Текст книги "Встретимся через 500 лет! (СИ)"

Автор книги: Руслан Белов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц)

– Говорите, Артур, я же вижу, что-то случилось, – сказал Пуаро отражению Гастингса в зеркале.

– Мадемуазель Генриетта подверглась нападению... Ночью. В своих апартаментах.

– Она жива?! – смерчем повернулся Пуаро. Ножницы в его руке устрашили бы и головореза.

– Да... Но...

– Что но!? Да говорите же, истукан!

– Он ее... он ее ранил...

– Ранил?!

– Да...

– У вас, Гастингс, галстук набок съехал. Не мучьте меня, поправьте его скорее. Вот так, хорошо. Ну, так что с ней?

– Горло порезал... – пальцы Гастингса, оторвавшись от галстучного узла, изобразили характерный жест. – Сейчас Бензапирен обрабатывает рану.

Гастингс в санатории считался записным остряком. Считался после того, как за глаза назвал профессора Анри Перена Бензапиреном[34].

– Молчите, Артур, молчите! Как вы можете злословить, когда жизнь мадмуазель Генриетты в опасности, и этот самый ваш Бензапирен борется за ее жизнь.

Пуаро, сделавшийся ниже ростом, подошел к окну, стал рассматривать заснеженный парк, сосновый лес вдали, жививший пейзаж зеленью хвои и тусклым золотом стволов. «Снова Потрошитель, – думал он, пытаясь хоть на чем-то задержать глаза. – Уже третья жертва… Бедная женщина…»

Эркюль Пуаро поступил в клинику профессора Перена за два месяца до начала описываемых здесь событий, поступил с расшатанной нервной системой и запущенным полиартритом, лишившим его возможности самостоятельно передвигаться и навек (по приговору хваленых британских эскулапов) приковавшим к инвалидной коляске.

И что же? Не прошло и нескольких дней, как Перен, этот самородок, этот чудо-врач, поставил его на ноги, поставил с помощью лекарственного электрофореза и нескольких углубленных психотерапевтических сеансов. «Вы, всемирно известный сыщик, в настоящее время являетесь моим оппонентом, – не уставал повторять он Пуаро в процессе лечения. – И вы, всемирно известный сыщик, со своим артритом, являющимся не чем иным, как вашимчеловеческим следствием, следствием вашегообраза жизни, иначе – квинтэссенцией вашегоума, неминуемо проиграете мне, ибо я никому не проигрываю».

И он выиграл. Выиграл, оставив в душе Эркюля Пуаро, никогда никому до того не проигрывавшего, неприятный осадок сокрушительного поражения[35]. Да, поражения. Пуаро, как и профессор Перен, никогда никому не проигрывал. Никому, кроме своей болезни. И вот, нашелся человек, обычный лягушатник, который победил эту болезнь, и, следовательно, победил самого Пуаро. Победил, оставив в своих иронических глазах недвусмысленный вызов: «Я сделал свое дело, теперь дело за вами, прославленная ищейка».

Пуаро понял смысл этого невысказанного заявления, лишь узнав, что в санатории завелся Джек Потрошитель. Первой его жертвой стала всеобщая любимица Моника Сюпервьель, второй – официантка Лиз-Мари Грёз, благоволившая Гастингсу. Профессор Перен, конечно же, сообщил префекту полиции департамента о каждом из этих событий, но уже после того, как снежные лавины до весны засыпали единственную дорогу, связывавшую санаторий с остальным миром.

Когда самоопределившийся взгляд Пуаро приклеился к трем дубам, возвышавшимся над Первым корпусом (на одном, как гвоздями прибитый, сидел зловещего вида ворон), в номер вошел профессор Перен – сухощавый человечек лет пятидесяти двух, в белом халате и докторской шапочке с красным крестиком, светлых брюках, из-под которых выглядывали черные, до блеска начищенные полуботинки (шнурок левого, воспользовавшись моментом, распустился). В глубоко посаженных черных глазах профессора нетрудно было разглядеть пытливый ум, недюжинное упорство, готовность сострадать, еще что-то. В данный момент в этом букете главенствовала глубокая озабоченность, по-видимому, причинявшая главе клиники физическую боль.

– Здравствуйте, Пуаро, – поприветствовав Гастингса офицерским кивком, обратился он к спине сыщика.

