Текст книги "Встретимся через 500 лет! (СИ)"

Автор книги: Руслан Белов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 25 страниц)

– Вы потрясаете меня своей логикой, императрица...

– Это не моя логика. Эта логика будущего.

– Пусть так. Однако позвольте сделать вывод из нашей беседы. Как я понял, Эльсинор – это своего рода перевалочный пункт. Каким-то образом вас здесь воссоздают, подучивают или перевоспитывают и затем отправляют в будущее, во всечеловеческий кристалл. Это так?

– Примерно так.

– Знаете, мне сейчас пришло в голову, что в Эльсиноре не один такой класс переподготовки, как ваш. Наверняка есть еще несколько, в которых переучивают Гитлера, Чингисхана и Александра Македонского...

– Насколько мне известно, такие, как вы выразились, классы переподготовки есть. Один из них составлен из личностей, лишивших жизни миллионы людей...

– Они переучиваются в кандалах?

– Отнюдь. Потому что слушателю Адольфу Гитлеру всего девятнадцать лет, Иосифу Сталину двадцать, то есть они в том возрасте, когда были еще не злодеи.

– Послушайте, а как происходит переселение в будущее?

– Очень просто. Мы умираем и тут же оказываемся там.

– А тела ваши Перен разбирает на запчасти...

Жозефина рассмеялась.

– Да нет, какие запасные части! Просто некоторые из нас не хотят расставаться со своими физическими оболочками, и профессору Перену приходится с ними возиться. Вот вы наверняка захотите иметь свое тело при себе и путешествовать по временам и галактикам именно в нем, и я вас понимаю – вы видный мужчина. Но далеко ли в нем улетите? Сердечко барахлит, печени осталось меньше половины, да?

– Если не осьмушка, – вздохнув, потянулся Жеглов к графину с коньяком.

– Ну вот! А профессор органокомплекс из вас вынет, выцедит, что надо, что надо отсканирует и отправит в будущее в цифровом виде. И там вы получите свое тело в юношеском состоянии.

– А что он делает, извините за выражение, со спермой? Насколько я знаю, ее в Эльсиноре чуть ли не тоннами добывают?

– К сожалению, я в этом вопросе не компетентна, – порозовела Жозефина, тем показав свою сопричастность к тайному процессу. – Нет, я, конечно, слышала кое-что, но лучше вам все это растолкует мадмуазель Генриетта.

Услышав это имя, дремавший до того червь сомнения встрепенулся, очувствовался и всеми своими зубками впился в мозг Жеглова. «Дурит, она меня дурит, по наущению Генриетты, дурит».

– Послушайте, – сказал он, – по физиологии я скептик, и мне нужны факты.

– Факты?! Вам нужны факты? А разве я и все эти дамы не есть факты?

– Таких фактов, извините за прямоту, у меня вагон и маленькая тележка. Я хорошо знаю, что являюсь психически нездоровым человеком, и потому вынужден все подвергать сомнению. В Эльсиноре побывали и Мегре, и Пуаро, но они не были Мегре и Пуаро! Они были люди, подверженные мании Мегре и Пуаро!

– Мне жаль вас, молодой человек. И знаете почему? Потому что неверующие люди не воскресают в Раю, а умирают, умирают совсем. Нет, их воскресят, как и всех. Но, поймите, умирая, они умирают! То есть испытывают бесконечный страх, хронически калечащий душу страх. А что касается фактов, разве вы не убедились еще, что находитесь в чудесном месте? Разве вы не видели, как исчезает без вас Эльсинор, и как вы без него исчезаете? Разве вы не слышали радио, вещающее из всех радиофицированных времен?

– Все это может быть подстроено...

– Если вы не верите, я могу показать вам свою попу, – улучила момент симпатичная женщина, оставшаяся не представленной Жеглову.

– Это королева Марго, наша двоечница по поведению. Она собирается продемонстрировать вам свой зад, в порыве страсти укушенный Генрихом IV.

Жеглов посмотрел на королеву более чем заинтересовано. Представил ее, подняв полы длинного платья, стоящей на столе. Подавив желание сказать: «Хочу!», обратил взор на Жозефину:

– Мудрая вы императрица. Все так объяснили, что захотелось поверить...

– Это не я мудрая, это Пелкастер. А я легкомысленна, и люблю танцы.

– А музыка у вас есть?

