Текст книги "Встретимся через 500 лет! (СИ)"

Автор книги: Руслан Белов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц)

– Возможно, Гастингс, возможно, – довольно засмеялся Пуаро.

– Значит, вы, как и я, все же считаете происходящее фарсом...

– Я уже говорил вам, что нет, не считаю. Я считаю, что... Что какой-то глупец пытается шутить с Эркюлем Пуаро. А это, как вы знаете, Артур, неблагодарное занятие. И я докажу это...

– А я считаю все происходящее фарсом. Ну, может быть, не фарсом, а мистической постановкой, преследующей вполне определенные цели.

– Я не склонен смотреть на мир сквозь мистические очки.

– Я знаю, Пуаро. А меня иногда заносит. Вот вчера я задумался об ацтеках. В год они приносили своим богам около двух с половиной тысяч человеческих жертв. Они жертвовали своими соотечественниками, своими родными. Как вы думаете, почему они это делали?

– Многие народы, а точнее их вожди, жертвовали своими соотечественниками. Робеспьер во Франции, Сталин в России, Мао в Китае, Пол Пот в Камбодже.

– Эти люди не жертвовали! Они, преследуя практические цели, что-нибудь инкриминировали людям и казнили! Инкриминировали! А у инков и ацтеков было другое – каждый год во имя Бога Ветра и покровителя жрецов Кетцалькоатля или Пернатого змея, они убивали около двух с половиной тысяч невинных людей. И вчера я понял, почему они это делали...

– Почему? – зевнул Пуаро. Он не любил домыслов.

– Мне кажется, они жили так же, как мы. Жили в благодатной, богатой стране. У них все было – еда, питье, жилье, секс, – и сердце и мозг их обрастали жирком благополучия. А это гибельно для народов. И жрецы придумали, как расшевелить людей, они придумали эти казни. Возьмем, к примеру, какой-нибудь банальный город, скажем, наш Леон. Представьте, там каждый год приносят в жертву тысячу пятьсот человек. И каждый человек знает, что в любой день к нему могут придти поощрительно улыбающиеся люди и сказать: – собирайся дружок! Тебе выпала великая честь почить во имя Общества, во имя Телевидения, во имя Бога! И этот человек, живший до того автоматически однообразно, может быть, даже убого, прощается с домочадцами, собирается и идет на самый верх. Несколько дней или недель ему оказывают божеские почести, несколько дней или недель, он получает все, что можно получить от жизни – царскую еду, великолепные одежды, самых красивых женщин, если он мужчина, и самых красивых мужчин, если он женщина. И получив все, получив в останавливающем мысль беге, он попадает не куда-нибудь, а прямиком в Рай, в небесное жилье Бога-солнца, реально в его сознании существующее. Разве это не здорово?

– День жизни в вашем сказочном Леоне, несомненно, интереснее, чем вся жизнь, скажем, в штатном Руане. Вы думаете, наш Потрошитель также имеет целью сделать нашу жизнь интереснее, убыстрить ее, посадив на резвого жеребца смерти?

– Думаю, так...

– Может быть, вы и правы, – остановился Пуаро у статуи Афродиты. – Смотрите, Гастингс, какая великолепная статуя... Не верится, что она сделана из обычного бетона...

– Чем-то похожа на мадмуазель Генриетту... Прекрасная вещь, нет слов...

– Нет, это не вещь, Гастингс. Посмотрите внимательнее, и вы увидите – у нее есть сердце. И не сердце Афродиты, а чье-то. Кто-то ее любил, и согрел. Согрел ее бетонные внутренности своим душевным теплом. И это душевное тепло, собравшись в комок, забилось сердцем...

– Внутренности... – вспомнил Гастингс татуировки Лиз-Мари и Моники. – Душевное тепло... – ему вдруг показалось, что не Пуаро стоит у статуи, а совсем другой человек. Тот, которого он забыл.

В японском саду, на камне у замерзающего озерца сидел Марк-Поль Дижон, воображавший себя деликатесной лягушкой, которой каждый не прочь закусить. Увидев несытые глаза Гастингса, Марк-Поль панически заквакал.

– Холодно, да? – спросил бывший советник Бокассы, окинув приязненным галльским взглядом зеленые с пупырышками ласты (вторая пара на руках), такого же окраса комбинезон и лицо.

