Текст книги "Встретимся через 500 лет! (СИ)"

Автор книги: Руслан Белов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 25 страниц)

Холмс встал, переоделся в лучший свой костюм. Спустя десять минут он стоял у «Трех дубов».

15. Прекрасный малыш

– О, это вы мистер Стоун! – воссияла мадмуазель Рене, увидев Шерлока Холмса. – Какая радость! Я давно мечтала с вами познакомиться! Вы такой загадочный!

Шерлок Холмс подумал, что эта дама в ярко-красной шляпке – определенно есть уникум. Темноволосая, фигурка точенная, без сомнения, сотворенная богом в творческом апофеозе, понравилась бы и женоненавистнику, коим изобразил его Конан Дойль. Он так подумал, ибо впервые в своей жизни ощутил влечение к женщине. Бездумное, как стремление стали к магниту.

– У вас прекрасный малыш, – посмотрел на ребенка раздумавшего о чем-то в прогулочной коляске. – Сколько ему лет?

– Два годика.

– Судя по глазкам, папенька у него... – Холмс осекся.

– Договаривайте, я не обижусь, я вообще мало обижаюсь...

– Без сомнения, папенька у мальчика зрелый человек.

– Вы считаете, что лишь у зрелых людей рождаются умные дети? – загадочно улыбнулась мадмуазель Рено.

– Это так… Они наследуют не только ум, но и опыт, – сказал он, впервые в жизни разумея, что такое настоящая женщина.

Холмс чувствовал, что стоит на краю пропасти, на дне которой блаженство и смерть. Нет сначала страшная смерть, потом блаженство.

– Ума, талантов и опыта у его отца было хоть отбавляй, – сказал она. – Боюсь, однако, что потомственное безрассудство компенсирует эти качества…

– Вы сказали «было»? – взглянул Холмс на мальчика, потянувшего к нему руки.

– Да, он почил.

– Можно, я возьму его на руки?

– Возьмите.

Шерлок взял мальчика на руки, тот заулыбался ему как знакомому.

– А как зовут малыша? – спросил сыщик, прежде подумав: «Сын капитана Жеглова у меня на руках. Как забавно!»

– Владимир.

– Русское имя?!

– Отец его был русским и обожал русского певца Владимира Высоцкого. Еще он был мужем Марины Влади.

– Мужем Марины Влади? Вот как… – вернул Холмс мальчика в коляску. Маленькое тело будило в нем сентиментальность, то есть то, что в данный момент было лишним.

– Послушайте, мистер Холмс, извините, мистер Стоун, почему бы вам без обиняков не спросить у меня то, что вы хотите спросить?

– Задавать вопросы такой женщине, как вы? Красивой и умной? – смешался Шерлок Холмс, поняв, что в этом санатории всем было ведомо, что он вовсе не бывший депутат парламента Стоун.

– Умной?!

– Обычные женщины не читают книг по квантовой механике, – указал подбородком на увесистую книгу, делившую в коляске место с ребенком.

– Не это не я читаю, это Владимир! – рассмеялась мадмуазель Рене.

– Как я об этом не подумал! – сказал Холмс, с трудом веря.

– Вы сказали, что не стоит задавать вопросов красивым и умным женщинам… – проговорила женщина, соображая, стоило ли говорить этому человеку, что мальчик уже как месяц читает и не что-нибудь, но исключительно книги по физике.

– Красивым женщинам легко веришь, а умные женщины легко к этому принуждают, – ответил Холмс, посмотрев в чересчур уж осмысленные глаза мальчика.

– Это так, но умный мужчина легко отделит зерна от плевел.

– Честно говоря, мадмуазель Рено, побыв с вами, я забыл, о чем хотел спросить...

– Это комплимент?

– Думаю, да.

– Спасибо. Мне очень приятно слышать от вас комплименты, и я отблагодарю вас.

– Чем же? – посмотрел Холмс на лебединую шею, на грудь мадмуазель Рено.

– Советом, вернее советами.

– Готов их выслушать.

– Во-первых, поговорите с нашим садовником, месье Давидом Бонне. Беседа с ним поможет вам многое понять и правильно действовать. А во-вторых, опасайтесь профессора Мориарти. Он весьма опасный человек, добивающийся всего, что хочет.