Пуаро обернулся. Невзирая на небольшой рост и забавно круглую голову, он выглядел более чем достойно, к тому же знаменитые его усы выглядели, как всегда, воинственными. Никто, даже давний друг, не смог бы усмотреть на лице сыщика и тени растерянности, минутой ранее им владевшей.

– How do you do, my doctor? Fine weather, is not it?

– Погода выглядит неплохо, да и вы тоже, Эркюль. Лет так на шестьдесят[36], выглядите.

Пуаро, семеня, как Дэвид Суше, изображавший его в известном сериале, подошел к профессору.

– Вашими стараниями, профессор, вашими стараниями. Бог мой!!! – ужас овладел его лицом. – У вас шнурок на правом ботинке распустился!

Пуаро был изысканный щеголь, даже пятнышко на чужом костюме, не говоря уж о распущенных шнурках, доставляло ему невыносимое страдание.

– Я, собственно, пришел предложить средство, – попустил профессор замечание мимо ушей, – которое поможет вам скинуть еще лет двадцать пять-тридцать...

На вертолетной площадке затарахтел снегоуборочный агрегат. Перен, приказывавший Садосеку не громыхать после обеда, мстительно сжал губы.

– Вы хотите предложить мне поймать Джека? – пристально посмотрел Пуаро профессору в глаза.

– Да, я хочу предложить вам найти его. Пациенты взволнованы, весной я могу недосчитаться десятка клиентов. Из-за этих лавин их уже и так меньше на целую дюжину. Вот, слышите, еще одна сорвалась.

– Вы знаете, профессор, я опустил занавес[37]... – сказал сыщик, лишь только снегоуборочная машина Садосека перемолола гул лавины.

– Не кокетничайте, Пуаро, вы ведь мой должник. Мне нужны пациенты…– посмотрел глава клиники на распятие, висевшее в красном углу комнаты. Христос на нем }был очень похож на Пуаро. А тот молчал. Лицо его изображало абсолютную беспристрастность. Профессор, с удовольствием за ним понаблюдав, повернул свой ключ к Пуаро на последний оборот:

– К тому же нападение на мадмуазель Генриетту может повториться…

– Может повториться… – повторил сыщик, воочию видя растерзанной женщину, поразившую его ум.

– Несомненно. Маньяки не любят провалов. Вы ведь не оставите ее в опасности?

– Никто никогда не мог вывернуть мне руку, профессор Перен... – отвернулся Пуаро к окну. – Но вам это удалось[38].

– Я в два счета поставлю ее на место, – сказал, потерев рукой левое плечо, вероятно, болевшее. – С чего, my dear friend, вы хотели бы начать следствие?

– Сначала... сначала я хотел бы осмотреть мисс Монику Сюпервьель.

– Нет проблем. Вы можете это сделать минут через пятнадцать, – сказал Перен, достав из кармана серебряную коробочку со своими пилюлями.

– Где?

– Думаю, это лучше будет сделать внизу, в морге... – проглотил профессор пилюлю.

– В морге?! – Пуаро не любил моргов, в которых так много желтых безжизненных тел, красноречиво иллюстрирующих скоротечность земного существования.

– Да. Там меньше глаз и больше света.

– Хорошо. Я буду в назначенное время. И прошу... – Пуаро замолчал, смущенная улыбка одолела его лицо.

– Что?

– Скройте бюст Моники... И... Ну, вы понимаете.

– Хорошо, я скрою их, – снисходительно улыбнулся профессор, знавший из сеансов психотерапии, что знаменитый сыщик знаком с определенными частями женского тела лишь посредством осязания в кромешной тьме.

3. Это мог сделать только сведущий врач

Моника Сюпервьель лежала на операционном столе в пронзительном свету софитов. Лицо ее и грудь покрывали вафельные полотенца, тело ниже пояса и ноги – простыня. Отметив (механически), что девушка весьма неплохо сложена, Пуаро занялся делом.

– Так... Шея дважды рассечена, – констатировал он в полголоса, – три или четыре нисходящих разреза брюшины, несколько – поперек. Сквозь разрезы просматриваются органы пищеварения, кишечник.

