Текст книги "Встретимся через 500 лет! (СИ)"

Автор книги: Руслан Белов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 25 страниц)

Профессор осекся. Глеб понял, что тот едва что-то тайное не выболтал.

– Пришить? – умышленно рассеял он мгновенный испуг Перена.

– Нет, найти на фрагментах трупа ДНК маньяка. Расчленяя тело он мог порезаться.

– Ищите, – сказал Жеглов, забирая голову. – Хотя, мне думается, вы ничего не найдете.

– Надеюсь, наша генетическая неудача будет компенсирована вашей детективной. А голову оставьте, я распоряжусь насчет нее.

Пожав плечами, Глеб вернул голову на стол профессора. Покинул он кабинет, насвистывая арию головы Руслана из оперы Даргомыжского.

Оставшись один, профессор нажал кнопку звонка и вперил усталый взгляд в тускло-медное лицо Мартена Делу.

– А в самом деле, кто тебя расчленил? – спросил он, не найдя прежней мужской приятности в чертах запомнившегося ему пациента. – Не скажешь, знаю…

Вошла старшая медсестра Катрин Вюрмсер.

– Вы вызывали меня, профессор, – сказала она, став в верноподданническую стойку.

– Придумайте что-нибудь с Сандраром. Пусть копает только на Кроличьей Поляне и в непосредственной близости от нее.

– Хорошо, господин Перен.

– Нет, ничего не придумываете. Передайте ему через… через Жерфаньона, что по моему мнению, а также мнению доктора Мейера, им, Сандраром, обнаружена сцена ритуального убийства, совершенного на месте сокрытия волшебной чаши Грааля. Другой человек, скажем, Жюльен Пирар, пусть скажет ему, что человек, вне всякого сомнения, убит и расчленен соумышленником, не пожелавшим делиться найденными сокровищами. Для укрепления довода прошу закопать в неоконченном раскопе Сандрара вот это.

Профессор достал из центрального ящика стола несколько древних монет, изъеденных временем. Положив их на край стола, ближний к старшей медсестре, он придвинул к себе стопку историй болезни, и ушел в них без остатка.

…В фойе Глеб увидел Шарапова. Тот сидел на диване, делая вид, что внимательно читает книгу с раскладки расхожей литературы, а не поджидает запропастившегося напарника. Усевшись рядом, Жеглов вяло рассказал другу о находке на Кроличьей поляне и последующем визите к профессору.

– Я думаю, версия профессора о том, как Делу очутился на Кроличьей поляне, вполне правдоподобна, – сказал Луи де Маар, подумав.

– А кто расчленил?

– В нашем заведении полно сумасшедших. Кстати Перен некорректно отверг кандидатуру Каналя…

– Почему это?

– Каждому известно, что Каналь тырит одежду у пациентов с тем, чтобы ее распороть и сшить заново…

– Ты думаешь, Каналь украл и расчленил труп Мартена Делу с тем, чтобы сшить его заново??

– Ты ведь почти уже поверил в это Глеб…

– Да, почти поверил, здесь это легко. Знаешь, пойду-ка я прогуляюсь за ворота, подумаю над всем этим.

– Один пойдешь?

– Да, Володя, ты уж извини.

– Пациентам запрещено ходить далеко. Можно только до поселка и кладбища.

– А я до поселка и пойду. Ну, может быть, поднимусь еще к подножью Апекса. Самовольно.

– Ну, тогда до обеда?

– До обеда, Володя, до обеда, – встал Жеглов.

Поднявшись следом, Шарапов пожал ему крепко руку и двинулся к себе валяться на диване.

17. Антимираж

Было солнечно, снег на склоне таял с охоткой, и шлось с охоткой. Выйдя за ворота, Жеглов прошел поселок, никого не встретив. Это удивило – поселок без детишек? Странно. Стало грустно – жизнь без детей обрывается с лучшей стороны, и он решил подняться повыше, чтобы взглянуть на нее свысока. Один ботаник, хороший друг, как-то говорил ему, что на все надо стараться смотреть свысока. Только так можно остаться человеком, и просто остаться, потому что когда ты приближаешь сердце к сердцу, то видишь то, чего видеть не следует. Видишь человеческую слабость, эклектику сознания, зоологические чувства, жадность до признания всего этого ближними. А станешь подальше, да повыше, все как-то обобщается до средней температуры и становится вполне приемлемым.