– Спасибо, – поблагодарил задумавшийся Шерлок Холмс. – Но опасаться профессора я не буду, ведь он – главная моя цель. – До скорой встречи, мадмуазель Рене. Я счастлив, что познакомился с вами… Думаю, мы еще увидимся.

– Увидимся, – провидицей улыбнулась мадмуазель Рене. – Непременно увидимся.

16. Давид Бонне

У постамента Афродиты, Холмс увидел человека, стоя на коленях, самозабвенно возившегося с моторной тележкой, кузов которой был полон поживой садовых грабель. Небольшого роста, с грубоватыми чертами лица, он сосредоточенно вкручивал отверткой очередной винт в кожух двигателя машины; рядом, на мятой промасленной тряпице, в ожидании своего места лежало еще пять-шесть.

– Здравствуйте, месье. Бог вам в помощь. Вы ведь Давид Бонне? – сказал ему Холмс.

– Здравствуйте, месье, – ответил садовник, подняв безгрешные глаза. – Да, я Давид Бонне, меня с детства зовут так.

– Насколько я знаю, вы в каком-то роде близкий родственник славного полковника Епифанова, в Эльсиноре именовавшего себя Глебом Жегловым?

– Да, родственник – тепло и простодушно улыбнулся Бонне. – Можно сказать, мы с ним однояйцовые близнецы, родная мать нас бы не различила.

– Так бы и не различила?

– Это я просто так сказал. Конечно, мама различила бы нас, я ведь намного моложе.

– И не только это, – склонил Холмс голову набок. – Вас трудно представить полковником советской милиции, поменявшим в своем пистолете не одну сотню обойм.

– Вряд ли кто смог бы представить меня полковником советской милиции, поменявшим в своем пистолете хотя бы одну обойму, – залился смехом Давид Бонне. – По крайней мере, у меня это ни разу не получалось, как я не старался.

– Потому что по душе и мыслям вы ни в коем случае не ловец отребья, не борец с преступниками, но садовник?

– Совершенно верно, месье Стоун! Я – садовник по всем показателям и критериям. И знаете почему? Потому что меня увлекает лишь мое дело, и я хотел бы заниматься им всегда и везде, разумеется, постоянно совершенствуясь и накапливая мастерство. А если садовника выдвинули бы в Президенты, я сделал бы все, что в моих силах, чтобы он стал им, потому что садовник-Президент…

– Замечательно, – перебил его Холмс. – Я вам искренне завидую…

– Не стоит мне завидовать, месье Стоун. У вас тоже есть свое место в жизни, надо просто его найти, и зависти не станет.

– Насколько я знаю, садовники здесь долго не задерживаются. Вы, вероятно, тоже скоро нас покинете?

– О, да! Профессор Пилат давеча сказал, что подыскал мне место. Место, где чертовски много работы, где требуется рука настойчивого садовника, и где я найду применение своим навыкам за весьма приличное жалование.

– И где же находится это место?

– В Эль-Риаде. Кажется, это столица Кувейта или Саудовской Аравии. Представьте только что возведенный дворец, совершенно сказочный, вокруг него один лишь песок, и моя задача взрастить на нем рай земной флоры. Скажу честно, как только я услышал это из уст профессора, у меня зачесались руки, я ночь не спал, составляя в уме план будущих сражений с песком и зноем.

– И когда вы туда собираетесь ехать?

– Уеду, как только профессор Пикар найдет мне замену. Думаю, это случится дня через два, – посмотрел провидцем.

– Что ж желаю вам удачи, – крепко пожал вмиг закисший Холмс мозолистую руку Бонне. – Думаю, ваш брат, полковник Епифанов был бы рад за вас.

17. Как все просто, оказывается!

Задумчивый Холмс шел по дорожке, посыпанной крупным белым песком. Тонкий его орлиный нос казался ему курносым, квадратный, чуть выступающий вперёд подбородок опадал при каждом шаге, как зажиревший от лености ума, острый, пронизывающий взгляд не мог проткнуть и воздуха, прозрачного на много миль вокруг. А жизнь текла. Где-то в лесу, как нанятый, каркал ворон, в диссонанс ему беспрестанно куковала кукушка, со стороны «Трех Дубов» слышалась странная для текущего момента «Аппассионата». Двое тощих санитаров механически катили к вертолетной площадке медицинскую каталку, устланную светло-коричневой клеенкой, на которой стыдились самих себя поблекшие пятна. Небо выглядело безукоризненно синим; горы, тщательно прорисованные солнечным светом, трепетно его подпирали.