– Есть! Ренет, включи магнитофон, дамы приглашают кавалеров.

Через пару минут магнитофон был найден и включен, и Жеглов танцевал с Жозефиной.

– А здорово вас восстановили, – говорил он ей на ушко. – Так и тянет поцеловать в девичье ваше ушко.

– Не стоит! – рассмеялась Жозефина. – Астарта этого мне не простит.

– А кто такая Астарта?

– Так мы величаем мадмуазель Генриетту.

– Господи, опять Генриетта, – крепче обхватил талию женщины Жеглов.

– Давайте, договоримся общаться платонически, – чмокнула Жеглова в губы. – Сейчас общаться. А потом, когда все получится, вы пошлете мне весточку, и мы с вами встретимся романтически, скажем, на Венере или в садах Семирамиды?

– Заметано, – сказал Жеглов, и закружил женщину в стремительном танце.

26. Счастье – не форма

Жеглов перетанцевал всех, потом подали молочного поросенка, фазанов, фаршированных куропатками, и перловую кашу в воспитательных целях. Домой он явился лишь в двенадцатом часу. Войдя в номер, увидел Генриетту, в длинном белом платье с короткими рукавами, Генриетту, прямо стоявшую у окна.

– Ты так стоишь, будто бы я тебя бросил, – сказал он ей в спину, довольный тем, что день, судя по всему, далеко еще не закончился.

Она обернулась, и Глеб увидел: женщина улыбается.

– Вы не осуждаете меня? – спросила виновато.

– Напротив, я рад. Не люблю быть один. Присядем?

Они сели рядом.

– Жозефина мне сказала, что вы никто иная, как Иштар-Астарта-Афродита, богиня любви.

– Да, я богиня любви, но любви больше плотской. А хочется чего-то большего.

– Большого хочется всем, – усмехнулся Жеглов. – И мужчинам, и женщинам

– Пойдемте ко мне? – спросила просто, улыбнувшись каламбуру. – Вы ведь спать теперь не сможете?

– Не смогу, если представлю, что нахожусь в пионерском лагере.

– Пионеры – это советские бойскауты? – подошла вплотную, и Жеглов почувствовал запах ее кожи, пленительный и расслабляющий.

– Да. Они обожают гулять по ночам направо, потому что по ночам воспитатели гуляют налево.

– Так пойдемте?

– Пойдемте, – простер руку Жеглов в сторону двери.

Они вышли в парк, не спеша, пошли к «Трем Дубам». Было тепло и тихо. Пахло землей. На своих плацах колоннами выклевывались тюльпаны. В соснах какая-то птица сетовала на бессонницу.

– Вы как здесь оказались? – спросил Жеглов, чтобы не молчать. – Я имею в виду, в Эльсиноре?

– Как многие.

– Как многие?

– Профессор меня воплотил, чтобы тут же пожалеть об этом.

– Пожалеть?!

– Да. Я мешала ему работать.

– Так отправил бы в будущее?

– Я еще не готова. Вы разве не видите, что я... что я – стерва? – игриво улыбнувшись, положила головку ему на плечо.

– А что, стервам там места нет? – губы ее, тонкие и мягкие, расслабляли, заставляли думать о других губах.

– Нет. Там все порядочные, – залилась смехом, – стервы!

– Как это так? – обнял ее Жеглов за талию. Желание комкало его мысли, требовало действий.

– Видите ли, там где все красивы, умны и свободны и нет болезней, секс и любовь не опутаны условностями. Если у людей возникает взаимное стремление, они отдаются друг другу без жадности и задних мыслей.

– Мне говорили, что большинство людей предпочитают там иные формы бытия, бестелесные например.

– А какая разница? Счастье ведь не форма и не материя, а бесконечное единение...

– Но ревность? Люди ревнивы...

– Там невозможно ничего отнять. Там никто никому не принадлежит. И вообще, постарайтесь понять, что нельзя любить что-то одно, единственное. Один Биттлз, одно вино, одно блюдо, одну женщину, наконец. Потому что когда любишь одно, горизонт, весь мир сужается в одну точку, точку зрения. И человек тоже сужается в точку, а точка, как мы знаем из геометрии, не имеет ни объема, ни даже площади. Любить надо, стараться надо любить, не одно, а все, тогда в вас войдет вся Вселенная, все времена и все чувства.