Он шел вверх по скалистой гривке, шел оглядываясь. Чем выше он поднимался, тем больше санаторий становился похожим на игрушечный. Светло-коричневые черепичные крыши, резные башенки Эльсинора, обнаженные деревья и обнаженные статуи, яркая зелень сосен, клумбы, почерневшие от тоски по цветам, и трава, изо всех сил старавшаяся позеленеть, даже жесткая кладбищенская щетина, вызывали у него теплые чувства, грели простой человеческой природой, желающей лучшего.

Вот и снежная линия... Он с удовольствием пошел по уступчивому снегу, пошел, оборачиваясь, потому что тот ботаник как-то раз вещал ему, в очередной раз обомлевшему от жизни:

– Когда трудно, иди по снегу, по снежной целине, иди и смотри – ты оставляешь следы, и, значит, жив и все еще идешь. Идущий человек оставляет следы, остановившийся – ничего не оставляет и ни от чего не может уйти...

– А если лето? – спросил тогда Жеглов. – И снега нет?

– Когда лето, я иду в лес и ломаю веточки, – признался ботаник. – Сломаешь со вкусом пару-тройку хрустких еловых веточек, и начинаешь верить, что способен переломить и другое. В том числе и то, что заводит в сумрачный лес.

Тогда Жеглов смеялся и жалел друга, а сейчас шел, оборачиваясь, и смотря на оставляемые следы, шел, пока снег не стал глубоким. Постояв, глядя на близкий теперь Апекс, ракетой рвавший голубое небо – к нему стремилась гривка, – обернулся... и санатория не увидел. Его не было!!! Не было вовсе! Знакомые складки местности были, был сосновый лес с тремя дубами, была речка внизу, было даже кладбище, щетиной крестов уходившее в жиденький туман, но санатория не было!

– Черт... Что это такое?.. – подумал он, безвольно опускаясь в снег. – Мираж? Нет, не похоже... Твою мать! Что делать?! Куда идти?! Через перевал, в город? А есть ли он, этот город?! Есть, должен быть! И Эльсинор чертов есть, только его не видно! А его невидимость – это мираж... Горный мираж. Да, конечно, мираж, точнее, антимираж!

Ему вспомнилось имя. Огюст Фукс, кажется, коммивояжер. По словам Шарапова через день после выписки из санатория тело его нашел доктор Мейер. Нашел вон там, за хребтом. И его, Глеба Жеглова найдут мертвым.

Он посмотрел на руки. Увидел их безжизненными, в трупных пятнах. Потом, освободившимся вдруг зрением, увидел себя. Откуда-то с небес. Увидел свой труп. На нем – черная птица за трапезой. Когда она, резко зримая, саданула клювом в глаз, вскочил, как ужаленный, ринулся вниз. Ринулся, презирая себя, спотыкаясь и падая, ринулся, не отрывая глаз от распадка, где только что был этот чертов санаторий, где был его кров, его жизнь, где должны были быть всесильный Перен, друг Шарапов, Рабле со своей кухней и эта сладкая Генриетта. Но их, всего того, что составляло его существование, не было! Жеглов чувствовал их отсутствие на всей Земле всем своим запуганным нутром.

Он споткнулся перед самой снежной линией. Упал ничком на камни. Полежал. Когда боль в ушибленных коленях унялась, и сердца не стало слышно, трусливо поднял голову.

Санаторий был!!! И не казался теперь игрушечным. Из трубы котельной торопко высвобождался призрачный дым. Высвобождался, чтобы тут же без остатка раствориться в голубеющем небе.

Жеглов встал. Отряхнулся. Оглянулся. Увидел свои следы. Следы неспешного подъема и бега назад. Постоял, решая, стоит ли экспериментировать. Решил, что стоит. И пошел вверх. Почти через каждый шаг оборачиваясь. Санаторий стал исчезать на девятом. На двенадцатом твердыня Эльсинора стала девственной. Пару раз пройдя взад-вперед с тем же результатом, Глеб лег в снег навзничь. Растворил взгляд в небе. Сказал вслух надломлено:

– Ну, скажи что-нибудь, скажи!

Небо молчало. Ему было все равно, что пластается под ним. Труп с черной птицей или человек.

– Надо привести сюда Маара, – решил Жеглов. – Если он не увидит санатория, значит, я здоров, и санаторий – мираж. Или все остальное мираж.

