и со временем я привык к странноватой манере ее держаться и говорить, и единственное, что поражало меня по-прежнему – это осетинский акцент ее при незнании языка и то, что она, русская, была так похожа на осетинку. Поразмыслив, я решил, что тетя Паша как особь видоизменилась под влиянием

ОКРУЖАЮЩЕЙ СРЕДЫ,

решил и успокоился на том.

Через четыре с половиной года, если вести отсчет от начала моей трудовой деятельности, или через 576 дней, если вести его от знакомства с тетей Пашей, я обрел наконец  с о б с т в е н н у ю  крышу над головой. Правда, крышей в буквальном смысле этого слова она не была, поскольку служила еще и полом для шумной семейки, жившей, надо мной, но тем не менее являлась верхней плоскостью железобетонного параллелепипеда, означенного в ордере как однокомнатная квартира 17,8 кв. м. – кухня – 4,8 кв. м. – санузел совмещенный, встроенных шкафов и подсобных помещений не имеется, и, таким образом, если не полностью, то хотя бы частично соответствовала своему назначению.

При распределении квартир, выделенных для отдела, а оно происходило гласно, на общем собрании, от этих 17,8 кв. м. категорически отказались трое, стоявшие в списке нуждающихся до меня – первый этаж, окна на север, а планировка такая, будто проектировщики только что выучились проводить прямые линии и только их и чертили на радостях – одна, вторая, третья, четвертая, две поперек, и дело сделано; отказались эти трое еще и потому, что были женаты, имели детей, и однокомнатная квартира, естественно, не могла удовлетворить их растущих потребностей. Призадумавшись чуть, наш профорг, минуя меня, предложил ее следующему по списку, но и тот отказался, и следующий за ним тоже, и объяснить это можно было еще одной причиной: согласившись на малое, они бы признали тем самым, что потребности их удовлетворены и долго еще – кто знает сколько? – не могли бы претендовать на большее. Растерявшись несколько, профорг вопросительно взглянул на З. В., тот недовольно посмотрел на него, и, пока они играли в гляделки, с места поднялся Эрнст, протер очки и произнес сердито:

«А почему, собственно, вы маневрируете, вместо того чтобы читать список подряд?»

«Разве я кого-нибудь пропустил? – забеспокоился было профорг, но тут же улыбнулся облегченно: – Ты Алана, что ли, имеешь в виду?»

«Да, – хмуро подтвердил Эрнст, – Алана Бесагуровича».

Зал оживился в предвкушении скандала, но затих тут же: в президиуме поднялся З. В., а Эрнст не сел еще и, судя по всему, не собирался садиться, и они стояли молча, будто примериваясь друг к другу – грудь в грудь, очки в очки, – и, дотянув паузу до возможного предела, З. В. начал наконец, заговорил подчеркнуто вежливым тоном:

«Вопрос, поставленный вами, носит явно провокационный характер, но я все же отвечу на него, – сказал и, выдержав еще одну паузу, продолжил: – Вы прекрасно знаете, Эрнст Урузмагович, что в первую очередь мы стараемся обеспечить жилплощадью наших семейных сотрудников. Это уже стало правилом и никогда ни в ком не вызывало сомнений. Если такой ответ вас не удовлетворяет, могу добавить еще, что в будущем году будет завершено строительство общежития для одиночек, и ваш вопрос, таким образом, будет снят с повестки дня».

Примерив к себе этот замечательный ярлык – о д и н о ч к а, я сморщился, словно от боли, и мне захотелось провалиться, или вознестись, или встать тихонечко и незаметно покинуть собрание.

«Правила без исключений хороши только для бюрократов, – сказал Эрнст, – для чинуш и держиморд. – Зал хихикнул понимающе. – Мы же в данном случае говорим не просто об одиночке, как изволил выразиться Заурбек Васильевич, а об одном из лучших наших конструкторов, если не о самом лучшем, то есть о работнике, имеющем право на исключительное к себе отношение».

Получалось, что мне как таковому, фамилия-имя-отчество, крыша над головой не полагалась, и, прямо или косвенно соглашаясь в этом с З. В., Эрнст требовал ее не для меня целиком, а только для той моей части, которая лучше других его знакомых умела вычерчивать различные механизмы-установки-аппараты.

«Мое мнение вам известно, – сказал З. В., которому не хотелось прослыть ни чинушей, ни держимордой, – а остальное пусть решает собрание. Но прошу помнить, что мы можем только предложить, а окончательное, конкретное решение будет принято на совместном заседании дирекции и профкома».