– Понятно. Значит, мне надо учиться этому. И начать надо с того, что я ни у кого не могу ничего отнять. Ни у кого не могу отнять чести, достоинства, душевного спокойствия.

– Да. Там нельзя отнять, там можно только дать.

– Скажите, а вот такое там практикуется? – спросил Жеглов, цепко схватив ее за ягодицу.

– Конечно, – прижалась, посмотрела игриво.

– А такое? – увлек к ближайшей скамейке, согнул податливое тело, заставил упереться ладонями о сидение.

– Да!

– А такое? – поднял сзади полы платья, сорвал трусики.

– Да, да, да!

– А такое?! – расстегнув ширинку, вогнал член в горячее влагалище, – а такое?! Такое?! Такое?!

– Еще, еще, еще! – был ответ.

Застонав, она кончила. Жеглов проделал то же самое. Сказал, чувствуя себя счастливым дураком:

– Кажется, я изнасиловал богиню.

Она без сил села на скамейку.

– Не надо сидеть на холодном, – сказал он. – Матку простудишь.

– Мне было хорошо, – прошептала, ища приязнь в его глазах.

– Вставай, говорю, пошли к тебе. Мне не терпится посмотреть, как это получится в облаках твоей постели.

– Мне сказали, что я могу родить от тебя умного и смелого мальчика.

– Перестань об этом. Не то я почувствую себя подопытным кроликом.

– Без этого мальчика все, может статься, и не получится. Или получится совсем не то.

– Плевать. Сейчас я хочу в твою постель. Хочу тебя. И чуточку коньяка.

– Пошли? – встала, оправила платье.

– Пошли.

Они двинулись к «Трем дубам».

– А знаешь, почему я это сказала?

– Что?

– О мальчике?

– Почему?

– Потому что хотела убедиться в том, что ты именно тот человек.

– Мне хорошо с тобой. Так, как не было ни с кем...

– Почему?

– У тебя в глазах нет второго плана...

– Никогда не было... – ответила не поняв вопроса.

– Пошли скорее, – взяв ее под руку, повел к «Трем Дубам».

Они любили друг друга всю ночь. И в ее спальне, и в Подземном мире. Утром Генриетте позвонила Аннет Маркофф. Она сказала, что Эльсинор осаждают, и многие уже умерли.

27. Трое в лодке

Оставив женщину в подземелье, Жеглов ринулся к Эльсинору. Еще издали увидел в оконных стеклах пулевые отверстия. Из распахнутого окна фойе третьего этажа свешивался труп фрекен Свенсон. За балюстрадой парадной лестницы лежали трупы Моники Сюпервьель, Рабле, старшей медсестры Вюрмсер. У дверей Эльсинора стояли вооруженные люди, одетые в маскировочные комбинезоны. Жеглов сказал им, что по приказу Министра внутренних дел СССР расследует безобразия, творящиеся в Эльсиноре, показал удостоверение, и был после обыска пропущен. В тамбуре, у стены, сжимая мертвыми руками «Узи», лежал умиравший Жерфаньон. Жеглов, желая оказать помощь, присел рядом, однако консьерж недвусмысленно дернулся и застыл. Закрыв ему глаза, Жеглов прошел в фойе. Посреди, рядом с трупом Жюльена Жерара, лежал труп доктора Мейера. Рядом остывали два отстрелявшихся автомата АК-2у. Крови было много. На ступеньках лестницы на второй этаж головой вниз лежала Аннет Маркофф. Во лбу у нее была дырка. На диване под картиной «Свобода на баррикадах» – сидел вооруженный араб в арафатке.

– Freedom to Palestine! – сказал ему Жеглов, по-ротфронтовски подняв кулак.

– Хрен им в сраку, а не Палестину, – появившись со стороны профессорского кабинета, сказал на чистом русском горбоносый человек с чувственным ртом. В руках у него был АКМ с двумя рожками, скрепленными синей изолентой.

– Это вам хрен в сраку, – незлобиво ответил палестинец, по-видимому, учившийся в Лумумбарии и женатый, судя по выговору, на украинке. – Сбросим годков через сто в море, факт. Поплаваете еще говном.

– Кончай базар! – плотный детина, скрипя паркетом, выдвинулся из коридора напротив. До синевы выбритая голова и полное отсутствие бровей делали его похожим на Фантомаса.