Решительно встав, он кинулся вниз.

18. Замкнут, как человек

После обеда Глеб вернулся к злополучному месту с Шараповым. Испытав те же чувства, которые испытал Жеглов, не увидев Эльсинора на законном лежбище, тот предложил пройти вдоль склона, чтобы установить, что собой представляет граница раздела видно – не видно в геометрическом смысле. Пойдя километра два частью по снегу, частью по грязи, они пришли к выводу, что ее проекция на поверхность земли, скорее всего, представляет собой правильную окружность.

– И она проходит вот так, – очертил ее указательным пальцем Жеглов. – И только здесь, в этом месте можно обнаружить ее существование. Там она проходит по лесу, там по скалам, непроходимым без специального снаряжения, а там и там следует по ущельям и распадкам, из которых Эльсинора никак не увидишь.

– Еще за кладбищем есть место, клочок склона, находясь на котором, можно предположить существование этого явления, – сказал Шарапов, с неприязнью разглядывая свои заляпанные грязью хромовые сапоги. – Мне Мегре рассказывал, что, проходя как-то это место, увидел, что Эльсинор исчез, увидел и почувствовал, что остался один на целом свете.

Вымыв сапоги в затейливом вешнем ручейке, они постояли, глядя на санаторий, пошли вниз.

– Ну и что ты по этому поводу в целом думаешь? Есть вывод?– спросил Жеглов, шедший впереди.

– Ты знаешь, я давно подозревал, что Эльсинор, замкнут на себя, замкнут как каждый почти человек. Нет, он вроде сообщается с внешним миром, поступают новые пациенты, мазут для котельной, солярку для генератора и продукты вроде подвозят. Это ощущение его практической замкнутости, ощущение, что вокруг него ничего нет, вошло в меня на следующий день после того, как я в нем освоился.

– Это все философия. А мне нужны факты.

– Факты?

– Да.

– Факты... Ну, вертолет несколько раз в год прилетает и улетает. Это – факт. Раз в квартал автоцистерна с нефтью, грузовичок с продуктами и медикаментами одни и те же приезжают, разгружаются и тут же уезжают. Это тоже факт. Еще я был свидетелем того, как Перен несколько раз разговаривал по радиотелефону с кем-то в Париже. А с другой стороны, у нас нет никакой связи с внешним миром. Нет телевидения, нет радио, нет газет. В общем, странная ситуация, особенно с этой полицией и судейскими, которые явно кого-то или что-то покрывают.

– Мне кажется, здесь проводится какой-то грандиозный эксперимент, – наклонившись, Жеглов сорвал подснежник, повертел перед глазами и пошел дальше, поместив цветок в петлицу. – Ваше НАТО, что-то тут изобретает. Какое-то оружие или защиту от ядерного нападения. И это в лучшем случае.

– А в худшем? – сорвав следующий подснежник, Шарапов проделал с ним то же самое, что и товарищ.

– Догадайся сам.

– Инопланетяне?!

– Да. Они. Смешно, конечно, но вполне возможно. В одной книжке, кажется, Пиранделло[80], я читал, как они захватили Землю и принудили людей каждый божий день сдавать им с носа по стакану желудочного сока. И людям эта затея со временем пришлась по вкусу, так как за этот стакан они имели круглогодично пищу, разнообразные предметы и развлечения. Согласись, у нас в Эльсиноре происходит примерно то же самое.

– То же самое?

– Да. Наши пришельцы утилизируют доходяг, предварительно вознаграждая их несколькими годами или месяцами дополнительной жизни.

– А я? Я уже забыл, сколько лет здесь живу. И меня, слава, богу, никто не утилизировал.

– Возможно, они тебя используют в каких-то особых целях. Как и Пелкастера.

– Опять ты за свое! Это надо же такое придумать! Фантастика.

– Эта Линия Видимости – тоже фантастика. Фантастика, данная нам в наших ощущениях. И посмотри на это, – указал на вертолетную площадку с двухэтажным служебным зданием сбоку. – К чему санаторию две вертолетные площадки?

– Это же старая площадка!

– Не похоже. Видишь кучи снега вокруг нее? Зимой ее расчищали. Да и здание вовсе не кажется заброшенным.