– Ква... – плаксиво протянул Марк-Поль, никак не решавшийся зарыться в донную грязь, в которой второй уж как месяц зимовали окрестные лягушки.

Предстоявшая встреча с мадмуазель Генриеттой будоражила кровь Пуаро, он, пропитанный эйфорией, желающий повсюду сеять добро, обратился к душевнобольному:

– Знаете, что, уважаемый Ква, я, склонный к дедуктивному мышлению, в течение длительного времени вас биологически изучаю, и недавно пришел к мысли, что в настоящее вы представляете собой особый вид Ranidae, то есть Настоящих лягушек. Стремительность вашей эволюции привела к тому, что вы еще при жизни стали совершенно несъедобным.

– Ква?!

– Да, да, вы стали совершенно несъедобным, как, например, краснобрюхая жерлянка или лягушка-древолаз, и потому теперь можете не опасаться не только меня, но и всех до одного французов и даже охочих до фугу японцев.

Марк-Поль Дижон внимательно посмотрел на Гастингса. Тот, до слов Пуаро глядевший на человека-лягушку с вожделением гурмана, теперь смотрел кисло.

– Но несъедобность не последнее ваше приобретение. Теперь вам вовсе не обязательно зимовать в донной грязи, ибо вы стали еще теплокровным и потому можете дожидаться весны в тривиальной человеческой постели.

Марк-Поль смотрел недоверчиво, и Пуаро, со всех сил смущенно улыбаясь, его доконал:

– Уважаемый Ква, в связи с вышесказанным у меня к вам нижайшая просьба, которую вы, возможно, сочтете нескромной...

– Ква?

– В связи с тем, что я являюсь вашим первооткрывателем, позвольте мне...

Пуаро замялся, как бы не решаясь высказаться. Марк-Поль прервал его молчание требовательным возгласом:

– Кваварите!

– Позвольте мне присвоить вам видовое имя... – смущенно посмотрел Пуаро.

– Ква-ква-какое? – поинтересовался Дижон.

– Ranidae lectularius[49], то есть Лягушка постельная.

– Не возражаю, – сказал Дижон и, резво сиганув с камня, попрыгал на четвереньках к своей постели, в которую не ложился с момента своего появления в Эльсиноре.

– Профессор Перен, услышь он этот разговор, взревновал бы чрезвычайно... – сказал Гастингс, – смотря вслед бедному сумасшедшему.

– Думаете? – Пуаро был доволен как Парацельс, вылечивший дюжину бесноватых.

– Уверен.

– А вы доложите ему. Реакция мне будет интересна, – лихо закрутив ус, Пуаро предложил другу продолжить путь к «Трем Дубам». У Мельпомены им встретился Пек Пелкастер, что-то оживленно объяснявший отсутствовавшему собеседнику.

– How are you? Fine? – поздоровался с ним Пуаро. Гастингс, избегавший общества юродивых, пробурчал себе под нос: – Ну и денек. Народу в парке, как на Новый год в Пекине. Боюсь, мы доберемся к «Трем Дубам» к завтрашним сумеркам.

– О, разумеется, Пуаро, fine! – расцвел Пелкастер. Я вижу, вы хотите меня о чем-то спросить?

– Да, мой друг.

– И что вы хотели узнать от меня, мистер Пуаро? – лицо Пелкастера сияло радостью востребованности.

– Я хотел спросить, будут ли в будущем воскрешать грешников?

– Разумеется, будут. Кого же иначе воскрешать? Все люди, особенно выдающиеся, большие грешники.

– И императора Жана Беделя Бокассу, вкушавшего людей с хреном и горчицей и без них, тоже воскресят? – едко сказал Гастингс. – И президента Саддама Хусейна, просто травившего их горчичным газом?

