Текст книги "Встретимся через 500 лет! (СИ)"

Автор книги: Руслан Белов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 25 страниц)

– Но ведь он не предпринимал попыток выкрасть профессора?? – проговорил на это ошеломленный Гастингс. – Да и как он мог это сделать? Профессор физически сильнее его, намного сильнее?!

– Да, в нормальном состоянии Пуаро никак не смог бы похитить ни профессора, ни даже кресла из своей спальни. И потому он терпеливо дожидался приступа безумия. Дожидался, зная, что охваченный им, способен на все.

– Пуаро и безумие? Нет, я не верю ни единому вашему слову, – недоверчиво покачал головой Гастингс. – У Пуаро нет ковра-самолета, а зимой отсюда пешком не выберешься, особенно с профессором подмышкой.

– У меня есть доказательства, но я догадываюсь, что господин Пуаро не станет требовать их предъявления. Ведь так господин Пуаро?

Выступление следователя Лурье длилось минуты три-четыре. Этого времени Пуаро хватило, чтобы превратиться в выжатый лимон, в немощного человечишку. Картинки прошлого, оживленные Лурье, хоть и вкривь вкось оживленные, встали в его сознании. Он явственно увидел саксофониста с раскроенным черепом, увидел жену, истекающую кровью на брачном ложе, ее бедных детей, увидел лисье лицо господина N. Пуаро бы вынес все это и улыбнулся скептической своей улыбкой, если бы не Генриетта. Она смотрела на него, как на жалкого старикашку, продрогшего от теплого летнего ливня, смотрела как на использованную прокладку...

– Я думаю, вам надо умереть сейчас прямо сейчас, это будет эффектно – сказал тут профессор.

– Умереть, как умер Геркулес, – усмехнулись алые уста Генриетты.

Пуаро не ответил. Он сомнамбулой встал. Направился, прихрамывая, к выходу, вышел, аккуратно прикрыв за собой дверные створки. Тут же из прихожей раздались крики, звуки борьбы, затем выстрелы, послышалось падение тел. Спустя несколько секунд двери гостиной с грохотом распахнулись. Распахнулись от удара ноги Пуаро, казавшегося теперь выше ростом и плечистее. Глаза его безумно горели, правой рукой он держал за шиворот бесчувственного Жюльена Жерара, левой – старшего санитара Джонсона, пытавшегося стать на ноги. Ухватив взглядом профессора, одного лишь профессора, безумный Пуаро, звонко столкнул головы своих жертв, отбросил обмякшие тела в сторону (с такой силой, что на своем пути они смели все), метнулся к Перену, сунул его подмышку и был таков.

Поздно вечером, уже в сумерки, Перен вернулся в Эльсинор. Помятый, продрогший, но полный сил и планов. Доктору Майеру, немедленно занявшемуся профессорскими ссадинами, он сказал, что пациент Эркюль Пуаро усоп под Апексом, на перевале. Усоп, уже видя конечный пункт своего предприятия.

– От чего же он скончался? – поинтересовался доктор Майер, смазывая йодом ссадину на высоком профессорском лбу.

– Наверняка зная из ЭЭГ, что Пуаро предпримет попытку побега именно сегодня, я приказал обработать белье бедняги потоксом.

– Вашим потоксом?! Поднимаясь с вами наверх, на перевал, он вспотел, пот, пропитав одежду, гидрировал потокс, превратив его в яд, и Пуаро умер в страшных мучениях точно так же, как умер Геркулес?!

– Да. Точно так же, как умер Геркулес. Муки его были ужасными, думаю, он их заслужил.

– Вы гений, профессор. Гений медицины, и гений драматургии.

– Вы займетесь трупом? – спросил Перен, подавив самодовольную улыбку. – Его вот-вот доставят?

– Да, конечно, профессор. Это доставит мне удовольствие, ведь мы не каждый день отправляем в Мир Иной Геркулесов…

Часть третья

Жеглов

А перед нами все цветет,

За нами все горит.

Не надо думать – с нами Тот,

Кто все за нас решит.

Владимир Высоцкий.

1. Сияют наши лица, сверкают сапоги!

– Так, хорошо... Головорезы, что надо. Все продумали? Подходы, отходы?

– Да, шеф, все в ажуре.

– Я уже несколько раз слышал это.

– Что слышали?

– «Да, шеф, все в ажуре». Я это слышал, а потом мне докладывали о полном провале.

– Обижаете, Yours Excellence. У нас проколов не бывает.