Как бы подтверждая его слова, из дома вышел тучный человек, за ним появился другой – угловатый, с ассиметричным лицом. Следом показался тощий человек в полицейской форме, он первым номером выносил носилки, на которых лежало тело женщины, покрытое простыней, запятнанной шоколадом и кровью. Увидев Жеглова с Шараповым, он сначала застыл в дверях, затем резко дал заднего хода, да так резко, что второй номер, судя по всему, не удержавшись на ногах, уронил носилки.

– Ты хочешь сказать, что вертолет в Эльсинор прилетает с этой площадки? – помахал им рукой Шарапов.

– Ты сам это сказал, – Глеб задумчиво смотрел на людей, делавших вид что прохожих не замечают.

– А где же тогда вертолет?

– Бог его знает. Может, он под таким же колпаком, но маленьким... А может, это и вовсе не вертолетная площадка, а космодром.

– Скажешь тоже! Космодром!

– Ты заметил, кого они выносили ногами вперед? – помолчав, спросил Глеб.

– Мне показалось, что мадмуазель Х…

– Ее. Аленку мою.

– Горюешь, что ли? – сочувственно глянул Шарапов.

– В этом санатории, похоже, сочувствовать можно только живым.

– А что тогда на вид такой горемычный? Если смерть – награда, значит, жить можно?

– Я разве не рассказывал, что вчера в подвале подсмотрел, как ее мертвую эти же тощие носильщики носили? И что через пятнадцать минут опять ее увидел, живую и очень веселую со своей пробиркой?

– Ну и что?

– А то, что эти инопланетяне клонируют людей.

– Чепуха, ты мог и ошибиться. Когда человек мертвый, он же под простыней?

– Ты все стараешься упростить, Володя. Ради собственной спокойной жизни упрощаешь.

– Господи, как все было хорошо, до того, как ты начал это расследование! – вконец расстроился Шарапов. – А теперь все кувырком. Не знаешь, что и думать!

– Я знаю, о чем ты сейчас думаешь, – остановившись, повернулся Жеглов к Шарапову. – Ты думаешь: пусть меня сюда привезли, чтобы через какое-то время клонировать, потом разобрать на части и отправить их на Титан или даже Сириус. Пусть, потому что против такой вселенской силы не попрешь, и потому дайте мне пожить это время спокойно с моей Лизонькой, а там будь, что будет. И думаешь так, потому что ты буржуй и заботишься только о себе.

– А ты заботишься о людях?

– Да. А потом о себе. И потому цель у меня теперь одна – взять за воротник этих инопланетян...

– И заставить их продлить твою жизнь? – они вошли в поселок.

– В общем, да. Оставить жизнь мне и людям. И сейчас я думаю не о том, как вовремя сдать качественный желудочный сок, а как взять их за шкирку.

– Это ты меня можешь взять за шкирку. И Генриетту-женщину. А тех, кто научился летать на звезды – вряд ли...

– Послушал бы нас кто со стороны, – засмеялся Жеглов, в психушку бы, точно, посадили!

– А мы и так в психушке. Ты, что, забыл? И вполне возможно, у нас с тобой коллективная галлюцинация.

– Вряд ли. Впрочем, стоит сюда привести еще пару-тройку наших, хоть Лизу. Если она, здоровая, ничего не увидит, то есть факт испарения Эльсинора в окружающем воздухе, посажу себя под домашний арест и попрошу Перена назначать мне ударные дозы таблеток. Да, непременно надо привести сюда кого-нибудь. Ведь ты, Шарапов, можешь меня дурить...

– Ты хочешь сказать, что я не видел, как Эльсинор испаряется? Нет, ты больной, Глеб! Ты...

– Знаешь, что мне сейчас пришло в голову? – перебил его Жеглов.

– Что?

– Посмотри, – указал на поселок, – ни на одном из домов нет радио– и телеантенн?

– Вижу.

– Тебе не кажется это странным?

– Кажется.

– В детстве я ходил в кружок радиолюбителей Осоавиахима. Серьезно ходил. И приемник с передатчиком запросто могу собрать...

– Хочешь связаться с Москвой?

– С внешним миром. Если он есть.

– Ты сможешь это сделать. Если он есть, – улыбнулся Шарапов. – Я знаю одну кладовку в подвале, лет полста назад в нее снесли все приемники, телевизоры и телефоны. Вполне возможно, что в этом хламе найдется и радиопередатчик.