– О Бокассе я ничего не знаю, пока не знаю, но Саддама Хусейна Абд аль-Маджид ат-Тикрити воскресят. Вы что-нибудь знаете о нем? Кроме того, что он травил газами курдов и развязывал кровопролитные войны? А я знаю. Еще не родившись, он лишился отца. Отчим избивал его и насиловал. Мать, боясь лишиться мужа, отводила глаза. Подростку ничего не оставалось делать, как уйти к дяде, симпатизировавшему фашистам. Тот, обласкав племянника, сказал: «Мой мальчик! Человек тебя унизил, человек сделал тебя ничтожеством. И ты останешься ничтожеством, пока не убьешь человека. Это позволит тебе подняться и над людьми, и над собой». И Саддам, еще несовершеннолетний, пошел и убил человека, коммуниста, которого дядя трусливо ненавидел. Так в чем же личный грех этой личности? Маленького ангелочка избили, изнасиловали, охмурили, поставили на преступный путь, и он виноват? И будет повешен в 2006 году?

– Я бы не хотел попасть в ваше будущее, – сказал Гастингс. – Жить по соседству с убийцами. Нет уж, увольте!

– А вы не будете жить по соседству с убийцами! Саддама Хусейна воскресят маленьким мальчиком, не знающим еще греха. Вы будете видеться с ним, беседовать, гладить по головке, дарить игрушечные машинки, и он никогда не станет мировым злодеем. И вы станете от этого счастливее...

– Ладно, уговорили, – махнул рукой Гастингс. – Но имейте в виду, за один стол с Беделем Бокассой я все равно не сяду. Даже если вы при воскрешении сделаете его вегетарианцем.

– Ваше дело, – пожал плечами Пелкастер.

– К сожалению, нам пора идти, – пожал ему руку Пуаро. – Мы поговорим еще с вами.

– Встретимся через пятьсот лет, – заулыбался сумасшедший, крепко сжав пятерню сыщика.

– За что я люблю Эльсинор, так это за то, что в нем есть такие неожиданные люди... – сказал Пуаро Гастингсу, когда они продолжили свой путь. – Там, за хребтами, таких давно нет. Кстати, вы видели фильм «Невезучие»?

– С Ришаром в главной роли? Видел, а что?

– Невезучего героя, которого играл Ришар, зовут Переном. Смешно, не правда ли?

– Смешно. Но к чему вы это?

– Не знаю, Гастингс, не знаю. Но просто так мне в голову ничего не приходит. Может быть, они показались мне похожими?

– Наш Перен и Перен Ришара? Вы с ума сошли, мой друг!

– Они похожи… Да, похожи... – не обидевшись, уверенно сказал Пуаро.

– Хотите, я скажу, почему это засело вам в голову? – иронически посмотрел Гастингс.

– Почему, мой друг?

– Потому что ваше подсознание пытается выгородить профессора Перена, небезосновательно подозреваемого вами. Пытается выгородить, потому что он вернул вас к жизни. И оно, подсознание, благородное и благодарное, заставляет вас сравнивать его с Переном Ришара, которого никак нельзя представить злодеем...

– Похоже, мой друг, вы начитались Фрейда, – засмеялся Пуаро и, взяв капитана под руку, повел его к «Трем Дубам». – На самом же деле я, избранный, просто ощущаю профессора, как избранника, и в глубине души сочувствую ему.

– Сочувствуете?

– Да. Сочувствую, потому что путь избранника всегда приводит не к храму, но к цепям или кресту.

– Вы имеете в виду цепи Прометея и крест Христа?

– Да, мой друг, я имею в виду именно их.

– А вы не боитесь, что именно Перен прикует вас к Апексу, или одному из Генриеттиных дубов?

– Боюсь, мой друг, боюсь... – засмеялся Пуаро. И потому пытаюсь видеть в нем ришаровского Перена, простака и неумеху, которого каждый обманет...

7. Ковать шоколад

Профессор в это время пребывал в апартаментах пациентки Х., и ему было не по себе.

Мадмуазель Х., молодая претенциозная особа, явилась в санаторий из Америки. Дочь известных родителей, она длительное время привлекала внимание средств массовой информации неординарными, если не сказать, скандальными поступками. В апофеозе публичной карьеры Х. была ведущей популярной телепрограммы под названием «Блондинка в шоколаде». Стремление, несмотря ни на что, оставаться на виду (на обложках журналов, на экранах и сценах), в конце концов, подорвали ее душевное здоровье, и однажды, прочитав очередную критическую статью в свой адрес, бедняжка с ног до головы намазалась шоколадом, имея в виду, что шоколад любят все, даже злорадные журналисты. Получившийся наряд девушке так пришелся (и неудивительно – шоколад, по мнению диетологов, эффективно успокаивает нервную систему), что она, легко отказавшись от всего своего гардероба, с тех пор в обществе появлялась исключительно в горьком шоколаде, лишь иногда меняя его на белый или, за большие деньги, на соевый. Родители Х., дорожа своей репутацией, пыталась так или иначе урезонить дочь, но, скоро отчаявшись, предприняли ряд решительных действий, в результате которых Х. оказалась сначала в одном из лечебных учреждений Парижа, а потом и в местах не столь отдаленных, то есть в «Эльсиноре».