Багровевшая под грудями девушки филигранная надпись «Шлюха», сделанная по-английски, заставила сыщика поморщиться, другая, над лобком, также на английском – «Jack RIP.[39]», осудительно покачать головой. Подышав полной грудью для оживления своих серых клеточек, Пуаро еще раз осмотрел поражавшую воображение картину.

– What is it?.. – пробормотал он удивленно, добравшись до лобка Моники. – Змея...

– Мне кажется, это стилизованная цифра «пять», – сказал Гастингс, рассматривая черную змейку, неспешно ползшую по гладко выбритому лобку девушки. Как известно, Ист-Эндскому Джеку Потрошителю инкриминируется пять жертв, называемых каноническими.

– Sorry, профессор, нет ли у вас под рукой анатомического атласа? – неопределенно посмотрев на друга, обратился Пуаро к Перену.

– Гастингс, не могли бы вы подать его мистеру Пуаро? – попросил профессор, стоявший по другую сторону операционного стола. – Он там, на тумбочке.

Гастингс вручил атлас Пуаро. Тот полистал его, нашел нужную страницу (с изображением внутренних органов человека), стал смотреть то на рисунок, то на тело.

– Это мог сделать только сведущий врач, – заключил он спустя некоторое время.

– Не думаю, – отрицая, покачал головой профессор. – Дайте мне атлас.

Получив атлас, профессор раскрыл его на нужной странице, расположил на бедре девушки, стал указывать пальцем то в книгу, то в те или иные органы пищеварения, говоря при этом:

– Смотрите, вот неточность. Вот еще одна. И еще. Глазам дилетанта эти огрехи ничего не говорят, но сведущий врач себе бы их не позволил. А вот еще одна вопиющая, смотрите.

Указывая на вопиющую ошибку, профессор коснулся тела девушки указательным пальцем.

– Ой, щекотно! – засмеялась та.

4. В глазах потемнело

Да, Моника Сюпервьель, любимица санатория, была жива и невредима. Относительно, конечно, невредима. Относительно, потому что дважды рассеченная шея, разверстая брюшная полость, внутренние органы, включая кишки, подернутые жирком, а также две надписи, упомянутые выше, были искусно вытатуированы на бело-бархатной коже ее животика. Закончив осмотр «картины маслом», сыщик попросил девушку одеться и пройти в кабинет профессора, где он, Эркюль Пуаро, спустя пятнадцать минут будет ее ожидать, дабы задать несколько вопросов по существу дела.

В указанное время симпатичная полька, немало смущенная недавней презентацией своих органов пищеварения, предстала перед глазами Пуаро; тот предложил ей сесть за стол лицом к окну, сам с Гастингсом устроился напротив. Профессор Перен прямо сидел в своем кресле. Он выглядел удрученным.

– Итак, мисс Моника, я хотел бы узнать от вас, как это произошло, – масляно посмотрел Пуаро на девушку, когда та села.

– А я не знаю, как все это случилось, – виновато сморщила Моника носик. – Вечером шестого января на меня опять этонакатило .Я приняла таблетки, попыталась заснуть, но ничего не вышло. Поднялась, походила по комнате взад-вперед, пытаясь думать о другом, и тут нашлась... Ну, вы знаете, что[40]. Придя в себя, полежала на полу, потом умылась и легла спать в одиннадцать с чем-то. Спала как убитая. Утром Жерфаньон даже стучался в дверь, крича, что опоздаю на процедуры, и вы, профессор, – посмотрела на Перена трепетно, – меня взгреете. Около десяти часов потащилась, полусонная, в ванную принять душ, сняла ночную рубашку и, нате вам! увидела это. Вы не поверите, поначалу я подумала, что все на самом деле, что животик мой распорот, и все наружу, и все вот-вот выпадет на пол. В глазах у меня потемнело, я бы упала, если бы не схватилась за край ванны. В общем, устояла кое-как, пришла в себя. Потрогала печень, желудок, горло, рассмотрела поближе татуировку, и... и засмеялась. Вы не поверите, но со второго взгляда она мне очень даже понравилась. Синяки на шее скрывает – можно без нашейного платка ходить и носить открытые платья. А надписи? «Шлюха» под грудью, согласитесь, очень даже пикантно выглядит, а «Джек Пот» над этим самым местом, так это же уписаться можно, как уморительно...