– Замечательно. Сводишь меня в нее ночью, – Глеб, для сохранения оставшегося душевного здоровья, решил не уточнять, означало ли «полста лет назад» понятие «давным-давно» или «где-то в тридцатых годах».

– Нет, давай, сходим туда после ужина. Ночью у меня с Лизой серьезный разговор намечен.

– Давай после ужина. И знаешь еще что...

– Что?

– Надо нам установить, откуда в Эльсинор поступают продукты и лекарства.

– Ты имеешь в виду – с Сириуса или Титана?

– Примерно.

– Ты знаешь, – сказал Шарапов, подумав, – за все время, проведенное в Эльсиноре, я ни разу не видал ни одной товарной этикетки, ни одного маркированного ящика или упаковки.

– Я тоже не видел. И потому в ближайшее время хочу навестить место хранения или утилизации мусора.

– Его сжигают в котельной, в особой разэтакой печи с дымовыми фильтрами.

– А если посмотреть на складе?

– Все складские помещения находятся в подвале, в который ты сегодня собираешься нарисоваться.

– Замечательно. Ты еще что-то хочешь сказать?

– Да, но ты будешь смеяться.

– Не буду. Говори.

– Знаешь, я тут бог знает сколько лет, и этот динамик, ну, внутренней связи, ни разу не ошибся в прогнозе погоды. Если он говорил голосом старшей медсестры Вюрмсер, что утром будет двенадцать градусов тепла, а после обеда – выпадет два миллиметра осадков, то именно на такое количество градусов нагревался воздух, и именно столько проливалось дождя. За все время моего пребывания здесь не было ни одной неожиданной грозы, ни одного не предсказанного снегопада, даже града. Долгое время меня это нервировало, я чувствовал себя маленькой рыбкой, живущей в аквариуме, в который в нужных количествах поступает кислород, свежая вода строго определенной температуры и сбалансированная пища.

– Может, в этой местности не бывает резких изменений погоды? – подумав, спросил Жеглов.

– Почему не бывает? Бывает. И все они предсказываются с точностью до процента, градуса, четверти румба, если это направление ветра. И это при полном отсутствии метеостанции.

– Значит, здесь есть приемник, получающий метеорологические данные с соседних станций. Или мы действительно находимся в аквариуме.

– Ты хотел сказать – в террариуме, – как-то странно посмотрел Шарапов.

– Ну да. А что ты так смотришь?

– Да как тебе сказать…

– Да так и скажи, – Жеглов думал о чем-то другом.

– Знаешь, многие люди в Эльсиноре, особенно из обслуги, какие-то особенные. Вот Аннет Маркофф – стопроцентная горничная, у нее даже недостатки скрупулезно подобраны. Жульен Жерар тоже стопроцентный охранник с такими же очеловечивающими недостатками, врачи стопроцентные, тот же Рабле стопроцентный повар…

– Это все просто, – махнул пятерней Жеглов. – Профессор всех их под свой вкус подбирает, вот все они и такие, как он, то есть стопроцентные.

– Наверно так и есть… – ноги у Шарапова промокли, и он решил думать о них.

– Слушай, Володя, а как ты сюда попал? – горы кругом были неестественно красивы, Жеглов подумал, что красивее быть и не может.

– В этот террариум?

– Ну да. Кто тебя здесь закрыл? Сам? Или родственники?

– Точно не помню, – стал забывать о промокших ногах Маар. – Кажется, болел нервно, хотел умереть, снотворное принял, откачивали... Отца помню, как над кроватью моей горевал, сиделку у изголовья помню...

– И все?

– Еще помню рекламную карточку похоронного агентства. Нашел ее в почте, после того, как в первый раз откачали. Народ у нас шустрый, стоит кому серьезно заболеть, все мухи тут как тут. Знаешь, как это похоронное агентство называлось? «Кристалл».

– «Кристалл» говоришь... – задумался Жеглов. – Интересные шляпки носила буржуазия...

– А что тут интересного? – удивился Шарапов.

– Знакомое название... Не могу только вспомнить, когда и при каких обстоятельствах его слышал. Нет, не могу

– А ты как сюда попал, помнишь?

– Не очень...

– Ну хоть что-нибудь?

– Помню лишь как жена руки себе ломала. Глаза ее помню... Измученные, ожидавшие хоть какого конца... – голос Жеглова дрогнул.