Мадемуазель Х. приняла профессора в новом наряде – на ней был светло-коричневый сливочный шоколад в белый горошек. Немного в нем покрутившись перед гостем (Перен, цокая языком, как заправский итальянец, показал большой палец), девушка уселась в кресло и перешла к делу.

– Я хочу такую же татуировку, как у этой вашей Моники, – без обиняков заявила она профессору. – И как можно скорее. За ценой, как вы понимаете, я не постою.

– Что ж, это понятно, что не постоите, – кисло улыбнулся Перен – он предполагал, что развитие событий может принять такой комедийный оборот. – Но вы, надеюсь, понимаете, что в настоящий момент татуировку вам может нанести лишь преступник?

– Преступник?! – удивилась Х. – В санатории его таковым никто не считает.

– Ну, видите ли, он татуирует не по желанию женщин, но своему желанию и тайно, что противоправно. И я, хоть и являюсь единоличным главой этого санатория, никак не могу попросить его выполнить ваше пожелание, хотя бы потому, что не знаю, под чьим именем он скрывается.

Единоличный глава, забывшись, уселся в кресло, тут же вскочил, посмотрел в зеркало, и лицо его болезненно скривились: вся спина главы санатория, только что белоснежная, была в шоколаде.

– В таком случае, я позвоню отцу, – шельмовски улыбнулась этому пассажу Х. – И он пришлет мне вертолет с лучшим татуировщиком Европы.

– Да бога ради – вертолетная площадка у нас всегда наготове. Но прошу вас прочувствовать один маленький нюанс. Понимаете, если в санатории появится другой татуировщик, преступник может...

– Это не мои проблемы, – прервала его Х., весьма эротично (неспешно и со вкусом) соснув указательный палец (разумеется, он тоже был в шоколаде).

– Ну, если вы так хотите, – отвел потемневшие глаза Перен, – я могу вам кое-что посоветовать...

– Что посоветовать?

– Понимаете... – полез в карман халата с намерением что-то из него достать для демонстрации, но, внимательно посмотрев пациентке в глаза, вынул руку пустой. – Понимаете, наш Потрошитель наносит свои татуировки исключительно на животики дам с камелиями...

– Ха! Столько камелий, сколько в моем гербарии, нет ни у одной француженки.

– Охотно верю. Но как этот факт донести до Потрошителя?

– Легко! Завтра я прогуляюсь по парку, и он клюнет, факт.

– Но ведь мороз?! – посмотрел Перен на шоколадную грудь девушки. – Завтра будет минус пять?

– Мне приходилось тусоваться и за полярным кругом, – кичливо выпрямила стан Х.

– Да, да, я знаю. Но как же... – Перену пришло в голову воспользоваться ситуацией в терапевтических целях.

– Что как же?

– Вы же в шоколаде, мадемуазель. Допустим, Джек Потрошитель удалит шоколад с вашего животика перед тем, как делать татуировку. Но вы ведь потом опять его нанесете...

Х. задумалась, закусив губу; профессор Перен мысленно потер руки: «Достал-таки!», и продолжил ковать шоколад:

– Может, все-таки вам стоит отказаться от своего нынешнего имиджа?

– От шоколада в качестве наряда?

– Ну да. Представляю, какой фурор после выписки вы произведете в Америке. Вы, с татуировкой самого Джека Потрошителя. А если еще и книгу напишете, как он вас преследовал, какие письма писал...

– Хорошо, я подумаю, – сказала Х., критически рассматривая свое платье в белый горошек.

– В таком случае, разрешите, сударыня, удалиться, – поклонившись, пошел профессор к двери.

– До свидания... – пробормотала Х. вослед. – Альтернатива шоколад – татуировка Потрошителя всерьез зациклила ее ум, причем последняя, то есть татуировка, была в эксцентриситете. – И пришлите мне пористого шоколаду, да больше, чтобы на шубку хватило.