– Ну как люки? Не открыл?– спросил его араб.

– Нет. А тротила у нас нет, ответил бритоголовый, прежде чем обратить взор на Жеглова.

– Я что-то не врубаюсь, – проговорил тот. – Вы что, трое в одной лодке, не считая собаки?

– Ага, земляк, – ответил детина. – Ты чего тут?

– Из ГУВД я. Расследую инкогнито здешние безобразия. То есть, расследовал инкогнито.

– Документы есть?

– Само собой, – протянул удостоверение.

– Епифанов Владимир Семенович, полковник, – прочитал бритоголовый и, заулыбавшись, с ходу процитировал:

Епифан казался жадным, хитрым, умным, плотоядным,

Меры в женщинах и в пиве он не знал и не хотел.

В общем так: подручный Джона был находкой для шпиона, -

Так случиться может с каждым – если пьян и мягкотел!

– Это про меня. Мы с Володей большие были друзья.

– «А за это, друг мой пьяный, – говорил он Епифану, – будут деньги, дом в Чикаго, много женщин и машин! Враг не ведал, дурачина: тот, кому все поручил он, был – чекист, майор разведки и прекрасный семьянин»,– с удовольствием продекламировал бритоголовый, – Пошли, погуторим, что ли, прекрасный семьянин?

– Зря вы их порешили,– указал Жеглов подбородком на доктора Мейера. – Доктора здесь поценнее немца Вернера фон Брауна.

– Так получилось, – неприязненно поджал губы пришелец. – Пошли в кабинет, поговорим.

Они пошли. За ними двинулись горбоносый с палестинцем.

– Ты чего с ними? Вроде наш, русский? – опасливо оглянувшись, спросил Жеглов.

– А у нас Пятый Интернационал, с уголовным уклоном. И потому задачи общие.

– Какие задачи?

– Так я все тебе и рассказал. Сам должен знать, коли тут ошивался.

– Чего я знаю, так это то, что взять тут нечего.

– Ошибаешься полковник, крепко ошибаешься.

Вошли в кабинет Перена. Бритоголовый устроился на хозяйском месте. Горбоносый с палестинцем, ревниво на него посмотрев, устроились кто где. Удивив Глеба, вошел буддистский монах в желтом балахоне. Залопотал, что-то на своем. Потом, вспомнив, видимо, что находится не на Тибете, убежденно сказал по-английски:

– Надо его убить!

– Ну, эти монахи в последнее время распустились, иезуиты им бы позавидовали! – покрутил головой бритоголовый. – Знакомься, полковник, это Будда, мы его так конкретно зовем. А это, – указал пальцем с массивным золотым перстнем на палестинца, – выдающийся арабский террорист Абдулла. Самолет, знаешь, взорвал и в Мюнхене, в семьдесят втором, отмечался. А это Хаим, никем не замечаем, – указал на горбоносого. – Узкий, пес, по нацистам специалист, ему даже Абдулла до лампочки.

– Трое в лодке, не считая Будды, – пробормотал Жеглов. – А тебя как кличут?

– Называй меня Фантомасом, – осклабился бритоголовый.

– А маска где?

– Она тут не нужна. Ну, сказывай, чего тут накопал?

– Судя по всему, этот Перен органы для продажи из сумасшедших добывал и сперму туда же.

– Чепуха, – махнул рукой Фантомас. – Он тут окошко в светлое будущее наладил, а будущее, как ты знаешь, аппетитнее настоящей Америки.

Жеглов вспомнил речь Гитлера и газовую войну с Украиной. Посмотрел на бандитов, спросил:

– А вы сами, случайно не из будущего? Я формы такой, как на вас, не видел даже по телевизору, и оружия такого даже в справочниках нет.

– Все из Америки, самое современное. Наши паханы веников не вяжут. Чего-нибудь странного здесь не замечал?

– Замечал. Вокруг этого места какой-то экран. Зайдешь за него, и все исчезает. Эльсинор, ты сам... Я сам видел действие этого экрана. Своими глазами, – сказал Жеглов.

– А это плохо, что видел, – сказал Абдулла. Он смотрел на Жеглова, как на покаеще живого, и тот решил, что убьет его первым. Если вообще кого-то убьет.

– В общем, нам надо что-то решать, – сказал бритоголовый, вынув из кармана комбинезона мятую пачку «Мальборо». – Судя по всему, наш полковник действительно тут заблудился. И к тому же много знает.