Профессор Перен недовольно постучал серебряной коробочкой с пилюлями по стеклу, покрывавшему стол. Девушка недоуменно посмотрела на коробочку.

– Так вы считаете, что татуировку вам сделали в вашей спальне? – притянул ее взор недовольный голос Пуаро.

– Да, конечно. А где же еще?

– Сколько драм играется за закрытым занавесом[41]! – не упустил профессор возможности озвучить очередной театральный афоризм из своей коллекции.

– Ну, вас, сонную или одурманенную, могли куда-нибудь отнести или отвести? – напомнил о себе Гастингс, почеркав «Паркером» в своей записной книжке.

– Нет, ничего такого я не помню...

– Такую более чем искусную татуировку можно сделать лишь за три-четыре часа, если не пять. И вы ничего не почувствовали? – голос Пуаро стал ледяным.

– Нет, не почувствовала, – смущенно посмотрела Моника. – Наверное, он дал мне во сне чем-то подышать или снотворное какое...

– А... – посмотрел Пуаро на профессора.

– Нет, – покачал тот головой. – Хищение соответствующих медикаментов в клинике исключено.

– А... Ну, я имею в виду...

– Признаков насилия наш гинеколог[42] не обнаружил, – сказал Перен убежденно. – За исключением, конечно, нескольких вытатуированных «ранок» на поверхности внешних губ.

– Странно... – проговорила девушка.

– Что странно? – спросил Пуаро.

– Засыпая следующим вечером, я вспомнила, что той ночью мне было очень хорошо... Точнее, когда этот человек возник, весь в черном, я сильно испугалась, но потом он стал говорить приятные слова, ласкать, и мне стало хорошо...

– А можете вы его описать? – зарумянился Пуаро, подумав, что любому человеку, случись ему ласкать это непосредственное существо, вряд ли бы пришло в голову говорить неприятные вещи.

– Нет... Я пыталась его представить, но напрасно.

– Ну, скажите хотя бы какого цвета у него глаза? – спросил профессор.

– Карие. Нет, серые... Или голубые.

– Понятно, – усмехнулся Пуаро. – А волосы на лысине у него были длинными и короткими, не так ли?

– Да... – беспомощная улыбка завладела лицом девушки.

– А вы подозреваете кого-нибудь? – спросил Гастингс, улыбнувшись шутке Пуаро.

– Подозреваю?– не поняла капитана Моника.

– Ну, кто, по вашему мнению, мог на это решиться?

– Ума не приложу…

– Понятно. А недоброжелатели у вас есть?

– Нет, – решительно затрясла головой девушка. – В Эльсиноре – нет.

– Ну, может, вы с кем-нибудь были не слишком любезны? – спросил Пуаро.

– Я?! Была не слишком любезна?! – серые ее глазки расширились. – Что вы имеете в виду?!

– Ну, может, отказались с кем-нибудь потанцевать или выпить в баре аперитива? – В санатории употребление алкогольных напитков, в разумных, само собой разумеется, дозах, не возбранялось.

– Нет... Никому не отказывала, да и не предлагал никто... Знаете, контингент у нас определенный, все дорожки песком посыпаны, хотя Катэр в гололед его не использует.

– Ну, хорошо. Вы сейчас идите, а завтра утром, проснувшись, тут же попытайтесь хоть что-нибудь вспомнить.

– Хорошо, постараюсь, – поднялась Моника со стула. – А он больше не придет?

– Кто?

– Этот татуировщик. Мне кажется, он придет опять... Сегодня ночью, завтра или послезавтра, но придет.

– Я прикажу установить за вашей палатой наблюдение, – сделал профессор запись в ежедневнике.

– Да? – посмотрела девушка огорченно.

– Да, – ободряюще улыбнулся профессор. – А чтобы вы окончательно успокоились, скажу, что от ваших татуировок через полгода останутся одни воспоминания – они сделаны нестойкими красками.

– Нестойкими красками?.. – огорчилась девушка. – Как жаль...

– Вы свободны, мадмуазель, – улыбнулся тот. – Через десять минут у вас душ Шарко.

– Я помню, профессор, – кивая, удалилась Моника.

5. Nuthouse

– А теперь, я думаю, вы хотите осмотреть мадемуазель Лиз-Мари Грёз? – вопросил профессор Перен, когда дверь за Моникой Сюпервьель затворилась.