– Что?! – обернулся профессор, уже поворачивавший ручку двери.

– Вы же говорили, что завтра будет минус пять?

– А... Хорошо, пришлю... – кивнул профессор, и, подумав в сердцах: – Как же, вылечишь ее без электросудорожной терапии, – повернулся к двери.

– Послушайте, господин Перен, – заставил его вновь обернуться ехидный голос мадмуазель Х. – Вы и в самом деле убеждены, что являетесь единоличным главой этого заведения?

Не ответив, профессор удалился. Лицо его было черно от досады.

Когда дверь за ним закрылась, мадмуазель Х. достала из тайника секретера радиотелефон, набрала номер, поднесла к уху.

– Вас слушают, – ответил номер.

– Я – мадмуазель Х. Мне нужен Потрошитель. За любые деньги.

– Нам он тоже нужен. За любые деньги.

– Вы не знаете, кто Потрошитель? – удивилась мадмуазель Х.

– Пока не знаем.

– В таком случае, запишите меня к нему.

– Хорошо. Вы будете первой.

– Спасибо.

– Пока не за что. Да, вы знаете, некий господин в восторге от вашего наряда.

– В самом деле?!

– В самом деле. До скорой встречи, милочка.

– До скорой встречи...

Спрятав телефон, мадмуазель Х. подошла к окну и долго у него стояла.

В парке Перен остановился у первой же мусорной урны. Оглянувшись по сторонам и убедившись, что поблизости никого нет, профессор вынул из кармана вчетверо сложенный лист писчей бумаги, разорвал его на мелкие кусочки, выбросил в мусорную корзину. Если бы кому пришло в голову восстановить лист, он смог бы, в случае успеха, прочитать следующее:

1. Мэри-Энн Николс (Красотка Полли), 42 года.

Убита Джеком Потрошителем 31.08.1888г. на улице Бакс Роу.

Горло перерезано в двух местах.

Живот вскрыт несколькими ударами ножа.

На половых органах обнаружено несколько небольших разрезов.

2. Энни Чепмен (Смуглянка Энни), 47 лет.

Убита 08.09. 1888г. на улице Хендбери-стрит.

Преступник резал и потрошил жертву под влиянием сильнейшего сексуального возбуждения.

Горло перерезано в двух местах, внутренности обнаружены рядом с левым плечом.

Матка с частью влагалища и мочевого пузыря не была обнаружена.

3. Элизабет Страйд (Долговязая Лиз), 44 года.

Убита 30.09. 1888г. на Беренр-Стрит.

Горло перерезано.

Никаких увечий или следов сексуального бесчинства на теле не обнаружено.

4. Кетрин Эддоус, 43 года.

Убита на площади Митр в Сити 30.09. 1888г. через 2 часа после убийства Элизабет Страйд.

Одежда исколота и изрезана.

Лицо изуродовано, живот распорот от грудины до гениталий, извлеченные внутренности перемещены на правое плечо, кусок прямой кишки заткнут в зияющую рану на правой стороне шеи.

Двухфутовый кусок толстой кишки, отделенный от внутренностей, обнаружен между телом и правой рукой.

Влагалище вспорото, верхняя часть бедер изрезана – видимо преступник хотел отчленить ноги в бедренных суставах.

Левая почка, матка, оба уха отсутствуют. Уже в морге левое ухо выпало из складок одежды.

5. Мэри Джанет Келли, 25 лет.

Убита 09.11. 1888г. в меблированной комнате ударом ножа в горло, рассекшим сонную артерию.

Найдена лежащей поперек кровати.

Изуродована до неузнаваемости: уши и нос отрезаны, лицевые мышцы срезаны до кости.

Тело изрезано и искромсано.

Половые органы изуродованы.

Отрезанные груди и печень обнаружены на кровати рядом с трупом. Остальные внутренности обнаружены на прикроватной тумбе.

Правый коленный сустав обнажен до коленной чашечки – вероятно, убийца хотел ампутировать ногу, как и левую руку.

Сердце не обнаружено, видимо, убийца унес его с собой или съел на месте.