Глеб молчал. Он думал о Генриетте. Везет ему на француженок. А теперь его убьют. И он никогда больше ее не увидит.

– Ну что, молчишь, полковник? – прервал его мысли Фантомас.

– А что говорить? Нет смысла. Мне и так умирать, ты двадцатку повезешь до Магадана, если, конечно, вышка минует.

В дверь постучались. Будда сказал: – Come in, – и вошел растерянный Пелкастер.

– Господа, там убитые! – пролепетал он, смятенно глядя на бритоголового. – Там доктор Мейер лежит, убитый! Понимаете, убитый!

– И ты, пиздабол, лежишь, убитый, – сказал Абдулла и выстрелил, не вынимая пистолета из кармана комбинезона.

Жеглов на него бросился, вцепился руками в горло, и был застрелен, Абдуллой или кем, это для него это уже не имело значения, потому что пуля попала в лоб.

– Дурак, – сказал Фантомас, характеризуя то ли подельника, то ли Жеглова, распластавшегося на полу.

28. Солнышко наяривало

К полудню они собрали всех на лужайке перед подъездом Эльсинора. Марка-Поля Дижона, постельную лягушку, Лиз-Мари, прилепившуюся к Маару-Шарапову, Монику, Жака Ронсара с его часами, Жозефину с прочими королевами, Рено-Клодина Сандрара с лопатой, всю жизнь искавшего клады, Жана Керзо, садовника, очень похожего на Пуаро, всех собрали. Еще через час непроницаемый Хаим – в ушах микрофоны плеера – пригнал свою добычу, а именно тощего Гитлера с маленькой девочкой на руках, Геринга, не пожелавшего расстаться с незаконченной моделью Боинга-747, и еще каких-то ныне юношей явно осененных нацистским прошлым. Приказав им раздеться в стороне от других постояльцев клиники, он некоторое время освидетельствовал их, заглядывая в потрепанный блокнот и удивленно потряхивая головой, затем приказал лечь на землю лицом вниз и выстрелил каждому, включая и Еву Браун, пяти лет от роду, в голову и сердце. Закончив с этим, подошел к Фантомасу, разговаривавшему с конкретным Буддой, сказал:

– У меня все. Пойду, съем что-нибудь, а то проголодался.

– Слушай, может, поможешь? – сказал ему Фантомас просительно.

– Все, кроме этих, – указал на трупы, – мне до лампочки.

– Знаю, – окрысился Фантомас. – Просто я хотел намекнуть, что у тебя здорово получается.

– Не, без меня. Я работу свою сделал, а за остальное мне не платят.

...Толпа пациентов стояла обречено. Наяривало солнышко, сосны стояли индифферентно. Тюльпаны росли на глазах.

– Нас невозможно убить, – говорил Луи де Маар Лиз-Мари, – а значит, будем живы.

– Так, наверное, говорили в Бухенвальде по дороге в газовую камеру, – отвечала Лиз-Мари. – Их немного, надо броситься на них, и кто-то останется в живых.

– Все останутся в живых, – отвечал Маар. – Все кончится неплохо.

– Неплохо? Меня убьют, а ты спасешься?

– Я давно мог спастись. Но не делал этого, чтобы оставаться с тобой. С тобой, какая ты есть.

– С какой такой?

– С земной.

– Ты с ума сошел. Или просто разучился быть мужчиной.

– Когда все время кого-то играешь, забываешь, что такое быть самим собой.

– А ты сыграй мужчину.

– Ладно, уговорила. Я сейчас пойду на них с голыми руками, потом ты, кляня себя, будешь стенать над моим телом...

Лиз-Мари не ответила, потому что Абдулла гортанным криком приказал всем построиться в шеренгу. Когда они встали, Фантомас прошелся с тыла шеренги, отодвигая с ушей пряди волос, и говоря или не говоря потом:

– Два шага вперед!

Тех, кто шагнул вперед – их было большинство, тут же расстреляли. Остальных увели в сторону перевала.

29. Не испытывая страха

Все это Жеглов видел из своего окна. Он не умер, пуля мало повредила мозг, только какую-то вену. Когда они ушли, он, истекая черной кровью, пополз, потом, найдя силы, встал на ноги, пошел к себе по черной лестнице. Передвигаясь, шаг за шагом, шептал:

Звезд этих в небе – как рыбы в прудах, -

Хватит на всех с лихвою.