– Мистер Стоун, – послышался за спиной Шерлока Холмса скрипучий голос профессора Пилата. – У вас не найдется для меня минуты?

– Минуты чего? – обернулся Холмс, вмиг собравшись, то есть сделав нос орлиным, а подбородок квадратным, как каменный дорожный брус.

– Вашего внимания.

Холмс смотрел на Пилата ровно минуту. По истечении ее сказал профессору сухо:

– Я согласен, – повернулся, пошел прочь размеренным шагом.

– На что вы согласны? Вы не пояснили, – нагнав его, профессор пристроился рядом.

– Я согласен завтра в три часа встретится с вами и вашими… вашими друзьями в «Трех Дубах».

– Как вы узнали это, мистер Стоун?! Вы читаете мысли?! – круто изогнув шею, посмотрел Пилат в глаза пациента с любопытством.

– Во-первых, мыслей я не читаю. Я читаю лица. Во-вторых, знаю, что все встречи, подобные предложенной вами, проводятся в «Трех дубах». В-третьих, общеизвестно, что, малыш мадмуазель Рене до трех часов дня спит, затем его уносят в Эльсинор на ежедневное медико-психологическое обследование.

– Как все просто, оказывается! Так вы придете?

– Разумеется. Тем более, мне давно хочется познакомиться с профессором Мориарти, который наверняка также приглашен. Миссис Маркофф говорила мне, что он просто душечка.

– Да, он занятный, даже, может быть, интересный человек. Однако слишком, на мой взгляд, самолюбивый. Считает, что первая скрипка всегда в его руках, а все остальные – пятые или десятые… Не хотелось, чтобы вы сцепились…

– Если мы и сцепимся по какому-либо поводу, думаю, присутствующих это только позабавит. Обещаю вам это, господин Пилат.

– Так значит, завтра в три?

– Завтра в три, профессор.

Поклонившись главе клиники, мистер Стоун направился к себе.

18. Нагие думы

В своем номере Холмс ходил из угла в угол. Оказался у окна, постоял. Ничто за ним внимания его не привлекало. Удрученный, прилег на диван. Задумался о том, что думать, рассуждать, соображать, вовсе и не нужно теперь. Все предельно ясно. Ясно, что делать, ясно, что говорить, ясно, к чему стремиться. А разве это не счастье? Да. Счастье. Многие называют это счастьем. Движение-течение под воздействием всемирной гравитации. Стремление вдоль магнитных линий обстоятельств. Неспешное стремление вперед и вниз. К недвижному морю. К тому, что непременно будет. И что из этого понимания получается? Получается, что конец, то есть финал, к которому он, собственно, стремился, стремился, не зная о нем ничего, неизбежен и был неизбежен, возможно, с самого рождения. Был неизбежен, ибо был определен. Не богами, не Пиларом, а самим Холмсом. Он, финал, будет таким, каким он запечатлелся в вечности, в неумирающем никогда времени, искусственном времени, которое можно было сделать только таким и никаким больше. А что из этого следует? Театр! Все театр в мире, не имеющем ни конца, ни начала, ни прошлого, ни будущего, ни смерти, ни бессмертия.

Нет бессмертия? Ну да. Нет его. Есть вечность тела. Двести, триста лет назад Аристотель, Платон, были бессмертными. Богоподобными. А кто они теперь? Какие-то философы, когда-то бормотавшие себе под нос истины, понятные ныне единицам. В этом году умерли великие Сименон, СССР, Сальвадор Дали, Тарковский, Лоуренс Оливье. Пройдет несколько десятилетий, и о них будут знать единицы. Будут знать лишь те, кому надо сдать экзамен за семестр или получить зачет по соответствующей дисциплине. Все Великие понимали, скольких серебряников они стоят, и потому отчаянно играли, играли в величие…

Стоп, Шерлок. Тебя заносит. Ты только что узнал, что находишься в научном центре, в котором из мертвецов изготавливают квалифицированных рабочих. Нет, не квалифицированных рабочих, а супер-работников. То есть, делают самое лучшее, что можно сделать из конкретного набора старой плоти, хондрозных костей, потраченной жизненной молью нервной ткани. Из мозгов, усердно засиженных маниями, синдромами, комплексами и просто виртуальными мухами. Ты все это узнал, и продолжаешь верить в то, что в Эльсиноре проводится эксперимент не с мертвяками, а со Временем, Вечностью, Богом?! Да, веришь! Потому что подспудно хотел бы жить в жизни, в которой – по эту сторону смерти – производится, изготавливается, как коробка конфет, вечное существование, мечта всех когда-либо живших людей. Производится, наконец, Бог, который, может быть, будет добрым, ибо создается по образу и подобию человеческому! Создается и будет создаваться вечно, пока не станет добрым и всемогущим. А на деле, оказывается, другое, на деле тут производятся садовники для президентов и президенты для садовников!