Как мы уже говорили, профессор Перен догадывался, с какой целью мадемуазель Х его пригласила. И перед визитом сделал эти выписки с целью показать, какую картинку оригинальная мадмуазель может увидеть на своем теле после визита Джека Потрошителя к четвертой по счету жертве.

8. Пропасть глубиной в человеческую жизнь

Пуаро питал слабость к мадмуазель Генриетте, мы об этом уже упоминали. Ни одна дама, встречавшаяся ему на жизненном нескончаемом пути, не вызывала у него таких плавящих сердце чувств, как эта неожиданная женщина. Конечно, как большинство мужчин, нерешительный по отношению к прекрасной половине человечества, он старался увидеть в ней качества, которые могли бы помочь ему не пасть пред ней на колени, не сказать слов, роем теснившихся в душе. «Она слишком худа, фривольна, склонна к доминированию», – повторял он себе, находясь в ее обществе.

А в обществе ее он бывал часто, сначала в инвалидной коляске, потом на окрепших ногах (может быть, именно она, эта исключительная женщина, волевая женщина, помогла ему встать на них?!). И не потому бывал в ее обществе часто, потому что жаждал этого (разве Эркюль Пуаро мог себе позволить чего-то жаждать?), а потому что мадмуазель Генриетта стала выходить в свет, узнав, что в санатории появился Геркулес, Геркулес в образе неотразимого Эркюля Пуаро.

Поначалу Пуаро терзался, пытаясь определить природу чувств, влекших его к этой женщине, но после третьей или четвертой встречи с ней сердце его определилось. Он понял, что чувствует в ней женщину, которой, как и Афродите, прекрасной богине, не чуждо мужское начало[50], в нем самом приглушенное. И что его, бессмертного Геркулеса, влечет к ней ее земная простота.

Да, мадмуазель Генриетта влекла Эркюля Пуаро своей земной простотой. Земной простотой, подвигающей на грехи и проступки, обращающие взор на Бога Всевидящего, на Бога, собственно, и подталкивающего человека на грехи и проступки, подталкивающего, чтобы потом судить его милостивым отцовским судом. Эркюля Пуаро всегда манила человеческая слабость, манила, как манит пропасть глубиной в человеческую жизнь. С детства его учили лишь подниматься, шаг за шагом подниматься над собой и другими. Генриетта же была пропастью, в которую приятно падать, с ней он становился простым смертным. Он забывал о своем деле, о себе самом, забывал о Пуаро, вернее, о величии Пуаро. Конечно, порою он вспоминал о своем возрасте, но лишь затем, чтобы удивиться ее моложавости. Они могли бы быть счастливы вдвоем, ведь Пуаро в ее присутствие чувствовал себя счастливым мальчишкой, а она – матерью, обретающей великого сына.

Все было бы хорошо, если бы... Если бы не этот злополучный пакет...

9. Немного прошлого

Это случилось в тот самый день, в который мадмуазель Моника была татуирована. После завтрака Эркюль Пуаро прогуливался в саду, не совсем еще доверяя своим ногам. С ним, конечно же, был господин Луи де Маар, бывший дипломат, испортивший здоровье в Центральной Африке. Он прямо-таки приклеился к великому сыщику с первого дня его появления в Эльсиноре, а на второй – краснея от неловкости, попросил всех, в том числе и Пуаро с Переном, именовать его Артуром Гастингсом, капитаном в отставке.

Под ногами таял снег, только что выпавший. В лесу раздавался топор Садосека. Откуда-то доносилось заунывно-протяжное I’l meet you in midnight «Смоки». Друзья вспоминали о знаменитом фальшивомонетчике Аберкромби, о деле пройдохи Альтара, за которым гонялась половина европейской полиции, и все без толку, пока Пуаро с Джеппом не схватили его в Антверпене. Еще говорили о почтовой марке с изображением Пуаро, вышедшей в Никарагуа, о судьбах Фелисити и Джорджа[51], о Джудит, дочери Гастингса. Когда разговор зашел об инспекторе Сагдене, точнее, о его пышных усах, великолепие которых Пуаро в первую их встречу сразило, к ним подошел Жером Жерфаньон, вездесущий консьерж «Эльсинора». Извинившись, он отозвал Пуаро в сторону и шепотом сообщил, что мадмуазель Генриетта хотела бы видеть его тет-а-тет и немедленно по поводу исключительной важности.