Если б не насмерть, ходил бы тогда

Тоже героем.

Шепот этот помогал сердцу работать, и он, ничего не чувствуя, дошел до своего номера, кое-как открыл дверь. Вошел, встал у окна, стал смотреть, прикрыв обильно кровоточившую рану ладонью. После того, как одних расстреляли, а других увели, достал из шкафа коробку из-под электрической бритвы, нашел чистую карточку и долго писал. Закончив, положил карточку в коробку, а ту в шкаф. Постояв, весь напитанный кровью, посреди комнаты, вернулся в кабинет профессора, раз за разом повторяя:

Я привезу с собою массу впечатлений:

Попью коктейли, послушаю джаз-банд, -

Я привезу с собою кучу ихних денег -

И всю валюту сдам в советский банк.

В кабинете профессора он лег на место, куда упал убитый, и тут же умер, не испытывая страха.

Часть четвертая

Холмс

1. Последняя надежда

– Вы – крайняя наша надежда, – сказал господин N человеку, напряженно сидевшему в кресле напротив. – И, обращая помыслы к Богу, я сделаю это сам.

Повременив, господин N звякнул колокольчиком. Вошли двое. Крепко взяли человека под руки. Подойдя к нему, господин N вынул из складок одежды кинжал, воскликнул: – Во имя твое, Боже, – и вонзил его в печень последней своей надежды.

2. В пустыне

Он лежал на кровати. Или сидел в кресле. Или стоял у окна, глядя в лес. На людей, появлявшихся в парке. Но это редко. Чаще он был в себе, как в скале. Иногда в комнату приходили. Что-то делали с ним или его обиталищем. Когда к нему приходили и что-то делали с ним или его обиталищем, он замирал. В кресле или постели. Становился камнем.

Когда-то он прочитал рассказ. Геолог нашел в пустыне останцы. Две скалы, стоявшие рядом. Они, напоминавшие мужчину и женщину, казались центром бескрайнего пространства. Геолог отбил образец с того, что смахивало на коленку женщины. Вернувшись через много лет, обнаружил, что скала, напоминавшая женщину, изменилась. Она походила уже на женщину наклонившуюся; рука ее касалась коленки, лицо, взывающее к сочувствию, снизу вверх смотрело на спутника.

И он, как они. В пустоте, в которой, ничего нет, потому что в ней есть лишь то, что не приносит удовлетворения, лишь недоумение.

Пустота. Она везде… И в нем.

В нем она сидела всегда. Сидела, пустая, томящаяся, скулящая: – Дай, дай, дай! Заполни меня!

Он кормил ее работой, опиумом, спортом, научными исследованиями, адреналином – она замолкала. Теперь этого корма нет. И единственное, что он мог сделать – это обратиться скалой в пустыне. Тогда он начинал ощущать запредельное, и пустота оставляла его. Он видел странных людей, распространявшихся, как волны. Иногда они приближались к нему, рассматривали, ничего не откалывая. Затем исчезали, чтоб появиться вновь. Когда они появлялись, он чувствовал: что-то происходит. Он пытался понять что, но не мог. Чтобы понять, нужно упрощать, а то, что он видел, упрощению не поддавалось.

В тот день Шерлока (никто, не знал, что он – Шерлок Холмс, даже профессор Пикар, глава клиники) что-то заставило встать с кровати (или подняться с кресла), подойти к окну. Из того, что он увидел, можно было заключить, что стоит лето.

Он стал вспоминать, какого года лето. Вышло, что 89-го. Или, в крайнем случае, 90-го. Значит, он в клинике около двух лет. Второй год в этой палате с портретом Сталина, вырванным из энциклопедии Ларусса.

Он подошел к портрету. Рябой генералиссимус смотрел презрительно. «Чмо, – высказывали его глаза. – Тебя бы на Колыму годика на три, стал бы человеком».

Шерлок не любил фамильярности. Сталин задел его взглядом. Сняв портрет со стены, он подумал, куда бы сунуть Отца народов. На глаза попался книжный шкаф. Подошел, растворил дверцы. Посмотрел сканирующим взглядом. Вот! Поваренная книга. Самое место для прожженного генералиссимуса. Вытащил книгу, полистал заинтересованно, вложил портрет между красочными изображениями хачапури и сациви. Ставя получившийся бутерброд на место, увидел коробку из-под электробритвы.