– Дай-то Бог. И, смотрите, не напутайте с ними. Это важно.

– Не напутаем.

– Ну, тогда вперед. Да пособит вам Всевышний!

– Вперед, так вперед. До встречи, шеф.

–До встречи.

Семь человек вышли из кабинета, друг за другом пошли длинным коридором и скрылись за дверью с надписью «Выход». Спустя полчаса семь цинковых гробов дребезжали в фургоне, мчавшемся в ночи.

2. Интересные шляпки носила буржуазия

Глеб Жеглов стоял у окна и не верил своим все на свете видевшим глазам: бороздя снег, со стороны кладбища к Эльсинору в строгом строевом порядке продвигалось до двух десятков пехоты. В форме времен наполеоновских войн, того же времени ружьями с приткнутыми штыками. Привычно выругавшись, он поискал в карманах, подмышкой и под ремнем свой ТТ, не найдя, решил, что обойдется, ведь давно с французами вроде союзники. Тут, не постучавшись, вошел Володя Шарапов, стал с начальником плечо к плечу.

– Ты что по этому поводу думаешь? – не отрывая зрения от мерно надвигавшейся колонны, спросил Жеглов глухо.

– А что тут думать? Бонапарт пять минут назад скопытился, – ответил Шарапов. – Увидел это войско со своей колокольни и скопытился. Я так понимаю, от радости, хотя Груши, помнится мне с училища, кавалерией командовал.

– Так... Второй труп за неделю, – покрутил заболевшей шеей Жеглов. – Интересные шляпки носила буржуазия.

– Думаешь, надо поработать?

– Думаю, надо, – механически потер Жеглов рукавом орден Красной звезды.

– А может, не надо? Здесь не Россия. За лацканы тут нельзя, – стряхнул Шарапов гипотетические пылинки с нашивок за ранения.

– Надо, Володя, надо, – сказал Жеглов своим голосом с хрипотцой, так любимым Шараповым. – Надо, потому что любопытно мне, что за гад тут сволочной орудует.

– Люди говорят, Перен человеческими органами торгует. И спермой не брезгует. Вот пациенты и мрут, как мухи.

– Человеческими органами говоришь? Не верю, – Глеб Жеглов озабоченно понюхал воздух, затем подмышкой.

– Почему это? – Луи де Маар накануне трижды посмотрел «Место встречи изменить нельзя», и соответствующей лексики нахватался.

– Кому нужны человеческие органы сто пятидесятилетнего Пуаро? А травленного мышьяком Бонапарта? Только крысам.

– А он и есть...

– Тише, Володя! Твоя крыса сюда идет. Чуешь? Его шаги...

3. Обещал застрелиться

Вошел профессор Перен. Поздоровался, обозрел усы, портупею, галифе, хромовые сапоги Шарапова (за исключением первых, взятые напрокат у доктора Мейера, заядлого коллекционера всего советского), потом перевел взгляд на стену, на которой должна была висеть картина Эжена Делакруа «Битва при Тайбуре». Увидел вместо нее черно-белый портрет Иосифа Сталина. Указав на генералиссимуса подбородком, спросил Жеглова:

– Вырвали из Ларусса[72]?

– Она сама оттуда к товарищу Жеглову вырвалась. Из капиталистического окружения, – пошутил Шарапов. В Эльсиноре он числился записным остряком.

– Понятно, – кивнул Перен. Но я, собственно, не за этим, хотя библиотекарь фрекен Свенсон жаловалась. Как вы уже, наверное, знаете...

– Маршал Груши подоспел вовремя, – перебил его Владимир Шарапов, поправив фуражку с красной звездой, стоившей ему трех сотен франков – они перекочевывали в бумажник доктора Мейера.

– Нет. То, что вы видите в окне, не есть его войска. Это наша театральная труппа в полном сборе.

Жеглов посмотрел в окно – колонна французов с ним поравнялась, увидел, что у пары улан, а именно у Аннет Маркофф и мадам Пелльтан, невзирая на усы, груди выпирали за третий номер.

– И кто организовал это нашествие? – спросил он, не оборачиваясь.

– Поставил, вы хотели сказать?

– Да, – Глеб озабоченно понюхал правое свое запястье.

– Я. В данный момент мы репетируем спектакль, а именно сцену вступления французских войск в Эльсинор. Кстати, могу предложить вам роль русского гренадера Ивана Маркова.

– Сценарий ваш? – сурово посмотрел Жеглов.

– Да.