– А где же она примет меня? – обеспокоился Пуаро, представив себя один на один с женщиной в ее уютной гостиной.

– Она ждет вас в башенке, – ответил Жерфаньон. – В центральной, с которой Наполеон Бонапарт в хорошую погоду высматривает свои полки.

– По-моему, она всего-навсего решила потренировать ваши ноги, – ревниво высказался капитан Гастингс, отличавшийся хорошим слухом.

Пуаро задержал на нем укоризненный взгляд, повернулся к Эльсинору, устремил взор к указанной башне. Мадмуазель Генриетта – в белой шубке и красной широкополой шляпе – недвижно стояла у бойницы, смотревшей в парк.

– Извините, Гастингс, я должен идти,– бросив эти слова другу, направился Пуаро к Главному корпусу. – Встретимся за обедом.

– Mon ami, будьте осторожнее на лестнице, она наверняка обледенела, – прокричал ему вслед Гастингс, выказывая тем, что дружеские его чувства выше ревности.

По винтовой лестнице сыщик поднялся неожиданно легко. Мадмуазель Генриетта стояла в прежней позе, красная ее шляпа пламенела на фоне белесо-голубого неба. Пуаро пристроился рядом, кашлянул.

– А, это вы... – бархатно посмотрев, протянула слабо руку.

Поцеловать ее он не смог – не решился, боясь переступить грань, за которой джентльмены теряют самообладание. Впитав сердцем белизну и изящество тянувшейся к нему длани, он просто ее пожал.

– Вы первый раз здесь? – унеслась взором к заснеженным отрогам Альп.

– Разумеется... – посмотрел Пуаро на горы, на ближнюю вершину стрелой рвавшую небо.

– Эта вершину у нас называют Апексом[52]. Говорят, с нее видно прошлое и даже будущее.

Пуаро ощупал пик сыщицкими глазами, не найдя в нем ничего интересного, спросил:

– Вы, как я понял, хотели мне что-то конфиденциальное сообщить?

– Да... – продолжала смотреть женщина вдаль. – В моем жилище могут быть «жучки».

– Вот как?! – глаза Пуаро устремились к «Трем Дубам». – И кто же их мог установить?

– Тот, кто хочет знать все...

– Профессор Перен?

– При чем тут профессор Перен? Вы не понимаете, Эркюль, это не паранойя, – впервые за все время знакомства мадмуазель Генриетта назвала Пуаро по имени. – Дело настолько важно, что мы с вами должны исключить любую возможность утечки информации.

– О каком деле вы говорите? – в голосе Пуаро прозвучала нотка раздражения. Он подумал, что «дело» придумано только лишь затем, чтобы затащить его в это романтическое место. Зачем? Он и так побежал бы сюда хоть днем, хоть ночью. Конечно же, хорошо подумав, побежал.

– Несколько месяцев назад я вышла перед сном на веранду полюбоваться звездами, не поверите, они были с кулак тогда, – восторженно глядя, показала Пуаро сжатый кулачок (жест этот показался сыщику не вполне приличным). – И на шезлонге обнаружила пакет, перевязанный бечевкой. На нем мужским почерком было написано «Г.П. от Ж.М». Сначала я ничего не поняла – ни с каким Г.П. и, тем более Ж.М. я никогда не была знакома. Однако, подумав, пришла к мысли, что Г.П. – это, скорее всего, я. Но в Эльсиноре такую аббревиатуру могли отнести на мой счет лишь ограниченное число господ. И никому из них никогда бы не пришло в голову подбрасывать мне письма, тем более, ночью. Заинтригованная, я вернулась в дом, вскрыла пакет. В нем был другой пакет и записка, адресованная мне. Почерк, которым была она написана, был тот же, что и на первом конверте. Вот, взгляните.

Мадмуазель Генриетта вынула из сумочки вдвое сложенный листок писчей бумаги, протянула Пуаро. Взяв его и развернув, тот прочитал:

Милая Генриетта!

Я уверен, вы меня не помните, но, увы, мне больше не к кому обратиться. Сразу перейду к делу, чтобы не дать чувствам, теснящимся в моей душе, излиться неуправляемым вешним потоком. Вы должны знать: жизнь многих обитателей Эльсинора находится в смертельной опасности. Поэтому я прошу Вас передать приложенный к письму пакет человеку, который очень скоро полюбит Вас, как полюбил Вас я. Я уверен, любовь – это очень простая штука, и глубоко полюбить одну и ту же женщину, могут лишь глубоко похожие люди. Отдайте этот пакет этому человеку, и он закончит то, что не удалось закончить мне.