«Итак, – провозгласил профорг, – кто за предложение Эрнста Урузмаговича – прошу голосовать».

Покосившись по сторонам, я увидел, что за Эрнста, или, вернее, за меня, или, еще вернее, за одно из моих Я, голосует большинство, и удивился безразличию своему и равнодушию.

«Кто против? – вопросил профорг и, глянув на З. В., тоже поднял руку. Решив смягчить свой жест, он улыбнулся: – А ты, Алан, за или против?»

«Воздерживаюсь, – буркнул я затравленно, – что мне еще остается?»

Произведя несложные арифметические действия, он объявил:

«Большинством голосов проходит предложение Эрнста Урузмаговича! – и, желая потрафить З. В., добавил весело: – Наше дело предложить, а их дело, – он поднял палец вверх, хоть и дирекция и профком размещались внизу, под нами, – а их дело отказать!»

«Прошу записать в протоколе не «предложить», а  х о д а т а й с т в о в а т ь, – поднялся Эрнст. – Кто за это исправление – поднимите руки».

Не надеясь, однако, что слово «ходатайствовать» может само по себе решить проблему, Эрнст на следующий же день отправился к директору – по производственному вопросу, как сам полагал и как сообщил секретарше, отправился, чтобы поговорить и настроить того на соответствующий лад.

«Знаю, слышал уже, – сказал директор, едва Эрнст произнес первую фразу. – Квартиру мне не жалко, только ты объясни сначала – он хороший парень, этот Алан?»

«Что значит – не жалко? – оскорбился Эрнст. – Речь идет не о вашей собственности, а о государственной».

«Ладно, сынок, – добродушно сказал директор, – считай, что государство – это я».

«Нет! – взбеленился Эрнст. – Государство – это мы!»

«Ну, как с тобой разговаривать? – развел руками директор. – Ты просить пришел или скандалить?»

«Я пришел сказать, – ответил Эрнст, – что предприятие может потерять хорошего конструктора. Уйдет, и поминай как звали».

«Не уйде-е-ет, – протянул директор, – я его не отпущу».

«А все из-за чего? – продолжал Эрнст. – Из-за элементарного головотяпства».

«Уж не мою ли голову ты имеешь в виду?» – поинтересовался директор.

«И вашу тоже», – ответил Эрнст.

«Вот и хорошо, – кивнул директор. – Если ты хочешь собачиться, то и я тебе отвечу в том же духе. Слушаешь? – спросил он и проговорил казенно: – Мы тут посоветуемся и решим ваш вопрос. А теперь иди и думай, что я тебе сказал – да или нет?»

Эрнст повернулся в сердцах и пошагал к двери.

«Подожди, – вздохнул директор. – С вами можно разучиться говорить по-человечески. Железные вы какие-то, железобетонные люди. – Вздохнув еще раз, он сказал: – Можешь передать своему другу, что квартиру я ему дам. Знаешь почему? – усмехнулся. – Потому что он мне нравится».

«А если бы не нравился?»

«Не дал бы», – скромненько так и просто ответил он.

«Ну, что же, – сказал Эрнст, – с худой овцы хоть шерсти клок».

«Пошел, босяк!» – директор схватился, смеясь, за пепельницу, и Эрнст, не желая испытывать судьбу, выскочил из кабинета.

Вскоре я получил ордер, вселился и даже мебель купил, первую в своей жизни – раскладушку, два стула подешевле и кухонный столик. На большее у меня не было денег – четыре с половиной года скитаний не способствовали их накоплению, – да и не нуждался я в большем: с о б с т в е н н а я  квартира казалась мне таким же временным пристанищем, как и жилье от тети Паши, и я все ждал, не послышится ли из какого-нибудь угла, не грянет ли зычное: «Прошу освободить!», и посмеивался про себя – ох, видно, крепенько впечаталась в блок моей памяти жутковатая эта фраза! И только позже, через год, наверное, или полтора, я понял, что однокомнатная моя – 17,8 кв. м., – или  с е к ц и я, как называли в городе такого типа квартиры, подчеркивая тем самым некоторую неполноценность их автономности, так никогда и не заменит мне

РОДНОЙ ДОМ,

возле которого растет дикая груша, которой нет давно уже, как нет и меня самого в этом доме, и в то же время все это есть – не зря же мне слышатся шелест листьев, и шаги матери за стеной, и голос ее:

– Когда же ты выбросишь эту раскладушку?!

– Выброшу, – отвечаю, улыбаясь. – Все не соберусь никак.