– Плохой сценарий...

– Драматурги бывают либо плохие, либо хорошие. Первые пишут плохие пьесы, вторые не пишут пьес вовсе[73], – развел руками профессор.

– За такие сценарии в советском обществе канделябрами бьют, – выдержав паузу, отчетливо проговорил Жеглов.

– Не понял? При чем тут канделябры? – проглотил Перен пилюлю из серебряной коробочки.

– Кончайте финтить, профессор. Вы что, не знаете, от этой вашей репетиции Наполеон Бонапарт приказал долго жить?

– Знаю. Но я просил его этим часом оставаться в своей палате. Настоятельно просил.

– Понятно. Вот что, гражданин Перен. Нам с Шараповым сейчас надо кое о чем покалякать, потом обед. В общем, приходите сюда часикам к шести, нет, в шесть – ужин, будут пирожки с ливером и бульон – Рабле обещал, что я растрогаюсь, кулинарное соприкоснувшись с Родиной, – подходите к семи, покалякаем. Повесточку выписать? Или на слово поверим?

– Вы что себе позволяете?!! – порохом вспыхнул Перен.

– То, что мы себе позволяем никак не сравнимо с тем, что вы себе позволяете, – чертики в глазах Жеглова охолодели, как французы под Березиной.

– Вы что, в смирительную рубашку захотели? – разъярился Перен. – Говорите, захотели?! Я вам это быстро устрою!

– Не бери на понт[74], профессор! – набычился Жеглов. – Собака лаяла на дядю-фраера.

– Глеб, осади! – положил Шарапов руку на плечо начальника. – В клифту лагерном на лесосеке лучше, чем здесь в смирительном камзоле.

– Осади, осади, – остыл Жеглов. – Ты считал, сколько могил на кладбище тут? Сдается мне, со всего света сюда дохнуть приезжают. А я не хочу.

Капитан пошел к дивану, по пути сняв гитару со стены. Сел, громко ударил по струнам, запел хрипуче по-русски:

Здесь птицы не поют,

И травы не растут,

И только мы, плечо к плечу,

Врастаем в землю тут.

– А чо вы к нам, уважаемый? – с удовольствием послушав советскую песню, спросил Шарапов профессора, переминавшегося с ноги на ногу. – Вы скажите прямо, по-другому мы, русские, плохо понимаем.

– Если бы не клятва Гиппократа, которую я давал, я бы... – сжал кулаки Перен.

Профессор недолюбливал русских. На него крайне болезненно действовали отсутствие в их глазах определенности, то насмешливость, то безумная решительность и, наконец, непонятное выражение превосходства, прекрасно отражавшиеся в описываемый момент на лице Луи де Маара, легко вжившегося в роль боевого русского милиционера Шарапова.

– Прямо скажи, профессор, прямо, – разошелся тот. – Мой друг не доцент какой, он – пахан отдела по борьбе с откровенным бандитизмом. А ты знаешь, что такое откровенный бандитизм? Это когда люди дохнут, как в Чикаго. И при этом теряют сокровенное. Почки, например. Или прямую кишку для пересадки буржую. А за это в Союзе по пятнашке полагается. По пятнашке на душу населения.

– Я к вам пришел сказать, что вы, месье Жеглов, находитесь в медицинской клинике, не на... не на...

– Не на Петровке, 38, – услужливо подсказал Шарапов.

– Да. И если бы не просьба влиятельного лица и моя мягкость, сейчас вы были бы на... на...

– На Ваганьковском кладбище.

– Совершенно верно.

– А на кладбище все спокойненько, все пристойненько, абсолютная благодать, – ударил по струнам Жеглов. – Эх, научились бы памятники делать, я давно б там был.

– В Эльсиноре памятник вам сделают, как живой, будете довольны, – странно посмотрел профессор на бойца с организованной преступностью.

– Вы меня растрогали, доктор, – сказал Жеглов, отложив гитару. – И, растроганный, я готов вас внимательно выслушать.

– Ваше здоровье не так хорошо, как вы думаете. В любой момент болезнь вновь может вами овладеть. Чтобы ей не поддаться, вы должны вести напряженный образ жизни. Вы должны напряженно работать, думать и заниматься...

– Любовью, – подсказал Шарапов.

– Нет, я не это имел в виду. Я хотел сказать, заниматься...

– Сексом! – расцвел Шарапов.

– Нет, социальной или, как у вас говорят, общественной деятельностью.