С уважением и любовью!

Ваш Ж.М.

P.S.

Я жалею лишь об одном... Я жалею, что не встретился с Вами раньше, в дни юности. Случись это, у нас с вами родился бы маленький розовый сыночек.

А впрочем, я ни о чем не жалею – я видел Вас, говорил с Вами, мечтал о Вас, а что еще можно пожелать смертному человеку?

Пуаро внимательно прочитал письмо. Сложил лист. Задумался. Его недоверчивый ум торопливо, как живой компьютер, перебирал одну гипотезу за другой. «Сама написала? С какой целью? Решила сыграть со мной театр? Или просто хочет возбудить во мне ревность? Но я много старше, меня не надо добиваться, просто поманить пальчиком... раз десять поманить. А может, она просто психопатка? Или кто-то использует ее в качестве третьего лица, использует, чтобы посмеяться над Пуаро?»

– Эркюль, я чувствую, вы подозреваете, это письмо написала я... – сладко прикоснулись к его руке пальчики мадмуазель Генриетты. – Может, не стоит пока этого делать? Вскройте конверт, ознакомьтесь с его содержимым, а потом уж судите...

– Извините, мисс, – перебил ее Пуаро, старательно поправив усы. – Эта привычка все обдумывать, всегда вредила мне, как человеку. Если бы вы знали, как я удивительно глуп, когда не думаю...

– К сожалению, у меня не было возможности убедиться в этом – вы всё думаете и думаете...

– Я, конечно же, ознакомлюсь с содержимым этого таинственного пакета... – сказал Пуаро, чувствуя, что краснеет. – Он у вас?

– Да. Я долго думала, отдавать вам его или не отдавать. И, в конце концов, решила вас не беспокоить. Но этот случай с Моникой, на первый взгляд комический, изменил ситуацию в корне – я поняла, началось что-то жуткое, началось то, что предрекал этот Же Ме...

– Возможно, Же Ме просто был романтиком – ведь романтики нравятся женщинам, потому и существуют во множестве... – сказал Пуаро с истинно французской галантностью.

– Это вам решать, – достала мадмуазель Генриетта пакет из сумочки. – Возьмите его.

– Спасибо, – поместил он последний во внутренний карман пиджака. – Я займусь им у себя.

Дело, сведшее их в башне, было закончено, женщина посмотрела тягуче, и Пуаро разоткровенничался:

– Знаете, я давно хотел вам сказать...

– Что? Говорите, не раздумывая, а то опять не скажете!

– Хорошо, скажу. Мне иногда кажется, что я давным-давно вас знаю...

– И между нами давным-давно всепроизошло?! – подалась к нему.

– Да...

– И мне это кажется... Мне даже кажется, я помню прикосновения ваших рук. И с закрытыми глазами отличу прикосновение правой ладони от прикосновения левой.

Для Пуаро это было слишком, он готов был бежать прочь, но сдержался, лишь взор его, испуганно слетев с лица женщины, метнулся к горам.

– Объясните мне, пожалуйста, почему эти каменные нагромождения так привлекают ваш взор? – спустя минуту спросил сыщик, опасаясь, что от жара щек растают горные снега.

– Понимаете, горы – это то, что стремится вверх. Все остальное распластывается по поверхности, как вода. А они стремятся к небу, они стремятся ввысь...

– Вы стремитесь к небу?..

– Да. Куда же еще стремиться человеку? – посмотрела с укоризной.

– Понимаю. На земле у вас нет близких...

– Почему же? Вот вы стоите рядом. Вы, поднявшийся на башню... Ко мне поднявшийся.

«Башня – символ эрекции, – механически подумал Пуаро. – Она подняла меня на ноги, потом на башню, и теперь стремится поднять выше, одновременно помогая борьбе с преступностью... Нет, надо взять ее за руку. Пусть ведет. Пусть ведет, куда угодно, хоть в тартарары. Хм, тартарары... Тартар – бездна, жилище низвергнутых Зевсом титанов...