Однако все это сказки. А сказки существуют, чтобы хоть как-то можно было жить. Они все вместе, все эти сказки – это что-то вроде душевного театра, в котором разыгрываются сцены с кровожадными волками, коварными ведьмами, вампирами, а конец заведомо счастливый. Назавтра же тебе, Шерлок Холмс, предстоит сыграть роль в пьесе с заведомо известным концом. Публика будет аплодировать твоему успеху, вместо цветов тебе вручат рассаду гиацинтов, новенькую титановую лопату, к которой не липнет земля, секатор последней американской модели, а также диплом лучшего эльсинорского садовника четвертой недели июля. Кстати, почему всех нас, то есть детективов, делают садовниками? Мегре, Пуаро, мистера Жеглова? Загадка. Может быть, детективы есть лучший материал для изготовления садовников? Или многоликий глава Эльсинора просто нам симпатизирует. И потому делает из нас не остро дефицитных прожженных политиков, ни абсолютных солдат, ни кровожадных врачей, но садовников со счастливыми мозгами, с биофильной по Фромму натурой, садовников, задача у которых одна – чтобы всегда, везде хоть что-нибудь зеленело и цвело. Симпатизирует… Дудки! Мориарти говорил, что выбор у человека, попавшего в руки Пилара невелик. Два-три варианта. Значит все же, дело не в симпатиях, а в технологии… Что ж. По крайней мере, удел садовника предпочтительнее многих других. Нетрудная работа на свежем воздухе, кругом красота и порядок, располагающие пищеварение к безотказной службе.

Ну, Холмс! Ты мастер! Ты убедил себя, что садовник – это лучшая в мире профессия. Убедил, чтобы завтра блеснуть перед публикой своим театральным талантом. Убедил, чтобы финал спектакля вышел захватывающим. С оцепенением мужчин и массовым падением дам в обморок. Да будет так!

Холмс встал с дивана, подошел к окну. За ним тихо и солнечно продолжалась какая-то жизнь. Профессор Мориарти на спортплощадке измывался над тяжелоатлетическими снарядами. Бывший полковник Епифанов, только что обрезавший розы, сосал уколотый палец. Луи де Маар прогуливался с официанткой Вивьен, счастливой дальше некуда. Рука его лежала на том, что круглилось у нее ниже поясницы. Сын Епифанова-Жеглова Владимир сидел в прогулочной коляске насупленный. На коленках у него лежал увесистый том. Только что он шепеляво говорил матери:

– Как ты не понимаешь, что состояние элементарной частицы зависит от наблюдателя. Не измеряемый и ненаблюдаемый электрон ведет себя как волна! Но стоит подвергнуть его наблюдению, то есть войти с ним в контакт, как он схлопывается в частицу, в вещь, в существо! А из этого элементарно следует, что мир устроен гораздо проще, чем нам кажется! Понимаешь, мы его усложняем, так же как усложняем себе жизнь ненужными телодвижениями! Так же просто, как жизнь, устроен наш Бог, и вся беда в том, что мы, люди, устроены сложнее Него! Устроены сложнее, и навраны, потому что в нас очень много ненужного…

Мадемуазель Рене из сказанного сыном ничего не поняла, может быть, потому что думала о Шерлоке Холмсе. Мужчине Шерлоке Холмсе.

– После ужина схожу к ней на чай, – подумал Холмс. – Надо разведать диспозицию, что там и как, завтра это может пригодиться. – Да и тянет что-то.

19. Шпага и бейсбольная бита.

Решившись на посещение «Трех дубов» Шерлок, Холмс оделся и стал раздумывать, стоит ли ему в связи с выходом в свет окончательно легализоваться, то есть впервые поужинать в обеденном зале или же, как всегда, пообедать у себя.

Вопрос разрешила Аннет Маркофф, вкатившая в номер тележку с полудюжиной позвякивавших серебряных кастрюлек.