– И на меня так смотрели...

– Нет, тут действительно хорошо, – переменил Шарапов тему, чтоб не видеть перед собой жениных глаз, бросающих навсегда. – Еще бы хорошо до правды докопаться...

– Слова «правда» и «хорошо» – редко ходят под ручку, – сказал Шарапов, помолчав. – Они антагонисты.

– Ты на что намекаешь?

– А ни на что.

– Нет, ты скажи.

– Ладно, скажу. Вот сейчас тебе хорошо?

–Ну да, хорошо.

– Почему?

– Почему? Ну, природа нравится, погода, узнал кое-что новенькое.

– А если я тебе скажу, что сюда тебя привезли мертвым, как и многих из нас?

– Ты чего, Володя, порешь?!

– А правду. Правду, которую ты хочешь знать. После твоего лечения при помощи иголок под ногти, я стал приводить в порядок все, что вспомнил. А когда складываешь клочки памяти, складываешь, как порванную в хлам рукопись, то клочки эти по краям нарастают, заполняя место недостающих.

– Ну и чего в твоей голове наросло?

– Когда ты сказал, что помнишь лишь то, что жена твоя руки ломала, я вспомнил, как тебя в Эльсинор через черный ход заносили. В цинковом гробу. А следом шел доктор Мейер с историей болезни, на которой было написано кириллицей «Епифанов Владимир Семенович» и была твоя фотография. Увидев меня, доктор засуетился и не заметил, как из истории болезни выпало твое удостоверение личности, я его вечером отдам, ибо подобрал.

– И что тебе за это было?

– За что?

– За то, что видел то, чего не должен был видеть.

– Электрофорез был. После которого я два дня спал, как убитый.

– Понятно. Ты говорил, что многих пациентов привозили мертвыми. Что, еще кого-нибудь видел в цинковом «костюме»?

– Да, видел. Мегре занесли, но не в гробу, а в черном полиэтиленовом мешке. Случайно это из-за угла увидев, я каждый вечер, уже в сумерки, стал просиживать в гроте, из которого черный ход хорошо просматривается. И видел, как заносили Пуаро и Ронсара, головой вперед, между прочим.

– А как ты узнавал, кого заносили? Что, на мешках большими белыми буквами были написаны имена жильцов?

– Примерно через неделю после каждого заноса Перен представлял пациентам новичка.

– А откуда гробы появлялись?

– Из поселка. Их обычно привозили на электрокаре в сумерках. И перед этим со стороны поселковой вертолетной площадки слышалось тарахтение вертолета. Кстати, вскоре после прибытия Ронсара, моя тетрадь с записями исчезла, и я, все забыв, перестал сидеть в гроте. Как тебя привезли, я увидел случайно.

– Интересные шляпки носила буржуазия... – сказал Жеглов. – Знаешь, что я вспомнил сейчас? Из предыдущей жизни?

– Что?

– Вспомнил, как очнулся от криков жены. – Уходите, уходите! – кричала она кому-то в прихожей, кому-то бубнившему, что «Кристалл» сделает это за смешную цену и по высшему разряду... Получается, одна и та же контора нас сюда отправила. Ты спроси у Лизы, не знает ли она такого агентства.

– Хорошо, спрошу вечером.

– И удостоверение мне не забудь вернуть. Чувствую, оно мне скоро понадобится.

Они взошли на террасу Эльсинора. Как один, обернулись посмотреть туда, где час назад были. Горы, резные на фоне неестественно голубого неба, показались им игрушечными. То есть кем-то смастеренными. Как и они сами.

19. Зарезали…

В фойе было полно людей. Они, разбившись на группы по три-четыре человека, о чем-то одном говорили. Оживленно, грустно, со слезами на глазах – кто как. Увидев Жеглова с Мааром, все замолчали.

– Что случилось? – подошел Жеглов к бармену Жаку.

– Отца Падлу убили, – ответил тот.

– Как убили!?

– Зарезали под Кассандрой. А в живот камни положили, как Мартену с Катэром.

Жеглов думал, что делать, когда в фойе появился профессор Перен. Увидев русского, он знаком предложил ему пройти в свой кабинет. Они прошли, сели.

– Что вы собираетесь делать после всего этого? – спросил профессор, поправив все, что находилось на столе.

– Ничего, – ответил Жеглов.

– Почему?