– Я? Общественной деятельностью? Ты чего кукарекаешь, ботаник?! – зло приподнялся Жеглов.

– Он мент, профессор, мент – рассмеялся Шарапов, – А для мента общественная деятельность – это стрельба с преступностью.

– Мент? Что это такое? Поясните.

– Мент – это мент. По-вашему это полицейский, который берет подозреваемую персону за лацканы, и сильно трясет, пока тот не расколется.

– Понятно... Нет, такая общественная работа нам не нужна. Жаль...

Попрощавшись с обоими офицерским кивком, профессор вышел, однако тут же вернулся, встал посереди комнаты, сказал Жеглову неверным голосом:

– А что если я предложу вам расследовать события, имевшие место в Эльсиноре в течение последних шести месяцев.

– Вы хотите сесть? – усмехнулся Жеглов.

– Присаживайтесь, профессор, – сказал Шарапов, указывая на кресло.

– Я постою пока, – ответил профессор. – Я предлагаю вам его, потому что хочу получить оценку своей деятельности, своим устремлениям, своим неудачам и достижениям. Именно вашу оценку, мистер Жеглов. Русские славятся способностью видеть нечто скрытое от глаз человека, чтящего уголовный кодекс, как краеугольный камень общества. Они способны видеть под нагромождениями...

– Не, мистер Жеглов не Достоевский, – высморкался в совковый платочек Шарапов. – Амфибрахиев он не знает, у него в голове одни статьи да примечания.

– Да помолчите, Гастингс, извините, Шарапов.

– Я могу взяться за это дело, – сказал Жеглов, дождавшись конца сцены. – И проведу его беспристрастно. И без лацканов. Обещаю. Хотя...

– Что «хотя»? Говорите, я все должен знать.

Жеглов, посмотрел на него долгим взглядом, взял гитару, запел:

Сыт я по горло, до подбородка -

Даже от песен стал уставать, -

Лечь бы на дно, как подводная лодка,

Чтоб не могли запеленговать![75]

– Русского я не знаю, но по вирше вашей понял, что вы хотите покоя, – сказал профессор. – Обещать его я не могу, да и не нужен он вашему поправляющемуся организму. А вот содействие обещаю. И с сегодняшнего дня разрешаю покидать корпус.

– Вот спасибо! Содействие обязался оказывать, видите ли! А вас, случайно, не Сусаниным кличут? – Жеглов и Перен так смотрели друг на друга, что Шарапов почувствовал себя третьим лишним.

– Однако у меня есть условие – проведите расследование тайно от всех обитателей Эльсинора, – не услышал профессор Маара. – Естественно, если по завершении работы вы сочтете необходимым передать ее материалы полиции, я возражать не буду. Также обещаю, хм, застрелиться, если главным виновником, косвенным или прямым, вы признаете меня...

– Не надо стреляться профессор, – встал Шарапов меж ними. – Если вы застрелитесь, ваши больные разорвут нас на части.

– Надеюсь, – малопонятно усмехнулся профессор. – Кстати знаете, что сказал Йозеф Чапек, известный чешский художник? Он сказал, что лучше всего была бы пьеса без автора, без текста, да, пожалуй, и без актеров и зрителей[76], потому что все это лишь мешает успеху режиссера.

– То есть вашему успеху? – сказал Жеглов, понюхав правую свою ладонь.

– Нет, успеху моих недоброжелателей, – ответил профессор.

– Не могу представить нашу клинику без зрителей, актеров и убийц, – хмыкнул Шарапов.

– Мадмуазель Генриетта попросила меня передать вам приглашение как-нибудь зайти к ней на чашечку шоколада, – обратился Перен к Жеглову, одарив Шарапова смутным взглядом. – У нее к вам несколько вопросов, касающихся свободы выражения чувств в Советском Союзе.

– В Советском Союзе секса нет! – веско сказал Шарапов, постаравшись стать похожим на товарища Суслова, заведующего идеологией СССР.

– А мы не в Союзе, – тяжело посмотрел на него Жеглов. – Мы, дорогой мой, во Франции, а тут свои чудеса.

4. Пахнет «Аленкой».

– Эх, знаешь, Володя, какие мне сны в последнее время сняться, – обнял гитару, Жеглов, когда дверь за профессором закрылась. – Я баб в них ебу, почем зря. И не каких-нибудь Мурок с Лельками, а наших, санаторских. Вот сегодня снилось, как девку в шоколаде дрючил. Если бы ты знал, как она от счастья визжала, а потом, чтобы, значит, в смысле гигиены все законно было и от благодарности женской, весь шоколад с меня аккуратненько так язычком слизала...