– Люди говорят, что вас назавтра в «Три Дуба» пригласили? – беспокойно поглядывая, спросила горничная, занявшись сервировкой.

– Да, пригласили, а что? – механически спросил Холмс, все мысли которого были заняты изумительными запахами, исходившими из кастрюлек, несомненно, ниспосланных с самого неба. День был суматошным, нервным, он проголодался так, что не мог думать ни о чем, кроме пищи.

– После таких посещений «Трех Дубов» все пациенты покидают Эльсинор навсегда. А я привыкла к вам. Мы так славно с вами беседовали...

– Мы беседовали?! – отвлекся Холмс от запахов.

– Ну да. И я вас пару раз доставала своими соображениями. Признайтесь, ведь доставала!

– Ну, хорошо, хорошо. Действительно, благодаря вашей… – осекся, – благодаря вам, ход моих мыслей довольно часто изменялся.

В дверь постучались. Холмс сказал:

– Войдите! – и вошел Луи де Маар с Пиллоу-саном в одной руке и с гольф-бэгом на колесиках в другой.

– А, доктор Ватсон! Проходите, – сказал Шерлок Холмс не то де Маару, не то кукле. – Пообедаете со мной?

Маар смолчал, не зная, кому адресовано приглашение. Однако за стол уселся. Пиллоу-сан, устроившись у него на коленях, промямлил:

– Спасибо, Шерлок, я сыт по горло. Знаете, что я хочу теперь более всего? – Аннет Маркофф, почувствовав себя лишней, подсуетилась, чтобы скорее удалиться вместе с тележкой. Дверь за собой она прикрыла так, как будто та была сработана из гремучей ртути

– Чего вы хотите более всего, мой неустрашимый разведчик?

– Обратно в подушку!

– Ни за что! Завтра я выписы… Завтра я покидаю санаторий, и хотел бы, чтобы этот номер заняли вы. Вместе с доктором Ватсоном.

Доктор Ватсон в исполнении Луи де Маара расцвел на секунду, затем улыбка его испарилась, как вода с раскаленной печи.

– Вы ешьте, Холмс, ешьте, – сказал он, распробовав глазами огромный кусок ростбифа. – Силы вам завтра понадобятся.

– Вы думаете? – мясо Холмс ел не как еду, а питание, необходимое организму для тяжелой физической работы.

– Думаю… – вздохнул Ватсон.

– А что там у вас в сумке для клюшек?

– Шпага, пара кинжалов, кастет и бита.

– Понятно! – подмигнул ему Холмс. – Считаете, они завтра мне понадобятся в диспуте с профессором Мориарти?

– Возможно, понадобятся…

– Послушайте, Ватсон, а могу я выиграть?

– Конечно, мой друг. Я бы даже сказал, что ваш выигрыш неминуем. И все кончится для вас неплохо.

– Вот как? А к чему мне тогда шпага и бейсбольная бита?

Ватсон не отвечал. Он грустно смотрел на Шерлока Холмса.

– Так к чему мне шпага? – повторил Холмс, намазывая телячий паштет на тост, только что выпрыгнувший из тостера.

– Чтоб все получилось красиво…

– А! – хрустнул тостом. – Чтоб зрители были довольны до слез и аплодировали искренне?

– Не надо, мой друг, все усложнять, – сказал Ватсон дружелюбно. – Ключ вставлен в замочную скважину, и просто надо его повернуть. Надо его повернуть и войти в…

– В заветную кладовку садовника?

– Не знаю. Но хорошо знаю, что, очутившись за дверью, вы ни о чем не пожалеете.

– Вы думаете, это хорошо – ни о чем не жалеть? Сомневаюсь.

– Может быть, это и не совсем хорошо, но отсюда надо выйти…

– А может, Ватсон, лучше вернуться в свою коморку и…

– И провести в ней всю оставшуюся жизнь? Глядя в потолок, в окно, разговаривая с куклой и с самим собой?

– Да, это скучно. И потому вы прелагаете мне приключение.

– Да, Шерлок…

– Приключение на сцене?

– Да где угодно, Шерлок, скажите только профессору.

– Значит, на сцене…

– Сцена эта и есть жизнь, и вы это узнаете, едва покинув ее.

– Ну, хорошо. Вы меня убедили. Тем более, я обещал профессору Перену…

– Профессору Пилату.