Та приковала взор. «Коробка Пандоры, – подумал он. – Стоит открыть – и все, попался! Нет, надо при всем при том посмотреть, что в ней. Ведь все на свете взаимосвязано. Сталин взаимосвязан. С ним, с этим чертовым местом. И на глаза всегда попадается то, что не может не попасться. Значит, надо открыть и выпустить джина.

Он взял коробку, торжественно водрузил ее на середину письменного стола. Сел. Достал из кармана халата воображаемую трубку, набил воображаемым табаком из воображаемой перламутровой табакерки, когда-то подаренной стариной Ватсоном. Закурил. Вспомнил, как курил с доктором на Бейкер-стрит. Ему стало одиноко, как пловцу в безбрежном океане. Чтобы не утонуть в нем вовсе, он встал, прошел в спальню, взял подушку поменьше, вернулся в комнату. Достал из секретера набор фломастеров, швейный набор. Пощелкав ножницами, уселся за стол.

3. Теперь почти комплект

Через два часа работы в кресле напротив сидел вылитый Ватсон. Набитый пухом из подушки он выглядел довольным, как только что испеченный на Бейкер-стрит пончик.

– Посмотрим, что в этой коробочке? – подмигнул ему Шерлок.

– Давайте, – ответил Ватсон, приятельски улыбаясь.

Холмс открыл коробку, стал быстро, по диагонали, читать карточки, передавая прочитанные кукле. На все у него ушло десять с небольшим минут.

– Не правда ли любопытно? – сказал затем Ватсону.

Тот не ответил, глаза его приклеились к испачканной кровью последней карточке, в которой описывалось аутодафе в замке под названием Эльсинор. Шерлок, удовлетворившись озабоченным видом своего творения, сказал:

– Вы сейчас скажете, что эта карточка составлена одним из давешних пациентов клиники, записным сумасшедшим. И будете не правы. Почему? Да потому что, попроси меня кто назвать весь этот комплекс строений, я бы назвал бы его Эльсинором. И еще, вы заметили, Ватсон, наш санаторий недавно горел? Наше крыло пострадало мало – поджигатели, видимо, забыли отключить в нем систему пожаротушения, но левое крыло, первый и второй корпуса выгорели дотла. Что? Как я это узнал? Очень просто. Весной садовник мимо наших окон возил на свалку у кладбища поживу своих грабель, и я видел в мусоре уголья. Больше всего их было в тачках, нагруженных близ Первого корпуса и правого крыла Эльсинора. Так что я думаю, сведениям, почерпнутым нами из этих карточек можно верить.

Ватсон мысленно взял со стола свою трубку, набил ее табаком из кисета, предложенного Холмсом, закурил.

– Я знаю, о чем вы сейчас размышляете, мой друг. Я тоже отметил, что многие пациенты и служащие нашего санатория изрядно напоминают лиц, охарактеризованных в обнаруженной мною картотеке. Возьмем хотя бы профессора Перена. С нашим профессором Пикаром они похожи как две капли воды. А хозяйка дома под дубами? Она же вылитая мадмуазель Генриетта, хотя ей лет двадцать пять.

– Она же Астарта, а богини не стареют, – сказал Ватсон.

– А наша горничная Аннет Маркофф? Вы заметили у нее шрам на лбу?

– Да, – кивнул Ватсон. – Как врач скажу, что ему не больше года.

– А что вы еще отметили? – спросил, Холмс поощрительно глядя.

– Я отметил, что наш новый садовник чем-то похож на полковника Епифанова, написавшего последнюю карточку. А прежний садовник, как сказано в этих карточках был похож на Пуаро. Человек же, который был садовником до человека, похожего на Пуаро, был похож на дивизионного комиссара Мегре. Из этого можно заключить, что грабли по вас плачут

Холмс насупился.

– Вижу, я огорчил вас преждевременностью своего вывода, – помолчав, посмотрел доктор извинительно.

Холмсу захотелось взять его за ноги, хрястнуть со всех сил об столешницу. Однако он удержался. Удержался, обстоятельно снарядил трубку, закурил. Запустив несколько колец к потолку, сказал:

– Факты, которые имеются в нашем распоряжении, на мой взгляд, позволяют понять, что происходило в Эльсиноре. И почему происходило.