– Вот оно что! А я-то думаю, чего это ты к себе принюхиваешься! Пахнешь сам себе, что ли? Каким шоколадом хоть? «Аленкой»?

– Не «Аленкой», импортным каким-то, но вкусным.

– А ты почем знаешь, что вкусным?

– Стыдно сказать, Володя, но она так лизала, что я заинтересовался, и тоже попробовал, и, не поверишь, весь с нее слизал.

– Как ты мог, Глеб?! Ты же советский милиционер?! Я думал, она тебя для себя эксплуатирует, а ты, оказывается, сам выгоду имеешь!

– Да вот, боевой советский милиционер с бабами импортными ночами трахается. Что ты будешь делать! Это, наверно, тлетворный Запад так на меня повлиял... Эх, – и ударил по струнам:

Ой, где был я вчера – не найду днем с огнем!

Только помню, что стены – с обоями, -

И осталось лицо – и побои на нем, -

Ну, куда теперь выйти с побоями!

Если правда оно -

Ну, хотя бы на треть, -

Остается одно: только лечь помереть!

– Ты не сокрушайся, ведь во сне это было, – с удовольствием послушав, перестал давить Шарапов. – А это обстоятельство вину сильно облегчает.

– Во сне говоришь? А почему тогда шоколадом от меня прет, хоть утром умывался?

– Я никакого запаха не чувствую, хоть убей, – сказал Шарапов, понюхав щеку друга.

– Зато я чувствую!

– Может, не то тогда умывал?

– Я все умывал, Володя. В том числе и то, на что ты намекаешь. Так что приходи ко мне сегодня в шкафу ночевать. В нем замочная скважина будь здоров, посмотришь, что и как, а утром доложишь.

– Сегодня?.. – замялся Шарапов. – А может, завтра?..

– Что, с Лизой сегодня трахаешься?

– Зачем ты так?.. Я ее люблю.

– Понятно. Ну, давай, тогда завтра приходи...

– Слушай, Глеб, а зачем тебе это?

– Что зачем?

– Ну, знать, кто к тебе ночью приходит? Меньше знаешь, лучше спишь.

– Что-то ты буржуйское поешь, Шарапов, – нахмурился Жеглов.

– Да нет, не буржуйское. Просто я знаю, кто к тебе приходит...

– Кто?

– Галлюцинация.

– Такой бабы не знаю. Француженка, небось?

– Профессор тебя лечит колесами?

– Лечит.

– Ну вот, у них такое побочное действие. И все, как наяву, и кайф, и запах шоколада. Заметь, только запах, белье постельное ведь чисто?

– Чисто. Потому что она замаранное шоколадом сняла и новое с фиалковым запахом постелила.

– Ну-ну, с фиалковым запахом. Это, Глеб, системный бред называется, – сочувственно посмотрел Шарапов.

– Набрался... ты тут, – сказал Жеглов, стоя уже на руках.

– Это точно.

– А знаешь, Володенька, что в голову мне сейчас пришло? – встал Жеглов, красный лицом, на ноги.

– Что?

– Что ты, – мгновенно завернул Шарапову руку за спину, – подсадная утка.

– Да ты что, Глеб! Я ж советский милиционер, воевал, ранен был, Горбатого с Фоксом брал!

– Если ты советский милиционер, почему тебя профессор Гастингсом назвал? А-а!.. Понятно, ты – аглицкий шпион!

– Отпусти, Глеб, больно.

– Не отпущу. Милосердие – поповское слово. А ну пошли!

Жеглов повел Шарапова к креслу, посадил. Взял левой рукой с письменного стола кружок скотча, примотал де Маара к спинке. Обыскал. Нашел в кармане галифе свой бумажник, сказал торжествующе:

– А я его все утро искал! Да ты брат, не аглицкий шпион, и даже не подсадная утка, ты пошлый карманник! Счас мы с тобой в Петровку, 38, играть будем.

Жеглов, злорадно улыбаясь, включил настольную лампу, направил в лицо Шарапова.

– Хватит, Глеб, фраера из меня делать! – отстранился тот от яркого света. – Я тебе не Кирпич, кошельки дергать.

– Да, ты не Кирпич, мистер Гастингс. Ты – шест. Рассказывай, чей. А орать станешь – хавало заклею, письменно станешь колоться, а это долго и нудно, да и к ужину опоздаем.

– Что такое «хавало»?