– Да-да, я обещал профессору Пилату быть завтра в три у мадмуазель Генриетты. И если вас это не затруднит, привезите, пожалуйста, все это, – указал заострившимся подбородком на гольф-бэг, – в «Три Дуба». Ведь вы не откажетесь побыть моим секундантом?

– Хорошо, я привезу, – кивнул доктор Ватсон. – И буду вашим секундантом.

– А теперь дорогой мой друг, мне надо отдохнуть и поразмыслить…

– До завтра, Шерлок...

– До завтра, Ватсон, – крепко пожав ему руку, Холмс пошел к окну чтоб стать у него истуканом

20. Кругом была природа

Побыв истуканом полтора с лишним часа, Холмс понял, что должен делать. Пораньше поужинав (плотно) за дальним столом, он направился к себе, оделся по-походному, посидел на дорогу с Ватсоном на коленях. Через десять минут его провожал глазами поселок – из окон домов на позднего путника пристально смотрели – это чувствовалось. Линию видимости он проворонил. Вспомнив о ней, решил не возвращаться: ведь, проходя ее, чувства бескрайнего одиночества не испытал. Шлось легко, с охоткой, и сумерки опустились на землю уже под Апексом, на перевале, а ночь, на радость лунная – уже в долине. Хоть тропы и не было, Холмс двигался быстро, несмотря на корни, как в сказочной погоне, раз за разом костлявыми клешнями выраставшие под ногами. Около двух часов ночи ему показалось: кто-то крадется за ним – Мориарти?! Профессор? Крадется или поджидает впереди, вон, за той скалой, звериным зубом вонзившейся в темно-сизое небо? Или за тем деревом, ловчей сетью разросшимся под Большой Медведицей?..

Опасался Шерлок недолго: около часа ночи накатила усталость, а с ней и равнодушие. Сон, глубокий, как пропасть, словил его в густой траве на берегу ручья, беззаботно шелестевшего в звездной ночи.

Проснувшись на пороге дня, беглец сел, осмотрелся. Кругом была нетронутая природа. Ручей изобиловал юркой рыбой, вдалеке, среди самодовольных дерев, паслась чета статных оленей, один из них зрел орлана, парившего высоко в небе. Холмсу птица напомнила пастыря, озиравшего с высоты стада свои и владения.

– Никаких следов человека… – озадачился он, осмотрев окрестности внимательнее. – Видимо, я попал в заповедник.

Придя к этому выводу, он успокоился. На ум сразу пришли мысли о завтраке. Форель, которую он поймал, просто опустив руку в ручей, пузатилась от икры.

– Вот и хорошо, не надо хлопотать с костром и готовкой, – радовался он, выдавливая ее прямо в рот.

Икры двух рыбин ему хватило, чтобы двинуться в путь с легким сердцем и полным желудком. Спустя час стало ясно, почему в долине нет следов человеческой деятельности – ручей, к тому времени вымахавший в уверенную речушку, обрывался бездонным водопадом, прорезавшим череду крутых скал. Те китайской стеной поднимались к обоим водоразделам. Шерлоку пришлось идти вверх до одного из них (правого). С него он увидел реку, сказочной серебряной струйкой вившуюся по долине, казавшейся райской. Холмс, посмотрев на орлана, продолжавшего парить в вышине, спустился к ней, прошел пару миль по течению, чтобы увидеть, что и эта река пресекается водопадом, а борта ее – неприступными вулканическими скалами. Ему вновь пришлось тащиться вверх, к следующему перевалу…

Так он ходил весь день, а вечером, с очередного водораздела перед его глазами предстал слева очередной водопад, а справа – Апекс с кладбищем у подножья.

21. На трех китах

Убитый Холмс присел на теплый от дневного солнца мох. Попытался разглядеть Эльсинор. Тщетно. Одна кладбищенская щетина крестов, да лазоревый Апекс. Тут сзади послышался шорох потревоженного шагами гравия. Оглянулся. Увидел Мориарти с карабином за спиной и охапкой стеблей ревеня в руке. Приятельской улыбке на его лице позавидовал бы и Фрэнк Синатра. Приветствуя Холмса, он замахал зажатыми в кулаке разлапистыми зелеными листьями с кроваво-красными корешками.

– Прекрасный вечер, не правда ли? – сказал профессор, устраиваясь рядом.

– Да, – сказал Холмс.

– Трубка у вас при себе? У меня с собой отличный табак.