Получив квартиру, я не сразу сообщил об этом матери, боясь показать ей убогие свои апартаменты, но обмолвился все же, проболтался невзначай, и, приехав ко мне впервые, мать замерла на пороге и вздохнула горестно, увидев стул, сиротствующий посреди комнаты, и старое одеяло, которым завешено было окно, вздохнула еще раз и сказала, улыбнувшись вдруг:

«Слава богу, хоть угол свой есть у тебя».

Через неделю она приехала с Черменом, и, пока я трудился в отделе, изобретал и конструировал во имя грядущего, они купили шкаф, деревянную кровать и тумбочку к ней, письменный стол (как же, Алан ведь у нас  у м н ы й), купили кухонную мебель и утварь, привезли все это, расставили, повесили занавеси на окна и так далее и тому подобное, и теперь уже я застыл на пороге, вернувшись с работы, а мать и Чермен смотрели на меня, улыбаясь, и ждали – что я скажу?!

«Зачем вы это сделали?» – спросил я.

Они переглянулись растерянно.

«Я ведь не мальчик уже, чтобы покупать мне обновки. Какой ни есть, но я мужчина все-таки, вы хоть бы о самолюбии моем подумали».

«Алан, – смутившись чуть, но строго сказала мать, – все это куплено на твои деньги».

«Спасибо за информацию», – хмуро кивнул я.

Зарплаты моей невеликой мне и самому едва хватало – комнаты сдавались недешево, да и тетя Паша требовала своего, и даже Канфет, если вы помните, рубль с меня сорвал, – но ежеквартальные премии свои, 50—60 процентов от оклада, я отдавал матери, оказывая

ПОМОЩЬ РОДИТЕЛЯМ,

и возвышаясь тем самым в собственных глазах.

«Знал бы, – проворчал я, – лучше выбрасывал бы их. Ты мне мать все-таки, а не копилка».

«Хватит, – оборвал меня Чермен, – не забывай, что мы постарше тебя».

«Ну и парочка, – оглядев их, усмехнулся я, – кот Базилио и лиса Алиса», – и, махнув рукой, – ну, что с вас взять? – сходил, купил шампанского, и мы справили новоселье, весело и ладно посидели втроем, поговорили, посмеялись, вспоминая прошлое, детство мое вспоминая.

Потом они купили мне холодильник, чуть позже – телевизор, и все это опять за  м о и  деньги, и квартира преобразилась, даже уютной стала, и только раскладушка, прогнутая немного, портила антураж; покрытая матрасом, застеленная покрывалом, она служит диваном мне, тахтой, местом праздного возлежания, у изножья ее стоит телевизор, и, улегшись вечерком и устроившись поудобнее, я гляжу в голубое окошко, наблюдая мир.

Тетя Паша ушла из моей жизни навсегда, как мне казалось, но недавно я увидел ее вдруг на улице, на углу. Стоя у перевернутого вверх дном деревянного ящика, она продавала груши, и, судя по безмену, которым пользовалась, не министерство торговли представляла, а саму себя как таковую, тетю Пашу.

«Добрый день», – учтиво поздоровался я, но глянув на меня неузнающими глазами, она отвернулась и крикнула отрывисто, но не слишком громко, так, чтобы ее не услыхали невзначай служители правопорядка:

«Груши! Груши алагирские!»

Закончив уборку, мать достает из шкафа, выкладывает на раскладушку мои одежды, осматривает их – пальто, пиджак, рубашки, белье и так далее, – подшивает что-то, штопает, пуговицы укрепляет, швы, сидит, склонившись, иглой орудует. Я тут же, рядом, стою, прохаживаюсь, смотрю на нее и жду – слишком уж долго она молчит, значит, важное что-то хочет сказать. И вот она вкалывает иглу в поролоновую подушечку, поднимает голову и произносит задумчиво:

– Таймураз хочет жениться.

– Таймураз?! – раскрываю рот от удивления. – На ком?

– Ты и сам бы должен это знать. Как-никак он брат твой.

– Ладно, – прошу, смутившись, – скажи.

– Она учительница, работает в нашей школе, – мать называет имя ее и фамилию и добавляет: – Городская.

– Да-а, – вздыхаю, – ну и летит же времечко.