– Certainly, doctor, Но не в морге – я сыт им по горло, – рассеянно ответил Пуаро. По его лицу невозможно было понять, о чем он думает – о предстоящем ужине или деяниях Потрошителя.

– К сожалению, должен вас покинуть, – встал с места Гастингс. – Через десять минут я должен быть у диетолога.

– Конечно, конечно, идите, – разрешил профессор, сосредоточенно крутивший телефонный диск.

Смущенный Гастингс ушел, осторожно притворив за собою дверь. И Перен, и Пуаро знали о нежных его чувствах к мадмуазель Лиз-Мари. И сообразили, что причиной ухода со сцены верного оруженосца Пуаро было нежелание лицезреть девушку в составе следовательского консилиума.

– Будьте любезны, пригласите к телефону Лиз-Мари, – соединился профессор с обеденным залом. – Ах, это вы, мадмуазель? Извините, не узнал, богатой будете. Зайдите, пожалуйста, в мой кабинет... Хорошо... Жду.

Положив трубку, Перен обратился к Пуаро:

– Ну как? Появились у вас какие-нибудь соображения?

– Соображений нет, есть просьба.

– Говорите.

– Не мог бы я ознакомиться с историями болезни пациентов? Может быть, обнаружится какой-нибудь талантище в области нанесения изображений на полотна, в том числе, телесные?

– Ни в коем случае, мистер Пуаро, ни в коем случае. Вам известно, что такое врачебная тайна, тем более, частная врачебная тайна?

– Так мне не нужны сведения о состоянии печеней, сердец, мозгов и сосудов ваших пациентов. Моим сереньким клеточкам нужны сведения об их профессиях, квалификации, хобби, наконец...

– Профессии, квалификации и хобби моих пациентов – святая святых врачебной тайны, – насупился профессор. – Тем не менее, вечером я пересмотрю истории болезни, хотя и так прекрасно их помню. И вряд ли что-нибудь особенное упустил или забыл.

– Еще было бы неплохо, если бы слесарь осмотрел замки, – сказал Пуаро, жалея, что в кабинете профессора нет зеркала, и потому он не сможет оценить свой вид перед визитом девушки.

– Он их осмотрел и следов отмычек не обнаружил. Замки, скорее всего, были открыты «родными» ключами.

– А сколько их?

– Три на каждый номер. Один, естественно, находится у жильца, второй – у Жерфаньона, третий – у меня в сейфе, – указал Перен на сейф, стоявший в углу кабинета.

В дверь тихонько постучали. Профессор сказал:

– Да! – и явилась Лиз-Мари. Более чем смущенный Гастингс вошел следом – видимо, девушка упросила кавалера не оставлять ее одну в такой ответственный момент.

Рассмотрев, во что она одета, Пуаро огорчился. Сыщик понял, что ему, при наличии отсутствия кушетки в кабинете профессора, придется наблюдать нечто похожее на стриптиз, а он, хотя родная мать и была гражданкой США, к бесстыдным американским штучкам относился более чем предосудительно.

– Лиз-Мари, не могли бы вы продемонстрировать нашему Пуаро татуировку? – обратился к девушке Перен, с удовлетворением отметив реакцию сыщика. – Это необходимо следствию.

Пуаро как в воду смотрел:

– Конечно, профессор, – порозовела официантка, в юности всерьез подумывавшая о карьере стриптизерши.

Это было нечто для Пуаро, не так давно переставшего помадить волосы и спать в наусниках.

Сначала Лиз-Мари, и в самом деле, решившая покуражиться над мужчинами, изящно скинула халатик (он белой птицей улетел к ногам Пуаро).

Затем, тряхнув каштановыми волосами, так обожаемыми Гастингсом, артистично избавилась от форменного жакета (Перен вяло постучал коробочкой с пилюлями по столу).

Сделав паузу (давая время чертикам в глазах разойтись), взялась за верхнюю пуговицу кофточки.

– Кофточку и остальную одежду снимать не надо. Просто приподнимите полы, – попросил Пуаро, кляня в мыслях свою профессию: «Эта чертова работа! С чем только не приходится сталкиваться!»

Девушка приподняла подол до груди, и глаза у Пуаро второй раз за день расширились. Он прошептал:

– Nuthouse[43]...