– Ну вот, молодец, почин делу. Чтобы русский человек не знал, что такое хавало?

– Да ты сам не русский! – закричал Шарапов. – Чтоб русский человек так по-лягушачьи квакал? Ты сам шпион! Говори, кто тебя в Эльсинор заслал? Говори, сука!!

Жеглов оторопел.

– Ты ж знаешь, баба у меня, считай, француженка. Вот и научился.

– А! Баба у него француженка! За это у нас десятка!

– Слушай, кончай дурика корчить, смотреть противно.

– Сам кончай, ментовская рожа. Выключи лампу, глаза сожжешь!

– Хорошо, мистер Гастингс, выключу, – выключил, сел напротив. – Ты сейчас минут пять посидишь, придешь в себя, а потом все расскажешь. Все, что знаешь об этом сатанории.

– Я мало что знаю...

– Как это так? Столько лет здесь паришься и не знаешь?!

– Да лечит меня профессор, потому и не знаю...

Де Маар рассказал Жеглову о своей беде.

– Так... Значит, ты людоед... – выслушав, посмотрел тот с уважением. – Лягушки, значит, надоели, и ты за человечину. Ну ничего, мы это быстро поправим. Но сначала – память.

Жеглов встал, остатком пластыря замотал задергавшемуся де Маару рот. Закончив, с привычной, судя по сноровке, работой, окинул озабоченным взглядом комнату:

– Где-то тут иголки швейные были...

Де Маар, бледный, замычал, задергался так, что кресло опрокинулось на бок.

– Ой-ёй-ёй, как мы боимся, – Жеглов, глянув на мученика мельком, пошел к секретеру, выдвинул ящичек, достал маникюрные ножницы, сверкавшие никелем. – А что ты потом будешь делать? С иголками под ногтями? Счас мы их найдем, и твоим буржуйским холеным ноготочкам больненько, очень больненько сделаем. Я иголочки сейчас поищу, может, еще что найдется, а ты вспоминай пока, ой, вспоминай.

Тон мычания де Маара изменился с протестующего на соглашательский.

– Вспомнил? – обернулся Жеглов.

Де Маар закивал.

– Честно?

Ответом было положительное мычание.

– Просто замечательно. А во сне что теперь будешь видеть?

Де Маар стал вздергивать подбородок в сторону Жеглова.

– Меня? Вот и хорошо, вот и ладненько, – опустившись на колени, срезал ножничками пластырь с головы Маара. – Эка быстро у меня получилось. Если дальше так с клинической терапией пойдет, глядишь, профессором психиатрии стану.

– Руки развяжи, профессор, – отерев лицо от пластырной клейковины, выдавил Маар.

– Не, потом – лечебный эффект может пропасть, – рывком вернул Жеглов кресло в штатное положение. – Ты сначала доложи мне все, что знаешь, потом – свобода, как осознанная необходимость.

Постояв у окна, Жеглов вернулся к столу, уселся, посмотрел на Маара. Тот неподвижно сидел, глядя прямо перед собой и ничего не видя. Голубые его глаза казались стеклянно-кукольными.

– Что с тобой, Володя?! – подался к нему встревожившийся Жеглов.

Маар сказал тихо:

– Я все вдруг вспомнил... Почти все.

Шарапов не стал говорить – в дверь постучались.

– Да! – сказал Глеб, и вошла заговорщицкого вида Аннет Маркофф, явно с последней сплетней. Увидев, что хозяин номера не один, она заинтересованно спросила, что это такое они репетируют?

– Советскую драму «Место встречи изменить нельзя», – ответил гэбэшным голосом Жеглов. – Не хотите сыграть в ней роль Зои Космодемьянской, повешенной гитлеровцами на морозе?

– Я на минутку зашла, мусор унести, – бросилась горничная к корзине.

5. Последнее дело

Когда дверь за Аннет захлопнулась, Жеглов посмотрел на Шарапова.

По щекам того текли слезы.

– Ты чего расквасился? – подался к нему. – Что-то тягостное вспомнил?

– Нет, не вспомнил, – сказал Шарапов, – а как бы узнал. Нет, не узнал, а посмотрел.

– Что посмотрел?

– Две серии из своей жизни.

– Понятно. А как они называются?

– Первая называется... Первая называется «Последнее дело Мегре»...

– А вторая?

– «Последнее дело Пуаро».

– А сейчас какая серия?

– «Последнее дело Жеглова», я думаю, – посмотрел на него Маар как на покойника.