– Мне кажется, кто-то хочет расширить ваши познания, – сказал Ватсон.

– Не понял? – удивился Холмс.

– А вы посмотрите туда, – указал доктор трубкой на окно.

Холмс, повернув лицо в сторону окна, увидел, что за ним висит на ниточке свернутый в трубочку лист писчей бумаги.

– Вы считаете, я должен принять это послание? – спросил Холмс, подумав.

– Сложный вопрос, – погрузился доктор Ватсон в раздумье.

– Согласен с вами, – сказал Холмс и сделал то же самое. Послание от такой реакции адресатов нервно задергалось.

Спустя несколько минут Ватсон очнулся. Отметив, что малява висит, как недельный висельник, колеблемый уже не желанием высказаться, но ленивыми токами летнего воздуха, сказал глубокомысленно:

– С одной стороны, прочитав это послание, несомненно, касающееся темы нашей беседы, мы с вами почувствуем себя джентльменами, нуждавшимися в помощи и получившими ее. Вы хотите этого, Шерлок?

– Ни в коем случае, Ватсон.

– А с другой стороны, не прочитав его, мы, извините, вы, будете чувствовать себя джентльменом, из ложной гордости пренебрегшим фактами или воплем о помощи. Вы хотите этого, Холмс?

– Ни в коем случае, мой друг.

– В таком случае, вам следует принять это послание.

Подумав с полчаса, Холмс встал, открыл окно, высвободил записку – нитка тут же взвилась в небо.

– Почему вы не читаете? – спросил Ватсон, когда он вернулся в свое кресло.

– Вы знаете, мне кажется, что письмо подписано вами. И это меня убивает.

– Вас убивает то, что кто-то прознал, что вы – Шерлок Холмс?

– Да.

– Я удивлен этим вашим заявлением, не скрою. Вы ведь знаете, что Мегре, Пуаро и Жеглов в свое время проживали в этом самом номере, в котором мы с вами сейчас находимся. И вам известно, что некий Луи де Маар, самозабвенно игравший роли инспектора Люки, бравого капитана Гастингса, а также капитана Шарапова проживали аккурат над этим номером. Из этого можно уверенно предположить, что в настоящее время над нами проживает человек, узурпирующий мое имя.

– Я сказал вам неправду, мой друг, сказав, что меня убивает смерть моего инкогнито. Я сказал вам неправду из дружеских чувств, которые испытываю к вам с незапамятных времен.

– Понимаю. Вы не хотите, чтобы я ревновал?

– Да, именно так, доктор.

– Спасибо, Шерлок, вы согрели своими словами мое несуществующее сердце. Тем не менее, скажу, что никак не могу ревновать к человеку, принявшему мое имя лишь потому, чтобы приблизится к вам так, как близок я. Вы – гигантская планета, достойная многих спутников, движимых тяготением вашей личности.

Холмс мысленно посчитал, сколько у него осталось подушек. Одна в спальне, две малые на диване. Значит, в принципе, у него может быть еще три спутника. Больше чем у Земли, Плутона и Марса, но меньше, чем у остальных планет Солнечной системы. Это обижало. Но с другой стороны 17 спутников, как у Сатурна, было бы многовато[83], ногу негде будет поставить. Придя к этому выводу, он принялся читать послание свыше.

– Ну и что он там написал? – спросил Ватсон, когда Холмс бросил на стол листок, тут же свернувшийся в трубочку.

– В письме, подписанном доктором Ватсоном, правда, с заместительской закорючкой, написано, что наши с вами жизни, также как и жизни остальных обитателей Эльсинора, находятся под угрозой.

– Какой такой угрозой? – обвисли пухлые щеки Ватсона.

– Нас могут уничтожить так же, как уничтожили прежних обитателей Эльсинора. Некий Орден Бога Неприкосновенного продолжает действовать, и новые его крестоносцы уже внедрены в клинику И я думаю, что этой угрозой не стоит пренебрегать, ведь люди, согласившиеся внедриться в Эльсинор через смерть, не могут не быть достойными противниками.

– Внедриться в Эльсинор через смерть? Что-то новенькое. Вы это недавно измыслили?

– Только что.

– Знаете, что мне кажется, Холмс?

– Что вам кажется, Ватсон?