На животике девушке была почти такая же татуировка, что и на таковом Моники Сюпервьель. Но почему тогда у сыщика расширились глаза? Может, их впечатлила осиная талия девушки?

Отнюдь. Пуаро нравились большие и сильные женщины, склонные носить мужчин на руках. Просто картинка, украшавшая животик мадмуазель Моники Сюпервьель (включая надписи) на животике мадмуазель была перевернута на 180 градусов! То есть кишки, подернутые жирком, располагались под грудями девушки, а печень с желудком – над лобком.

– Что вы можете сказать по этому поводу? – голос Перена вывел сыщика из прострации.

– Во-первых, наш татуировщик, вне всякого сомнения, сумасшедший. Во-вторых, отмечу, что татуировка мадмуазель Моники, которую мы недавно имели честь лицезреть, исполнена в классическом духе, то есть преступник пытался добиться полного сходства. Татуировка же мадмуазель Лиз-Мари – напоминает мне работы прерафаэлитов, предвестников раннего модерна. Из этого можно сделать вывод, что преступник либо удивительно быстро прогрессирует, либо желает продемонстрировать наблюдателю разные грани своего таланта...

– «Прерафаэлиты, предвестники раннего модерна», мне кажется, вы Мебиуса загнули... – сказал Гастингс, щеки которого пылали. – Вряд ли такие детали помогут вам найти преступника.

– Горе детективу, который отбрасывает факты, пусть самые ничтожные. Подобный путь ведет в тупик. Помните, Гастингс, любая мелочь имеет значение! – подняв указательный палец вверх, с удовольствием сказал Пуаро сентенцию, которую капитан слышал из его уст десятки раз. – А в-третьих, я уверен, что картинку с надписями татуировщик Лиз-Мари перевернул, чтобы девушке было легче их читать.

– Вы полагаете, что отношение преступника к мадемуазель Лиз-Мари является более нежным, чем отношение к мадемуазель Монике? – скоро сообразил профессор.

– Да, думаю так, – задумчиво сказал сыщик, осознавая прозрачную, как слеза, мысль, что факт разворота татуировки Лиз-Мари на 180 градусов относительно татуировки Моники уже давно позволил всемирно известному профессору психиатрии поставить преступнику стопроцентно верный диагноз. Иными словами, профессор, в первый раз увидев татуировку, увидел мысленным взором и пару-тройку своих пациентов, которые могли это сделать в силу своих душевных недугов. И потому истории болезни двух-трех Пикассо татуировки давно уже лежат у него под рукой. А может быть, и одного. Из этого следует вывод – профессор все знает, и, может быть, даже все это поставил. Поставил как режиссер.

– Может статься, он просто хотел ввести вас в заблуждение? – профессор почувствовал, что Пуаро вовлек его в круг подозреваемых.

– И это возможно. Но посмотрите сюда, мой друг. На кровь, на неестественное положение кишок. Что вы можете об этом сказать?

– Можно предположить, что матка девушки, возможно, с частью влагалища, вырвана. Я имею в виду, что, рассматривая татуировку, можно такой вывод вполне допустить.

– Глупости! – сказала Лиз-Мари, бросив взгляд на Гастингса, отрешенно смотревшего в окно. – Все эти штучки на своем месте и чувствуют себя более чем замечательно.

– Я рад за вас! – натянуто улыбнулся Пуаро. – Вы можете одеться. Впрочем... Впрочем, погодите...

Забыв, что обнаженное женское тело вызывает у него противоречивые эмоции, он подошел к девушке, присел на корточки, уставился на перевернутую надпись «шлюха» и едва заметную черточку под ней. Черточку, уползавшую под белые трусики в голубой горошек.

– А нельзя ли... – покраснев, обратил он взор на девушку.

– Спустить трусики ниже? – догадалась та.

– Yes, miss...

– До колен будет достаточно? – заплясали в ее глазах чертики.

– Достаточно будет показать мне лобок. – Пуаро вновь клял свою профессию, заставлявшую его краснеть в присутствии трех человек.

Лиз-Мари спустила трусики ниже. Большим пальцем, точнее, изящным, ало пламенеющим ногтем спустила, длинным, как лезвие брюшного скальпеля.

Пуаро увидел то, что ожидал увидеть. Он увидел цифру «4».