– Потому что, во-первых, убили убийцу, во-вторых, вашего человека, а я почему-то не спешу узнать, что такое электросудорожная терапия.

– Почему вы решили, что Падлу мой человек? – опешил профессор.

– Насколько я знаю, Пуаро пришел к выводу, что Падлу вместе с Каналем убил садовника, и вы, зная об этом, не предприняли никаких шагов.

– Это Луи де Маар вам нашептал?

– Да. Я потряс его за лацканы, и он раскололся.

– Он физически не может ничего помнить.

– Я сильно его потряс. И он все вспомнил.

Помолчав, Глеб решил напустить туману и добавил твердо:

– Причины убить Падлу были только у Пуаро.

Профессор замер, как лось, учуявший опасность. Сузившиеся его глаза электродами вонзились в мозг Жеглова.

– Похоже, я и вас потряс, доктор – усилием воли выдавил тот их вон.

– В общем-то, да. Я допустил сейчас, что вы сообщник... – Перен осекся.

– Кого? Падлу? Или еще кого?

– По-вашему это имеет значение? – иезуитская улыбка скривила его губы.

– Не думаю. Вам известно, что отец Падлу стал отцом по протекции господина N.?

– Откуда вы это знаете? – смешался профессор.

– От верблюда, – ответил Жеглов.

– Вы не понимаете, вы ничего не понимаете... Вы не понимаете, что все мы на этой земле сообщники, и это – благо… – пробормотал Перен. – Идите, – встав с кресла, сказал уже твердо. – Думаю, мы скоро увидимся.

20. Мешать спиртное не следует

После ужина Жеглов направился в подвал, преодолев острое желание до конца жизни полежать в кровати, подпирая взглядом потолок. Проник в него без проблем. Обследовал центральный коридор, обнаружил в полу большой прямоугольный люк, которым, судя по всему, часто пользовались, и который невозможно было открыть по причине отсутствия в его крышке ручек и замочных скважин. Постояв над ним, вскрыл комнату, обнаружив радиоаппаратуру, отправленную Переном в металлолом. Она была варварски приведена в негодность с помощью молотка или лома. Набрав полную сумку оставшихся в сохранности деталей и узлов, а также пару приборчиков (портативные приемник с передатчиком?) он заглянул, с помощью отмычек, разумеется, в складские помещения, чтобы обнаружить, что ни на одной упаковке, ни на одной коробке и ни одной бочке никаких надписей нет, одни штрих-коды. Не зная, что и думать, он вернулся к себе, автоматически прихватив 0.7 водки из початого ящика и пару палок твердой колбасы на закуску, K ночи радиоприемник был собран. Включив его, Жеглов настроился на первую попавшуюся волну. И услышал Гитлера, истошно кричавшего, что немецкие войска вышли к каналу Москва – Волга в районе Яхромы и заняли Красную Поляну, и что офицеры победоносного вермахта видят звезды Кремля в своих биноклях, и через два дня столица империи зла будет взята, а еще через неделю – сравнена с землей.

Гитлеру досталось по башке – разъярившийся Жеглов кулаком разбил приемник вдребезги и сел пить.

Водка помогла. Выпив полбутылки, и механически съев почти всю твердую колбасу, он восстановил приемник, включил в сеть, чтобы узнать, что где-то там 2009-ый год и между Россией и Украиной идет газовая война. Разбив приемник вторично, Жеглов допил водку и пожалел, что не взял литра или даже двух, ведь место в сумке было.

– Е-мое, братья-славяне друг друга ипритом травят, – стенал он, бродя по комнате, – что же это такое... И Гитлер Москву берет. Куда же я попал, и что же это происходит?.. Нет, надо ложиться спать – утро вечера мудренее.

Он лег, попытался заснуть – не получилось. В голову лезли разные картинки. Он видел, как безусым пареньком расстреливал мародеров в подворотнях прижатой немцами Москвы, как остервенело бил вражеского корректировщика ногами под звуки сирен, бил под светом прожекторов зенитчиков и дирижаблями, бил, контуженный пулей, молотом скользнувшей по черепу, как через четыре года уберег от смерти Миколку Яворского, злостного самостийника, застрелив домушника Ваню Иванова, бравшего Берлин в составе штрафной роты.