– Летит, – соглашается она. – Чем дальше, тем быстрее…

Вижу – мы сидим за столом в нашем старом доме: отец, мать, Чермен и я, а перед нами, малолетний еретик перед святой инквизицией, стоит, опустив голову, Таймураз. Вина его состоит в том, что, не довольствуясь близким, кровным родством, он ищет отдаленного в природе. В нашем доме зимовали ужи, бегали по ночам, сопели и хрюкали ежики, орали птенцы, червей требуя, – какой только живности не навидались мы, но относились к этому терпимо, никто не ругал, не упрекал Таймураза – такая особенность у мальчика, животных любит. Однако млекопитающих, рептилий и пернатых ему показалось мало, и, продолжая поиски родства, он выкопал в лесу, привез на тележке и выгрузил в нашем саду средних размеров муравейник. Это было зимой, а когда пригрело солнышко и муравьи выглянули впервые из убежища своего, небоскреба земляного, им пришлось немало изумиться перемене ландшафта. Забеспокоившись, они принялись исследовать местность и начали вскоре захаживать в наш старый дом, чтобы закусить чем бог послал и время провести приятно.

И вот мы сидим, почесываясь, и отец говорит раздраженно:

«Чтобы завтра же их не было в доме».

Чермен, играющий, как всегда, роль адвоката, замечает скептически:

«Что он их на цепь посадит, что ли?»

Таймураз молчит угрюмо.

«Видишь, – говорю я назидательно, – папу кусают», – и, получив затрещину от Чермена, умолкаю тут же.

«Чтобы я ни одного здесь не видел!» – свирепеет отец.

Почесываясь, мы смотрим на Таймураза, ждем ответа.

«Не будет, – говорит он наконец, – ни одного не останется, – и добавляет мрачно: – Если вы отдадите мне огород».

«Что?!» – удивляется отец.

«Если огород отдадите», – повторяет Таймураз.

«Зачем он тебе?» – мягко спрашивает Чермен.

«Нужен».

«Ладно, – говорит отец, – а что мы зимой будем есть? Где картошку возьмем, кукурузу, фасоль?»

«Я же не в футбол там собираюсь играть, – обижается Таймураз. – Все, что вы с огорода имели, вы получите, и даже больше. Только сажать, полоть и поливать я буду сам».

«А хоть вскопать его нам можно?» – спрашиваю я.

«Копать можно, – милостиво разрешает он. – Только под моим наблюдением».

«А муравьи?!» – яростно чешется отец.

«Они улучшают почву».

«В доме?!»

«В дом они больше не придут, – обещает Таймураз. – Если огород дадите».

«Это смахивает на шантаж», – вставляю я.

«Бери! – выходит из себя отец, сдержанный обычно и спокойный. – Все забирай!»

«Хорошо, – важно кивает Таймураз, – сегодня еще потерпите, а завтра их не будет».

На следующий день муравьи ушли из дома, а мы с интересом смотрели, как Таймураз и два его приятеля малолетних, одноклассники его Абхаз и Ольгерт, прохаживаются по огороду, размечают что-то, о чем-то бормочут деловито, и, насмотревшись на них, отец махнул рукой в отчаянии:

«Что будет, то будет. С голоду не умрем».

Троица эта, земледельцы сопливые, всю весну и все лето, все каникулы свои провели на нашем огороде, сажали, сеяли, окучивали, поливали, над каждым росточком тряслись, и мамаши их, Абхаза и Ольгерта родительницы, то и дело приходили к нам, стояли, пригорюнившись, глядели на чада свои и вздыхали сокрушенно:

«Околдовали их, что ли?»

«Чудо, да и только».

Однако настоящие чудеса были впереди. Осенью три друга-приятеля собрали урожай гораздо больший, чем мы собирали когда-либо, и разницу Таймураз разделил на три части, все по справедливости, и свою долю он отдал нам как вознаграждение за покладистость, а две другие Абхаз и Ольгерт развезли по домам на тележке, той самой, на которой Таймураз прикатил муравейник, развезли, по нескольку рейсов сделав, на радость папам своим и мамам.

Через год об огороде нашем заговорило все село, а еще через год к нам стали захаживать люди, знакомые и незнакомые, стоять подолгу, дивясь пасленовым и бобовым, и крупным, налитым кукурузным початкам. А однажды к нам пожаловал бригадир овощеводческой бригады. Убеленный сединами, ветеран войны и труда, орденоносец, он почтительно беседовал с Таймуразом, с о в е т о в а л с я  и наконец попросил семена каких-то особых помидоров и особых огурцов, и мы – отец, мать, Чермен и я – сидели, едва сдерживая улыбки и все еще не зная, как относиться ко всему этому, а Таймураз, сопя сосредоточенно, сыпал семена в самодельные пакеты, клеил, надписывал их, и, уходя, ветеран, благодарный, сказал о нем:

«Большим человеком будет».