Пока официантка одевалась, он смотрел в окно, на три дуба. Остекленевший его взор видел животик мадемуазель Генриетты. «Что же Джек Потрошитель успел на нем изобразить?.. – думал он. – Профессор молчит на этот счет. А надписи? Такие же? Бедная женщина... Если бы она поправилась фунтов на сорок, сердце мое, пожалуй, смягчилось».

– Я могу идти, мистер Пуаро? – вернул его на землю ангельский голосок Лиз-Мари.

Пуаро обернулся. Стоял некоторое время, припоминая, что он делает в... – окинул комнату взглядом, – в кабинете профессора Перена. Припомнив, сказал: – Нет, – и предложил Лиз-Мари сесть за стол, сам устроился напротив, улыбнулся своей оливково-масленой улыбкой и попросил рассказать, когда и при каких обстоятельствах ее татуировали.

– Ночью, конечно, когда же еще? – ответила Лиз-Мари. – Тринадцатого января я легла в половине первого, поднялась в шесть совсем не выспавшейся. Села на кровать перед трюмо, смотрю – на животе странное что-то. Присмотрелась, ужас!!! Кишки эти, надписи какие-то. И чувство такое, как будто снизу все выдрано. Потом, конечно, посмотрела на живот, прочитала, что написано. Сначала обидно стало – какая я шлюха? – в Эльсиноре каждый знает, что я девушка честная. А потом повертелась перед зеркалом – смотрю так и эдак, а ведь неплохо все выглядит, гламурно так. Если на тебе написано «Джек Пот», то женихов это только привлечет. Ну а «Шлюха»? Я представила, что бы было, если вместо этой надписи была другая, «Честная девушка», например. Кто бы этому поверил, не проверив? Никто! И надписи «Шлюха» не поверят...

– Вы умная девушка, Лиз-Мари, – одобрительно посмотрел Пуаро.

– Надеюсь...

– Теперь скажите, miss, остались у вас после той злополучной ночи какие-либо ощущения? Не торопитесь отвечать, подумайте.

Подумав, девушка смущенно заулыбалась, ушки у нее порозовели.

– Что-нибудь вспомнили? – спросил Пуаро.

– Мне было очень хорошо... Он ласкал меня нежно, как возлюбленную, он…

– Вы подозреваете кого-нибудь? – недослушал сыщик.

– Нет, – ответила, подумав.

– Кто-нибудь испытывает к вам неприязнь? – вставил Гастингс, смотревший в окно.

– Да...

– Кто? – глаза у Пуаро сузились.

– Марк...

– Кто он?.. – механически поинтересовался Гастингс, продолжавший неотрывно смотреть в окно: на сосне, росшей подле здания, занималась своими делами крупная Sciurus vulgaris, то есть белка обыкновенная[44].

– Кот из «Дома с Приведениями». Он всегда царапается, когда я наступаю ему на хвост.

– А почему вы наступаете ему на хвост? – спросил Гастингс, думая, что на вечерней исповеди[45] надо будет постараться утаить от профессора, что белка его заинтересовала. Своими белками. То есть аминокислотами.

– Он... Я... Я больше не буду.

– Мне кажется, вы не все нам сказали... – пытливо посмотрел Пуаро.

– Нет, все... – заморгала та.

– В таком случае, see you later, miss.

Девушка вышла. Профессор Перен, проводив глазами стройную фигурку, сказал, что через десять минут должен быть в Третьем корпусе, у госпожи Х., и потому просит мистеров Пуаро и Гастингса посетить обиталище мадемуазель Жалле-Беллем вдвоем.

Гастингсу показалось, что его друга сообщение профессора порадовало. Дружески ему подмигнув, Пуаро направился в процедурный кабинет, в котором его ожидали в карманах халата нежные пальчики старшей медсестры Катрин Вюрмсер и шприц в стерилизаторе.

6. Глупый фарс?

– Пуаро, я вас не понимаю, – сказал Гастингс, когда они вышли в парк и направились к «Трем Дубам».

– Чего вы не понимаете? – улыбнулся удовлетворенно сыщик: он ожидал именно этого вопроса.

– Мне кажется, что с нами разыгрывают комедию, идиотский фарс. А вы как будто этого не понимаете. И увлеченно в нем участвуете.