– Разумеется, – сказал Холмс, доставая курительный прибор.

Спустя некоторое время они курили, посматривая на орлана, безраздельно владевшего небом.

– Besoeki, Ява, восемьдесят пятый год, – сказал Холмс умиротворенно после третьей затяжки.

– Лучше вашей любимой махорки?

– У вас ведь ее нет…

– Есть, специально для вас припас. Отдам ее вам в Эльсиноре. Пойдемте?

– Нет, мне надо немного подумать.

– Хотите подвести итоги дня?

– Да.

– Что ж, подводите, – посмотрел Мориарти на солнце, клонившееся к горизонту. – Минут пятнадцать у нас есть. Угощайтесь, – протянул стебель ревеня.

Холмс выбил трубку о камень, положил в карман. Взял стебель, очистил от кожицы, стал есть, хрустя сочной зеленью.

– Вкусно? – спросил Мориарти, посмотрев на часы.

– Да. Кисло и сладко одновременно.

– Как жизнь, если хорошенько перемешать ее миксером.

– Не очень хорошо сказано.

– Вечером, перед сном отредактирую, – махнул рукой Мориарти.

– Ведете дневник?

– Да. Это дисциплинирует. Так что вы думаете об этом? – указал профессор подбородком на водопад, шумно срывавший с уступа.

– Я думаю, Эльсинор – это твердыня, покоящаяся на трех китах.

– Стоящих на черепахе, плавающей в безбрежном море?

– Да, это моя рабочая версия. И, как детектив, я намерен ее проверить.

– Каким образом?

– Пойду, взгляну на них.

Холмс встал, ударяя ладонями по ягодицам, очистил брюки от приставшей моховой трухи. Направился к обрыву, пошел вдоль, выбирая место для спуска. Нашел что-то похожее. Оглянулся на прощанье. Удивился, увидев бок об бок с Мориарти профессора }Пикара, озабоченно протиравшего стекла пенсне клетчатым платком. Поодаль от них увидел мадмуазель Рене с малышом Владимиром на руках. Она была в красной шляпке. Рядом топтался нечеткий в лучах заходящего солнца Луи не Маар. Что-то шепча себе под нос, вероятно, считая, он срывал лепестки с аптечной ромашки, только что лишившейся своих корней. Из кармана его пиджака торчали ноги доктора Ватсона. За Мааром стоял человек очень похожий на Шерлока Холмса в молодости. Стоял смущенно-довольный, в руке – новенькая титановая лопата, к которой, как известно, земля не прилипает. Холмс рассматривал их, пока Мориарти не постучал по часам.

– Да, да, время, – закивал Холмс и двинулся к обрыву.

Успев спуститься ярдов на триста, он сорвался в пропасть, сокрытую густым туманом. Поначалу смерть ему ничего не явила, потому что в ней он ничего не искал.

Часть пятая.

…В доме Каиафы, куда привели Иисуса, собрались все старейшины и раввины, с ними лжесвидетели. Выслушав их, первосвященник спросил молчавшего Христа:

– Почему ты не опровергаешь обвинений, которые против тебя выдвигают?

Иисус безмолвствовал, ибо наперед знал, что говорить не нужно. Тогда первосвященник спросил:

– Ты ведь Мессия, Сын Божий?

Слабая улыбка оживила изможденное лицо Иисуса

– Да, – кивнул он. – Скоро ты увидишь меня идущим по облакам...

С трудом разорвав на себе одежды, первосвященник выкрикнул собравшимся:

– После этого, какие еще вам нужны свидетели?! Он преступник, сумасшедший преступник! Он опасен нам!

Все загалдели, признавая, что Иисус заслуживает смерти. Подступив к нему, стали оплевывать, другие били кулаками, зло приговаривая:

– Пророчествуй, пес, пророчествуй себе Царство Небесное!

…Когда Иисус, потерявший сознание, пришел в себя, его потащили к Пилату. Пилат, обозрев лицо пленника, покрытое кровоточащими ранами, спросил:

– Ты и в самом деле Царь Иудейский?

– Ты сам это сказал… – ответил Иисус, найдя в себе силы зловеще улыбнуться.

Поразмыслив, Пилат сказал первосвященникам:

– Я не нахожу никакой вины в этом человеке. Он просто сумасшедший, идущий своей темной дорогой, а это не вина.