Он жил какой-то своей, обособленной жизнью, и если мой мир ограничивался пределами села, района и республики наконец, то Таймураз посредством переписки общался со множеством людей, известных и знаменитых, и те, представьте, отвечали ему, как равному, и никто в нашем селе не получал столько писем, бандеролей и посылок (пакетики с семенами, книги и руководства) от частных лиц и научных учреждений из разных концов страны и даже из-за рубежа – из Мексики, представьте, из Австралии! – и никто не отправлял столько писем и бандеролей (все те же пакетики), как этот удивительный мальчик, которого мы никак не могли научиться принимать всерьез.

И вот они стоят посреди улицы – отец, директор школы, председатель колхоза и Таймураз, только что получивший аттестат зрелости, – и желтеньким, шумливым ручейком их обтекает торопливый выводок гусят.

«Раньше осетины не разводили гусей», – говорит директор школы.

Председатель колхоза, соглашаясь, важно кивает головой.

«Потому что жили в горах», – поясняет директор.

Однако речь идет не о гусях, а о Таймуразе.

«Тут не о чем думать, – говорит директор школы, – он должен стать агрономом».

«Будем платить колхозную стипендию, – обещает председатель, – если пойдешь в сельскохозяйственный».

«Спасибо, – улыбается Таймураз. – Я еще и сам не знаю, не решил пока».

Ах, неправда это, все-то он знает, мой младший брат, он всегда все знал!

Он поступит в педагогический институт и, окончив его, вернется в село, станет преподавать ботанику и зоологию и выращивать пасленовые, бобовые и злаковые, но не в огороде нашем, а на школьном участке, на селекционной станции, вернее, и не Абхаз и Ольгерт будут помогать ему, махая тяпками, а почти все школьники от мала до велика, и вскоре на участок этот, или на станцию, начнут привозить экскурсии, и люди будут приезжать издалека, чтобы учиться, перенимать опыт и так далее и тому подобное – вот вам и муравейник! – и я спрошу однажды Таймураза:

«Почему ты не стал агрономом?»

«Люблю детей, – ответит он, смеясь, – люблю свободу».

Агрономом станет Абхаз, а Ольгерт займет должность главного механика на консервном комбинате, ту самую, на которую прочили когда-то меня.

СВЯТО МЕСТО ПУСТО НЕ БЫВАЕТ.

– Да, – повторяет мать, – собирается жениться.

Познав тайны растениеводства, он хочет взяться теперь за наше

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКОЕ ДРЕВО-ДЕРЕВО,

привить к нему новую ветвь.

– Он-то хочет, – говорит мать, – а отец не разрешает.

– Почему? – удивляюсь.

– Ты же знаешь наши обычаи. Сначала должен жениться старший брат.

– То есть я? – улыбаюсь смущенно.

– Да, – вздыхает мать, – Чермен ведь давно женат, если ты помнишь, конечно.

– С каких это пор отец начал так ревностно соблюдать обычаи? – спрашиваю.

– Тут что-то другое, – отвечает она. – Я и сама не пойму.

– Что же все-таки?

– Приезжай, поговори с отцом. – Она снова вздыхает: – Ты все тянешь, ждешь чего-то, но разве Таймураз в этом виноват?

Молчу, задумавшись, не знаю, что ответить.

– Приеду, – обещаю, – уговорю отца… А девушка-то хорошая?

– Плохую Таймураз не выбрал бы, – улыбается мать.

Проводив ее на автобусную станцию и проводив взглядом отъезжающий автобус, я возвращаюсь домой и, едва открыв дверь, слышу телефонный звонок. Подбегаю к аппарату, поднимаю трубку.

– Алан?

– Да.

– Добрый вечер.

– Здравствуйте, – отвечаю, не поняв еще, с кем говорю.

– Это Фируза, – слышу, – Фируза Георгиевна.

– А-а, здравствуйте! – повторяю, обрадовавшись вдруг.

– Простите, что беспокою вас, – слышу, – но у меня к вам есть просьба.

Ну да, конечно, Зарина уже рассказала ей о нашем разговоре, и она сейчас попросит меня не звонить им больше.

– Да, – говорю, – я слушаю.

– Знаете, – неуверенно начинает она, – с вами хочет встретиться один человек, – и, замявшись и словно пересилив себя, продолжает: – Мой бывший муж, отец Зарины.