Пуаро, увидев отца Падлу, шедшего навстречу под руку с фрекен Свенсон приподнял котелок.

– Здравствуйте, фрекен Свенсон! Приветствую вас, отец Падлу. Прекрасная погода, не правда ли?

Священник, скрупулезно поискав что-то в глазах сыщика, поздоровался сдержанным кивком. Фрекен Свенсон в ответ затараторила о своем превеликом уважении к великому сыщику и желании как-нибудь побеседовать о его научных разработках в области сыскного искусства, которые давно занимают ее ум. Гастингс, мило улыбнувшись обоим, взял вмиг растаявшего товарища под руку, потащил вперед.

– Так вот, я не считаю, что мы с вами участвуем в фарсе, – вернув прежнее выражение лица, вернулся к прерванному разговору Пуаро. – Вы забыли, что имеете дело с бессмертным человеком, видящим все насквозь? Вы что, не знаете, что само Солнце со всеми своими планетами движется не куда-нибудь, а к созвездию, названному моим именем[46], именем Геркулеса?

– Я не понаслышке знаю, что вы, Эркюль Пуаро, – великий человек, – сказал Гастингс, подумав: «Лук-порей[47] ты, а не Геркулес», – Но неужели этот великий Пуаро не понимает, что у профессора в правом нижнем ящике стола уже как неделю лежит история болезни? История болезни Джека Потрошителя, надписанная его подлинным именем?

– В правом нижнем ящике стола? – задумчиво посмотрел Пуаро на друга. – Нет, дорогой мой, вы не угадали. Я наблюдал за профессором и сделал вывод, что она лежит в левом нижнем ящике его стола. И вы мне ее достанете.

– Я?! Достану?! Вы предлагаете мне тайно проникнуть в кабинет Перена?

– А почему нет? – недоуменно поднял плечи Пуаро. – Вы же сами заостряете мое внимание на этой истории болезни?

– Да, заостряю. И знаете, почему?

– Почему? – забывшись, Пуаро перестал семенить.

– Потому что... Потому что это – самый короткий путь к разгадке.

– Я так не думаю. Это вам, чтобы узнать подлинное имя Джека Потрошителя, необходимо взломать кабинет профессора. А мне достаточно пошевелить своими серыми клеточками, пошевелить после того, как я увижу животик мадмуазель Генриетты. И я пошевелю, очень энергично пошевелю, может, даже потрясу головным своим мозгом, как трясут яблоню. И знаете, почему? Да потому что профессор вызвал меня на дуэль. Он сделал свой выпад, медицинский выпад и убил мою болезнь. Теперь дело за мной... И скоро, очень скоро, я сделаю свой, и это будет последним моим подвигом.

– Последним подвигом? Насколько я помню, последним подвигом Геркулеса было укрощение Цербера?!

– Цербера я уже укрощал. Вы, что, забыли Августа Гертцляйна? – посмотрел Пуаро осудительно.

– Нет, вы что-то от меня скрываете, Эркюль... – смешался капитан. – Как тогда, в Эссексе, в Стайлз Корт[48]... Я боюсь, что вы...

– Что я, человек, всю свою сознательную жизнь боровшийся со злом, готовлюсь кого-то убить? Второго Нортона?

– Да, мой друг. Я этого боюсь. Я боюсь, что вы шагаете на свою Голгофу, шагаете, помахивая тростью, как...

– Как кто?

– Как один человек... Не спрашивайте меня о нем. Я забыл его имя, я забыл, как он выглядел, я даже забыл...

– Что вы еще забыли?

– Еще я забыл, был ли он вообще...

– С вами все ясно. А что касается возможности моего добровольного ухода из жизни, скажу, что в Стайлзе я был сражен беспощадной болезнью, и смерть казалась мне весьма подходящей альтернативой жизни. А теперь я вновь здоров, как Геркулес, и засматриваюсь на женщин, пусть издалека. И у меня нет никакого желания стрелять в лоб этому сумасшедшему татуировщику. Напротив, когда я найду его, то перед тем, как сдать полиции, попрошу на память сделать мне татуировку, скажем, на плече или лодыжке. Они так модны сейчас.

– Бьюсь об заклад, я мигом угадаю, что вы попросите изобразить.

– Что?

– Геркулеса, разрывающего пасть Церберу.