Первосвященники возроптали на это:

– Как не находишь вины?! Он возмущает народ! Он учит его жить по своим законам по всей Иудее, начиная от Галилеи и до сего места.

Пилат оживился:

– Начиная от Галилеи?! Он, что, из области Иродовой?

– Да, оттуда.

– Так пусть Ирод его и судит! Он, кстати, в Иерусалиме.

Ирод, сын Ирода, увидев Иисуса, возликовал притворно. Обняв его, как родного, и посадив рядом, он задал ему многие вопросы. Иисус молчал, отводя глаза. Первосвященники и раввины стояли вокруг, выкрикивая обвинения в ереси. Послушав их, Ирод встал и, объявив Иисуса сумасшедшим, приказал одеть его, как шута, в пурпурные царские одежды и отослать обратно к Пилату. По прибытии Иисуса, Пилат созвал к себе первосвященников. Когда те собрались, приведя с собой приспешников, сказал:

– Вы привели ко мне человека сего, как развращающего народ; и вот, я при вас пытал его и не нашел виновным; я посылал Его к Ироду, тот также не нашел в Нем достойного смерти. Посему, наказав Его, отпущу для праздника.

На это собравшиеся закричали:

– Смерть Ему! а нам отпусти Варавву, в преступлениях его деяниях меньше греха!

Пилат, склонный отпустить Иисуса, возвысил голос:

– Нет! Не распну его! Распну разбойника Варавву!

– Его распни,

Нет, распни Иисуса! – закричали первосвященники. – Если Сын он Божий, Бог-Отец спасет его!!

Подивившись их настойчивости, Пилат спросил:

– Какое же такое зло сделал Он вам?

– Распять! Распять! Распять! Распять! – был ответ. И превозмог он Пилата, и решил он отпустить разбойника Варавву; а Иисуса предал в волю люда, затем попросил театрально воды, вымыл руки перед народом и сказал:

– Я не виновен в крови этого человека. Вы в ней виновны, ибо послали его на смерть, лишь для того, чтобы узнать, Божий ли он Сын!

– Пусть виновны! Пусть кровь Его будет на нас и на наших детях, если он Бог!

Распяв Христа, стражники, разделили по жребию царские одежды Ирода. Поделив, глумливо прибили над головой распятого дощечку с надписью: «Иисус, сын божий – Царь Иудеев».

Зеваки, топтавшиеся вокруг, увидев эту надпись, закричали, срывая голоса:

– Сойди с креста, если Ты Сын Божий!!! Сойди с креста, тогда мы поверим!!!

Было весело, все смеялись…

В шестом часу землю окутала тьма. Толпа зевак поредела. Около девяти часов Иисус громко возопил в небо:

– Бог мой, Ты оставил меня!!! Оставил!!!

Стоявшие под крестом, услышав эти слова, зашептали друг другу:

– Он призывает Илию! Он призывает Илию!

Один из них взял губку, смочил ее в винном уксусе, насадил на палку и протянул Иисусу, чтоб тот очувствовался. На вопрос из толпы, почему он это сделал, человек ответил:

– Пусть поживет еще немного! Может Илия еще придет спасти его.

Иисус застонал и умер.

[1] Провинциальный городок

[2] Дама с камелиями (фр.).

[3] Солнышкин обед (фр.).

[4] Тут мы обязаны отметить, что отец Падлу, фигурирующий в данном повествовании, не имеет никакого отношения к заметному французскому дирижёру Падлу (Pasdeloup) Жюль Этьену (15.9.1819, Париж,– 13.8.1887, Фонтенбло) Pas de loup по-французски означает шаг волка, на цыпочках, крадучись.

[5] После того, как профессор запретил Мегре даже думать о вине, комиссар сублимировал, характеризуя людей при помощи винодельческих терминов.

[6] Это известно всему свету

[7] Афоризм Л. Сухорукова.

[8] Аннет Маркофф рассказывала Мегре, что ее прапрабабушка Жанна, служившая у русских прачкой, в ночь перед уходом войск в Россию обманом заперла в этой бане гренадера Ивана Маркова, своего любовника. Вынужденное дезертирство, естественно, закончилось супружеством. Также Аннет рассказывала, что вследствие демографического перекоса, вызванного наполеоновскими войнами, в эту ночь и несколько последующих дней в ближайшей деревне практически в каждом погребе сидело по гренадеру, и все они были накрепко пьяны, либо связаны.