Заснуть с такими мыслями не удалось. Он вернулся в подвал, выпил бутылку чего-то из горла, и, вдрызг пьяный, пошел от стены к стене к кабинету профессора. Дойдя, вскрыл его, грязно матерясь, нашел свою историю болезни. Из нее следовало, что он хронически болен звуковыми и зрительными галлюцинациями. То есть способен видеть и слышать всякое такое, в частности товарища Сталина в своей коммунальной квартире, и говорить матерно с гадом Гитлером, хотя это не Гитлер, а шеф ГУВД Москвы, то есть крайний начальник, за что и был уволен и помещен в Кащенко по ходатайству самого Щелокова, а затем отправлен в Париж к супруге. Прочитав это, он, счастливо улыбаясь, помянул добрым словом друга Шарапова-Маара, советовавшего жить сегодняшним днем, то есть от укола до укола, и помянул себя недобрым словом за то, что последние три дня категорически не принимал таблеток, прописанных профессором Переном.

Поклявшись отныне свято чтить режим, Жеглов выпил еще и, закусывая, заснул, уронив на пол недоеденный кусок твердой колбасы. Утром его разбудил отечески улыбавшийся профессор.

– Что ж вы, товарищч, так набрались, – приговаривал он, поднимая пациента на ноги. – Разве можно столько пить, это ведь вредит вашему здоровью, а я за него в ответе. Водка к добру не приведет, она многое отнимает. Это вы ведь из-за нее перепутали, что принимаю я с пяти до восьми дня, а не ночи.

– Я только... Я... Эти отмычки...

– Да. Эти отмычки... Они почему-то везде здесь, везде и у всех. У Мегре, Пуаро, Потрошителя. Видимо, они несут какой-то символический смысл.

– Одни отмычками вскрывают двери, вы – будущее...

– Молчите, не говорите ничего, это не нужно. Сейчас я тихонько отведу вас в ваш номер, вы проспитесь, и потом... – осекся, – когда-нибудь мне все расскажете, – повел к двери.

– А Гитлер где?.. – спросил Жеглов, скрученный головной болью и похмельным стыдом. – Под Москвой?

– Гитлера, насколько я знаю, сожгли в сорок пятом году в Берлине, сожгли оперативники НКВД. Впрочем, поговорите о нем с Пелкастером.

– Пелкастер ваш человек?

– Конечно, мой. Как и вы, – профессор тащил его уже по лестнице, радуясь, что никто по пути не попадается.

– Нет, скажите, он работает на вас? Мне сказали, что он охмурят по вашему наущению смертельно больных пациентов?

– Смертельно больных пациентов в моей клинике нет. Есть пациенты, которые не выполняют моих предписаний, – на лестничной площадке второго этажа им встретилась фрекен Свенсон с корзинкой, прикрытой алой шелковой салфеткой.

– Я буду их выполнять их, пусть только газовой войны не будет, – сказал Жеглов икнув.

– Не будет газовой войны, обещаю. Только пейте что-нибудь одно. Эта русская привычка мешать бургундское с политурой...

– Не буду, мешать, слово офицера! – клятвенно заверил Жеглов и тут же спросил, пытливо вглядываясь в глаза профессора:

– А что за таблетки вы глотаете каждые полчаса? Может, и мне пропишите, давно хочу стать доктором?

– Это я специально их глотаю, чтобы пациенты глотали свои с энтузиазмом.

– Это точно? – не поверил Глеб.

– Точно, точно.

– А еще скажите, я шизофреник, да?

– Как вам сказать, товарищч Жеглов...

– Так и скажите. Прямо.

– Видите ли, по моему убеждению, шизофрения не болезнь, это своеобразная игра человека с самим собой, или итог такой игры... Представьте, например, игру в мяч. Человек, от всего отвлекшись, ведет его, ведет, и, в конце концов, уводит с человеческого поля в такие темные дебри, из которых возврата нет. Или игра в театр, лицедейство. Человек всегда выступает в обществе, как игрок, актер, изображающий кого-то или какие-то чувства. Но в ряде случаев по ряду причин такая игра не имеет успеха, и актер замыкается, то есть начинает играть лишь для себя, лишь в себе. Он бесчисленные разы разыгрывает перед собой, единичным, сцены, монологи и диалоги, все более и более зацикливается, радиусы этих циклов все уменьшаются и уменьшаются, и, в конце концов, сознание человека схлопывается в точку. И вы мой дорогой, играете в такую игру...