– Не врешь?.. – сглотнул слюну бывший начальник отдела по борьбе с бандитизмом.

– Зуб даю, – сказал бывший дипломат.

– Значит, под танк иду, сам того не зная?

– Да... Идешь

– Понятно... Гранату-то подашь, если что?

– Подам.

– А есть?

– Куплю сегодня у Мейера.

– Ну, тогда изложи мне краткое содержание упомянутых серий, – взяв себя в руки, устроился Жеглов в кресле

Маар изложил. На серию «Мегре» и него ушло 11 минут. На серию «Пуаро» – 9.

– Интересные шляпки носила буржуазия, – выслушав, помрачнел Жеглов. – Значит, я псих?

– Значит, – скривил Маар губы.

– Да, дела... Два видных опера в деревянных костюмах, а фактов на копейку. Так говоришь, после последней вашей встречи следователь по особо важным делам Пуаро поздним вечером тайно проследовал к мадмуазель Генриетте, всю ночь дома отсутствовал, а следующим вечером был обнаружен в своем номере, в своей постели, в своей пижаме, но чуточку не в себе, то есть мертвым?

– Да, мертвым. Без всяких признаков насильственной смерти. Профессор Перен после вскрытия сообщил мне, что смерть произошла в результате инфаркта миокарда, четвертого по счету за последние три года. И добавил, что покойный мог бы прожить еще лет десять, если бы берег себя, тем более, в санатории ему назначались самые прогрессивные медицинские средства и процедуры.

Жеглов молчал, вспоминая, как недавно профессор советовал ему беречь сердце: «Равнодушнее живите, равнодушнее, и проживете еще не один десяток лет».

– С чего вы хотите начать работу, господин милиционер? – спросил Маар, желая отвлечь Глеба от неприятных мыслей.

– Вы принимали участие в похоронах Пуаро? – спросил Жеглов, решив жить, сколько получится.

– Да. Конечно. Предваряя следующий вопрос, скажу, что гроб вынесли из морга заколоченным.

– Надо делать эксгумацию... Ночью, втихаря.

– Не надо. Сегодня профессор собирается вскрывать Наполеона Бонапарта...

– Ну и что? – Жеглов смотрел на Маара одобрительно.

– После вскрытия и до похорон тело императора будет находиться в морге.

– Вы знаете, как туда проникнуть?

– Да. От Пуаро у меня остались отмычки.

– Не надо мне чужих. Свои в мастерской изображу. Когда пойдем?

– Я думаю, надо сделать это сегодня ночью, завтра его похоронят.

Жеглов покивал. Потом посмотрел на Маара:

– А с кошмарами как? Я имею в виду, как насчет ежедневного электрофореза?

– Не знаю. Если я откажусь делать его сегодня, профессор нас заподозрит.

– Тогда придется немного потерпеть.

– Я не хочу терпеть.

– Не понял?

– Я не хочу терять то, что мне дорого – память о Мегре, память об Эркюле Пуаро. Не хочу.

– Мне тоже не хочется лезть под танк с гранатой, – свинцово посмотрел Жеглов. – Но надо.

– Надо, так надо. Если что, вы ведь повторите процедуру, профессор?

– Это с иголками-то под ногти?

– Да.

– Повторю. А чтоб она прошла успешно, прошу не описывать ее в ваших памятных ежевечерних записках.

– Хорошо, я ничего о ней не напишу. Пойдемте обедать? Рабле, наверное, уже нервничает, нас ожидая?

– Да, вот еще, что, гражданин Маар, – сказал Жеглов, поднявшись на ноги. – Нам предстоит с вами работать, и... Как бы вам это сказать...

– Вы хотите сказать, что вам будет легче работать с товарищем Шараповым, нежели чем с представителем загнивающей аристократии?

– Да, примерно это я хотел сказать, господин Маар.

– Хорошо. Вот тебе моя рука, Глеб.

Они пожали друг другу руки, затем обнялись, как перед последним боем и пошли поиграть перед ужином в настольный теннис.

6. Чудеса

Утром следующего дня Жеглов сделал 10 гимнастических упражнений по 20 раз каждое, хотя профессор Перен запретил ему такие физические нагрузки, затем позавтракал пельменями в обществе Шарапова, выглядевшего как овсяная кашка, составлявшая его утреннюю трапезу.

– Ты что такой? – спросил Жеглов друга, напиваясь чаем.

– Да как-то странно все помнить, что вчера было. Раньше просыпался, читал, что было давеча. Завтрак, обед, ужин, с профессором пара слов, с Лизой то-то и то-то. Все как-то просто было, как в стенограмме. А сегодня ночью почти не спал, потому что память стала как калейдоскоп, чуть тряхнешь – совсем другая картина.

– Ты что, на электрофорез вечером не ходил?!

– Не ходил…

– И за тобой не посылали?

– Нет.

– Значит, профессор узнал, что я тебя вылечил. От кого узнал? – Глеб готов был разозлиться.

– Да ничего он не узнал. Я перед завтраком ходил к нему, жаловался, что всю ночь кошмары мучили. «Пусть это станет вам уроком», сказал он желчно и вон отправил небрежным взмахом руки.

– Значит, с Лизой перетрудился. Что собираешься делать?

– Пойду, посплю… – подавил зевоту Шарапов.

– Я тоже, пожалуй, посплю… Ночью кошмары снились, наверное, от тебя подцепил.

– А что снилось? Людоед Бокасса?

– Да нет. Людоеды мне спать не мешают.

– А что тогда?

– Понимаешь, в два ночи я что-то проснулся, – или приснилось, что проснулся, – подошел к окну, чтобы на луну полупоглазить, такой от нее свет шел, мягкий, густой. И только я на ночное светило вылупился, как сверху, с третьего этажа, а может, крыши, что-то упало – шмяк об отмостку. Вниз посмотрел – женщина в ночной рубашке ничком лежит, чем-то на Аленку похожая. И кровь лениво так из-под нее по бетону растекается, а из расколовшейся черепушки мозги с извилинами кажутся, как живые. Естественно, я портки как дембель быстренько натянул и вниз, к ней, как был без фрака, то есть верхней одежды. И что ты думаешь? Минуты две, даже меньше, я к ней бегом бежал, но ее уже унесли, не сама же ушла…

– И что потом?

– Потом я к Жерфаньону пошел. Разбудил, привел минут через пять, а крови нет, как не было.

– Может, отмыли?

– Ну да. Отмыли и высушили за пять минут.

– А Жерфаньон что?

– Да ничего. «Вам, сударь, наверное, показалось», – зевнул во все хавало, и домой, как лунатика очнувшегося, повел.

– Спросить его об этом?

– Зачем?

– Может, тебе показалось или приснилось…

– Спроси, – посмотрел Глеб неопределенно.

– Ты что так смотришь?

– Она не из твоего окна, случаем, упала?

– Ты с ума сошел? Я же с Лизой был! Она в два как раз уходила.

– И вы, конечно, ничего не видели?

– Нет. Я бы тебе рассказал…

– Ну ладно, – допил Жеглов кофе. – Пойду-ка я баиньки.

Они расстались. Де Маар направился к Жерфаньону спросить о ночном инциденте. Тот недоуменно пожал плечами:

– Ничего такого не помню. Да и с утра все на месте – и пациенты и персонал.

Глеб пошел к себе, улегся в кровать. Заснуть не удалось. Решил почитать – надо же чего-то читать культурному человеку. Подойдя к книжному шкафу, раскрыл створки. Присел, стал рассматривать корешки книг на нижней полке. Ни одно название любопытства его не возбудило. А вот узкая планка, прикрывавшая цоколь шкафа, заинтересовала. У самого пола ее нижняя кромка несла едва заметные повреждения.

– Тайник, – решил Глеб, и стал искать гвоздь с согнутым острием, при помощи которого планку вынимали. Он нашелся за шкафом. В тайнике прятался довольно объемистый целлофановый пакет. В нем было аккуратно уложенное дамское белье. Тонкие, блестящие чулочки. Кружевные пояса, корсажи и всякое такое. Все белое или красное. Красивое, эластичное, блестящее. Преодолевая смущение, Жеглов осмотрел каждую вещь. Размеры были под крупную женщину. Кому все это доставляло тонкое удовольствие? Комиссару Мегре? Эркюлю Пуаро? Жеглов попытался представить Мегре в чулочках и корсаже. Не получилось. Пуаро тоже не вышел. Поначалу. Пока не вспомнился Геркулес, три года проходивший в женских одеждах Омфалы. Значит, все это принадлежало Пуаро с его прославленной аккуратностью, с его любовью к красивой одежде, украшениям и безделушкам, щепетильностью, требовательностью к своему внешнему виду. Вот дела! К чему только холостой человек от одиночества не приходит! А я смог бы такое надеть? Нет. Точно нет.